Текст книги "Том 1. Камни под водой"
Автор книги: Виктор Конецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
– Консилиум состоялся, – сказал Чепин Росомахе, поправляя на груди полотнище сигнального флага, который он намотал под ватник для тепла. – Формация у одесситов, судя по всему, хреновая… Буксирчик рубить надо, боцман!
– Каждый говорит за себя! – крикнул Росомаха. – Моторист!
– Надо – так надо. Чего с помпами делать? – спросил Ванваныч, подпоясывая полушубок обрывком каболки.
– Обожди с помпами! Бадуков?
Бадуков все глотал и глотал и никак не мог проглотить слюну. Росомаха почему-то вдруг вспомнил, что Бадуков копит цветные вырезки из «Огонька» и высушенные морские звезды.
– Они сами отказались от помощи! – сказал Ванваныч, заглядывая Бадукову в лицо. – А у нас есть надежда – судно пустое, легкое…
– Может удачно на берег выкинуть, если глинистая обсушка или еще что… – весело сказал Чепин и поднял сжатый кулак к своим глазам, провел им по бровям, отжимая из них воду.
– Нет больше времени думать, – тихо сказал боцман. – Я все можное время продумал…
– А я что? Я – ничего! Как все! Эх, и зашумим мы вниз головой, ребятишки! – пробормотал Бадуков. Он вывел «Полоцк» в строгий, точный кильватер «Колы» и бросил штурвал.
– Голосование закончено, товарищ капитан Росомаха! – сказал Чепин.
– Эх! – заорал Росомаха, сорвал с головы шапку, швырнул ее под ноги Чепину. – Эх, а белая чайка замашет крылами! А кто-то другой в непогоду уйдет!
Он всегда пьянел от нетерпения испытать судьбу и себя, если уж решался на что-нибудь всерьез. И сейчас вдруг ощутил потребность кричать громче, чем это нужно было, скалить зубы в лихой усмешке и материться с тем разворотом ругани, когда она звучит, как клич.
– Ты где выпил? – невозмутимо спросил Чепин. – Для меня там не осталось?
И непонятно было – шутит ли он или говорит с укором.
– Сейчас напьешься вволю! – сказал Росомаха и поднял руку. – Всем надеть жилеты! Надувать жилеты не самим, а друг другу. Сперва только поддуть, а будем возле берега – скажу – надуваться до конца. Чепин! В машинное отделение – проверить распорки! Васька! К помпам – пока не разрешу покинуть нижние помещения! Бадуков! Включай рацию и песни пой! Ну?!
5
Радист съехал в ходовую рубку, задом считая ступеньки трапа.
– Капитан! Они рубят буксир! Они больше не отвечают, товарищ капитан!
Гастев стоял, вжав локти в углы оконной рамы. Он не оглянулся. Все эти минуты он не терял надежды, что все будет так.
Он был рад, что не ошибся в своих людях…
– Старпом! Проследите, чтоб трос не попал нам в винт! – крикнул Гастев, по-прежнему не оборачиваясь, и сам перевел рукоятки машинного телеграфа на «самый, самый полный вперед».
– Они не отвечают… – пробормотал радист. – Я вызываю – они не отвечают.
– Передай на «Одессу» – идем к ним. Будем через час. Через один час, – приказал Гастев и включил снегоочиститель. Сквозь круг вращающегося стекла в снегоочистителе ему чудились слабые отблески взлетающих где-то у горизонта красных ракет и вспышки маяка на мысе Канин Нос.
– Есть! – ответил радист.
6
Росомаха рубил буксирный трос обыкновенным пожарным топором. Рубить было трудно. Трудно рубить сталь, когда надо еще за что-то держаться на взлетающем к черному небу полубаке.
Наконец из-под топора сыпанули искры: лопнула первая прядь. Свистящий круг понесся по тросу к острому огоньку впереди – гакабортному «Колы». Прядь раскручивалась. Больше можно было не мучиться. Росомаха швырнул топор за борт. Взметнулась над боцманом волна, ударила его в грудь.
– Выкуси! – отплевываясь, захрипел боцман волне. – На-ка, выкуси!
Трос надраивался. Росомаха знал, что трос надраивается в последний раз – он лопнет, когда натянется струной.
