Текст книги "Самая крупная победа"

Автор книги: Виктор Пушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

8

Заслышав звон будильника, я сразу же открыл глаза, хотел приподняться и протянуть руку, чтоб нажать кнопку, но вдруг ощутил во всем теле такую боль, что упал обратно на подушку.

«Ой, да что же это такое?» – ахнул я, потом вспомнил, что говорил Вадим Вадимыч, и успокоился, а будильник, как нарочно, все звенел и звенел.

В комнату заглянула мать:

– Ты что, не слышишь?

– Слышу…

– Так что же?

– Да понимаешь, мам, – боясь признаться, что все болит (еще всполошится!), спокойно ответил я, – как-то не хочется сразу из-под одеяла вылезать…

– Не я, сам просил! – Она подошла к будильнику и утихомирила его.

А я, дождавшись, когда опять остался один, стал осторожно вылезать из-под одеяла, и снова малейшее напряжение вызывало боль. До этого я и не подозревал, что даже в пустяковом движении принимает участие сразу столько мышц. Поднимаешь только руку, а отдается и в плече, и в животе, и в спине.

Вспомнив слова Вадима Вадимыча, что как бы ни было больно, нужно все равно двигаться и тогда все скорее пройдет, я, стиснув зубы, кое-как поднялся. Едва передвигая ноги, выглянул в другую комнату и облегченно вздохнул: там никого не было.

За окном было серо, и оттуда тянуло пронзительным холодом. По спине сразу же побежали мурашки, и очень захотелось опять забраться под одеяло и замереть. Но я переборол себя, еще шире растворил форточку и огляделся.

Так с чего же мы вчера начинали? А, вспомнил: сначала шли медленно, потом все быстрее и быстрее и под конец побежали. Потом снова перешли на шаг и начали делать на ходу всякие упражнения.

Не обращая внимания на боль, я пошел, но сразу же уперся носом в книжный шкаф. Недовольно повернулся в другую сторону – диван! Вот и побегай попробуй! Придется на месте.

В комнату заглянула мать.

– Простудишься, – увидев открытую форточку, сказала она.

– Нет, мам! Не мешай…

Она покачала головой, затворила дверь, а я, снова отойдя на середину комнаты, стал вначале осторожно, потом все смелее и смелее и все меньше ощущая боль, делать зарядку. Правда, увлекшись, я несколько раз стукался то о книжный шкаф, то о стену или стол, шипя, тер ушибленное место, но не отступал. Вскоре мне было совершенно не холодно и ничего не больно. А когда я, разогревшись окончательно (вот почему все в зале называли зарядку разогревом), вышел на кухню, дядя Владя, сидевший в своей меховушке у окна, подозрительно спросил:

– Чего это ты сегодня такой красный?

Мать обернулась, ахнула:

– Геннадий!

Я посмотрел на свой живот: верно, красный. Ответил:

– Да так, мам. Я же делал зарядку. А сейчас отойди от раковины, я умываться по пояс стану…

– Ты с ума сошел! Такой холод!

– Мам, ну нам же так велели. Понимаешь?

– Это где вам так велели? – сразу заинтересовался дядя Владя.

Я промолчал. Тогда он, понизив голос, сказал (мать как раз в комнату пошла):

– Эх, малый, чем по пояс-то зря мыться-полоскаться, Митьке бы шею намылил! Весь сарай наш изломал…

«Вот для этого-то и хочу! Просто так сильным не станешь!..» – едва не проговорился я, но сдержался, подошел к раковине, открыл кран, подставил под струйку палец. Ух ты, какая холоднющая!

Долго чистил зубы, стараясь оттянуть самое главное, не спеша умылся и осторожно, чувствуя на себе ехидный взгляд дяди Влади, плеснул из горстки на грудь и чуть не завизжал. Да нет же, это не вода, а самый настоящий расплавленный лед!

А дяде Владе все было мало.

– Нешто так по пояс моются? – ехидно сказал он.

