Текст книги "Княжий воин"

Автор книги: Виктор Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Правило «лежачего не бить» действовало только для стеночников и поединщик мог им пренебречь, но Роман делать этого не хотел.

– Эх, – разочаровано крякнул Гасила, – пожалел.

Мельком Роман заметил подковки на носках сапог Яшки, слишком выступавшие вперед. Ставила уже был на ногах. Его физиономия приобрела изначальную самоуверенность. Он сбросил полушубок на снег и стоял голый по пояс, поигрывая хорошо развитой мускулатурой. Рукавицы, как и предсказывал Никита, последовали за полушубком, однако нападать Ставила не спешил.

Роман решил последовать примеру противника, но пока стаскивал тесноватый полушубок, Ставила рванулся вперед, чтобы вложить в удар правой всю силу. Его лицо сияло предвкушением скорой победы. Роману ничего не оставалось, как воспользоваться ногами. Удар пришелся Яшке в солнечное сплетение, что вызвало соответствующий эффект: Ставила не упал, но дыхание его прервалось и несколько секунд он был беспомощен.

– Бей, не жалей! – снова заорал Гасила

Пока Яшка приходил в себя, Роман успел снять полушубок, рубашку и даже сапоги, что вызвало удивление у болельщиков и бойцов.

– Иль сапоги пожалел, Ромша?

– Это он чтобы ловчее зубы из Яшки выковыривать. У Ромши пятка крепче молотка.

– Да у него там копыта – у всех кузнецов так.

Яшка остался в сапогах. Он уже отдышался, спеси у него поубавилось, а вот злобы на лице прибыло – видно, давно не проигрывал в драках.

Роман легко уворачивался от размашистых ударов и отскакивал, когда противник пытался перевести бой в борьбу. На лице Яшки уже появилась кровь. Впрочем, на кулаках Романа тоже: все равно, что пытаться разбить дубовую стену.

Ставила держал удар, как заправский боксер-негр. Мало того: чем чаще ему попадало, тем увереннее он становился. Роман даже почувствовал уважение к Яшке, как ко всякому стойкому противнику. Но когда тот попытался ударить подкованным сапогом – Роман ответил голой ногой. Удар пришелся под колено

Яшка, вида не подавая, попробовал было перетерпеть боль, но в конце концов, сел на снег и обхватил руками пострадавшую ногу. Ему помогли выйти из круга.

К Роману подбежал невесть откуда взявшийся Людота – хотя идти на побоище он не собирался – подал полушубок и сапоги.

– Ежели железо тебе поддается, то человек и подавно, – радостно прокричал он, пересиливая шум увлеченной зрелищем толпы.

Настоящая потеха только начиналась. Не очень слаженно грянула ратная музыка, напоминавшая Роману боевые мелодии шотландцев. Стенки еще стояли на месте, дружно выкрикивая древние боевые кличи. У кузнецов это звучало по-русски только на половину – «гой-тор». Видно, давненько кто-то из пришлых варягов занес в слободу имя своего бога-кузнеца Тора – оно-то и сплелось с русским пожеланием здравия и удачи – «гой».

Но вот стенки стали сближаться – неспешно, приставным шагом, не нарушая сплоченности рядов. Левое плечо вперед, как будто прикрываясь воображаемым щитом. Когда сошлись вплотную, дружины замерли. Глаза в глаза. Ударит первым тот, у кого нервы слабее. Стало тихо, музыка и крики поддержки замолкли – только девки поодаль нет-нет да взвизгнут от страха. Но вот кто-то не выдержал: «Эх, мать честная:» – и началось.

Противники и в бою старались как можно дольше не ломать строя и системы: бьется первый ряд, а когда боец почувствует, что слабеет, на его место тут же станет товарищ из второго ряда. Упавший, не мешкая, отползал за линию боя, уступая место. Или его вытягивали за ноги и старались тут же привести в чувство снегом либо чашей хмельного пенника.

Первым выволокли Алешку Шалыгу с разбитым носом и подбитым глазом, но он тут же вскочил на ноги и, утирая кровь, бросился назад, в гущу боя.