Трос лопнул еще раньше. Посредине, между судами, взлетел и завился в воздухе лопнувший конец. Он был хорошо виден в голубом свете прожектора. Некоторое время «Полоцк» еще брел за «Колой», неуклюже раскачиваясь с носа на корму и с борта на борт, а потом стал стремительно уваливаться под ветер, вышел из луча прожектора, и тьма сомкнулась вокруг него.
Через полчаса боцман, рулевые и моторист опять сошлись в кормовой надстройке. Вокруг них, сотрясая судно, отплясывали гривастые волны. Огни «Колы» давно пропали во мгле.
Четверо остались один на один со штормовым морем и ночью. «Полоцк» развернуло кормой под ветер и тащило куда-то к берегу, который не был виден и слышен, но где-то недалеко поджидал их, оскалив гранитные клыки прибрежных скал.
– Плыви, наш челн, по воле волн, – бормотал Чепин, выливая из бахил воду: пока он проверял распорки и люковые крышки первого трюма, его тоже хлестануло ледяной водой.
– Теперь мы в герои попадем, да, боцман? – спросил Ванваныч. Росомаха приказал ему бросить помпы и подняться наверх. Моторист был теперь со всеми вместе, и его прямо распирало от радости по этому поводу.
– Садись на пол, ребята, – крикнул Бадуков из угла надстройки. – Сюда брызги не долетают.
Вокруг было так темно, что Росомаха не видел лиц своих подчиненных, но голоса их, пробиваясь сквозь рев и свист ветра, звучали спокойно. Все трое тесно сгрудились в подветренном углу.
Оживление покинуло боцмана. Тягучие мысли о себе, своей паршивой судьбе вновь вернулись и мучили. Только сейчас Росомаха до самого конца понял совсем простую вещь – разве простил бы сын, узнай он о малодушии своего отца, узнай он, что Зосима Росомаха дорожит своей шкурой больше, чем жизнью многих людей, больше, чем старыми русскими моряцкими законами? Никогда бы не простили ему этого ни сын, ни Мария. И чего он так долго решался, когда все равно никакого другого решения для него, Зосимы Росомахи, сегодня быть не могло?
– А в газете будет написано, что мы подвиг совершаем, а, ребята? – опять упрямо спросил Ванваныч, теперь уже у Чепина и Бадукова. Спросил и обнял их за плечи. Он так соскучился по ребятам за время сидения в одиночестве со своими помпами!
– А от тебя бензином несет, – пробормотал Бадуков. – Насквозь ты бензином пропах…
– Подвиг у нас боцман совершил, – сказал Чепин. – Забрался давеча один на мостик и стоит, как Наполеон…
– Ну, ну, ты не очень! – крикнул Росомаха. – Молод еще, щенок! Иди к первому трюму, замерь воду! Нечего лясы точить!
– Может, нам всем амба сейчас? – нерешительно спросил Бадуков.
– Чепин, проверьте уровень в первом трюме! – еще раз приказал Росомаха и чуть было не слетел со своей бочки от неожиданного крена.
– Есть, – покорился Чепин. Он на четвереньках пробрался к дверям и снова нырнул в воющую, мокрую тьму.
Оставшиеся молчали, напряженно вслушиваясь в гул и грохот моря.
– Хороший парень Мишка Чепин, – наконец сказал Ванваныч.
– Боцман, ты чего рацию ногами пихал? – спросил Бадуков, опуская уши на шапке. – Узнать бы о лесовозе… Верно, уж проводник им подают…
– У радиста на «Коле» сейчас и без нас дел много, – рассудительно сказал Ванваныч. – Правда, боцман? А «Полоцк»-то не переворачивается! Крутится, вертится, а не переворачивается!
– Да! – сказал Росомаха. У него совсем вылетела из головы рация. Он как-то очень твердо решил, что все уже кончилось, и сейчас вдруг удивился тому, что можно связаться с «Колой», разговаривать с радистом, знать все про «Одессу» и сообщать о себе. Но признаваться в этом своем удивлении он не собирался.
Вернулся Чепин, отдуваясь и отфыркиваясь, прополз в угол. Чертыхаясь, опять принялся стаскивать бахилы.
– Ну, что на воле – полундра? – спросил Бадуков.
– Не пройти к первому номеру. Вода накатом прет через спардек… Вроде погружается нос. Волна по нему так и гуляет.