Отступать было некуда. Стиснув зубы и не оборачиваясь, я плеснул на себя посильнее и удивился: уже не так страшно! Плеснул еще, еще, судорожно растер ладонями по спине, груди и животу и вдруг почувствовал, что все тело наливается обжигающим жаром. Оказывается, самое страшное – только начать…

– Вот это другое дело! – одобрительно гудел за спиной дядя Владя, а я плескался и плескался до тех пор, пока не вышла мать.

– Ох, да сколько же ты воды-то налил! Хватит, хватит, а то вниз прольется. Вытирайся! – И она кинула мне на плечи мохнатое полотенце, а сама взяла половую тряпку.

Когда я, весело гогоча, вытерся, мне стало еще жарче, теперь все тело горело, как в огне. И даже дядя Владя, покачав головой, сказал:

– Да-а, силен, силен! – и поскорей ушел в свою комнату.

А я, победно проводив его глазами, тоже зашагал к себе, ощущая удивительную силу в руках, ногах и во всем теле.

За завтраком ел так, что мать обрадовалась:

– Ну вот, тебе давно бы следовало по пояс мыться!

А силы все прибавлялись и прибавлялись. После завтрака их стало столько, что мне до страсти хотелось что-нибудь поднять, толкнуть. Я одной рукой запросто поднял за спинку стул и небрежно отставил его в сторону, хотя он мне вовсе и не мешал; будто нечаянно, сдвинул стол, а потом трахнул по гардеробу ладонью так, что мать даже вздрогнула и сказала, что больше не надо.

Застегнув китель и положив в портфель трусы, майку и тапочки (на последнем уроке – физкультура), шагнул к двери, отлично зная, что уж сегодня-то мать ни за что без пальто не пустит.

– Ну, я пошел…

– Ни в коем случае! – взглянув в окно, испуганно сказала она. – Ты посмотри: все одеты! – и достала пальто.

– Ну, мам, – как бы нехотя одеваясь, для виду упирался я. – Да я же теперь… Ну ладно, ладно, – наконец сдался я. – Пусть будет по-твоему.

Выходя из квартиры, хватил дверью так, что дядя Владя подскочил на табуретке и крикнул:

– Эй-эй! Собрался с жеребячьей силой-то! Ты б лучше…

Что «лучше», было уже не слышно, но я догадался. Наверно, опять что-нибудь насчет Митьки…

«А что мне этот осел!» – сам изумляясь своей храбрости, подумал я, упруго сбегая по лестнице. Вышел из сеней и чуть не попятился: к голубятне, сосредоточенно глядя на баночку с водой, осторожно подвигался Митька.

В одну минуту улетучились куда-то вся моя храбрость и сила; руки и ноги сразу же ослабели, а портфель, которого до этого и не замечал, стал казаться тяжелым.

Дождавшись, когда Митька скроется, я на цыпочках обежал дом, юркнул в калитку и только тогда почувствовал себя в безопасности.

Отойдя немного, с обидой сжал кулаки, в которых всего несколько минут назад была такая силища! «А еще зарядку делал, по пояс мылся!»

Вдруг кто-то незаметно подкрался сзади и стукнул меня по правому плечу. Я испуганно повернул голову и увидел, что слева преспокойненько идет себе и ухмыляется Жора Зайцев.

– Ну как, все выучил? Сегодня по литературе всех спрашивать будут!

Я чуть не споткнулся: вчера ведь так ничего и не успел. Хотел все честно выучить, да… уснул. А завтра как раз дневники Вадим Вадимыч проверять будет! И, главное, литература – первый урок.

В класс вбежали перед самым звонком, обогнав медленно плывущую по коридору литераторшу, с грохотом уселись за парту. Быстро отперев портфель, я выхватил из него учебник.

Учительница села за свой стол, напомнила, что сегодня, как и обещала, будет спрашивать, и неторопливо раскрыла журнал.

А я, не обращая внимания на тычки и подзатыльники и даже на то, что в щеку стукнулась и прилипла к ней жеваная бумага, читал и читал.

Первую спросили Лилю, и она все очень хорошо рассказала. Потом вызвали еще несколько человек.