Кроме правила «лежачего не бить» были и другие. Все дрались без рукавиц – чтобы не было соблазна утяжелить кулак металлом. Запрещалось применять защитные приспособления под одеждой или под шапкой. Впрочем, разбирайся после драки, доказывай, кто из бойцов слукавил, а кто нет. Соблюдался строго, под страхом на всю жизнь отлучить мужика от потехи, запрет на ножи, кистени или другое серьезное оружие.

Кроме потехи был в кулачное побоище и другой смысл: в нем отрабатывались навыки совместного боя, сплоченность, взаимовыручка и воспитывалась самоотверженность. «Необстрелянная» молодежь училась опыту старших для настоящих боев.

:Бой скоро распался на ряд красочных эпизодов, победители в которых тут же спешили на помощь соратникам, создавая численный перевес и этим добиваясь победы. Сбитым с ног уже не полагалось вставать – лежи или отползай потихоньку в сторону, чтобы не путаться под ногами у остальных.

Постепенно чаша весов склонилась в пользу бойцов кузнецкой слободы:

Словарь:

 хороба – храбрость

 гасила – одно из названий кистеня

 лычак – лапоть

 свита (свитка) – зимняя мужская одежда

 печище – деревня

 ставило – гиря

 рожно – разновидность тяжелого копья

Глава четвертая

ВОИНСКОЕ ЖЕЛЕЗО

(март 1184-го года)

С Масленицей ушла щедрая на забавы зима, и начался Великий пост: знай Богу молись и работай:

А уж работы кузнечной слободе хватало. Главным «работодателем» была война. Ассортимент продукции необъятен – только боевых топоров Роман насчитал в производстве больше сорока разновидностей: секиры, чеканы, клевцы, брадвы... Каждый вид топора подбирался под руку конкретного «воя» по весу, длине и толщине рукояти. Руки с годами крепли, требуя большей тяжести – если не ляжет воин в первом же бою.

Роман с интересом присматривался к оружейному промыслу, изучая виды оружия и способы его изготовления.

Деревянные части оружия делали здесь же, в кузнечной слободе, чтобы далеко не ходить: рукоятки для топоров, кистеней, палиц, древки копий, сулиц*, стрел. С этим работали особые мастера, оберегавшие секреты мастерства не менее кузнецов. Рукояткой топора, к примеру, в бою нужно парировать удары меча или сабли, и если сработана она без знания дела, долго в сече не продержишься. Оружейное дерево – ясень. Умело выбранное, просушенное и проваренное в особом составе, оно в битвах не подводило.

Целая улица в Курске занималась производством щитов, но металлические детали для них – оковки, умбоны – ладили тоже в кузнечной слободе.

Наконечники для стрел, по-здешнему «железки» – особый разговор. Их больше ста видов, на все боевые и охотничьи случаи: каленые бронебойные сиверги – никакой доспех не выдержит, иной раз и щит насквозь прошьет; отточенные, как бритвы, широкие срезни – стрела с таким наконечником могла отрубить руку, а то и голову с плеч снести; тупорылые охотничьи тамары, – она ценную звериную шкурку не испортит. Главное требование к любому наконечнику – чтобы не отличался от собратьев своей «серии», как отштампованный, иначе меткости не добьешься. В бою пристреливаться некогда.

Но «железко» только часть стрелы, его на тетиву не положишь. Производство стрел – наиболее расхожего материала войны и охоты – поставлено на поток. Целые семьи от мала до велика, из поколения в поколение передавая навыки, ухватку и инструмент, обеспечивали стрелами округу, возили их продавать в Рыльск, Путивль, Трубчевск, а то и в Киев.

На древко шли прямослойная береза, ель, сосна. Реже – особого вида камыш и тростник. Древко, как и наконечник, должно быть идеальной геометрии: прямое, гладкое, круглое в сечении,. Оно не должно впитывать влагу, ломаться при попадании в цель. Если древко слишком гибкое, стрела с тетивы уйдет вправо от лука, если же слишком жесткое – то влево.

