Текст книги "Том 1. Камни под водой"
Автор книги: Виктор Конецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
– Ну, однако, повоюем… – бормочет взрывник, надрезая последний шнур для затравки на пятнадцать одинаковой длины отрезков, от спички поджигает крайний отрезок, любуется на то, как красиво горит. Потом один за другим поджигает свисающие шнуры. Патроны должны взрываться не одновременно, а в строгой последовательности. Взрывник подпаливает последний шнур, когда первый уже сгорел до половины. Все вокруг в синем невкусном дыме. Горящие шнуры корчатся, сжимаются, жрут секунды. На какой-то миг Еремеев ощущает холодок в груди. Тянет уйти, возможно скорее. Но он, приближая лампу, еще раз проверяет, как горят все пятнадцать шнуров. Потом задерживается еще на миг, шевелит сапогом пустые пакеты – не завалился ли здесь где-нибудь неиспользованный патрон? Подбирает опустевший рюкзак и неторопливо шагает по штольне, повернувшись к детониту узкой, насмешливой спиной.
У первой буровой камеры он резко сворачивает за угол и закуривает, весь превратившись в слух. Упруго и мощно вздрагивает воздух. Каждый новый взрыв все слабее и слабее – обваливающаяся порода скрадывает звук.
Недочетов нет.
Все. Работа окончена. Таких взрывов надо сделать за сутки всего шесть. Следующие сутки свободен. Куда девать время? Куда девать деньги? Гудят вентиляторы, пульсируют трубы.
Взрывник шагает к выходу из штольни и вдруг замечает, что зуб больше не болит. Мишка оказался прав. Мишка учится в Московском политехническом институте заочно какой-то химии и все время переживает, что с кафедры марксизма ему выслали только номера тем, а не методические разработки.
Нарастает ослепительный дневной и солнечный свет. Ласковый, теплый ветер скользит навстречу. Остается позади вход в штольню. Как прекрасны небо и зелень лиственниц на склонах гор, и нагретый солнцем камень. И как хорошо, что мешок уже пуст, а двадцать пять килограммов детонита уже сработали свою работу.
«Однако семилетку надо закончить во что бы то ни стало», – думает взрывник. И ему кажется, что сегодня он решил это твердо, бесповоротно.
А через несколько лет на Удокане будет город, рудники. Добытая из самых глубин нашей страны медь войдет в сплавы, полетит, быть может, на другие планеты, понесет с собой запахи Земли – запах кедрового стланика, пота, уцененного «Казбека», соляра, соленой камбалы, взрывчатки, горной утренней свежести. Так пахнет пятьдесят пятая параллель сегодня на сто двадцать первом градусе долготы.
1961
Под водой
Вызов к оперативному дежурному в начале четвертого часа ночи, скорее всего, означал какое-нибудь неожиданное и важное задание.
Временно исполняющий обязанности командира морского водолазного бота лейтенант Антоненко торопливо оделся и, скользя подметками новых ботинок по стальным ступенькам трапа, поднялся в рубку. За стеклами рубочных окон кружился снег. Штаговый фонарь на носу бота то притухал, когда снежные языки, сорванные ветром с прибрежных скал, закрывали его, то вспыхивал ярким желтым светом.
«Пурга. Заряды, – подумал Антоненко и пристукнул ботинками. – Пока доберешься до штаба, ноги по колено мокрыми будут». Но он не стал переобувать сапоги. Даже при ночном срочном вызове не хотелось нарушать форму.
Антоненко опустил ремешок фуражки на подбородок и вышел на палубу. Снег ударил по глазам, скользнул за воротник шинели. После сна стало особенно зябко, хотелось засунуть руки в карманы, но сходни немного перекосились, идти по ним было трудно. Пришлось держаться рукой за леер. Тонкая кожа перчатки сразу промокла.
Внизу на причале топтался вахтенный. Он не сразу заметил лейтенанта и на несколько секунд запоздал крикнуть положенное «Смирно!»
– Поправьте сходни, – не отвечая на команду и этим показывая свое недовольство, приказал Антоненко и почувствовал, как заныли прохваченные холодным ветром зубы.