– Берут носовые трюма воду. Оттого и развернуло кормой под ветер, – сказал Росомаха. – Спичку дайте.
Боцман так устал от борьбы с самим собой, так не любил себя сейчас, что ждал конца с равнодушным безразличием. Он испытывал еще какое-то чувство отчужденности к молодым матросам, которые мешали ему своими разговорами и сидели так близко от него.
– Миш, та девчонка, которая тебе канадку подарила на Диксоне, ты ее давно знаешь? – спросил Ванваныч.
Чепин долго не отвечал, закручивая на ступне отжатую портянку, потом сказал:
– Нет, недавно. Хорошая она – веселая и строгая, черт бы ее побрал… Ничего я с ней, ребята, такого сделать не смог, если по-честному говорить… Наврал я вам, что все, мол, у меня с ней в порядке. Не таковская она…
Прошел час после того, как Росомаха обрубил буксир, а «Полоцк» все держался на воде, хотя его и швыряло вверх, и вниз, и в стороны. При каждом особенно сильном крене Ванваныч упирался спиной в бочку, на которой сидел Росомаха, и крепко сжимал Чепина и Бадукова за плечи. Все четверо остро чувствовали свое одиночество на этом совершенно пустом судне, в кочегарке которого не полыхали пламенем топки, а в машинном отделении не крутились мотыли. Всем муторнее и муторнее делалось на душе.
– Надувай жилеты до конца! – вдруг громко сказал Росомаха и осторожно слез со своей бочки. – Берег скоро.
– А почему прибоя не слышно? – спросил Чепин. Ему не хотелось вставать и опять подставлять себя ветру и брызгам.
– Ветер прямо с моря, потому и не слышно. Вон – выше тучи чернеет, это, должно быть, мыс Высокий. Попрощайтесь меж собой, ребята.
Никто не стал прощаться, потому что не знали, как делать это. Бадуков торопливо пробрался к рации и попробовал запустить ее, но зеленый огонек настройки все не зажигался: подмокшие аккумуляторы уже сильно сели.
– А мы все-таки подвиг совершили, товарищи, – словно что-то очень важное для себя объявил Ванваныч.
– Иди ты… – буркнул Чепин на моториста. – Твердишь, как попугай…
Чуть слышно заворковала рация. Усталый, монотонный голос упрямо повторил: «Полоцк», «Полоцк»… Почему не отвечаете? Я «Кола»! Я «Кола»!
У Бадукова вдруг защипало глаза. Он всегда отличался чувствительностью.
– Я Росомаха! – крикнул боцман в микрофон. – Я «Полоцк»!
– Мы «Полоцк»! – заорал Бадуков.
Их не слышали. Или поломалось что-то в передатчике, или просто не доходили до «Колы» слабые позывные портативной рации «Полоцка». Когда боцман переключил на прием, опять раздалось монотонное: «Почему не отвечаете? Почему не отвечаете?»
И все смолкло. Только трещали разряды.
– Похоронили нас, братцы, – сказал Чепин. – Антенну бы надо проверить, а, боцман?
Росомаха не успел ответить. Угрюмый голос капитана «Колы» пробился через разряды:
– «Полоцк», я подал буксир аварийному судну и следую на зюйд-вест. «Кола» подала буксир аварийному судну и следует на зюйд-вест. Вы меня слышите? Вы меня слышите? «Полоцк»! «Полоцк»! Через два-три часа вернемся к вам. Держаться! Держаться! Я «Кола»…
– Успели, – сказал Росомаха и улыбнулся, отирая со лба вдруг выступивший пот.
– Успели наши, ангидрид их перекись… – сказал Бадуков. Чепин пососал ссадину на кулаке и сплюнул:
– Груши всегда к хорошему снятся, – оказал он.
Светало.
Низко посадив нос в воду, то и дело подставляя волне борт, «Полоцк» медленно приближался к первым бурунам. За этой грядой из рифов, на которой спотыкались и дробились ровные ряды накатывающихся с океана волн, показались из мглы гранитные уступы самого берега. Они вздымались отвесно и тяжело над серо-зеленым месивом прибоя. За черной полосой береговых мысов рыжела тундра; выше ее, на вершинах дальних сопок, лежал сизый снег. Низкие стремительные тучи клубились над снежными вершинами сопок, временами совсем скрывая их. Грохот прибоя нарастал. Казалось, навстречу «Полоцку» несутся, лязгая и сотрясая воздух, десятки поездов. А над рифами медленно и плавно, сопротивляясь ветру и перебарывая его, высоко поднимались белые каскады брызг.