Каждый раз, когда учительница говорила: «Достаточно!», ставила отметку и снова смотрела в журнал, я переставал читать и замирал. Когда же вызывали не меня, а еще кого-нибудь, снова читал и читал. И все же не прочитал как раз того, о чем спросили…

– Ну что ж, – нахмуриваясь, сказала учительница, медленно выговаривая каждое слово (ох, какой злой и противной она мне казалась!), – тогда давай сюда свой дневник.

– Не надо дневник! – воскликнул я. – Я выучу!

– Но почему же ты сегодня не выучил?

А у него книги не было, – вставая, негромко ответила за меня Лиля. – Но… я ему после дам…

– А где же твоя? – снова спросила учительница.

– Она… а ее… – залепетал я и был очень признателен Жоре, что он незаметно стянул учебник и спрятал его в парту.

– Ну хорошо, – отложила свою карающую самописку учительница, – на этот раз я тебе ничего не поставлю. Но чтоб к следующему уроку все непременно выучил!

– Да! – полный благодарности – не к ней, к Лиле! – ответил я. – Обязательно!

– А ты выручи его, – кивнула учительница Лиле. Было очень стыдно, когда после урока ко мне подошла Лиля и протянула свою аккуратно обернутую книгу, думая, что у меня и в самом деле нет.

– И ты не стесняйся, – сказала она. – Когда нужно, сам говори. Ладно?

– Ладно, – ненавидя и презирая себя, ответил я и положил в портфель еще один учебник по литературе, который был и такой, и какой-то другой, и его почему-то даже просто так держать было приятно…

Председатель совета отряда, строгий и очень аккуратный ученик – у него всегда все было в порядке, – подойдя сзади, сказал:

– Нехорошо, Строганов, подтянись!

– А тебе что? – огрызнулся за меня Жора.

– Вот поставлю о вас вопрос на совете, тогда узнаешь что! И у тебя ведь не так-то уж гладко обстоит дело…

На следующем уроке я опять очень боялся, как бы не вызвали. И только на уроке физкультуры почувствовал себя свободно. Когда все переоделись и вышли в зал, мне вдруг очень захотелось кому-нибудь рассказать, что меня приняли в боксерскую секцию, что я уже был на одной тренировке и теперь умею по-боксерски стоять, двигаться, а завтра нам даже покажут настоящие удары.

Я несколько раз небрежно подпрыгнул на носках так, как это делали, перед тем как выйти на ринг, старенькие, и прицеливался в стену кулаками.

Жора спросил:

– Это ты что?

– Да так, – все же переборов желание во всем открыться, уклончиво ответил я.

После обеда я сел заниматься. Вынул Лилин учебник, на котором каким-то удивительно воздушным и красивым почерком были написаны ее имя и фамилия, и, отогнав от себя все посторонние мысли, стал учить, но вдруг вспомнил, что тренировочный дневник, о котором говорил тренер и после напоминал Борис, забыл завести.

Выскочил из-за стола, быстро достал из папиного книжного шкафа толстую тетрадь в коленкоровой обложке, снова уселся и аккуратно вывел на первой странице: «Тренировочный дневник боксера…» – и задумался: а какого же разряда? Вздохнул – ведь у новичков же разрядов не бывает – и дописал свое имя и фамилию.

Так что же мы вчера делали? А, вспомнил: сначала зарядку, потом старенькие стали драться, а нам показывали шаги…

Так прямо и писать? А вдруг Сева увидит? Я же ему наврал. Ничего, спрячу подальше – вот и все! И я стал честно все записывать. А когда кончил и сунул тетрадь на самое донышко чемодана, в дверь вдруг застучали. Открыл – Сева; их, оказывается, после второго урока отпустили.

– Вообще-то я домашние задания делаю, – хмуро сказал я, не зная, пускать его или не пускать.

– Да я не буду мешать! – по-свойски входя, заверил он и спросил: – Ты сегодня на тренировку-то поедешь?

– Так тебе же говорили, что через день! – недовольно возразил я.

– А-а… а уж я думал – поедешь, покажешь мне что-нибудь дальше. И мы завтра набьем Митьке… – разочарованно вздохнул Сева.

«Что бы ему такое дать, чтоб он сидел тихо? – озабоченно подумал я. – А, вот что!» Взял с письменного стола «Огонек», карандаш и протянул ему:

– На-ка вот, реши кроссворд.

– У, это я люблю! – обрадовался он. – Знаешь, мы с папой какие решаем? Никто не может, а мы… – И он сразу же стал, шевеля губами, считать карандашом клеточки на кроссворде.

Вздохнув, я поставил локти на стол, удобно устроил на раскрытых ладонях подбородок и уперся глазами в книгу. Но не прочел и двух страниц, как вдруг вспомнил про утреннее умывание, какое это впечатление произвело на мать и дядю Владю, и мне очень захотелось похвалиться перед Севой. И поэтому, отталкивая учебник и вставая, я сказал небрежно:

– У-уф, устал. Отдохну немного… – Я походил по комнате, будто и впрямь разминая замлевшую спину и ноги, и, как бы между прочим, спросил Севу: – Да, а как ты умываешься по утрам?

– Как это – как? – удивился он. – Очень просто: открываю кран, подставляю под воду паль… то есть все руки. Потом провожу ими по лицу.

– Эх, ты! – презрительно оглядел я его. – Так только одни девчонки умываются. Надо знаешь как? – И я как только мог красочно расписал свое утреннее умывание. – Дядя Владя от удивления даже запрыгал!

– Надо бы и тебе так мыться.

– Ладно, – поджимая губы, ответил Сева.

– И потом, еще нужно учиться через скакалку прыгать.

Сева удивился:

– Как девчонки?

Я пояснил, что нет, по-боксерски. Сева сказал, что ладно, потом он возьмет прыгалки у своей сестренки Лидки.

Но мне это показалось оскорбительным, и я посоветовал лучше достать какую-нибудь другую, настоящую веревку.

Севу позвали ужинать, а я снова засел за уроки. За окном было черно, в стекла нудно колотил дождь, а по мокрому тротуару противно шлепала падавшая с крыши вода.

Заткнув уши, чтобы не слышать этих тоскливых звуков, я заставил себя читать. Но ни с того ни с сего вдруг вспомнил, что просил вчера мать выстирать тренировочные трусы, майку и носки – все насквозь пропотело! А вот не проверил, как она это сделала.

Отодвинув тетрадь, бросился на кухню. На веревочке аккуратно висело все мое тренировочное хозяйство. Успокоившись, снова занялся уроками, но не сделал и половины, как пришла мать с новеньким чемоданом.

Он был маленький, аккуратненький. И на нем сияли запоры и уголки – не как у Мишки ржавые.

– Это мне, да? – с грохотом выскакивая из-за стола, радостно воскликнул я. – Ой, мамочка, миленькая, спасибо!

Я подскочил к матери, у которой отчего-то навернулись на глаза слезы, и звонко поцеловал ее в обе щеки. Потом схватил чемодан и, не зная, куда его поставить, заметался с ним по комнате, сбегал на кухню за тренировочной формой и стал примеряться, как буду класть ее в чемодан.

– Но ведь я же еще не погладила, – сказала мать.

– Да ничего! Я только посмотреть – влезет или нет. Но в чемодан не только все влезло, но еще и осталось много свободного места.

– Как здорово! – закрывая его и подходя с ним к зеркалу, кричал я. – Да, мам?

9

На следующее утро я первым делом посмотрел, на месте ли чемодан. Он оказался на месте – преспокойненько стоял себе на стуле, густо чернел своими боками и сверкал уголками и запорами. Взяв его в руки, я собрался было опять посмотреть на себя в зеркало, да вспомнил, что нужно еще делать зарядку, умываться и завтракать.

Мышцы уже совсем не болели. Я, взобравшись на стул, распахнул форточку и начал зарядку.

В школе опять почти ничего не слушал, а только и делал, что думал о чемодане.

После уроков староста и председатель совета отряда, встав у двери, объявили, что никто домой не пойдет, а все останутся готовить стенную газету: одни будут рисовать, другие – вырезать и клеить, третьи – писать заметки, так как ящик для заметок пуст. Я попытался было отказаться, убедить, что мне срочно нужно в одно очень важное место, но из этого ничего не вышло.

Староста каменно сказал:

– Всем нужно, и тоже в одно очень важное место! – и растопырился у двери, чтобы никто незаметно не выскользнул.

Закончили все в третьем часу. Как-то так получилось, что из школы мы вышли вместе с Лилей. Она в одной руке держала портфель, а в другой – папку для нот.

Мне ни с того ни с сего захотелось сделать что-нибудь необыкновенное: догнать и остановить, например, за задний буфер трамвай, перебежать перед самым носом у троллейбуса улицу или там еще что-нибудь подобное… И потом, все вокруг было почему-то очень смешное, и без конца хотелось смеяться. Я изредка взглядывал на Лилю, все время собирался сказать ей что-нибудь, но ничего путного придумать не мог. Выручила она сама. Она спросила:

– И ты… тоже на музыку, да?

– Да! – почему-то, как дурак, ответил я, спохватился – на какую музыку? – и поспешно поправился, ненавидя себя за неловкость: – То есть нет! – и был очень благодарен, что она уже спрашивала о другом: не нужен ли мне опять учебник.

Я ответил, что нет-нет, спасибо, и опять, как дурак, не мог ничего придумать, и поэтому до самого нашего дома мы шли молча. Только когда уже совсем подошли, она тихо сказала, даже не глядя в мою сторону:

– До свидания.

– До свидания! – чуть ли не во все горло гаркнул я.

Дома я сразу же проверил, поглажены ли трусы, майка, носки. Оказалось, что все в порядке. И стал укладывать их в чемодан.

Дождавшись, когда можно было ехать во дворец, взял чемодан и вышел на кухню, будто для того, чтобы проверить, не оставил ли чего на плите.

– Ишь ты какой важный! – покачал головой дядя Владя и спросил: – Это ты куда ж? В баню?

– Нет! – обиделся я, хотя знал, что он нарочно про баню, чтобы меня позлить.

Ехал во дворец и все боялся, придет ли Мишка. Но когда вошел в раздевалку, сразу же успокоился: Мишка сидел в уголке. Он сказал, чтобы я садился рядом с ним, специально для меня занял место.

Пришли и табачники, которых Вадим Вадимыч не допустил до тренировки в первый раз: крепкий парень с добрым лицом, Ерема и Верблюд. Они, переодеваясь, говорили, что теперь даже и не дотронутся до папирос.

Тому, с добрым лицом, я почему-то верил, а вот Верблюду с Еремой – нет. Уж очень подозрительно бегали у них глаза.

Мишка сразу же заметил чемодан, и мне даже показалось, что он позавидовал: у него-то был гораздо хуже. Он помрачнел, засопел, но потом, вдруг что-то вспомнив, посмотрел на Ерему и крикнул:

– Ну, пойдем гирю-то поднимать! Пойдем! – И шепотом мне: – Я уже пробовал. Знаешь, какая тяжелющая! – И снова Ереме: – Испугался, да?

– Чего мне пугаться-то! – огрызнулся Ерема. Мишка вскочил с места:

– Ну тогда пошли, пошли!

Ерема огляделся – деваться было некуда: на него смотрели со всех сторон – и со снисходительным видом шагнул вслед за Мишкой из раздевалки. Двинулись и мы все.

В гиревом зале никого не было. Покойно стояли на своих помостах сверкающие штанги; лоснились в уголке пузатые гири; блестели никелем на специальных полках грифы, и было отчего-то немного жутко.

Мишка даже на шепот перешел:

– Ну иди, поднимай!

Ерема насупился, крякнул и, пугая тишину, косолапо зашагал, а Мишка, торжествуя и грозя ему в спину пальцем, оглянулся на меня – дескать, сейчас кое-что увидишь.

Ерема подошел к гирям, воровато окинул их взглядом, выбирая полегче, но Мишка приглушенно крикнул:

– Эй-эй, вон ту бери! Тот дядя ею баловался!

Ерема недовольно нагнулся, осторожно взялся за дужку. Все увидели, как у него все напряглось на спине, но гиря лишь только слегка поколебалась.

Он потянул ее сильнее, весь наливаясь кровью, чуть приподнял, но тотчас же грохнул обратно на пол.

– Ну и как? – ехидно спросил Мишка. – Пустая, да? Пустая? Так вот: никогда больше заранее не хвались!

Начались занятия. Вадим Вадимыч объявил новичкам, что сегодня он проверит, как мы умеем двигаться, и покажет первый боксерский удар – прямой левый.

Курильщикам, которых Вадим Вадимыч допустил до тренировки со строгим предупреждением, еще предстояло шаги зубрить.

И вот, едва он подошел к нам и начал показывать, я окончательно потерял веру в то, что когда-нибудь стану настоящим боксером и освобожу двор от господства Митьки. С передвижениями и боевой стойкой мы еще как-то справились. Правда, и это опять повторяли целый час, но Вадиму Вадимычу все равно до конца ни у кого не понравилось. Он сказал:

– Ладно, потом как следует отшлифуете! – и стал показывать, как нужно правильно наносить удар.

Когда делал он сам, все выглядело легко и просто.

Глядя исподлобья, Вадим Вадимыч спокойно шагал вперед, держа подбородок у груди и все равно страхуя его еще на всякий случай правой ладонью, а его левый кулак молниеносно протыкал воздух. Но вот когда то же самое повторяли мы, у нас ничего не получалось.

Нанося левый прямой, оказывается, требовалось выполнять разом три дела: шагать вперед, наносить удар да еще защищать собственный подбородок от возможной контратаки противника. И при всем при этом необходимо было постоянно следить, чтобы не поднималась голова, обязательно делать выдох и помнить, чтобы ноги шагали ровно столько, сколько полагалось. Ошибся на сантиметр – кулак либо не дойдет до цели, либо вместо удара получится нелепый толчок.

А я все время что-нибудь да забывал. Вадим Вадимыч снова терпеливо показывал, объяснял, что кулак должен двигаться по прямой, так как это кратчайший путь до цели, что удар должен быть четким и точным, а для этого необходимо вкладывать в него под конец вес тела. Я поспешно заверял, что все понял, торопливо повторял – и снова неправильно.

Не так работали ноги, забывал про вес и страховку. А кулак ну никак не желал двигаться кратчайшим путем, а все норовил по кругу. Особенно подводила голова – она словно нарочно задиралась и задиралась, и в подбородок попасть ничего не стоило.

– Плохо. Весь для встречных открыт… – вздыхал Вадим Вадимыч. (И мне казалось, что вот-вот терпение у него иссякнет и он меня с позором выгонит вон из зала.) Потом он вдруг сказал: – Вот что, принеси-ка сюда носовой платок.

Я удивился: зачем? Незаметно попробовал пальцем под носом – сухо… Все же сбегал, достал из кармана, принес.

– Вот, – сказал Вадим Вадимыч, беря его и показывая, точно я никогда не видел собственного платка, – видишь?.. Он тебя сейчас научит, как нужно наносить удары и не раскрываться. Приподними-ка голову. (Я поднял, а Вадим Вадимыч подложил платок под мой подбородок.) И вот теперь встань в стойку и нанеси удар… И – р-раз!

Я ударил – платок скользнул на пол.

– Ничего, ничего, – успокоил Вадим Вадимыч, – положи обратно.

Я положил и опять ударил, но не довел кулак до конца, потому что испуганно удержал едва не выскользнувший платок.

– Еще! – командовал Вадим Вадимыч.

На третий раз платок не упал, но удар получился нелепый оттого, что все тело было сковано и напряжено из-за боязни, что опять упадет этот злополучный платок.

– Еще…

– Нет, опять плохо. Больше думал о платке, чем об ударе.

– Достаточно, – сказал тренер. – Понял?

– Да, – кивнул я, хотя абсолютно ничего не понял и чувствовал одно: все плохо.

– На следующей тренировке повторишь. Дома ни в коем случае ничего этого не делай, так как могут появиться нехорошие привычки, а никто тебя не поправит. Ну, беги в душевую.

Я, обрадованный, что мои мучения кончились, побежал.

У Мишки тоже, наверно, ничего не получалось, потому что на вопрос: «Ну как?» – он лишь уныло махнул рукой.

Когда, усталый и недовольный собой, я пришел домой, мать сказала, что прибегал Сева и просил обязательно зайти к нему.

– Ладно, – ответил я, – вот поужинаю… – и хотел сесть за стол, но он вдруг заглянул в комнату и обиженно крикнул:

– Что ж ты?

– Да понимаешь ли… – недовольно начал я.

А мать сказала:

– Ты не сердись, Сева, он только что приехал.

– А, ну тогда ладно, – смягчился он и с завистью посмотрел на мой чемодан. – Купили, да?

– Ага, – гордо кивнул я, вмиг забывая обо всех неприятностях.

Сева подошел, ощупал, авторитетно заключил:

– Мировецкий!

Потом спросил, когда мать вышла на кухню:

– Ну, сегодня-то мне удары покажешь?

– Вообще-то можно один, – с жадностью начиная есть, невнятно ответил я.

– Только оди-и-ин! – разочарованно протянул Сева. – Так мы с тобой Митьку целых два года не одолеем!

– А ты знаешь, какой он трудный – этот удар! – обиделся я.

Оглянувшись на дверь, встал и, памятуя о голове, ударил слева по воздуху.

– Видал?

– Да чего ж здесь трудного-то? – оттопырил нижнюю губу Сева. – Да хочешь, я так же сделаю!

Но в это время вошла мать, и я, удержав его за плечо, крикнул:

– Мам, я наелся, – и, подтолкнув Севу, вышел.

– Сначала я тоже думал – легко, – сказал я, когда мы оказались на полутемной лестничной площадке. – А как попробовал…

Из квартиры, со свертком под мышкой, вышла мать.

– Я в библиотеку, скоро приду, – сказала она.

– Ага, – кивнул я и, с трудом дождавшись, когда она спустилась вниз и вышла из подъезда, шепнул Севе: – Так вот смотри, – и поспешно, боясь, что помешают, встал в стойку. – Только смотри внимательно, понял? А то что-нибудь пропустишь, тогда все насмарку… И-и – раз!..

Я шагнул прямо на Севу, намереваясь эффектно задержать кулак перед самым его лицом. Но оттого, что на лестничной площадке было темновато, и оттого, что я еще не научился мгновенно определять дистанцию, не рассчитал и с хлюпом угодил ему прямо в нос.

– Чего ты дерешься-то! – закричал в полный голос Сева, поспешно сунул в нос указательный палец, вытащил, посмотрел: кончик был красноватый, во все горло завыл: – А-а-а! – и со всех ног бросился к своей двери. – Ма-ам! Посмотри, что Генка-пенка наделал!

– Да подожди, подожди ты! – попытался я удержать приятеля. – Да я же нечаянно!

Но уговоры не возымели действия, и, поняв это, я в одну секунду скрылся за своей дверью. Не успел вбежать в комнату и спрятаться за гардероб, как уличную дверь начали трясти, прямо с петель срывать.

– Эй-эй, очумели? – громыхнув табуреткой, крикнул из кухни дядя Владя.

– Вот полюбуйтесь, что ваш сыночек натворил! – раздался писклявый голос Денежкиной.

– Мамы дома нету… – пробурчал я, с опаской высовываясь из своего укрытия и краем глаза видя заплаканное, все в грязных потеках лицо Севы и сердитое – Денежкиной.

В комнату бочком протиснулся дядя Владя.

Денежкина резко обернулась в мою сторону.

– Да как же тебе не стыдно, а? – сразу же напустилась она на меня. – За что ты его так ударил?

– Я не ударя-ал… – хмуро ответил я.

– Как же так – не ударял? – прямо подскочила она от возмущения. – Тогда откуда же у него такой нос?

Я посмотрел: вот это да, раздулся-то как!

– Это я ему боксерский удар показывал…

Дядя Владя с ухмылкой почесал затылок, а Денежкина закричала еще громче:

– Ничего себе – показал! Чуть не убил мальчика! Не ожидала я этого от тебя. Ходишь к нам каждый день, телевизор смотришь, в шашки играешь, а сам… – Она в сердцах распахнула дверь и вышла, сердито дернув за собою Севу, будто он сам кому-нибудь нос расквасил.