Тропинку от причала к штабу замело. Шагая напрямик по снежной целине, Антоненко думал о причине вызова к оперативному. Неужели действительно что-нибудь случилось в море и его пошлют на задание? Он хотел этого. Он всегда хотел чего-нибудь необычного и опасного. А сейчас, когда остался за командира корабля, – особенно.
В скрипучей деревянной будке – проходной штаба – топилась печка и было жарко. Антоненко отряхнул шинель. На бровях и ресницах сразу начал таять снег. Антоненко не стал вытирать лицо и поднимать ремешок у фуражки. Ему всегда казалось, что опущенный ремешок делает его лицо более мужественным и сильным, а капельки воды на щеках и мокрые брови покажут, как мало заботится он о себе и своем лице.
В комнате оперативного дежурного за столом с рельефной картой сидел сам начальник штаба аварийно-спасательной службы капитан второго ранга Гашев. Антоненко четко доложил о своем прибытии и отметил про себя, что Гашев посмотрел на часы. Это означало, что он засек время вызова и, очевидно, не сможет не заметить быстроты, с которой он, Антоненко, прибыл по этому вызову.
– Садись, лейтенант, – сказал Гашев и потер изрытую оспой щеку. – Ремешок-то подними. Забыл, что ли, про него?
– Так точно, забыл, – сказал Антоненко и заложил ремешок за козырек фуражки.
– В Могильной бухте бывал когда-нибудь, а, лейтенант?
Антоненко вспомнил узкое и извилистое каменное горло бухты, грохот прибоя у входа в это горло и тихую стылую воду внутри бухты. Туда не мог пробраться прибой, а высокие берега не давали разгуляться ветру.
– Бывал, товарищ капитан второго ранга.
– Вход хорошо помнишь?
– Хорошо, товарищ капитан второго ранга.
Гашев кивнул головой и забарабанил пальцами по краю стола.
– Баржа в Могильной стоит. Завел ее туда буксир. От шторма прятался. Да. А пока проводил через горло, рыскнула у него эта баржа, вышла с фарватера и распорола днище о камень. Средний отсек затоплен. Груз – бочки с соляром. Ждут этот соляр в порту назначения.
«Только бы обеспечивающего со мной не посылали, – думал лейтенант. – Только бы не посылали. Будет торчать рядом дурак какой-нибудь, каркать под руку…»
– Так вот. Машина на причал уже пошла. Мичман Сапухин с группой мотористов будет у тебя на борту минут через десять. Принимай с машины помпы, грузи аварийное имущество и докладывай о готовности к выходу.
«У тебя на борту», «Антоненко готов к выходу в море», «Антоненко на подходе к Могильной» – как здорово, когда так говорят и думают о целом корабле. Антоненко оставалось наслаждаться этим еще две недели, пока настоящий командир бота старший лейтенант Ванин не вернется из отпуска.
– Пока из залива выбираться будешь, заряды пройдут. Ветер тоже затихает, и сводка на завтра хорошая. Часов за шесть должен добраться к Могильной. Надо торопиться – переборки у баржи слабые и могут дать течь. Но Оленьи острова обходи с моря. Пускай потеряешь на этом лишний часок… Без Ванина тебе между Оленьими и берегом ходить еще не следует, больно сложный там проход.
– Есть оставить Оленьи острова к осту, товарищ капитан второго ранга, – сказал Антоненко. «Если так говорит – значит, никого со мной не посылает», – подумал он.
– Вопросы есть? – спросил Гашев.
– Буксир, который привел баржу, еще в Могильной?
– Нет. Он вел две баржи и сейчас продолжает рейс с одной из них.
– Какая пробоина, размеры, характер?
– Не знаю. Выясните на месте. Учтите, что берега в Могильной приглубые, и на обсушку баржу поставить невозможно. Нужно завести пластырь, откачать воду и зацементировать пробоину, какой бы у нее ни был характер.
– У меня больше нет вопросов, товарищ капитан второго ранга.
– Подумай еще.
– Нет больше вопросов, – решительно сказал Антоненко и встал.
– Попутного ветра, лейтенант, и не меньше фута тебе под киль, как говорится. Послал бы я с тобой кого-нибудь, да… Должен сам справиться, а? – Гашев протянул Антоненко руку.