Четверо смотрели на отвесные обрывы береговых утесов. Рация все еще передавала что-то, но никто уже не слушал ее.
Ветер надрывно выл. От его ударов содрогались стенки надстройки и вибрировали стальные стойки лееров.
Росомаха понимал, что это последний момент, когда он может сказать ребятам всю правду про свой разговор с Гастевым, но не сделал этого. Он с трудом оторвал взгляд от бурунов под берегом и оглянулся на море, прикрывая глаза от ветра локтем. Мутный горизонт качался вместе с «Полоцком». Струями поземки метались между волн полосы сдутой ветром пены. Вдали, где глаз не различал отдельных валов, море было пустынным, серым и равнодушным.
«Полоцк» ударило о камни кормой. Две тысячи тонн стали с размаху ударило о гранит. Скрежет рвущегося металла, грохот сорвавшихся с креплений помп и оглушающее гудение, которым отозвался на этот удар весь пустой корпус судна, заглушили невольный крик Ванваныча. Остальные молчали, судорожно цепляясь кто за что.
За первым ударом последовал второй, третий… От резких кренов, содроганий палубы, от потоков воды, которые со всех сторон обрушивались на беспомощное судно, у людей терялась способность ориентироваться, и никто уже не мог понять, где море, где берег, где небо. И только когда корма стала быстро погружаться в воду, а нос задираться, Росомаха понял, что первая гряда рифов осталась позади, и пробрался к дверям надстройки.
Судно почти легло на левый борт, зато правый вышел из воды, хотя волны время от времени и перемахивали через него.
Боцман закричал, показывая рукой вперед:
– Переходи к носу! В нос давай! В нос!
Это было единственным, что они еще могли предпринять, чтобы оттянуть конец: корма теперь сползала с рифов, принимая через десятки пробоин воду, а задравшийся нос, судя по всему, должен был погрузиться последним.
Они ползли в желобе ватервейса вдоль лееров правого борта один за другим: первым, показывая дорогу, – Росомаха, вторым – Чепин, потом Бадуков и Ванваныч. Ослабевшие, будто размокшие руки работали плохо, неуверенно, а слева и сзади палуба почти отвесно уходила в воду, и по ней взбегали, шипя и разрываясь на куски, волны. Море заглатывало «Полоцк» метр за метром.
Недалеко от полубака Росомаха остановился. Леера здесь были срезаны, на месте кнехтов чернела дыра. Ветер хлестал тяжело и злобно, норовя скинуть в воду. Боцман почувствовал рядом с собой Чепина. Тот догнал его и лежал, осоловело глядя перед собой заплывшими глазами. Он где-то сорвался и проехал лицом по железу, теперь с его разбитых губ стекала кровь.
– Прыгать надо! – крикнул Росомаха. Чепин кивнул и опустил голову, прижался щекой к палубе, передыхая в ожидании своей очереди прыгать к трапу на полубак. Росомахе нужно было прыгать первым. Боцман собрался в комок и метнулся вверх и вперед – к срезу полубака. В последние доли секунды, отделясь от палубы, он почувствовал, как дрогнула нога, и успел понять, что прыжок будет неудачным.
– А-а-а!.. – крикнул Росомаха и покатился вниз, не успев зацепиться за поручни трапа на полубаке. Его ударило о грузовую лебедку возле первого трюма, и там он застрял, а волны перекатывали через него, и трое оставшихся наверху видели только огромные черные сапоги боцмана, торчавшие над комингсом первого трюма.
– Дети, не стучите ложками, – прошипел Чепин сам себе. Потом повис на одних руках, зажмурился и разжал кисти. Он заскользил все быстрее и быстрее, переворачиваясь, ругаясь, цепляясь за все на его пути, к тому месту, где торчали сапоги боцмана.
Росомаха был жив и в сознании, хотя ударился о лебедку головой. Чепин помог боцману перевернуться вниз ногами.
– Вот и поскользнулся… – прохрипел Росомаха.