Лучшее и самое дорогое оперение стрелы – из крыльев орла, сокола или лебедя, которых еще попробуй добудь. На древке до шести перьев, а чаще три. Если оперение поставить под углом, стрела в полете вращается, становится более устойчивой. С помощью оперения стреле можно было придать еще одно качество – в полете она жутковато выла, пугая лошадей противника. Ушки стрел, в которые вкладывалась тетива, вытачивались из кости и окрашивались в разные цвета, чтобы быстро и безошибочно выбрать из колчана стрелу нужного типа. Одним словом, хлопот в стрельном деле хватало:

Роман долго не мог избавиться от глубинного страха перед средневековым оружием. Излишне пылкое воображение услужливо подсказывало ему, какие ужасные раны могли нанести меч, копье, стрела. Тем более, что мало какой мужчина в слободе не имел боевых отметин. А сколько шрамов скрывалось под одеждой! Но это у воинов, выживших после ранений, но ведь на чью-то долю пришлись раны самые страшные:

Людота неведомо как распознал в Романе эту опасливость и, посмеиваясь, сделал неожиданный вывод:

– Видать, в прошлой жизни ты от оружия погиб:

Роман спорить не стал – может, и прав кузнец. Только вот – в прошлой ли?

– Ну, делу кузнечному это не помеха, а может, и польза. Заматереешь – пройдет, а нет, так бабка Кокора выговорит.

Оборонительное воинское снаряжение – кольчуги, доспехи, шлемы – нравились Роману куда больше, чем предназначенное для убийства и увечья. Особо нравились кольчуги. Процесс изготовления железной рубахи – долгий и кропотливый: вытяни проволоку, навей ее на оправу и разруби на кольца, свари их в кузне, а каждое пятое подготовь под заклепку. Кольца в кольчуге толщины разной – на плечах и груди толще. Потом сборка и, не дай Бог, если хоть одна из заклепок головкой будет выступать за поверхность кольца внутрь – в бою не только рубаху, но и кожу воину в кровь издерет. Позору мастеру не обобраться. А потому каждое из двадцати тысяч колец собранной кольчуги полировалось до блеска. В такой тщательной отделке был еще один смысл – как говорил Людота: «Удар скорее соскользнет».

Панцирь – та же кольчуга, но кольца по размеру меньше, их плетение плотнее, отделка тщательнее.

Но вот все готово – сидит ладно, тяжестью плеч не давит, движений не стесняет, блестит каждым колечком, как рыбья чешуя – прямо богатырь былинный.

Умели мастера слободские своими кузнецкими методами окрашивать кольчуги и панцири в разные цвета: черный, серый, золотистый.

Кольчуга – труд долгий. Одному мастеру и в год не уложиться. Стоит она дорого, а потому передавалась от отца к сыну даже в клочья разодранная. Случалось, что раздобревший с годами мужик обращался к кузнецу с просьбой сделать броню попросторнее. Бывало и наоборот.

Ежели выпадала воину возможность взять на рати трофей, то всему другому предпочитали добрую кольчугу.

Иной раз по воле богатого заказчика, в наиболее уязвимых местах кольчуги крепили цельнокованые железные, а то и стальные элементы: круглые «мишени» или прямоугольные «доски». Накладки богато отделывались золотой или серебряной насечкой, цветной эмалью.

– Друг перед другом только побахвалиться, – посмеивался над любителями «баски»* Людота. – Все равно после первого же боя вся отделка отлетит.

Когда длинными зимними вечерами Людота с Романом в избе, под неярким светом очага клепали кольчугу, кузнец рассказывал о превратностях воинской жизни:

– От прямого и сильного удара копьем, сулицей или стрелой каленой кольчуга не убережет. Но на то щит – не зевай. Да и не всяк удар в сечевой суете силен и точен. А вот меч или саблю – бронь сдюжит:

Сверчок за печкой, вторя молоткам кузнецов, пел вечную песенку, под лавкой шебуршил кот, выискивая мышей, вкусно булькало в стоящем на очаге горшке и не верилось в этом маленьком теплом мирке, что рано или поздно кольчуга будет безжалостно испытана на прочность в жестоком бою. Кого-то спасет, кого-то нет...

– Сдюжит, если добрые мастера ее делали, – улыбался Людота. – Как мы с тобой.

