Текст книги "Том 1. Камни под водой"
Автор книги: Виктор Конецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
Да, было дело…
Под самым пулеметом на танк лезть! Это же гроб… Но Бояриков все же взобрался на отполированные траки перебитой гусеницы и ухватил башнера за руки. И сразу ожгло, захлестнуло тяжелым градом. Вместе с башнером свалился на землю. В танке начали рваться снаряды. Бояриков полз и тащил башнера. Полз в запале, не чувствуя боли. Пулемет опять нащупал их. Бояриков лег поверх башнера. Он ругал его страшными, грязными словами. Ругал за то, что тот полез через верхний люк; за то, что оказался таким тяжелым. Он шептал бессильные ругательства, задыхаясь в сухой земляной пыли. Сипухин так и умер под ним. Бояриков почувствовал, как он дернулся. И кровь перестала булькать у него в горле и груди.
Отставшая «тридцатьчетверка» прошла рядом, ударила по пулемету…
Всегда, когда идут вперед, кто-то отстает или навсегда остается позади – под земляным холмиком.
Ночь скрыла землю, тайгу и небо. Только два конуса света от фар неслись впереди машины. Дрожала стрелка спидометра. Дрожал, стукая Боярикова по колену, рычаг ручного тормоза.
На ухабе звякнули в кузове изоляторы. Бояриков остановил МАЗ, вылез на подножку, заглянул через борт. Нет. Все вроде в порядке. Несколько минут сидел в тишине. Знал – пока горячий, легко заведется дизель. Дизельные машины были роднее всего Боярикову. У всех танкистов так.
За сугробами близкой обочины шуршали ветвями лиственницы, поскрипывали сосны-вздыхала о чем-то своем сонная тайга.
Бояриков зубами оторвал изжеванный мундштук папиросы, отплюнул его через разбитое стекло дверцы. Ныла спина, ягодицы. Погода, верно, испортится. Вон и небо без звезд. Снег будет, скорей всего.
В тишине и неподвижности стали быстро тяжелеть веки.
– Ну, чего расстоялся, зверюга? – спросил Бояриков машину. – Ехать надо.
Он запустил двигатель, и опять замельтешили в свете фар накатанные бугры дороги…
Дурное у него все-таки ранение. И люди смеются, и самому смешно бывает, а больно. И неудобно. Сейчас-то что! Сейчас пустяки… Вот в госпитале, тогда, в войну, – плохо было.
После госпиталя он завернул на пару деньков домой. Всего какую-нибудь тысчонку километров для этого пришлось дать крюка. Только зря поехал. Не надо было. Разве можно к жене являться с таким ранением? Плохо получилось. Но еще хуже в сорок пятом после демобилизации вышло: встретила его жена дочкой.
– Это как вы умудрились сработать без меня? – спросил он у жены и тещи. – Беспорочно, как дева Мария?
Но не та у него теща, чтобы смолчать.
– Да ты смотри лучше, бесталанная твоя голова! – завопила теща и сунула ему дитя в самую физиономию.
– Что же вы делаете, мамаша? – спросил Бояриков. – Разве ж можно так! Я же лучше кого про себя знаю. Не мое дите.
– Бога побойся! – кричит теща и на иконы показывает.
Жена-то тихо себя вела. Знает кошка, чье мясо съела… Только и твердила: «Вася! Вася мой! Вася! Живой пришел, Васенька».
Конечно, живой. Не так-то просто его ухлопать. Шагнул он тогда к иконам, рванул с них расшитый тещей рушник. Выругался и в бога и в душу. Полетели на пол иконы. Побежали по трещинам тараканы… Эх, и напился он тогда! Побил жену крепко. Бил, пока не призналась. Она, глупая, решила, что он навсегда таким, как в ту побывку, останется, вот и… Побил и уехал. Обидно было очень.
По Ставропольскому шоссе грузотакси гонял. Спекулянтов овощами с Прикавказья в Москву возил. Крупная у него тогда деньга бывала. И вдруг обозлился – не та работа! И жарко очень. В Арктику завербовался. Вспомнил, как башнер ее расписывал, и завербовался. А женка все письма писала. И письма такие… берут за сердце. С хорошими людьми поговорил, посоветовался. Один старик и убедил.