Очередная волна накрыла их обоих, а когда схлынула, они увидели возле самых глаз перепутанный клубок оборванных вант. Наверху, над самым срезом полубака Бадуков и Ванваныч закрепляли другой конец вант к поручням.
– Лезь, боцман! – крикнул Чепин, отхаркиваясь от воды, которой он наглотался уже порядочно. – Лезь, подан парадный трап…
Росомаха полез, с каждым движением медленнее и неувереннее. В голове его звенело, серый свет дня казался фиолетовым. Он понял, что теряет сознание, но все равно тянул и тянул вверх свое грузное тело.
Бадуков и Ванваныч подхватили его и отволокли к брашпилю. Туда же пробрался Чепин.
Боль сдавила голову Росомахи. Он перестал различать лица ребят. Вместо них перед глазами его замигал ясный и четкий огонек. «Так это же на Мишуковом мысу створные огни горят, – подумал он. – Маша, видишь, поскользнулся я…» Боль уступала место миру и покою.
«Полоцк» все прочнее вклинивался между скал и погружался теперь медленно. Крен не менялся, нос упрямо торчал посреди пляшущих волн весь в пене и брызгах.
Бадуков, Чепин и Ванваныч сидели на самом краю этого носа, закрывая Росомаху от ветра и брызг своими спинами, и коченели. Ниже их захлебывалась в волнах дымовая труба «Полоцка», и вид дымовой трубы, в которой плещется вода, был так странен, что они старались не глядеть в ту сторону. Но в двухстах метрах от «Полоцка» нависали над кипящей водой черные и бесстрастные скалы берега. И смотреть туда также не хотелось, потому что там была смерть – костедробилка, как выразился Чепин.
Матросы смотрели на море – только оттуда могло прийти спасение. Где-то там, торопясь к ним, расшвыривала штормовые волны родная «Кола». В ее рубке жевал папиросу за папиросой холодный человек Гастев, у форсунок в котельном стояли свои дружки-кочегары, а у штурвала – Витька Мелешин, который давно уже снял канадку Чепина и остался в одной тельняшке, чтобы легче было работать и торопить «Колу» на выручку корешей.
И Бадуков, и Чепин, и Ванваныч, коченея под ветром, ждали от «Колы» спасения и верили в него, потому что верили в свою «Колу», в мастерство Гастева, в крепкие руки друзей у форсунок, у штурвала. И каждый из них думал о своем. Бадуков повторял про себя имя Галки, и от этого имени ему становилось теплее. Чепин заставлял себя думать только о том, как он будет всем теперь рассказывать историю с «Полоцком» и какая тишина наступит, когда он дойдет до своего прыжка за боцманом. Ванваныч думал о матери: если он останется жив, никогда даже не заикнется о всей этой истории – зачем пугать старуху до смерти? И жалел свои помпы, которым вряд ли придется когда-нибудь откачивать воду из трюмов тонущих кораблей.
А Росомаха, впав в забытье, ничего не ощущал, не понимал, и только мерцающий ослепительный свет, который мерещился ему, связывал его с жизнью.
Матросы смотрели в море слезящимися, обмерзающими глазами. «Кола» должна была показаться с минуты на минуту. «Полоцк» медленно, но неуклонно продолжал погружаться. Теперь труба больше не пугала своим необычным видом, потому что совсем скрылась под водой, и только бурун на том месте напоминал о ней. Мелькнула в волнах бочка из-под капусты, и, заметив ее, Ванваныч спросил, спросил тихо, но все услышали его:
– А не хочется помирать, кореша?..
– Поддуй мне жилет, ты, раззява, – сказал ему Чепин. – Когда он туго надут – не так холодит.
– А ты мне, – попросил Бадуков, трудно шевеля застывшими губами.
Росомаха все не приходил в себя, но его размокшее, безвольное тело вдруг напряглось, скорченные руки с нечеловеческой силой стали хвататься за станину брашпиля. Боцман весь выгнулся и забился в судорогах. Троих матросов едва хватило, чтобы не дать ему размозжить голову о сталь и чугун.
– Держи его лучше, Леха! – орал окровавленным ртом Чепин.
– А я что делаю?! – огрызался Бадуков, подставляя колени под мечущуюся голову Росомахи и ловя его плоские, закаменевшие руки.