Неспешно, без выкройки, колечко к колечку плетется железная рубаха – по точному счету колец. Потом заказчик отнесет кольчугу к бабке-ведунье – заговаривать. Иначе удачи воинской не будет.

– Палица иль молот боевой в умелых руках для воина кольчужного страшнее любого булатного меча, – продолжал кузнец. – Кольчуга цела, а кости поломаны. Но если удар вскользь пошел, то, глядишь, и обойдется.

Иной раз в новую кольчугу вплетались кольца из старых, бывалых. Считалось, помогает. А лучше всего взять древнюю, полусгнившую бронь из кургана, и кольца поцелее вплести в свою. Курганов старинных в окрестностях Курска было много, но решался копать не всякий – робели древних богатырей. Они, говорят, не теперешним чета – и колдуны, как один. Но если уж могилу потревожил, то копай с особым заговором, воина мертвого задобри корчагой доброго пива, ничего не бери, кроме того, за чем пришел, и курган за собой закрой. Иначе дух богатырский будет тебе мстить.

Среди курян ходила байка, что кольчуга из кургана была у деда Рожно. Вроде бы тысячу лет в земле лежала – ни копье, ни стрела не брали:

Вечернюю работу прерывала, позевывая, Марфа:

– Хватит уж стучать – спать пора. Всей работы не переделаете и всех баек не перескажете.

...Еще теплившийся в печи огонь неяркими отблесками отражался в развешанном по стенам избы оружии. По русскому поверью нечисть боялась воинского железа, а потому в сундуки его не прятали и держали на виду, не опасаясь печной копоти. Лишний раз оружие почистить только на пользу – чтобы от хозяйской руки не отвыкало:

Словарь:

 сулица – короткое копье

 баска – красота

Глава пятая

ТОРЖИЩЕ, ПАСХА, ДЕД РОЖНО

(май 1184-го года)

– Суетятся в детинце, готовятся, – рассказал Людота, вернувшись в очередной раз от посадника. – Велено стрел поболе.

Курский князь Всеволод Святославич собирался принять участие в совместном походе нескольких южнорусских князей на половцев.

– После Пасхи выступают, – сообщил Людота. – Дружина идет, а ратников не берут:

Поход будет неудачным: зарядят дожди, дороги превратятся в болота, изрядно помесив грязь, русские вернутся не солоно хлебавши. Это если верить летописям. Но мало ли какие фортели способно выкидывать время. Может, эта жизнь, окружавшая Романа – иной временной канал, «параллельное время», всего лишь очень похожее на то, что для него было реальной Историей:

– А войско купное* поведет Игорь Святославич, нашего князя братец, – продолжал Людота. В его голосе благоволения к князю Игорю не чувствовалось. – Уж больно замашный* князюшка – в батюшку своего, Святослава Ольговича, царство ему небесное. С отрочества славы себе ищет, да никак не найдет.

Действительно, всю взрослую жизнь (а князем он стал в Путивле в четырнадцать лет) Игорь только и воевал. При этом князь не видел разницы против кого и с кем вступать в союз – лишь бы славы прибыло. Половцы поочередно становились то его врагами, то соратниками. В союзе со своим будущим сватом, ханом Кончаком, он в 1180 году даже пытал счастья под стенами Киева – но едва ноги унесли.

– Года два назад, когда Игорь Святославич сосватал Кончаковну за сына своего, гостил хан в Курске с младшей дружиной, – рассказывал Людота. – Пировали знатно. И мне, грешному, перепало малость от княжьего стола.

– «Малость»? – подала голос Марфа. – Всю седмицу*, как куль, на телеге привозили. К утру. Скинут у ворот, в калитку стукнут – забирай, мол – и ходу.

– Да уж, – крякнул Людота смущенно, – отвел душу. Но пуще того забавы ратные, что с половцами устраивали. В стрельбе лучной и в кулачном бою они молодцы. Но наши лучше.

– Мели, Емеля, – засмеялась Марфа. – С махмары* чего не померещится.

– А тебе завидно, что тебя винцом зеленым не попотчевали?