– Чей бычок ни вскочит – все теля наше, – сказал старик. – А ты, Василий, еще подумай, как наши бабы войну жили. Подумай. Прошлое свое с ней вспомни…
Впереди забелел спуск на лед. Дальше дорога идет по реке – километров пятнадцать. Ия название у реки. Чистое какое слово – Ия. Сейчас чуток вправо поворотик будет и – лед. В свете фар взблеснули первые косые снежинки. Снег! Плохо. Когда на плотный, укатанный наст дороги падает такой снежок – это плохо. Только увеличится скольжение.
– Смотри в оба! – сказал Бояриков.
На льду реки стрелка спидометра заплясала возле шестидесяти. Дорога здесь была ровная и прямая. Правда, дальше пойдут наледи. Там надо осторожнее – над колеями вода, льда не видно. Неприятное чувство от этого. И берега в том месте красные, как кровища… Ночью по этим наледям даже спокойнее ехать. Ночью ничего не видно. Только снежная жижа хлюпает да брызги летят. Ночью лучше.
Хотя сейчас Бояриков ехал куда быстрее, чем по таежной дороге, но ему казалось, что медленнее. Так всегда, когда близко по сторонам ничего не мелькает. Очень хотелось еще чуток выжать газ. Но в кузове было три тонны изоляторов, и их очень ждали на участке. Они были нужны там к утру, к началу рабочего дня. Хотелось скорее доехать, но рисковать изоляторами не следовало – хрупкая игрушка. Вот если б тросы были и если грузить по шесть тонн…
Здесь Бояриков немного задремал. Он задремал так, как это случается у шоферов за баранкой, когда глаза открыты, но видят совсем не то, что на дороге.
Перестал убегать назад снег на обочинах трассы, пропали куда-то еловые ветки, ее ограждающие…
Утро в их деревне на Новгородчине. Солнце чуть приподнялось над лесом. Через улицы тянется по отсыревшему за ночь песку полосатая тень палисадника. Невидимая днем луговая паутинка осыпана росой и серебрится в траве.
Закоулками, через пролазы в палисадниках, отводя от лица ветки молоденьких вишен, усадебных тополей, Катя пробирается к нему навстречу. Она еще совсем молода – девка. Парусиновые тапки у Кати потемнели от росы. Холодная трава щекочет икры, шершавые метелочки пушицы гладят по коленкам.
– Ой, Вась, – шепчет Катя, – едва дождалась, когда утро станет. Идем в поля, милый, смотреть на тебя хочу…
С треском полетели от колес брызги. Бояриков вздрогнул и приник к баранке. Наледь! Зараза! Задремал все ж! Он сбросил газ, перевел дух.
– А ты чего молчал?! – набросился Бояриков на свой МАЗ. – Смотреть надо. – Потом, помолчав, добавил уже спокойно: – Ладно, это я сам виноват. А ты жми, крути лапами…
Вот и тогда, после разговора со стариком, он представил себе Катю, их молодость. Вспомнил все хорошее, что было у них, и – простил. Жизнь! Трудная штука – жизнь. А девчонка вроде хорошая растет. «Я, папка, – говорит, – крановщицей стану. На самом высоком кране, какой есть у вас на стройке, работать буду».
Здесь есть высокие краны. И руки нужны. Пускай поработает, как подрастет. Большое идет строительство. И люди хорошие. Только вот Хрумилин, черт бы забрал его душу, хитер больно…
Еще минут двадцать Бояриков ехал по льду реки. Затем лед незаметно – через пологий береговой откос – опять сменился узкой таежной дорогой.
Снег теперь летел сильнее. Слышно было, как он шуршал по металлической крыше кабины.
Пришло время закурить очередную папиросу. Ветер задул спичку. И два, и три, и четыре раза. Бояриков притормозил у какого-то мостика через канаву, прикурил.
На мосту одно бревно выскочило из паза, лежало наискосок.
Бояриков вылез, вытащил из-под сиденья топор.
Время перевалило за полночь.
Бояриков не говорил себе, что смертельно хочет спать, и просто надо сделать передышку. Отдохнуть от однообразного тарахтенья мотора, от поскрипывания пружин в сиденье. Для этого он и вылез.
Бояриков осадил бревно в мостках, пристукнул его топором. Потом со всего размаху всадил топор в пенек, накрытый лохматой шапкой снега. Долго смотрел, как все мельче и мельче дрожит топорище.
Как бы он спал сейчас, если б не поехал! Самый сон…
Черный и молчаливый стоял вокруг лес.
Цепочка маленьких следов пересекала дорогу, пропадала во тьме, за освещенной фарами полосой снега.
Бояриков сделал несколько шагов по следам, присел на корточки. Определил – дикой козы след. Где она сейчас, в такую ночь? Страшно ей, маленькой, поди. Холодно.
Убрал топор, сдвинул на затылок промасленный танковый шлем, обеими пятернями поскреб свалявшиеся под ним волосы и полез в машину.
Да, если б не опыт колымских рейсов, он не мог бы сегодня сделать этот рейс. Колыма! Заполярье. Как красиво башнер рассказывал об Арктике. «Арктика – это пурпурное незаходящее солнце; это брильянтовое северное сияние; это быстрые, как ветер, северные олени», – так говорил башнер. Ему бы только стихи сочинять…
Он, Бояриков, узнал, что такое Арктика, когда завербовался шоферить на Колыму. Арктика – это отсыревшие спальные мешки, месяцами не стиранное белье, заросшие клочкастыми бородами рожи. Арктика – это пронизывающие туманы летом и вой пурги черной полярной ночью. Вот что такое Арктика.
А сам тракт? Какой там тракт! Лед на Колыме, промерзшие на веки вечные, кое-где обдутые ветром от снега скалы ее берегов… Тяжелая трасса. Три тысячи километров по льду рек и бульдозерным дорогам. Три тысячи. Как одна копейка. А названия какие! Хребет Черского. Верхоянский хребет. Гыдан. Река Омолон. Магадан. Кресты. Колымский залив. Вот это дорожка! Там он и научился не спать по двое-трое суток.
Научился вспоминать прошлое, коротая время за баранкой, и в тысячный раз передумывать его. Месяц за баранкой. Морозы и сияние над черными пиками заполярных хребтов. Там не то, что здесь. Все время – один и один. Куда как редко попутчик встрянет, разделит с тобой сотню-другую километров. На многие и многие версты – ни одного дымка. Здесь-то, в Сибири, что! Вот, пожалуйста, и деревня. Всего четыре часа безлюдья. Это ли для него расстояние? Он-то уж знает, видел и чувствовал, как обширна земля – Россия.
Слепые окна спящих домов. Ладные здесь строят дома – пятистенки. Заборы только больно глухие. Но в каждом доме жаркая печка, люди. Что случится – только постучи. Не то, что Колыма…
Чтобы не нарушать ночной покой людей грохотом машины, Бояриков сбавил скорость.
Странно выглядит спящее жилье – без единого огонька, без лая собак: попрятались псы от мороза. Дома будто плывут куда-то по сугробам, все в струях поземки.
Хороший край, крепкий. И дела здесь разворачиваются побольше, чем на Колыме. Большие дела. Вовремя он сюда перебрался. И сильные ветры здесь редко бывают зимой, а с ветром мороз куда хуже.
На одном из последних домов деревушки сверкнула под фарами жестяная вывеска чайной. Заглянуть бы! Жаль, спят все.
– К рассвету будем, а, как думаешь? – спросил Бояриков у своего МАЗа. – Ну, работай, работай. Ты же меня кормишь, бродяга. Жарко тебе? Какой пар над радиатором распустил. Терпи. У Медвежьего ручья напою. Горка там будет у нас еще трудная…
Вертелись и вертелись колеса. Подрагивал под тяжелыми руками Боярикова лакированный круг баранки.
Да, здесь метели – редкость. А в Заполярье… Жуть там бывает. Раз он трое суток отсидел в кабине и думал, что уже все, конец. Вот пурга была! Выше кабины снег надуло. К концу второго дня кончилась жратва. На третий – дрова для печурки. Он хотел вылезти, накрошить щепы от бортов, но в голове уже шумело, а дверцы так привалило снегом, что сил не хватило их открыть. Он трое суток просидел один. Ноги омертвели до самых колен, а пурга все крутила, и он не знал – день или ночь на воле. Очень страшно было. Очень. Он сидел скорчившись, совсем один, в занесенной снегом машине. Мерещилась всякая хреновина, и вдруг закричал, запричитал. Не хотелось умирать. И плохо одному.
Машины в их колонне сразу потеряли друг друга… Еще было страшное, когда вдруг заработал снегоочиститель. Черт его знает, как он включился. Но вдруг стал ползать по стеклу взад и вперед черный жук.
А зачем он тогда поехал? Почему? Дурак! Такой же, как и сейчас дурак. Их было восемь машин в колонне. Везли помпы на Укамский золотой прииск. На прииске затопило шахту. Им сказали, что надо ехать, что срочно нужны помпы. Они поехали, хотя и слепому ясно было, что вот-вот начнет бить пурга. И засели. Не успели проскочить.
В конце третьих суток стало чуть стихать, и их нашли самолеты. Самолеты искали их и раньше, но разве в пургу найдешь?
Когда до сознания дошло, что где-то гудят самолеты, моторы, так сразу и силы хватило выбраться из кабины.
Над самыми-самыми сугробами, весь в снежных вихрях, качаясь, как пьяный, летел «По-2». Бояриков заплакал, замахал руками. Если самолет летает так низко, наверное, летчики пьяные. Иначе не может быть, иначе – страшно.
Эти летуны искали их все эти трое суток – в кромешной тьме и морозе. Вот это ребята, вот это работенка! Не то, что шоферить…
Встречный ветер на крутом повороте отстегнул ватный утеплитель с капота и швырнул его на ветровое стекло. Бояриков от неожиданности вздрогнул и выругался. Пришлось опять останавливаться.
Бояриков вылез, пиная скаты унтами, обошел вокруг машины. Только после этого закрепил утеплитель.
От курева и бессонницы во рту было противно. Бояриков черпнул снега с обочины, пожевал его. Дурной вкус не проходил. Бояриков еще раз лягнул каблуком передний скат и сорвал пучок хвои с ближней сосны. Потом потер лицо снегом и влез в машину.
С полминуты он сидел, закрыв глаза, – жевал сосновые иглы. Они были обледеневшие, душистые.
Наконец, не открывая глаз, нащупал рычаг скоростей и тронул машину. Теперь глаза пришлось открыть.
МАЗ взревел, и они опять понеслись вперед, приминая свежий снежок.
Дорога сузилась еще больше. Ветки лиственниц то и дело били по смотровому стеклу и крыше кабины.
Бояриков жевал сосновые иглы. Это полезно: витамины. В Заполярье обязательно надо есть витамины. Да, так и нашли их тогда летуны…
Однажды, уже здесь, в Сибири, он вез в Падун на строительство перемычки фотографа и рассказал ему про тот рейс в пургу на Укамский прииск. Фотограф вдруг рассердился и сказал, что летчики никогда не поднимаются в воздух выпивши, а если «По-2» качался, то это из-за воздушных потоков, которые особенно сильны низко над землей.
– Что ты, фотограф, знаешь о жизни? – спросил Бояриков. – Запомни: трезвому слишком страшно летать, когда собачит пурга и совсем не видно земли!
– Они летели к тебе на помощь, – сказал фотограф. – И ты просто глупый человек, если думаешь, что они были пьяными. Ты серый человек. Ты не веришь в людей, в их благородство.
Тогда Бояриков обиделся и остановил машину.
– Вылезай – приехали! – сказал он.
Это было где-то на глухом участке, в тайге, но фотограф не стал ругаться и вылез. Боярикову стало стыдно, но он все-таки уехал. Правда, он знал, что следом идет другая машина и подберет фотографа.
В тайге нельзя просто так бросать человека…
Вот и Медвежий ручей. Почему он и в морозы не замерзает? Красивая тут пойдет сейчас природа, только держись!
Бояриков остановил машину, отцепил ведро из-под кузова и пошел за водой.
Он шел по узкой дорожке в снегу – большой, тяжелый, в унтах и черном ватнике, в старом танковом шлеме.
Вокруг стыла на предутреннем морозе тайга. Она раскинулась широко – по сопкам и лощинам – от востока, где начинало рыхлеть и светлеть небо, до запада, где низкие тучи хранили на себе слабый отблеск электрического зарева. Там, на западе, и днем и ночью работали на Ангаре люди: крушили лед, опускали на дно реки огромные ряжи – делали перемычку для самой большой в мире ГЭС – Братской.
Бояриков залил воду в радиатор. Остатки плеснул на мотор. Столб пара поднялся в воздух и долго не рассеивался.
Потом с востока, где медленно начинали рваться тучи, дохнул морозный ветерок, и пар холодными каплями осел на капот МАЗа.
– Ну, напился? Доволен? – спросил Бояриков. – Тогда поехали. Горку нам надо еще одолеть и – все.
Колеса опять стали наверчивать километр за километром. Впереди все круче и круче задиралась к небу дорога. Потрескавшиеся каменные глыбы то и дело стали показываться на ее обочинах.
Теперь Бояриков ни о чем не думал, кроме этой дороги, которую пробили бульдозеры сквозь таежные завалы и каменистые осыпи, дороги, то разбитой сотнями колес, то гладкой на камнях и скользкой от налетов свежего снега.
Теперь Бояриков ничего не слышал, кроме натужного воя мотора, скрежета в коробке скоростей и позвякивания изоляторов в кузове.
Справа расступились деревья, стометровый откос упал вниз – к самому льду Ангары. Начинался самый крутой и опасный участок трассы.
– Давай, давай, давай, старик, – подбадривал Бояриков машину. Он говорил эти слова негромко, шепотом. МАЗ с натугой, задыхаясь, полз возле самых пней, ограждающих бровку дороги. Бояриков тоже напрягся, грудью давил на баранку, привычными толчками перекидывал рычаг скоростей, помогая машине. Но она ползла все медленнее.
Снег! Снег виноват. И на левом заднем скате стерлась больно сильно покрышка. А может, просто устал? И он устал, и машина… Ну, ну, капельку еще… Какой обрыв крутой… «Пересеченная местность» называется…
Что-то заскрипело под колесами, и машина пошла увереннее. Гарь, шлак скрипит. Позаботилась чья-то добрая душа. Ну, тогда-то что… Теперь пустое…
Уже заметно светало, когда Бояриков затормозил возле фанерного домика – прорабки шестого участка. Выцветший лозунг висел над окнами домика: «Строители, первыми на линии закончим объем капитальных работ!»
Никого не было около прорабки. Видно, все еще спали.
Бояриков покружил вокруг своего МАЗа, пиная скаты каблуками. Баллоны держали воздух хорошо. Пар опять вился над мотором. Бояриков заглянул в кузов. Все изоляторы были целы. Тогда он спустил воду из радиатора и, грузно ступая по замусоренному снегу, пошел к ближней жилой палатке.
Старуха-истопница, кряхтя, села на топчане, когда он хлопнул за собой шаткой дверью. Густое, тяжелое от дыхания многих людей тепло охватило Боярикова в полумраке палатки.
– Давай, давай, вставай, старая, – сказал он, разглядев старуху. – Буди начальника. Я вам изоляторы привез.
Бояриков дождался, пока старуха сползла с топчана, потом снял со стены чей-то тулуп и лег на место старухи, накрывшись с головой. Он должен был поспать.
От тулупа сильно пахло соляром, но Бояриков привык к этому запаху и не замечал его. Так пахли танки, МАЗы, ЗИСы – вообще машины, с которыми он давно уже шел по свету.
Бояриков сразу же заснул. Он не слышал, как встали люди, как зафыркал трактор, как заскрипели по снегу тракторные сани и повезли в тайгу, на пикеты электропередачи, изоляторы для монтажников.
Бояриков спал, нахмурив брови, так, как привыкли спать с самого детства люди его поколения.
1957
Спуститься и подняться
(Путевые заметки)
Хребет Удокан, поселок Наминга – это семьсот километров к северу от Читы. «Наминга» переводится на русский одним словом «ущелье», а буквальный смысл по-эвенкски – «спуститься и подняться», ибо если ты спустился в ущелье, то рано или поздно тебе придется подняться из него.
Миллиард лет назад там был берег моря. В море впадала река, она несла с собой разную муть, как несет ее всякая порядочная речка и теперь. На рубеже соленых и пресных вод выпадали осадки. Тогда, миллиард лет назад, никто еще не жил на нашей планете. Никто ничего не видел, не слышал, не ощущал. Голая планета, казалось бы, совершенно бесполезно и глупо вертелась вокруг своей оси. А на самом деле она уже тогда заботилась о нас, обогащала первичные руды, перемывая их речками, складывая в одном месте. И вот через миллиард лет геолог Лиза Бурова нашла здесь медь. Это случилось в тысяча девятьсот сорок девятом году.
Шестого мая пятьдесят второго года в отроги Удоканского хребта выехал Иван Михайлович Корольков. Надо было разработать методику разведки месторождения, найти участки первоочередной разведки на глубине, дать оценку запасов.
Гиблое, гнилое место этот Удокан. Каменистые осыпи, снеговые обвалы, землетрясения, вечная мерзлота, морозы до пятидесяти градусов, штормовые ветры надувают снег в пласты до пятнадцати метров, никаких дорог, болота в низинах, наводнения от горных рек весной, таежные палы летом.
Начали проходку штолен вручную, проходили по четыре метра в месяц – породы чудовищной крепости. Люди случайные, большинство бывшие уголовники. Никакой связи с миром. Первый компрессор везли от села Чары, куда забросили его самолетом, до Удокана целую неделю. Неделю шли через снега и обвалы пятьдесят три километра. На руках перетащили компрессор через Скользкий перевал. И теперь страшно вспомнить об этом пути.
В пятьдесят четвертом году стало ясно, что обнаружено приличное месторождение меди. Узкие тоннели штолен все дальше уходили в глубины гор. Люди стали обживаться и строить дороги, настилая на болото гать и взрывая скалы. Но наводнения смывали, а палы сжигали гать, каменные лавины засыпали дороги. Громадным человеческим фильтром стал Удокан. Оседало только самое настоящее, вся дрянь бежала.
В пятьдесят восьмом году наладили механизацию в штольнях, проходили по семьдесят восемь метров в месяц. И тогда приехала комиссия, подсчитала запасы руды, назвала цифру в десять раз меньше той, которую назвал Корольков, сочла дальнейшую разведку месторождения ненужной. Госплан не выделил денег. Работы остановились. Коллектив распался. Пропали годы нечеловеческого труда. Осталась обида и вера в свою правоту. Решили не вывозить обратно технику, а законсервировать ее на месте. Не может быть, чтобы страна не поняла важности начатого дела. Два года Корольков отстаивал свою точку зрения. Геологам помогал совнархоз и нарастающая нехватка меди в промышленности. Решением правительства разведка Удокана была продолжена. Будущие затраты на строительство дорог, закладку города, строительство рудников, снабжение всего этого водой, топливом поистине грандиозны. Поэтому сперва надо с предельной точностью разведать месторождение и все вокруг него.
Ну, а самому Королькову на Удокан вернуться не удалось.
Однажды вездеход со скоростью сорок километров шел по льду реки Чара. В кузове на мешках с мукой ехал Корольков. Машина провалилась. От толчка его выкинуло из кузова и ударило головой о лед. Это была не первая авария, не первое ранение. Он смог подняться сам, дополз к машине, разбил ветровое стекло, помог выбраться шоферу и женщине, которая ехала в кабине. Потом начались головные боли.
Нет человека, который бы не знал на Удокане об Иване Михайловиче. Его помнят и любят. И любят рассказывать про огромного оленя, который только и мог возить главного геолога, потому что главный – мужчина очень грузный.
Теперь Корольков начальник геологического контроля в управлении. Он сидит за обшарпанным канцелярским столом. За окном шумит центральная улица Читы. Корольков стар и болен, он никогда больше не выедет в поле. Огромная усталость за его тихим голосом, за медлительным прикуриванием все время гаснущей папиросы.
– Хорошее было животное, – вспоминает Корольков своего оленя. – Однако его потом волки съели.
Июнь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. По залам Читинского аэропорта уныло бродят люди, которым давно надо быть в Удокане. Шикарные, «с излишествами», залы отвечают на каждый шаг гулким эхом. Огромные, весом в тонну, люстры позвякивают стеклянными сосульками. Под развесистыми фикусами спят женщины.
Никто не знает, когда будет самолет в Чару. Уже десять дней Чара не принимает. Где-то там, в шестистах километрах от Читы, вышли из берегов реки, затопили взлетную полосу; на ней образовался зыбун – слой воды поверх вечной мерзлоты, прикрытый коркой засохшей грязи.
Специальный корреспондент «Литературной газеты» нервно стережет окошечко кассы. Окольными путями он узнал, что сегодня самолет полетит. Комиссия из геологов, горняков, авиаторов должна на месте обследовать Чарский аэродром. Полет опасный, потому он держится в тайне, посторонних никого не возьмут. Но спецкор уже побывал в обкоме, горкоме, Читинском геологическом управлении. И разрешение у него в кармане. Однако все может быть… И спецкор нервничает. Он рассматривает огромный нелепый плакат во всю стену – по зеленым волнам в ногу идут четыре женщины. Китаянка, две русские и индийка. Перед ними бегут четыре ребенка – черный, красный, желтый и белый.
«Откуда же появился черный? – язвительно думает спецкор. – Куда ушла его мама? И где все их папы? И сколько получил автор этой мазни? И сколько получил автор этих стишат?»
Стишата такие:
Ни океаны, ни Памир
Нас не разъединят.
Мы вместе боремся за мир,
За звонкий смех ребят!
Задание у корреспондента не совсем обычное. Он должен достигнуть пятьдесят пятой параллели на меридиане Читы и описать все, что там увидит. Поэтому он фиксирует все мелочи.
– Ключ от порядка авиация потеряла еще тогда, когда сделала первую мертвую петлю, – говорит глава комиссии, начальник производственного отдела Читинского геологического управления Тарасов, залезая внутрь тощего фюзеляжа «Ан-2». Начальник горноспасателей залезает в полном молчании. Он такого огромного роста, что, кажется, самолетик тотчас перевернется. Спецкор проскальзывает змейкой и тихо забирается в угол. Он все еще боится, что мест не хватит и его высадят. Геолог Фраерман втягивает за собой два мешка и чемодан. Командир эскадрильи вертолетов Воронцов залезает последним, окидывает небрежным взглядом своих нелетных попутчиков и сразу открывает «Невыдуманные приключения» Вершигоры.
– Все в Чару? – спрашивает первый пилот Евсеев. Он в голубой выцветшей безрукавке. На широком лице шрам. Чем-то озорным и в то же время мужественным похож на молодого Чкалова.
– Да. Все.
– Несчастные люди, – с искренним сожалением говорит Евсеев.
– Закрыть двери! От винта!
– Где привязные ремни? – спрашивает геолог Фраерман.
– Вырастут завтра, – объясняет второй пилот, пролезая на свое место. – А пока держитесь за воздух. Его много вокруг.
– У меня в мешке две собаки! – с возмущением говорит Фраерман. – Они совсем еще маленькие, и вы там поосторожнее! Это настоящие русские гончие…
Второй пилот оборачивается и мрачно заключает:
– Вот собачки-то напугаются, когда мы гробанемся на посадке! – и скрывается в кабине. У второго пилота крупные семейные неприятности. Он много часов подряд, в безделии полета, в монотонном гуле мотора, в мягкой пружинности кресла будет думать о жене, о том, как именно сейчас она изменяет ему, точно зная, что он в воздухе и не вернется раньше, чем через двое суток.
– Брось ты ее, Вася! – говорит Евсеев. – Сколько можно?
– Не могу, – глухо отвечает второй пилот.
– Переводись в полярную авиацию, на Север, в Тикси куда-нибудь… Там все живо забудешь, – говорит Евсеев, обильно оттеняя каждое слово «русской латынью».
«Антон» летит низко и медленно. Под ним мягкоершистые от лиственниц сопки. Людей искать среди них так же безнадежно, как и на географической карте. От гула мотора разговаривать трудно, но пилоты понимают друг друга по шевелению губ. Они уже два года летают вместе над Восточной Сибирью, над огромным безлюдьем. И два года Вася мучается из-за жены. Когда-то Вася был военным летчиком, носил золотые погоны, получал большие деньги, и тогда жена любила его. Потом он демобилизовался, начал служебную лестницу в гражданской авиации с нижней ступеньки, стал получать меньше и жить хуже, и тогда жена сказала, что он обманул ее, и разлюбила его, и стала безобразно изменять ему. И каждый полет он все думает и думает об этом и все в душе его рвется от муки и мужской обиды.
Геолог Фраерман вытаскивает из мешка двух малюсеньких щенков, щенки вертят спичками хвостиков, тыкаются друг в друга мордочками. Фраерман кормит щенков молоком через соску. Молоко налито в бутылку из-под четвертинки перцовки.
Всем летящим очень нравятся собачки, всем охота их потрогать. Все, глядя на их беспомощность, улыбаются детскими, славными улыбками. Геолог объясняет, что летит из Иркутска, сдал там за пятый курс экзамены, заканчивает охотоведческий факультет сельхозинститута. А вообще-то он давно уже работает на Удокане. Много свободного времени, и он занялся охотой.
Начальник производственного отдела Тарасов неодобрительно покачивает головой. Ему не нравится, что горняк готовит себе еще одну профессию. Не будет толку ни там, ни там.
Начальник горноспасателей чувствует, что заболевает. Но не это тревожит его в данный момент. Он чуть не опоздал к самолету, гнал на мотоцикле из Читы и оставил мотоцикл у аэропорта в скверике, а сам улетел. Что будет с машиной, если он в Чаре разболеется и застрянет надолго? Начальник горноспасателей только недавно вышел из больницы после воспаления легких. У него дурная специальность: то тушить пожар в шахте – а это очень жарко, то лазать в вечной мерзлоте, разбирая завал, – а это очень холодно. Вот он и простужается.
В тайге, под ними сейчас тревожно вздрагивает от низкого гула нервная кабарга; шумно несется прочь сохатый; лениво щурится на низкое солнце извилистая речка Каренга. Хребет Черского уже далеко позади, Яблоневый тянется где-то правее. Пилота Евсеева беспокоит чересчур низкая облачность над перевалом в Чарскую долину. Он взглядывает на карту и вспоминает о корреспонденте, который зачем-то просил показать точно пятьдесят пятую параллель. Евсеев оборачивается и показывает корреспонденту, который изо всех сил борется со сном, два раза по пять пальцев. Значит пятьдесят пятая будет через десять минут.
Корреспондент вытаскивает из кармана блокнот, упирается лбом в оконное стекло и начинает изо всех сил таращить глаза. «Антона» сильно качает. Корреспондент думает о том, что самое легкое было бы сигануть на эту параллель с парашютом и написать пейзаж тайги, гор и портрет нервных горных коз. Это было бы точное выполнение задания редакции. На самой пятьдесят пятой параллели в Читинской области не живет никто. Но пейзажами не отделаешься. Корреспондент вздыхает и замечает время: 20 часов 31 минута 27 июня 61 года, долгота 116°45′ вост. Потом он записывает на дрыгающемся от вибрации колене: «Ощущение пустынности и дикости вокруг. Этакий Рерих-папа. Под нами горы. Они, как тесное стадо гигантских слонов, бегут куда-то, трутся боками, они шершавые и упругие. Видны только их спины. Вдоль хребтов кожа сильно потерта, там лысины, струпья – это гольцы. А с солнечной стороны солнце очень слепит, и ни черта толком на этой параллели не видно, вся земля, все горы там сияюще-сизо-расплывчатые, будто гигантские дымящиеся волны катят прямо в борт „Антона“, „Антон“ качается на этих волнах, потому что идем очень низко». Корреспонденту очень нравится такая образность, но он боится, что редактор все это выкинет. Или места не хватит. И вообще, при чем здесь слоны?
Инженер Тарасов уже спит, и снятся ему, как ни странно, тоже слоны. Он два года отработал во Вьетнаме на оловянном руднике главным инженером, повидал джунгли, слонов и обезьян. Сейчас ему мерещатся слоны, лениво поливающие друг другу спины из хоботов. Слоны снятся Тарасову только тогда, когда засыпает он в хорошем настроении. Глава комиссии по обследованию взлетной полосы в Чаре доволен. Вся эта комиссия выдумана им для того, чтобы заставить авиаторов доставить его в Чару. Истинная задача Тарасова – срочно добраться в Удокан, в Намингу, чтобы провести инспекцию геологической экспедиции.