– Не надо сейчас ссориться, – просил миролюбивый Ванваныч. – Не надо!
– Заткнись! – взорвался Чепин. И оттого, что он так орал и ругался, Ванванычу почему-то становилось легче.
Судороги у боцмана кончились так же внезапно, как и начались. Он затих, глядя прямо перед собой широко раскрытыми, бессмысленными глазами. На мокром лице рыжела густая давняя щетина. Волосы перепутались и налипли на лоб.
– Эх, боцман, боцман, – с сочувствием и жалостью произнес Чепин, переводя дыхание после борьбы.
– У него где-то сын есть, – сказал Бадуков, затягивая шнурки капюшона на подбородке Росомахи. – И жена…
– Отвоевался боцман. Ему теперь к причалу пора, – сказал Ванваныч.
– Смотря к какому, – тихо сказал Чепин и вдруг опять выругался.
Они замолчали, глядя на штормовое море. Ветер хлестал по их лицам.
А Росомахе все чудился перед глазами свет. Такой яркий, будто все маяки, и створы, и буи, и бакены, какие только он видел в жизни, светили теперь ему.
1958
По сибирской дороге
Почему он все-таки согласился ехать? А кто его знает почему! Он двадцать раз сказал Хрумилину, что не поедет. И при этом двадцать раз хватил кулаком по хлипкому столу в прорабке. От этих ударов стол качался и будто приседал на сосновых ногах, потому что кулак у Боярикова – дай бог каждому.
В начале разговора со старшим прорабом Бояриков совершенно твердо знал про себя, что никуда больше не стронется. Хватит! Не может человек за сутки проехать по таким дорогам чуть ли не полтысячи километров и не спать две ночи подряд. Нужно? Нужны изоляторы на шестом участке? Мало ли… По всей стройке что-нибудь нужно. При чем здесь он, Бояриков?
– Это надо. Тебе это по силам. Ты должен сделать. Я в тебя верю, – сказал ему Хрумилин.
Начальник – хитрый человек, знает, как разговаривать с настоящими шоферами. Но и Бояриков не лыком шит.
– Я благодарю начальство за доверие, – ответил Бояриков, – но человек должен спать каждый день. Особенно, если у этого человека фашисты прострелили лопатку, а другая пуля и до сих пор сидит у него в заднице. Это надо учитывать. Пружины в шоферском сиденье из стали сделаны. И если пружина давит тебе на пулю, а ты ведешь целые сутки семитонный МАЗ по таежной дороге…
На дороге показались слабые в сумерках огни многочисленных фар. Грохоча моторами, навстречу шла колонна бульдозеров. Бояриков перекинул ногу с газа на тормоз. Эти трактористы несолидный народ, и надо держать ухо востро, когда расходишься с ними на крутом повороте.
Сумерки зимнего вечера уже скрадывали очертания далеких, заросших тайгой холмов. Там – за холмами, у горизонта – начинался шестой участок.
Исполосованная узором шин и траков, взлетала на увалы и опадала в лощины дорога.
Ровно урчал дизель МАЗа. Тепло от него приятно окутывало ноги, пробиралось под застежки меховых унт. Зато в разбитое стекло дверцы задувал ледяной жесткий ветер. Ветер поднимал с наста снежную пыль, и она секла левую щеку. Конечно, стекло нужно бы давно вставить, но Бояриков все равно ездил, всегда опустив его и высунув локоть за дверцу кабины. Так ему казалось удобнее. Мороз, правда. Но к морозу не привыкать.
Вчера в пять утра Бояриков начал свой рабочий день. Начал с того, что отпаивал и опохмелял мотор горячей водой. Потом лазал под брюхом МАЗа и ругал все начальство, какое есть, отборными словами. Он сам регулировал тормозные оттяжки. Сам, и на тридцатиградусном морозе. А положено это делать механику и в теплом гараже. Сейчас на строительстве электропередачи Иркутск – Братск работает тысячи полторы машин, и нет ни одного приличного заводика для профилактики. Что это, порядок? Нет, не порядок…
Потом он выехал в первый рейс на Тулун за проводом и тросом. Через месяц начнется весна, и тогда по этим дорогам не пройдет ни одна машина. Везде все нужно срочно. Срочно, срочно, срочно… «Строительство Братской ГЭС останется еще на год без тока, если вы, шоферы, не успеете до весны завезти на пикеты трос, провод, опоры и изоляторы!» От таких плакатиков в глазах рябит. Конечно, это все правильно и успеть нужно, но если у человека пуля сидит в… За полтора дня он сделал пятьсот километров и сегодня ночью должен был спать. Никто, ни один человек в мире не мог бы заставить его еще ехать на этот шестой участок. И Хрумилин в том числе. Тоже начальник! Землю под палатками отжечь как следует не умеет. Люди из-за него должны по ледяному полу ходить. Небось, когда в пойме Курзанки на сто втором пикете в котлован хлынула вода, а мороз был январский – за сорок, то этот щенок Хрумилин прыгал вокруг котлована, как пьяная баба на деревенской свадьбе. Так ничего и не придумал, пока сами работяги откачку не наладили. «Я тебе верю, Бояриков, сделаешь!» Вот ведь как научился слова говорить, хоть и молодой… Хитрый инженеришка…
Темнело все быстрее и быстрее. Тайга – столетние лиственницы, сосны – наваливалась на ухабистую дорогу, тянула над ней слабо опушенные снегом ветви. Проскакивали по бортам уродливые завалы бурелома. Встречных машин больше не показывалось.
Бояриков зажег фары, вспомнил, что давно не курил, и полез в карман. Потом он засунул всю пачку – в ней было еще штук десять папирос – под притолок кабины и одной рукой привычно чиркнул спичкой.
Плохо, что так мало папирос. До утра никак не хватит. Надо экономить. Вот ведь, даже в лавчонку перед отъездом не успел заскочить. И пожевал только чуть-чуть в столовке. Скорей, скорей!.. Дурак, что поехал. А еще эти изоляторы… Он же сколько раз говорил Хрумилину, что если дадут тросов, то их можно по шесть тонн возить. А не по три с половиной, как он сейчас тащит. И вместо двух рейсов один можно делать, и машину бы меньше качало на ухабах, и ехать с полным грузом быстрее. Так нет, у них, вишь ты, веревок на это не отпускают. Хорош начальник – веревку достать не может… Но почему он-то согласился ехать? А черт его знает почему… Портянки надо бы перемотать. Совсем сбилась портянка в правой унте. За следующим спуском остановиться придется.
– Ну, давай, давай, – сказал Бояриков своему МАЗу, – давай работай, старик. Крути лапами, животное. – Бояриков сказал это вслух и похлопал ладонью рядом с собою по сиденью. В длинных рейсах на Колымской трассе он привык так разговаривать с машинами.
Тайга вдруг расступилась, и на огромной поляне забелели в густых фиолетовых сумерках легкие стволы спящих берез. Березы стремительно пронеслись назад, и начался спуск в распадок. До середины спуска Бояриков притормаживал, слушал, не трепыхаются ли в кузове изоляторы, потом отпустил тормоз и газанул, чтобы набрать скорость и выскочить на противоположную сторону распадка. Там он остановил машину, чтобы перемотать портянки.
– Портяночки вы мои, портяночки, – приговаривал Бояриков, разглаживая сморщившиеся, взопревшие тряпки. Он уважал их. Они честно служили ему уже давно – из сукна солдатской шинели, плотные, теплые. Привычка делать портянки из шинельного сукна осталась у него с фронта. Самый хороший материал.
То ли возня с портянками, то ли боль в спине, в том месте, через которое когда-то прошла пуля, но что-то вызвало у него воспоминание о военных годах, о башнере с их «тридцатьчетверки».
Бояриков тронул машину, но воспоминания все не уходили.
…Очень хороший хлопец был тот башнер. Сипухин у него была фамилия. Веселый парень и молоко очень любил пить. Где только ни остановятся их танки, башнер немедленно за молоком бежит. А пока молоко достает, попутно успеет и девочку какую-нибудь приворожить. Большой спец он был по этой части. И занятные истории знал. Все больше про Север, про Заполярье. О Северном полюсе мечтал.
Перед тем боем они в дубовой роще передых делали. Интересное дерево дуб. Если с ним рядом плодовые деревья посадить, то цвести они будут пышно, а плодов не дадут – это уж закон… Стояли они тогда в дубовой роще, сплошь побитой снарядами. Верхушки деревьев были расщеплены, но кое-где еще держались. Медленно вяли на них листья. Танки стояли укрытые ветвями. Ветви с дубов были срезаны снарядными осколками.
Ночь личному составу дали отдохнуть. Не то, что ему сегодня… Бояриков от раздражения засопел носом и чертыхнулся. Спать хочется. И дорога чем дальше, тем хуже и хуже будет…
Да, а башнер в ту ночь, конечно, пропадал где-то в ближнем селе – у хохлушек молоко пил. Утром пришел, когда все давно уже вкалывать начали – приводить в порядок машины, готовить их к бою. Пришел, влез на башню.
– Вот пылюка, – сказал тогда башнер, проведя рукой по пыльной броне. – Вот пылюка! И чего ты, Бояриков, такой-сякой, не можешь за машиной смотреть как следует? Стыдно мне за тебя, водителя. Ни номера, ни звезд на танке не видать. – И зубы скалит. Хорошие у него зубы были, белые-белые.
Конечно, Бояриков такое стерпеть не мог и ответил как следует.
– Ну, ладно. Я сам броню протру, – согласился башнер.
Да. И протер. Потихоньку стянул с куста только-только стиранные, еще мокрые портянки Боярикова и протер ими броню на бортах и башне.
Пыль, конечно, с номера и звезд стереть надо было, но почему портянками?
Бояриков хотел ему морду набить, да не успел: скомандовали по машинам и послали в бой. Так уже в машине башнер швырнул ему те портянки на голову. Водителю до башнера не дотянуться, а глотку матом драть через шлемофон командир не дозволял. Терпеть пришлось Боярикову. Хороший, между прочим, тоже человек был командир танка, сержант. Хороший вот, а фамилию его уже и забыл. Много лет прошло…
Бояриков наморщил лоб, склонился низко над баранкой и все старался вспомнить фамилию командира, но не смог и от досады опять чертыхнулся. Он очень ясно помнил, видел всю картину того последнего боя: лица командира, башнера, профиль стрелка справа от себя, но в памяти осталась только одна фамилия, фамилия башнера, и Боярикову было совестно за это перед остальными.
На исходную они стали в лощине, заросшей кустами дикой вишни, позади наших окопов. Потом прошли над головами своей пехоты и выкатились на свекловичное поле. Пехота поднялась было за ними, но быстро залегла. Отсек ее во фланг немецкий пулемет.
Танки все равно шли вперед, к беленьким хаткам какого-то села. Немцы подпустили близко, а потом ударили из противотанковых прямой наводкой. Башню крутануло в сторону, зачадил соляр из перебитого бачка. Грохот, дым. Командира и стрелка убило сразу… Бояриков рванул фрикционы, выжал газ до конца. Машина развернулась боком и стала. На миг стихло все, и только трещал, разгораясь, соляр.
– Покидай машину! – крикнул Бояриков башнеру. Как-никак, водитель после командира – первый заместитель.
А башнер убитого стрелка с сиденья вытаскивает и кричит:
– Вылазь первый, я тебя с пулемета поприкрываю – немцы рядом!..
Бояриков открыл свой люк и вылез. Как раз ветерок в его сторону задувал, и дым от солярки маскировал хорошо, Бояриков отполз метров на двадцать и остановился подождать башнера. Другие танки вели бой уже где-то в селе. Бояриков остановился и обернулся. Тотчас рядом секануло свекольную ботву пулеметной очередью. Немецкий блиндаж был метрах в полуторастах. Кто бывал так близко от пулемета, тот знает, что это значит… Башнер из танка дал по блиндажу очередь и замолчал. Видно, уже здорово припекло его.
Потом ветерок скинул с машины дым и Бояриков увидел Сипухина. Он почему-то через верхний люк полез. И лежал на броне, задрав ноги на башню, лицом вниз.
– Сипуха! – крикнул Бояриков и приподнялся. Пулемет сразу прижал его к земле. Бояриков подумал, подождал минутку еще и пополз назад.
Если б он тогда не сделал этого, то все в его жизни было бы по-другому… И спина б сейчас, может быть, не болела. Зря он тогда на танк полез. Когда из человека кровь так хлещет, тут, пожалуй, все ясно. Кровь стекала по броне. Блестящими струйками вилась по звезде на башне, закатывалась в пыль.