На вопрос Романа о половцах – какие из себя, каковы их повадки, привычки – кузнец ответил:

– Люди, как люди. У меня даже дружок среди них завелся. Он креститься православной верой хотел, но все как-то не с руки получалось: то попы лыка не вяжут, то сам пьян. Овлуром* звали его:

– Разбалабонился, – оборвала его Марфа. – Сам говоришь, работы много – так нечего языком молоть.

– И то, – Людота поднялся с лавки. – До Пасхи поспеть надо. Ты, Ромша, тоже не мешкай, запрягай лошадку и езжай на торг за укладом* – пуда три купи.

В обязанности Романа, помимо функций молотобойца-подмастерья, входило приобретение и доставка качественного железа-уклада и прочего кузнечного сырья. Это вносило разнообразие в размеренные будни, давало возможность поближе узнать город и его обитателей:

Купить качественное железо можно было только на торжище, располагавшемся под городской стеной, над крутым откосом к Тускари. Рядом гостевые ворота, от которых начинался мощеный толстенными дубовыми плахами сходень к пристани. Внизу добротные склады-лабазы со всяким товаром, струги-корабли, харчевые избы для купцов и их работников.

Со стороны детинца, с юга, торжище граничило с крепостным рвом, заботливо огороженным крепкими перилами, с остальных направлений город плотно окружал его заборами, стенами домов, устьями узких, извилистых улиц.

Если перенестись отсюда на восемьсот лет вперед, то окажешься где-то в юго-восточной части городского парка, над всё таким же крутым спуском к реке. Крепостной ров давно засыпан, от городской стены не осталось и следа, только дубовые плахи мостовой догнивают где-то под толщей земли:

:Лавок купеческих на торжище десятка два. Обыкновенные избы без окон, разве что двери прочнее и засовы надежнее. Снаружи неказисто, да и внутри товар не всякому покажут – зевакам здесь не место. Но уж коли с делом явился, то без покупки не уйдешь – откуда что и возникнет на дубовом прилавке. На любой достаток и потребу: ткани, одежда, меха, обувь, посуда: Боярину – свое, простому слободичу или селянину – свое.

Торговали вперемешку и курским товаром, и завозным из Киева. Монета ходила разная, в основном серебро киевское, арабское, польское. Денежное многообразие сосуществовало в массе весовых вариантов и модификаций, имело свои неписаные соотношения и непременно пробовалось на зуб. Для нумизмата двадцатого века рай: Единственная лавка, где товар вывешивался на обозрение прохожих, торговала украшениями: бусы, браслеты, подвески. Товар преимущественно стеклянный, хотя попадались бусы хрустальные, а то и сердоликовые: как говорили купцы – из стран полуденных. Наибольшим спросом у незамужней части женского населения Курска пользовались витые стеклянные браслеты. Надевали по несколько штук на каждую руку – чтобы звенели при движении. Издавна считалось, что этот звук отпугивает нечистую силу и привораживает парней. Тонкие и хрупкие браслеты часто бились и ломались даже при примерке. Но стоили они недорого, и не было в городе девки, что не пользовалась бы стеклянными наручами, услаждая взоры и слух окружающих. Когда-нибудь их осколки будут во множестве находить при археологических раскопках в черте города.

Не меньшей популярностью пользовалась лавка, где продавалось оружие и доспех. Ритуал купли соблюдался строго. Покупатель, не жалея времени, придирчиво перекопает закрома лавки в поисках нужного. При этом весь товар будет безжалостно раскритикован, как совершенно негодный – за исключением того предмета, которому суждено быть выбранным. Обнову как бы выделяли из массы ей подобных, тем самым привязывая к себе. Но хвалить нельзя – сглазишь. Вместо похвалы – приговоры: «Служи мне, нож, как и я тебе, будь другом в добре и в худе : Меч – князь, топор – трудник, кистень – разбойник, а нож – друг верный...» Для кистеня: «Кистень-гулебщик, по головам ходебщик, укротись, усмирись, мне за пояс опустись, коль нужда в тебе придет – выручай, не ленись:».