– У меня мокрые, – сказал Антоненко.
– Ничего. Это не страшно.
На причале уже пыхтела трехтонка, и мотористы Сапухина сгружали с нее помпы. Снег по-прежнему крутился в черном ночном воздухе и сек лицо. Фары трехтонки горели, и в их свете были видны залепленные снегом надстройки бота.
Антоненко бегом поднялся по сходням и приказал дежурному играть аварийную тревогу.
Он любил эти срочные выходы в море. Любил ночную кутерьму, слепящий блеск прожекторов, звонки и гудки тревоги, треск прогреваемых моторов, короткие, хлесткие команды. И люди в такие моменты подчинялись его слову особенно легко и как-то весело.
Ему доставляла удовольствие и погрузка, когда кажется, что невозможно быстро поднять на борт шестисоткилограммовую помпу. Главное – первому ухватиться за эту помпу и крикнуть: «А ну, – взяли! Взяли, ребятки! Взяли!» И действительно ребятки берут, и помпа каким-то чудом оказывается на борту. Ему доставляло удовольствие и стоять на мостике, навалившись грудью на леера, засунув руки в широкие рукава реглана, смотреть вперед и, слившись в одно целое с кораблем, чувствовать всем телом каждый удар волны и каждый оборот двигателей…
К Оленьим островам вышли в седьмом часу утра. Снежные заряды прекратились. Сильно морозило. На прояснившемся небе бродили слабые сполохи северного сияния. Крутая после недавнего шторма зыбь накатывалась с моря, и бот сильно качало. Волны пробивали клюза, брызги секли стекла рубочных окон и замерзали, не успевая стекать. Чтобы лучше видеть, Антоненко опустил окно, и каждый раз, когда очередная волна, разбившись о форштевень бота, рушилась на палубу, его обдавало водяной пылью. Антоненко слизывал с губ соленую влагу и щурил глаза, но не закрывался от брызг и ветра. Он глубоко вдыхал холодный и густой воздух моря и радовался тому, что так хорошо распогодилось, что видимость миль двенадцать – не меньше, что ход, несмотря на зыбь, приличный и через полчасика они выйдут на траверз первого из Оленьих островов.
В рубке бота, кроме Антоненко и рулевого, были еще мичман Сапухин, старший мотористов, и командир отделения водолазов главный старшина Гуров. Антоненко раньше никогда не встречался с мичманом и теперь искоса поглядывал на него, прикидывая, разворотистый ли это товарищ и как у них пойдет совместная работа. С Гуровым же пришлось плавать все те месяцы, которые Антоненко отслужил после окончания училища. Гуров провел под водой около восьми тысяч часов и считался одним из самых опытных водолазов аварийно-спасательной службы флота. Он начал свою водолазную карьеру еще в те времена, когда эта служба называлась ЭПРОНом.
Это был очень большого роста медлительный человек, который улыбался так же редко, как и сердился.
В рубке все молчали, только рулевой время от времени вздыхал, а потом пробормотал, что зыбина какая-то очень уж крутая и все кишки наружу просятся.
– Да, натощак самое плохое так вот качаться, – сразу отозвался Сапухин, с сочувствием глянув на рулевого. – Без привычки и вообще плохо на море-то.
– Что, орел, укачался, что ли? – насмешливо спросил Антоненко, отворачиваясь от окна.
– Ничего, выдюжу. – Рулевой, молодой парень второго года службы, только недавно пришедший из учебного отряда, услышав голос командира, выпрямился и принужденно улыбнулся. Его лицо, слабо освещенное светом от компаса, было серым.