В оружейной лавке принимали ветхое, негодное для боя оружие, которое ценилось недешево и, чем старше, тем дороже – особенно если его прежний хозяин славился, как бывалый и удатный* воин. Считалось, что воинские качества непременно перейдут в новое оружие, если такой лом использовать при ковке.

Хозяйничал в оружейной лавке купец по прозвищу Колода. Весьма расчетливый и скаредный с остальными, он вдруг начал делать Роману большие скидки на железо-уклад – да чуть не в полцены. Людота объяснил:

– А как же? Он мои мечи да кольчуги в Киеве втридорога продает.

Марфа добавила свое, хитро сощурившись:

– Ромшу приваживает – дочка-то на выданье.

– Ага, – соглашался кузнец. – Девка справная, в батьку – всемером не обхватишь:

По будням и товаров и покупателей немного. В воскресенье не протолкнуться: слободичи свой товар привезут, деревенские свой. Люд не гордый, им лавки держать не по карману. Товар лежит прямо на земле, а продавец рядом на соломке устроился, знай себе покрикивает – товар нахваливает.

Деревенские везли в Курск съестное: что вырастят, что лес с рекой дадут. Среди прочих особенностей средневековой продуктовой «корзины», Роман не мог привыкнуть к отсутствию фруктов, до которых был большой охотник. Даже о яблоках куряне не слыхали – эта диковина завезена была в Киев из Византии недавно и до пограничного Курска еще не добралась. Ягоды – какие душе угодно, а вот арбузика бы, или дыньку:

Самый расхожий товар – глиняные горшки выставляли на продажу обязательно горлышком вниз, чтобы нечистая сила не забралась и не напортила покупателю. Тонкая обожженная глиняная посуда недолговечна: чуть зазевался – и вдребезги. И все же именно эти предметы и их осколки переживут своих более прочных собратьев и станут основной частью археологических находок. А чему-то из них доведется быть терпеливо склеенным из черепков и продолжить жизнь на музейной полке – куда в большем почете, чем в своем первом бытии. Кожа, дерево, ткани, и даже металл тленны во времени, а вот обожженная огнем керамика вечна:

Роману подумалось – осколки не этих ли глиняных корчаг он находил позапрошлым летом с друзьями на археологическом раскопе где-то совсем рядом? Попади сейчас на тот раскоп, уж он бы подсказал, где копать:

От потусторонних мыслей его отвлек голос пожилой торговки:

– Купи гребень, молодец, а то девки сглазят. Эвон кудри-то у тебя: – И рассмеялась, заметив смущение Романа: – Аль не целованный?

В Курске была «мода» – носить у пояса на цветном шнуре затейливо выточенный гребень. Он служил еще и оберегом от любовного приворота. Мало ли кто из девок глаз на тебя положит – майся потом. Одним словом – вещь полезная:

В стороне гостевых ворот, за густой толпой что-то происходило. Куряне на торжище не скандалили, стало быть – заезжие.

Народ здесь попадался всякий – из разных концов Руси, с иным говором, одеждой, вышивкой на рубахах, манерой держаться. Тут и киевлянина угадаешь, и жителей славных городов Чернигова, Путивля, Рыльска: Самые задиристые и гордые – новгородцы. Эти в Курске бывали не часто, но если уж приплывут на своих длинных лодках-ушкуях, то без драки не обходилось. Старики баяли, лет сто тому назад куряне крепко насолили Великому Новгороду, и заноза осталась. Новгородцы каждую весну ходили реками к Днепру – попытать на днепровских просторах разбойничьего счастья. Бывало, явятся нежданно-незванно, затеют драку, и может дойти до ножей – пырнут, прыгнут в быстроходную пиратскую лодку и ищи-свищи. Одно слово – ушкуйники. Всякий из Курска уходили битыми, но оставаться в долгу не в характере новгородцев.

От спуска к Тускари враскачку валили трое дюжих парней в ярких, набивного рисунка рубахах с закатанными рукавами, остальные новгородцы ждали на причале. За голенищем по ножу, за поясами кистени. Дороги не уступают, встречных расталкивают, матерятся в голос. Девки и молодухи, зная охальный характер пришлых, боязливо разбегаются.

Когда трое ушкуйников оказались рядом, Роман мирно приценивался к костяному, тонкой работы гребню. Двое расположились у него за спиной, а третий – напротив, недобро ухмыльнувшись. Новгородец был старше Романа, светлая борода коротко подстрижена, в передних зубах большая недостача:

– Слышь-ка, молодец, давай-кось шапками поменяемся: ты мне свою, а я тебе за это в лоб щелкну:

– Давай лучше я тебя щелкну, – спокойно ответил Роман. – Коли сдюжишь.

Не тратя время на дальнейшие разговоры, один из ушкуйников сзади внезапно обхватил Романа за горло, а щербатый замахнулся. Но Роман опередил – беззубый охнул и согнулся пополам, держась руками за низ живота. Задний, получив локтем по печенке, а потом затылком по носу, отскочил. Матерясь, выхватил нож. Третий тоже потянулся к голенищу. Роман, не церемонясь, от души добавил первому и, уклонившись от ножа, ударил сам. Из ушкуйников на ногах оставался один – несмотря на свой рост и широченные плечи, молодой парень, почти мальчишка. Он суетливо размахивал обоими ножами, и истошно орал, призывая товарищей с пристани. Роман схватил с земли палку и выбил ею один нож, потом другой. Растерявшегося парня ткнул кулаком под дых, приведя в беспомощное состояние.

– Вот тебе и нецелованный, – всплеснула руками торговка.

Все произошло так быстро, что остальные куряне, которым по возрасту и чину полагалось помочь земляку, не успели даже помахать кулаками. Правило «не бить лежачего» на оружных не распространялось, но новгородцев лишь скрутили и содрали с них сапоги, как военный трофей. Кроме того, ушкуйники лишились поясов и цветастых рубах – на портянки пойдут.

Но тут, сбив приворотную стражу, на торговую площадь ворвались остальные новгородцы. В руках топоры. Сейчас половина ушкуйников начнет гонять встречных, а остальные под шумок кинутся на грабеж богатых лавок.

Но куряне народ бывалый – похватав, что попалось под руку, а в первую очередь оглобли, уже построились в боевой ряд, преградив путь нападавшим. В новгородцев полетели горшки и что потяжелее. Ушкуйники такого отпора не ожидали – в самую пору было ретироваться, но их старшой, звероподобный мужичина, ловко уворачиваясь от летящей посуды, размахивал топором и наседал на оборонявшихся – вот-вот кого-нибудь достанет. Боевой порыв укротила корчага с бортным медом, умело брошенная из задних рядов здоровенной теткой с криком «Эх-ма». Мед из разбившегося горшка надежно залепил предводителю ушкуйников глаза, смешался с кровью из разбитого носа, и вывел его из строя.

Нападавшие начали отступать к воротам, но не выдержали строя и, матерясь, толпой побежали вниз, к реке: Троих пришедших в себя драчунов куряне под дружный смех спустили с откоса – лишенные поясов и гашников*, те кувыркались по репейнику, придерживая связанными руками спадавшие штаны.

Через минуту узкие длинные лодки уже скрылись за изгибом реки, но громогласные проклятия новгородцев были слышны еще долго.

Обошлось без серьезной крови, а потому погоню за ушкуями снаряжать не стали. Остывающие от драки, довольные собой куряне обсуждали подробности происшествия и рядили, кому достанутся три пары трофейных сапог. Что с бою взято, то свято:

Роману сапоги были великоваты и пришлись впору только Людоте:

– С тобой, Ромша, жить можно, – смеялся кузнец, примеряя дома обувку. – То на избу кулаками заработал, то мне сапоги спроворил:

Первый день Пасхи. Возвращаясь из церкви, Людота с хозяйкой и ребятишками свернули к куму, а Роман с Алешкой и Никитой в слободу не спешил. Вздохнув после Великого поста, весь курский люд под теплым весенним солнышком благостно млел на воздухе близ церквей, на торговой площади, на Княжьей улице. Рухлядь поновее да побогаче из сундуков повытаскивали – когда ж покрасоваться, если не на Пасху. Девкам на выданье хороший случай под присмотром старших себя показать и на женихов поглазеть.