– Через полчасика за острова зайдем. А там волны не будет. Потерпи немножко, – подбодрил его Гуров и легонько хлопнул по плечу. – Терпи, казак…
«За острова зайдем», – значит, он убежден, что я судно проливом поведу, – подумал Антоненко. – Вот черт! А может, и действительно? Погодка разгулялась, сияние подсвечивает немного… Часика полтора выгадать можно. Ванин, конечно, проливом бы шел. А если с моря обходить острова, то что эти ребята обо мне подумают? – Он покосился на Гурова и Сапухина. Старшина водолазов стоял неподвижно, прижавшись лбом к стеклу окна, смотрел на море. – Да и время экономится. Пожалуй, следует рискнуть. Маяк на Оленьих видно прекрасно… Пройдя маяк, надо поворачивать к весту и идти прямо на скалы Трех Сестер. Эти скалы, наверное, тоже будут хорошо заметны. Их ребра такие отвесные, что никакой снег удержаться на них не может, и Три Сестры на фоне белеющего, заснеженного берега будут выделяться тремя темными пятнами. После Сестер – еще один поворот, и начинается самое узкое и опасное место пролива. Там каменные кошки и сильное течение. Сейчас начинается прилив, и течение будет особенно сильным. В том месте надо идти по створным огням и ни на кабельтов не отклоняться в сторону от фарватера.
Антоненко много раз плавал этим проливом с Ваниным и никогда не испытывал никакого волнения. Но сейчас появилось какое-то стеснение в груди, от которого стало трудно дышать. И сразу после того, как появилось в груди это стеснение, он понял, что обязательно поведет судно в пролив.
За волнение, за самые слабые признаки страха Антоненко всегда наказывал себя: шел навстречу той опасности и тому риску, которые вызывали в нем волнение и страх. И всегда страх оказывался побежденным. Так было еще со времен училища. С тех времен, когда курсантский палаш набивал ему синяки на левой икре.
Началось с первой же его морской практики. Обалдевшие от непривычной корабельной обстановки и качки курсанты толпились на палубе учебной парусной шхуны. Командир шхуны вызвал добровольцев убирать топсель на фок-мачте. Просто так, чтобы проверить людей. И Антоненко первым шагнул вперед. Что его подтолкнуло тогда? Было жутко даже просто смотреть на верхушки мачт, которые мотались где-то среди облаков, было тошно от качки, но он шагнул. И когда ударила по ушам команда: «Фор-марсовые к вантам! Паруса долой!» – он рванулся к этим вантам и почувствовал, как с каждым шагом в нем прибавляется сил и мужества. Люди смотрели на него снизу. Разинув рты смотрели однокашники, со сдержанной улыбкой поощрения смотрели офицеры. Это вызывало в нем пьянящее чувство бесшабашной удали. Ловко, почти не задерживаясь на краспицах, он проскользнул на марсовую площадку и ухватился за жесткую парусину топселя.
Далеко внизу белые усы пены отходили от носа шхуны. Марсовая площадка то повисала над водой, то стремительно проносилась над палубой… Да, он победил тогда в себе страх и принимал потом похвалы как честно заслуженные.
– Десять градусов вправо по компасу. Держите на вход в пролив, – спокойно приказал Антоненко и взял бинокль. Никто из окружающих его людей не мог догадаться о том, что командир волнуется сейчас и не до конца уверен в себе. Любому начальнику надо быть немного актером – уметь скрывать то, что чувствуешь на самом деле, и показывать только то, что считаешь нужным показывать, – так думал Антоненко. Но любой актер перестает быть актером, если нет зрителей. Также и для него было всегда важно видеть и чувствовать вокруг себя людей – зрителей, когда наступает напряженный момент. Играя роль, Антоненко и действовать на самом деле начинал так, как должен был бы действовать разыгрываемый им герой, поэтому вся эта игра помогала ему, и в мыслях он не отделял себя от того, кого он играл. Внешне в момент опасности Антоненко обычно становился намеренно медлителен и старался говорить, не повышая голоса.
Ничего особенно трудного не было в том, чтобы провести судно этим проливом, если бы видимость все время оставалась хорошей, но на Севере погода изменчива, капризна, и Антоненко, конечно, знал это. Температура падала. Ртуть в термометре подбиралась к пятнадцати градусам. В любой момент прохваченный морозом водяной пар может превратиться в туман, густой душной пеленой закрыть все вокруг. Тогда трудно будет пробраться сквозь узкость – створных огней не разглядит даже самый зоркий глаз.
Антоненко приказал прибавить оборотов. Узкая щель пролива впереди по курсу была заполнена мраком.
«Нужно экономить время. Нужно, – еще раз подбодрил себя лейтенант. – Переборки у лихтера слабые. Нужно торопиться». И в то же время все сильнее и сильнее начинал чувствовать своим моряцким чутьем, что туман будет. Будет, черт возьми. Хотя сейчас видимость превосходная.
Они вошли в пролив, и теперь никакие силы не могли бы заставить Антоненко повернуть назад.
Отблески сияния, будто легкий голубоватый дымок, скользили по береговым сопкам. На левом – высоком и обрывистом – берегу мигал маяк. Каждые полминуты он медленно, как подмокшая спичка, начинал разгораться, потом вспыхивал лучистым белым огнем и быстро гас. Вокруг бота теперь сгустилась тишина, потому что волны перестали разбиваться о борта, и только ветер посвистывал в оконной раме и сигнальных фалах да перестукивал двигатель. Но эти звуки были привычны и не замечались. Зато тишина промерзших скал и пустынных сопок на близких берегах была так явственна, что, казалось, ее можно ощутить как прикосновение чего-то холодного и упругого.
– Хорошо-то как, товарищ командир, – прошептал оживший рулевой. – Красота какая!
– На руле стоите! Помалкивайте, – буркнул Антоненко. Ему было не до красот вокруг.
Туман появился, когда прошли маяк. Будто кто-то начал вытаскивать из воды слой за слоем мокрую папиросную бумагу. Ветер трепал и рвал ее, комкал.
Антоненко чертыхнулся и вышел на крыло мостика. Он все еще не убавлял ход. Сквозь завесу тумана в бинокль можно было разглядеть три темных пятна – Три Сестры. Этого пока хватало для ориентировки. Лицо сильно мерзло, в горле першило от морозной сырости.
И Гуров и Сапухин тоже вышли на мостик. Ни тот, ни другой не были судоводителями и ничем не могли помочь командиру. Но самое их присутствие и уважение, с которым понимающие люди следят, как кто-то другой делает трудную и опасную работу, было приятно ему.
– На якоришку становиться не будем, лейтенант? – спросил Сапухин. И в его голосе звучало это вот уважение.
– Не будем, мичман. Ждет баржа-то.
– Ждет. Это точно.
– А ход немножко убавим, – сказал Антоненко, будто советуясь с мичманом. Он ни за что не стал бы говорить с такой интонацией, если бы не был уверен в том, что Сапухин ничего не может ему советовать.
– Сбавить ход завсегда лучше, – согласился Сапухин. Антоненко не слушал его. «Сбавлю ход – понесет течением с фарватера, – думал он. – Не сбавлю – еще хуже может быть, если на камни вылезешь…»
Туман все густел. Неприятное это чувство, когда впереди ни черта не видно, когда в таком узком проливе уже не может помочь компас, когда поздно поворачивать назад и когда самый верный выход – стать на якорь. Но стать на якорь означает задержку, которой никто не простит командиру судна, идущего на спасение.
«Зря полез, дурак, – подумал о себе Антоненко и приказал сбавить ход до малого. – Опоздаешь – пришьют неисполнение приказания. Зачем, скажут, проливом пошел».
Ни темных пятен у мыса Трех Сестер, ни левого островного берега не было видно. Сзади раздался тоскливый и нудный рев: маяк начал подавать туманные сигналы. Чуть слышно булькала под бортом вода.
– Влипли плотно. На якорь нужно. Я в прошлом году работал здесь. Шхуну поднимали. Так же вот шла в тумане, вылезла на кошки и затонула. – Гуров плюнул за борт и, не дождавшись от Антоненко ответа, добавил: – Если ветер не изменится, туман до рассвета простоит.
– Да, с морской стороны эти острова завсегда спокойнее обходить. В море и сейчас тумана нет. Он завсегда под берегом больше держится, – сказал Сапухин и стал хлопать себя по ляжкам. Он был в одном ватнике и сильно простыл.
– Я бы на вашем месте пошел отдохнуть в каюту, мичман, – не разжимая зубов, процедил Антоненко. «Всегда вот так люди: втравят в неприятность, а потом, как пескари от щуки, – в разные стороны. А я пройду! Пройду, дьявол побери!»
Лейтенант приказал послать на нос лотового, включил прожекторы. Он то свешивался через леера и слушал слабые всплески воды у камней близкого, но невидимого берега, то вчитывался в дрожание компасной стрелки. И продолжал вести судно вперед.
Временами казалось, что винт уже задевает грунт, и камни сейчас начнут пересчитывать шпангоуты и со скрежетом обдирать обшивку на днище. Антоненко стискивал поручни, морщился, курил почти не переставая. От табака саднило грудь. Никакого холода он давно уже не чувствовал.
Шли медленно, очень медленно, но все-таки двигались вперед и прошли пролив у Оленьих островов, ни разу не став на якорь. Антоненко потом и сам не мог понять, как он умудрился сделать это.
Вместо экономии во времени, этот проход проливом заставил потерять около двух часов, но, несмотря на это, хорошее настроение не покидало лейтенанта до самой Могильной. Ведь очень немногие решились бы вести судно в сплошном тумане через узкий пролив у Оленьих островов, да еще на таком сильном течении. А он не только решился на это, но и провел.
Баржа стояла в самой глубине бухты, под берегом. На носу баржи красным дымным пламенем горела бочка с соляром. Баржевик в рваном грязном полушубке, с заросшим клочкастой бородой лицом, суетливо бегая вдоль борта, принял швартовы и сразу перескочил на бот.
– Я было собрался уже на берег тикать. Цедит водичка-то. Давно за ватерлинию села баржа-то. Того и гляди потонет. Жутко одному-то, – скороговоркой, брызгая слюной в лицо Антоненко, говорил баржевик. – Сижу, значит, и жду, когда потонет. И в носовых отсеках воды уже до половины. Ты вот послушай… Во, во! Слышишь? Это бочки в трюмах всплывают на воде, ворочаются. Торопиться надо…
– Давайте, Гуров, посылайте человека в воду. Поопытней кого-нибудь. Выяснить размеры и характер пробоины. Сапухин, готовьте помпы. – Антоненко спрыгнул на баржу и подошел к люку центрального отсека. Бочки, всплыв, выглядывали в широкий проем люка. Надо было торопиться. Переборки действительно оказались слабыми, даже очень слабыми. Сколько времени баржа продержится еще на плаву – час, два? Дьявольский туман – сколько потеряно из-за него времени!
Было около одиннадцати часов, светало. Верхушки сопок, окружающих бухту, начинали синеть. Прилив сменился отливом. Из устья речки, которая впадала в бухту, медленно выплывали льдины. Они ударялись в натянутые якорные цепи баржи, скребли по ее борту. Ни дымка, ни звука вокруг.
Края пробоины в днище баржи оказались неровными. Разорванные, смятые скользящим ударом о камни, листы обшивки загнулись наружу. Аварийщики такие края у пробоин называют рвотинами, заусенцами. Пробоину, когда она с заусенцами, заделать трудно. Мягкий парусиновый пластырь рвется. Нужно или срезать заусенцы автогеном, но это долго, или делать жесткий пластырь – ящик, который закроет и пробоину, и ее неровные края. Такой пластырь делают из двух слоев досок с прокладкой из парусины между ними.
Антоненко сам командовал матросами, которые работали на сколачивании пластыря. Он шутил над их посиневшими от холода носами и показывал, как надо придерживать гвозди голыми, без рукавиц, руками. Ведь в рукавицах быстро не поработаешь. И опять никто не мог заметить, что на душе у лейтенанта сейчас скребут кошки.
– Ну, Гуров, как думаете, успеем или нет?
– Может, и успеем. Я своих водолазов для скорости послал подкильные заводить. Главное – это, чтобы пластырь в рвотины не уперся. Тогда надо под воду спускаться, помогать ему, а… – Гуров не договорил и сомнительно качнул головой. – Опасно это.
– Ну, ну! Рано киснешь, главный. Иди-ка посмотри, до какого уровня вода поднялась в трюмах, и доложишь мне. А я пойду чайку хлебну.
Пластырь изготовили за рекордно короткое время – час двадцать минут. Минут тридцать провозились со спуском его на воду. Люди работали с подкильными концами, стоя на барже, и Антоненко видел, что они нервничают. Тонущая баржа время от времени вздрагивала, бочки в ее трюмах шуршали друг о друга железными боками. Через подметки сапог и валенок чувствовалась судорожная вибрация стальных листов палубы. Матросы поглядывали на бот и явно ждали команды вернуться на него.
Поэтому, когда Сапухин крикнул, что пластырь, видимо, заело – он перестал двигаться по днищу баржи, Антоненко не поверил ему и сам обошел четыре группы людей, которые стояли на подкильных концах. Но пластырь действительно застрял.
Антоненко приказал людям покинуть баржу. Было ясно – без водолаза теперь не обойтись.
– Гуров, зайдите в рубку. Мне надо поговорить с вами.
Лейтенант сидит на приступочке у штурвала. Гуров – на корточках, втиснувшись между станиной штурвала и нактоузом компаса. Колени лейтенанта и старшины соприкасаются. Лейтенант ждет, что скажет Гуров. Но Гуров молчит. Он скручивает папиросу из махорки. Руки старшины обожжены морозом и обветрены. Пальцы с коротко остриженными ногтями двигаются медленно. Медлительность старшины водолазов и его долгое молчание раздражают лейтенанта сильнее.
– Нет времени так долго думать, старшина. Баржа с минуты на минуту потонет.
– Да… – старшина чиркает спичку. Из дверной щели сильно дует, и пламя спички клонится и трепещет. Гуров неловко, как все рослые люди, горбится, прячет огонек между ладоней, прикуривает.
– Кого из водолазов вы пошлете в воду? – Антоненко засовывает руки в грудные карманы меховой куртки. Левая рука сжимает в кармане свисток. Правый карман пуст, сжимать в нем нечего, и лейтенант изо всей силы давит кулаком на подкладку.
– Людей посылать в воду сейчас нельзя, – Гуров, чтобы не смотреть в глаза лейтенанту, встает и прислоняется лбом к холодному рубочному окну. Старшина водолазов уверен в своей правоте, но ему почему-то неудобно перед лейтенантом. Он же понимает, что значит для лейтенанта успех или неуспех с этой баржей.
– Если баржа затонет, раньше весны ее не поднимешь. Вы же понимаете это, Гуров. Лучше меня понимаете, черт возьми!
– Товарищ лейтенант, больно быстро баржа садится. Сейчас ей осталось до грунта всего метра три. Опять же, как она дальше тонуть будет – никто не знает. Может, медленно, а может – трах! – и на мертвые якоря. Лазить под ней, когда она в таком беременном состоянии находится, никак нельзя – раздавит. Опять же…
– Подождите вы с этим «опять же». – Антоненко и сам знает все то, о чем говорит Гуров, но думает свое: кого из водолазов можно все-таки послать сейчас в воду? В эту вязкую от мороза воду, под осклизшее днище тонущей баржи. Кого? Во что бы то ни стало нужно освободить пластырь, завести его на пробоину и доложить о выполнении задания начштаба. Он, Антоненко, привык выполнять задания. Уже не раз для этого ему приходилось рисковать и собой и людьми, которым он имел право приказывать. И он приказывал с легким сердцем и чистой совестью, потому что всегда верил в то, что и сам всегда может выполнить свое приказание.
– Кого вы пошлете в воду, если я прикажу вам это, Гуров?
Старшина медленно обернулся. Тесный ворот ватника стянул ему горло, лицо потемнело.
– Если прикажете?
– Да. – И хотя ворот у лейтенанта не был тесен, лицо его тоже побурело, а на скулах вздулись желваки.
Гуров плюнул на пальцы, раздавил самокрутку.
– Это нельзя. Это гроб. Это слабость – то, что вы делаете. Из-за этой битой баржи…
– Молчать! – забыв о всякой сдержанности, крикнул Антоненко и вскочил на ноги. – Как вы смеете так разговаривать?!
Гуров вытянул руки по швам.
– Вы, главный старшина, не спасатель, а… трус. Вы и подчиненных воспитываете так, как… как…
Гуров повернулся, стремительно шагнул к двери, рванул ее.
– Назад! Я не отпускал вас! – остановил его Антоненко. Привычные властные фразы, срывающиеся с языка, бодрили и успокаивали лейтенанта. Он знал, что умеет говорить властно, так, что человек не смеет ослушаться. И сознание этого помогало ему сейчас.
Гуров опять захлопнул дверь, и она лязгнула, как орудийный затвор.
– Если прикажете, лейтенант, в воду пойду я. Но… рисковать человеком из-за старой баржи и бочек соляра?
Нет, сам Гуров не отдал бы такого приказа. Но… мало ли какой приказ получил лейтенант? Не мог же командир без большой причины швырнуть ему в лицо такие несправедливые оскорбления. Начальству виднее.
– Вы? – переспросил Антоненко.
– Да, сам пойду.
Антоненко сдвинул фуражку на затылок.
– Отставить, Гуров, – он старался говорить спокойно. – Отставить. В воду я пойду. Я.
– Товарищ лейтенант, разрешите сказать? – В голосе Гурова проскользнула тревога. – Уж если необходимо идти, то надо делать это тому, кто опытнее, кто быстрее сделает работу.
– Не разрешаю, – отчеканил Антоненко. – Готовьте водолазную станцию. Ну! Живо! И так уже потеряно слишком много времени.
Антоненко быстро прошел к себе в каюту. О предстоящем спуске он старался не думать. Всегда перед опасным делом лучше поменьше волновать себя, – так считал лейтенант. Он зачем-то вымыл руки в умывальнике и отметил про себя, что механик опять не подает горячую воду в верхние каюты. Намыливая руки, Антоненко всматривался в свое лицо, отраженное в поясном зеркале над раковиной. Он искал на нем следы волнения и страха, но не нашел их. Разве только бледность да набрякшие веки, но это могло быть и от бессонницы.
Водолазный опыт Антоненко был небольшим. Несколько ознакомительных спусков, обязательных для всех офицеров аварийно-спасательной службы, – вот и все. Этих спусков хватило лишь для того, чтобы понять, как изнурителен и напряжен труд водолаза на грунте. Навыков свободной работы под водой в тяжелом водолазном снаряжении, которые вырабатываются только длительной специальной тренировкой, у него не было. К тому же Антоненко понимал, что никакой опыт не поможет ему, если баржа, потеряв остойчивость, скренится, стремительно пойдет на грунт. Но об этом-то он и старался не думать теперь.
В водолазном посту Антоненко встретила тишина. Ни обычных шуток, ни обычной веселой перебранки, которыми водолазы любят сопровождать обряд одевания человека для спуска в воду, не было слышно. Антоненко показалось, что сам воздух здесь загустел от той тишины, в которой работали сейчас его матросы. Всегда веселый, шутливый хохол Сидорчук даже не взглянул на лейтенанта, когда тот вошел в пост. Повернувшись спиной к двери, он зачем-то перекидывал из бухты в бухту упругие кольца шланг-сигнала. Другой водолаз – Каблуков – возился у телефонного коммутатора.
– Что приуныли, орлы? – Вопрос повис в воздухе. Антоненко зло передернул плечами.
Гуров взял с полки тяжелые свинцовые ботинки и грузила, кинул их на металлический пол.
Нужно было раздеваться. Антоненко снял меховую куртку, китель, блеснувший новеньким золотым погоном, сел на низкую скамейку и взялся за сапоги. Кожа голенищ размокла. Сапог самому было не сдернуть.
– Товарищ лейтенант, – вдруг угрюмо сказал Сидорчук, – если действительно нужно рисковать, мы все, любой…
Антоненко не отвечал. Сапог все не хотел слезать с ноги, и Антоненко запыхался, возясь с ним. Его злило, что никто не хочет помочь. Все ждут, когда он прикажет им это.
– Разрешите пособлю? – Голос был молодой, ломкий от смущения. Антоненко оглянулся – Петров, юнга, семнадцатилетний парнишка. Юнга смотрел на лейтенанта с восхищением. Он слышал, как говорили между собой водолазы, что спускаться под баржу сейчас очень опасно, что на Каспии был вот такой же случай: висел на понтонах затопленный корабль, работали под ним водолазы. Стропы у понтонов лопнули; корабль сел на грунт. И когда потом подняли его и вытащили водолазов, то хоронить их пришлось, не вынимая из скафандров – одно месиво осталось от людей.