Романа придержал за плечо молодой парень, одетый, как детский:

– Тебя дедка Рожно кличет.

Дед стоял, опираясь на тяжелую клюку и подслеповато смотрел на толпу. Куряне, завидев Рожно, сдергивали шапки и приветствовали старожила, чуть ли не как князя. Восстань сейчас из сумрака Печерской Лавры сам Илья Муромец и появись в Курске, вряд ли он удостоился бы такого почтения.

Дед из-под мохнатых седых бровей всмотрелся в подошедшего отрока.

– А ну-ка, проводи до дому.

Рожно жил неподалеку в небольшом, но добротном доме. Роман усадил деда на завалинку и по его знаку сел рядом.

Дед долго молчал. Натруженные широченные кисти рук расслабленно лежали поверх колен.

– Видел, как ты на Масляну в поединке кулачном бился, – сказал он, повернув к Роману морщинистое в шрамах лицо. – Что ловок и смел, то ладно – мало ли таких: А сердцем ты не злой. Это в наши грешные времена редкость...

В приоткрытую калитку ввалился огромный лохматый пес, подошел к сидящим, недружелюбно посмотрел на Романа, потом улегся в ногах у хозяина. Рожно ласково потрепал собаку по загривку:

– Жестокосердные люди о Боге забыли, только о выгоде и думают: князь о своей, смерд о своей. Долго на свете живу, а иного не видать. Первый раз в поход пошел мальцом неразумным – Муром воевать. Тогда с радостью шел. А чего хорошего? Князю Изяславу славы захотелось... Сожгли Муром, пограбили. Как зипунники* пакостные...

Длинная тирада утомила деда, он замолчал, отдыхая, но продолжил:

– Тогда я в первый раз человека жизни лишил – по сей день он мне снится. Потом пошло-поехало... А первого помню... Да кабы печенеги или половцы от меча моего полегли, оно бы понятно – не мы их, так они нас. А то, считай, половина – свои, русичи... Ежели Русь и кончится когда-либо, то от тщеславия и неразумия княжеского, от распрей ихних:Горе сеять – одно только горе и взойдет:

Солнце спряталось за тучку, Рожно зябко поежился, запахнул полушубок.

– Про меня, дитятко, всякое бают – сам не ведаю, где правда, а где небыль. Но что Господь дал в конце пути земного, так это видеть далее других. Не глазами – душой... Наверное, в наказание мне это за кровь пролитую:Вижу горе на землях курских, разорение, оскудение... А далее вижу народ незнакомый, злобный и бессердечный, что придет с восхода: Ох, тяжко мне, грешному.

Старик устал, паузы становились все длиннее.

– А в тебе, отрок, чую душу чистую и добрую, а ежели так, то может быть, твоими устами Бог мне ответит: что землю русскую ждет?.. Не иссякнем ли, не исчезнем, как иные языки*, которых имена никто не помнит?.. Загляни в сердце и молви! Не своё реки*, а что Бог на душу положит...

Роман не знал, как быть. Дед почему-то доверился в заветных мыслях именно ему – чувствовал необычное в приемыше кузнеца Людоты.

– Думается мне, дедушка, будут на Руси лютые времена. Но все пройдет, языки враждебные рассеются, а Русь останется.

В расслабленного старика вернулся прежний Рожно – рука его сжалась в пудовую гирю, голос зазвучал молодо:

– Я так же мыслю – не сгинет Русь святая.

Старик, кряхтя, поднялся с завалинки и, с трудом переставляя ноги, вошел в дом. Вернувшись, Рожно протянул Роману что-то тяжелое, завернутое в чистую холстину.

– Видно, не миновать тебе воинской стези, а потому прими от меня кольчугу добрую. Времена суровые грядут – пригодится... Заговоренная она... До меня славные богатыри ею владели, и все они до седых волос дожили... Жаль, что навыков воинских передать не смогу – немощен я ныне:Прощай, хлопче.

И уже в спину Роману дед с усмешкой добавил:

– А что с новгородцев спесь сбил, то добре. Я тоже смолоду им спуску не давал. Пусть знают курян: