Текст книги "Княжий воин"

Автор книги: Виктор Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

...Дома Роман вместе с Людотой долго рассматривали драгоценный подарок.

– Хорошая работа, хоть и латали ее много раз, – похвалил кольчугу Людота. – Но сила ее не в укладе и не в мастерстве. Бают, что из русичей первым хозяином ее был богатырь киевский, Добрыня Золотой пояс. Тому уже лет двести минуло. А к нему попала из кургана, в коем она на мертвом князе неведомого роду-племени надета была. Не давалась она в простые руки – был тот князь сильным колдуном и кольчугу свою от чужих рук заколдовал. А Добрыня-богатырь в колдовстве да в чародействе и сам не промах – чужой заговор снял, а свой наложил. Потом другие славные богатыри кольчугой владели, и на каждом из них становилась она крепче и надежнее:

– Как Баян поешь, – рассмеялась рассказу мужа Марфа. – Гусель не хватает.

– Могу и под гусли, – подбоченился Людота. – А коли не веришь, спроси у деда Рожно – он сам мне сказывал.

Роману старая бронь была великовата.

– То не беда, – успокоил кузнец. – Заматереешь с годами, в плечах раздашься.

Кольчуга была сработана из толстой проволоки и весила больше обычной, её правый рукав длинной по запястье, а левый – по локоть, как у русских броней.

– Почто не поведал Ромше еще байку? – не унималась Марфа. – Дескать, новому хозяину этой брони надо три ночи в церкви на коленях простоять, прежде чем надеть? А не то она его по маковку в землю загонит. Или забыл?

– Забыл, – огорчился кузнец. – Стало быть, Ромша ей глянулся.

Людота велел Роману про подарок никому не рассказывать: завистников немало найдется.

Холстина, в которую была завернута кольчуга, оказалась латанной-перелатанной дедовой рубахой с бурыми следами крови от былых ран.

– Такая рубаха лучше кольчуги защитит, – сказал Людота. – Сила в ней:

:Житейские заботы вытесняли из сознания Романа ощущение своей чужеродности. Время представлялось Роману высокой крутой горой, с которой он и все остальные катились вниз. А у подножия этой горы, как глубокая яма, располагалось событие, известное только ему – роковая битва с половцами в мае 1185 года. И она все ближе и ближе...

Мысли Романа о том, как предотвратить гибель Игоревых полков, а может быть, сам поход, заходили в тупик. В самом деле – явиться к Всеволоду или к Игорю и все им рассказать? Решат, что отрок на голову скорбен. Это в фантастических книжках все просто у путешественников во времени – смастерил пулемет и всех победил. Здесь вам, господа фантасты, не двор короля Артура*, здесь покруче.

Был другой выход – отойти в сторону и оттуда наблюдать за неизбежным.

«Ну, уж нет, – думал Роман. – Я с ними – и будь что будет».

Сомнения исчезли после разговора с Рожно и его драгоценного подарка. Ратное будущее, которое не предвещало курянам ничего хорошего, Романа уже не пугало.

Когда-то в прошлой жизни мысль о службе в армии вызывала у него ироническую усмешку. – Сначала институт, потом аспирантура, потом еще что-нибудь... Правильно сказано: не зарекайся.

Надо было поднатаскаться в воинских навыках – времени оставалось мало:

Словарь:

 купное – совместное

 седмица – неделя

 рухлядь – меховая одежда

 уклад – железо

замашный – задиристый

махмара – похмелье

зипунник – грабитель

языки – народы

реки – говори

гашник – шнурок для поддержания

 штанов

удатный – удачливый

Овлур – имя персонажа из "Слова о полку

 Игореве"

Двор короля Артура – имеется в виду фантастическая повесть

 Марка Твена, где использован прием перемещения во времени

Глава шестая

АНЮТА

(начало июня 1184-го года)

Природных ориентиров, по которым можно было «привязать» Курск и его окрестности к тому, как это будет выглядеть через восемьсот лет, немного. Прежде всего реки Тускарь и Кур, обнимавшие городской холм.

Тускарь (в произношении двенадцатого века Тускурь) возле Курска с левого берега вбирала в себя несчетное количество речушек, ручьев и была куда полноводнее, чем в двадцатом веке. Весной невысокий левый берег уходил под воду, и река превращалась в «окиян», как говорили местные, подолгу и с удовольствием наблюдая с высокого правого берега за буйством проснувшейся воды. С весеннего разлива до осени оставались на левом берегу полные рыбы озера, заводи и лужи.

Кур близ города в ширину с Тускарью не тягался, его заболоченные берега подсыхали только к июлю, если лето не дождливое. Старики сетовали, что река год от года мелеет, а вот, дескать, в былые времена она и для варяжских кораблей была в самый раз. Рассказывали вечную небылицу о затонувшем в Куре золотом сокровище – находились даже очевидцы этого.

Еще один природный ориентир – гигантский овраг с почти отвесными стенами и ручьем на дне. Этот овраг из дикого и жутковатого «каньона» через восемь столетий превратится в обжитый распадок между двух холмов, и по его правой стороне будут весело дребезжать трамвайчики, спускаясь к мосту через Тускарь. Овраг назывался Велесовой ямой, и матери боялись отпускать туда детей. Говорили, что когда-то на дне оврага было языческое капище, посвященное богу Велесу, и где-то в пещере до сих пор приносят жертвы подземному богу. Роман хотел на досуге обследовать яму, но мешала рыбалка, к которой он пристрастился. Людота после прошлогоднего случая на реке к рыбной ловле охладел, а ведь рыбка в домашней кухне занимала не последнее место.

– Что-то мы давненько ушицы не хлебали, – говорила Марфа за ужином. Роман вопросительно смотрел на Людоту и – если назавтра не было срочной работы в кузне – тот соглашался:

– Сходи, порыбаль. Не все ж тебе кузнечным смрадом дышать.

Напарником был заядлый рыболов Алешка Шалыга. Никите вырваться на рыбалку удавалось реже – он в семье был один при трех девках. Чуть свет, подхватив собранные с вечера снасти и сунув за пазуху по ломтю хлеба, шли к Тускарю: Тихо – даже птицы еще не приветствуют новый день. Над водой седыми клоками туман – самое время для рыбалки. А уж сколько рыбы в Тускаре – только не ленись вытаскивать. Само собой, удочками или переметами здесь не ловили, а пользовались сетями.

Самая ходовая снасть – «топтуха»: на деревянную, с длинной рукояткой раму метра полтора в поперечнике, натянута сеть. Со стороны реки она подводилась к обрывистому берегу с висящими корнями деревьев, а один из рыбаков начинал прыгать и «топтаться» в этом месте берега, выгоняя рыбу из подводных убежищ. Этот прием доживет до конца двадцатого века.

Часа через полтора березовые туеса полны уловом, но рыбаки домой не спешили. Солнышко уже прогнало утреннюю свежесть – самое время вволю поплавать и порезвиться в чистой воде. К этому часу – как по будильнику – позевывая, приходил Никишка, которого Марфа отпускала на реку только под Романово поручительство.

Плавать здесь умели все, плавали добротно, но обычно саженками. Умение Романа плавать «всяко» и быстрее других сначала вызывало недоверчивое удивление, а потом приток малолетних учеников. Даже солидные мужики с интересом присматривались, расспрашивали и пытались перенимать.

– Ты, видать, раньше возле моря жил, – сказал как-то Роману пожилой рыбак. – Не хуже водяного плаваешь.

Прозвище «водяной» чуть было не прилипло к Роману после того, как он спас из воды здоровенного дядьку, которому на середине реки свело судорогой ногу.

Возвращались за полдень. На обратном пути свернули к роднику, который для Романа служил еще одним межвременным ориентиром и располагался там же, где и в далеком будущем – внизу улицы Мирной. С родником были связаны легенды, поверья и всякая небывальщина. Говорили, что во времена изначальные сам бог Перун даровал его курянам. Ударила в землю посланная богом молния, и забил из этого места ключ.

– Вода эта, – говорила Кокора, – ежели с нужной молитвой и заговором, то от многих болезней и бед житейских помогает.

Днем обязательно кто-то был рядом с родником. Вот и сейчас небедно одетая тоненькая девушка набирала воду в кувшин. Поодаль сутулилась пожилая женщина в темном одеянии и торчал, как воротний столб, рослый мужик.

– Боярина Седоватого дочка, – издали разглядел Алешка. – А рядом ее пестунья* и дворовый мужик.

Не замечая встречных, девушка шла по тропинке, и что-то шептала над серебряным, полным ключевой водой, кувшином. Она подняла глаза на Романа, когда между ними оставалось несколько шагов. Её лицо вдруг вспыхнуло, кувшин выпал и, расплескивая воду, подкатился к ногам Романа. А боярышня, поддернув длинное платье, уже бежала прочь, её толстая коса колотилась в худенькую спину. Следом проковыляла пестунья, злобно погрозив парням клюкой.

– Чего это они? – удивленно спросил Роман у мужика-дворового, отдавая ему подобранный кувшин. Тот с ухмылкой почесал в затылке:

– А кто ж ее знает? Догони, да спроси:

– Уж не на тебя ли Анюта воду заговаривала? – ухмыльнулся и Алешка. – Она на стеночных боях глаз с тебя не сводила.

...Роман тогда не придал значения словам приятеля, но встреча с боярышней Анютой долго не выходила из головы и мешала жить по-старому. Существовало поверье, что заговоренную «на молодца» воду надо было плеснуть ему под ноги, до этого не пролив ни капли: Может, и в самом деле привораживала девчонка?..

– Ровнее молот клади, – ворчал на него Людота во время работы. – О деле думай, а не о девках.

«Откуда он узнал? – гадал Роман. – Да я и не думаю о ней».

Через несколько дней после нечаянной встречи Романа с боярышней, Людота решил воплотить идею о новом доме для приемного сына.

– А чего тянуть? Глазом моргнуть не успеешь, как март подойдет. У нас к тому времени лес уже должен быть к делу готов, а у Ромши девка сговорена.

По дедовским правилам дом нужно закладывать не раньше двадцать первого марта, а завершать строительство на Троицу. Лес на плотню* рубить следует в начале зимы, чтобы влаги в нем было меньше, а вот выбирать лучше всего в начале лета, когда листва молодая и проще выбраковать негодные деревья:

Роман с Людотой на крылечке, отдыхали после рабочего дня.

– Отец, не знаешь ли, кто из девок ему приглянулся? – подала голос из избы Марфа, гремя чугунками у печи.

– Дунька-дурочка.

– Типун тебе на язык, черт горелый, – засмеялась Марфа и вышла во двор, вытирая руки тряпицей: – Которая Ромше по нраву не ведаю, а вот о нем слезы льет дочка Никиты Седоватого. Пестунья ее, монашка, мне давеча на торжище шепнула.

Никита Седоватый был едва ли не ближайшим боярином князя Всеволода.

– А я чем боярину в родню не гожусь? – засмеялся Людота. – Он человек княжий, я тоже.

– Мордой копченой не годишься, бородой паленной, да глазом подбитым. Эвон, вода в бочке – поглядись-ка. Человек княжий!

Марфа ушла в избу.

– Что молчишь? – Людота толкнул локтем сидевшего рядом Романа. – Приворожил девку?

– Видел-то ее один раз. В другой раз встречу – не узнаю.

Роман, на беду свою, врать не умел – кровь прилила к щекам и к ушам. Но Людота ничего не заметил.

– Крестная твоя расстаралась? Лучше ее присуху никто не делает.

– Я-то при чем?

– А при том! – усмехнулся Людота. – Батька ее, боярин Никита, с князем нашим из Трубчевска приедет, а дочь единственная в присухе. А кто молодец? Людоты сын, Кокоры крестный? Вот родственнички для боярина ближнего: кузнец – с чертями знается, а крестная – ведьма.

– И зятек незнамо откуда, – поддержал Людоту Роман. – Думаю, огорчится боярин.

– Что старый, что молодой, – подала голос Марфа из избы. – Два лаптя – пара.

Словарь:

 пестунья – нянька, воспитательница

 плотня – любое строение из дерева

Глава седьмая

ЛЕСОВИК

(июнь 1184-го года)

Лес окружал Курск с трех сторон, оставляя открытым южное направление. Но вблизи города деревья для хорошей плотни давно вырубили:

Шли втроем, прихватив с собой отца Алешки, Шалыгу-старшего, признанного древознатца. За спинами старших мужиков луки: дичиной разжиться, от лихого человека отбиться – степь-то рядом.

В дощатике* переправились через Тускарь выше Перуновой поляны, и пошли на восход. Вблизи города стелились луга, еще помнящие весеннее половодье, тянулись перелески, кустарники. Небольшие речушки переходили вброд.

Роману хотелось скинуть одежду и поваляться на одном из попавшихся по дороге маленьких песчаных пляжей, поплавать в прозрачной, теплой воде реки. Но старшие топали по траве широким солдатским шагом, не обращая внимания на окружающие красоты.

Шалыга – среднего роста, худощавый, но ширококостный мужик, лысоватый со лба, кожа лица, как у всех кузнецов, прокалена огнем и побита окалиной. Его длинные и хваткие руки таили в себе недюжинную силу.

Шалыга приходился Людоте двоюродным братом, по-здешнему – братаном. Стало быть, Лешка Шалыга был братичем Людоты, а Роману – двоюродным братаном. Марфа была сестрой жены Шалыги-старшего, и ей Лешка приходился сестричем, а брат Марфы Иван был Лешкиным уем, и по старинным меркам считался Лешке чуть ли не ближе отца. Родственные связи, даже самые дальние, ценили здесь куда больше, чем в будущем. Этот род принял Романа под свое покровительство, и он обязан был знать его непростую структуру:

Настоящий строевой лес начинался где-то там, где позже встанет железнодорожный вокзал. Темная и мрачная издали стена леса расступилась и приняла пришельцев под свою сень. Твердый шаг старших мужиков сменился мягким, с пятки на носок – ветка не хрустнет. Часто останавливались и настороженно прислушивались к лесному шуму, к птичьим голосам, потом пошли увереннее.

Подлесок становился реже, стволы деревьев выше, а лес светлее и спокойнее. А вот, наконец, и его середина.

Как великан-отец среди крепких сыновей, стоял на небольшой поляне заповедный дуб. Не так высок, как кряжист – обхватов в пять у корня. Ствол разделялся на мощные, воздетые к небу ветви. Вокруг дуба даже птицы пели тише. Стоял дуб на вершине небольшого пригорка, открытого солнцу и ветру. Добротная березовая изгородь окружала ствол лесного старожила, дабы каждому видно было, что перед ним – не простое дерево.

Шалыга, а за ним и Людота с Романом поклонились священному дубу. Древознатец вынул из-за пазухи хлеб, отломил кусок и положил его у корней.

Роман проникся уважением к дубу-ветерану, но поймал себя на озорной мысли: «Кота не хватает с цепью».

– Девки наши к дубу каждую весну бегают, – усмехнулся Шалыга. – Женихов баских выпрашивают. Да бабы-молодухи мужей от кривизны всякой здесь отговаривают:

Все чаще попадались свежие и давние пни: Прошли в глубь леса еще с версту и Шалыга стал приглядываться к каждому дереву, а на стволах выбранных ставил топором свое знамя-клеймо.

Роману древознатец вполголоса рассказывал:

– Дерева не всякий раз пользу приносят – могут и порчу. Ежели неправильно выбрать или по-глупому срубить... Для жилища и забрал* городских только дуб и сосна годятся. Долговечны они, а души их к человеку добрые... Но из них не всяко дерево брать можно. В ином дереве душа злая, в сруб положи – вся семья хворать будет. Даже от щепки вред может быть – стаерос, называется. Его глазом от других деревьев не отличишь, нутром чуять надо.

Ковер опавшей листвы пружинил под ногами. Лес вверху сплетался мощными кронами деревьев, почти не пропуская к земле прямых солнечных лучей. Было сумрачно и тихо. Дятел звонким перестуком лишь иногда тревожил тишину. А вот зашумела мощными крыльями невидимая в ветвях птица. И снова тихо...

Тем временем Шалыга продолжал:

– Ежели ствол крученый да корявый, то дерево даже в печь не годится – пожара не миновать... А если при рубке на полночь упадет – злой умысел в нем... Сухостойные в сруб не клади – беду накличешь:

Остановились у границы «мертвого леса», и как ни расспрашивал о нем Роман – оба мужика отнекивались: «Дома расскажем. Здесь нельзя».

Перед обратной дорогой присели перекусить, старшие по послеобеденной традиции вздремнули, привалившись спинами к стволам деревьев. Вполглаза дремали – ежели где ветка хрустнет, тут же вскочат с луками наготове.

Роману спать не хотелось, и он решил сходить в «мертвый лес».

Почти все деревья были сухостойные, без листвы. Подлеска не было вовсе, как и опавшей прошлогодней листвы. Тихо, как в погребе.

На двух высоких дубовых пнях метрах в трех от земли расположилась избушка – взрослый человек едва поместился бы. Роман с интересом обошел строение кругом.

– Избушка, избушка, стань ко мне передом, а к лесу задом, – сказал он с усмешкой и удивился, как чужеродно прозвучал его голос в этом странном месте. Казалось, вот-вот и избушка со скрипом повернется, исполнив его повеление, появится Баба-Яга, помело, ступа... Тихий голос сзади вернул Романа к реальности:

– Не заплутал ли, молодец?

Роман обернулся – стоит старичок с клюкой и берестяным коробом за плечами. Длинная седая борода, под плетеной лыковой шапкой проницательные, глубоко посаженные глаза.

– Без дела лытаю, дедусь. Не подсобить ли с коробом?

Лицо старика сморщилось в улыбке:

– А ведь ты меня не боишься. Почему? Ваши все страсть как меня пужаются.

– Я тебе зла не желаю, ты мне тоже, – сказал Роман. – Или не так?

– И верно, – согласился старик. – Ну, идем, короб поднесешь.

Короб был на удивление тяжелым. Пошли в глубину «мертвого леса»:

– Благодарствую за помощь, – сказал старичок, останавливаясь у вывернутых корней поваленного дерева. – Вижу: спросить что-то желаешь.

– Любопытно мне узнать, отче, что за «мертвый лес»?

– Эва, хватил, – улыбнулся старик. – Эту былицу* скоро не расскажешь. Вот приходи в гости ко мне, тогда узнаешь.

И покопавшись в коробе, старик достал что-то, завернутое в тряпицу:

– На-кось, молодец, от деда-лесовика на память и на пользу.

Роман поклонился и пошел обратно, потом обернулся, чтобы помахать рукой, но старика уже не было.

...Что-то подсказывало, что о встрече в «мертвом лесу» надо помалкивать, не стоит никому показывать и подарок, который на обратном пути так и не удалось незаметно развернуть:

Великий христианский Бог в душах славян заменил больших богов языческого пантеона, а вот маленьким богам и полубогам – домовым, банным, водяным, кикиморам, лешим – замены не нашлось. Две веры боролись друг с другом, а чаще спокойно существовали рядом. Не будь так, окружающий мир для славян того времени потерял бы смысл и стройность...

– А какой из себя домовой-то? – спросил как-то Роман у Марфы.

Та поднесла палец к губам:

– Тихо, услышит «хозяин», осерчает.

Потом добавила еще тише: – А обликом разный – кому как покажется.

– А тебе?

– Ростом с курицу, в шерсти, одни глаза светятся. А голос глухой и хриплый.

– На отца Федора смахивает, – со смешком добавил Людота.

Марфа испуганно перекрестилась на его слова. Она каждый вечер клала в старый лапоть угощение для «хозяина» и задвигала его под печь. К утру лапоть был пуст. По словам Марфы это означало, что домовой зла на домашних не держит. Роман же подозревал, что больше оснований быть довольным у кота.

– Я ему прошлый карачун* чару пенника* поставил, так он всю ночь песни непотребные орал и ругался, – сообщил Людота. – Потом с махмары требовал опохмелиться – видать, голова болела.

-Угомонись, – прикрикнула на мужа Марфа.

– Осерчает и уйдет. Это ты песни орал, а не он.

Местный фольклор был полон таинственных существ – то добрых к человеку, то злых. Здесь никому и в голову не приходило сомневаться в реальности «второго» мира.

Роман даже засомневался в своем «просвещенном» неверии в домовых и иже с ними и обратился к отцу Федору.

Ответ был лаконичен и не очень понятен:

– Каждому по вере: в кого веришь, того и узришь.

Кокора рассудила иначе:

– Все, что Господом создано, или при его помощи человеком сработано, душу свою имеет. У леса душа есть, у реки, у озера. И у дома тоже. А душа без тела не может. Что обличье не людское, так по Божьему усмотрению – чтобы с людьми не путать.

Людота был проще:

– Домовой? А что хитрого-то? Ты ж медведю не удивляешься, или другой какой твари?

– Медведь беседовать не умеет.

– А ты пробовал?

...В одну из теплых лунных ночей под Троицу, когда Роман спал не в душной избе, а в клети*, что-то заставило его проснуться. То ли приснилось, то ли померещилось, что на крышке сусека* сидело, свесив короткие ноги, и пристально на него смотрело зеленовато светящимися глазами «нечто».

– Ты кто? – спросил Роман, подавив страх.

– А то не знаешь? – ответило оно хрипловатым голосом.

– По добру пришел, или по худу? – последняя фраза часто повторялась в рассказах о домовых.

– По добру. Да уразуметь тебя, молодец, не могу. Про всех знаю, а ты для меня за семью печатями.

Роман вспомнил один из здешних словесных приемов против нечистых:

– Приходи-ка ты вчера.

«Нечто» засмеялось и сквозь смех ответило:

– Так я вчера и пришел, – и вдруг исчезло.

Уснул Роман быстро – как провалился. Наутро он уже не ручался за реальность произошедшего, но апломб всезнайки убавил:

От людских глаз береги, – шёпотом сказала Кокора, подержав в руках подарок лесовика. – Тряпицу разворачивай только при крайней нужде:

Словарь:

 дощатик – лодка с наращенными бортами

 забрало – верхняя часть крепостной стены

 былица – правдивый рассказ

 карачун – один из зимних языческих праздников

 пенник – хмельной напиток

 клеть – холодная пристройка к жилому дому

 сусек – деревянная емкость для хранения зерна или муки

Глава восьмая

«БУЙ-ТУР»

(конец июня 1183-го года)

– Мир дому сему! – в низкий проем двери, согнувшись, протиснулся отец Федор.

Людоту он навещал часто. Видать, пиво Марфы было лучше, чем у других прихожан. Кузнец, невзирая на потери в «винном погребе», его визитам рад – поп был изрядный собеседник.

После второй-третьей чарки начинали толковать на «политические» темы:

– Князюшка-то наш, Всеволод Святославич, дай Бог ему здоровья, не только доблестью среди Ольговичей* более других удался, но и умом, добротою, обхождением. Таких преславных мужей, может, и нет больше на Руси. А толку-то? Чем еще земля курская славится, кроме воинов, в битвах не превзойденных, да соловьёв-разбойников? Это от старого князя Святослава Ольговича пошло – любил удаль воинскую. Сынок его старший, теперешнего князя Всеволода брат, и того пуще – когда в Курске княжил, таких отчаюг из курян в дружину набрал, что в битву с одними ножами засапожными хаживали. Без щитов и шлемов, криком жутким и посвистом неприятеля побеждали. Вот помню... Ну, да выпьем, сыне...

Попу было что рассказать из воинской жизни. Поговаривали, что на крест и рясу благословили его не смолоду. Но о той прежней жизни отец Федор не говорил никогда, считая её полной грехов, которые ему следовало искупить:

– И без этого нельзя, – вздохнул Людота. – Не ты соседа, так сосед тебя. Отродясь так было – что ни князь, то вояка.

– Пора князьям русским не удалью жить и не о славе одной печься. Коли уж Бог тебя над людьми властвовать поставил, так ты мудростью бери, а не ратью. А они, словно дети неразумные, со времен Трояновых добра от зла не отличают. И мыслит всяк из них одинаково – на престол побогаче сесть:Церкву каменную, что еще при Феодосии построили, князя который год прошу поправить: Погоди, говорит, вот детинец подновлю, дружину обихожу, а уж потом: В Чернигове сядет, там и будет град изукрашивать.

– Ну уж, Чернигов, – возразил Людота. – Там Игорь Святославич, нашего князя брат старший, по праву сидеть будет.

– Этот Черниговом уж точно не наестся – Киева добиваться станет. И половцев в помощь покличет. Он со сватом своим, Кончаком, Киев на копье уже пробовал. Не вышло. Еще попробует. Гордыней куда более других полон и бед еще много сотворит... Ну, да выпьем, сыне...

Марфа поставила на стол еще корчагу пива.

– Кабы не распря княжья, – сказал Людота, вытирая бороду рукавом, – так половцев тех уже забыли бы, как звали.

– Может и так, – согласился отец Федор, заедая пиво квашеной капустой. – Как Владимир-киевский в былые времена печенегов разметал. А можно иначе: косоги да торки звериной свирепости племена были, а умом и терпением нашим сели на Руси, окрестились и живут без зла. И с половцами надо не мечом, а разумом. Русь со времен изначальных языки другие в себя вбирала...

Далее разговор пошел невразумительный – выпито было немало. Отец Федор подытожил:

– Хоть они и свиньи, князья наши, но дай им Бог здоровья и долгих лет – другие хуже могут быть.

После этого он нарочито твердой походкой двинулся в город, впечатляя встречных бордовым цветом лица. Слободские собаки почтительно убегали с его дороги, опасаясь дубины:

Под Троицу приехал в Курск князь Всеволод. В мае, когда войско возвращалось из неудачного похода, князь на Казачьей заставе в баньке грязь походную смыл и, не медля, двинулся дальше. Теперь же все было иначе. Предупрежденные горожане и слободичи ждали Всеволода и его старшую дружину у Княжьей дороги.

Пыль из-под лошадиных копыт раньше боевых труб возвестила об их приближении. Рядом с князем ближние бояре в расшитых золотом корзнах*, в шапках дорогого меха, сбруи лошадей ярко блестят на солнце. Дальше воеводы, старшие дружинники. Эти тоже одеты не бедно, но отличались еще и статной посадкой в седлах.

Князь без оружия, одет просто: в холщовую, красиво расшитую рубаху. Шапка в приветственно поднятой руке, светлые кудри шевелит ветер, русая короткая борода не скрывает широкой добродушной улыбки.

– Здорово, куряне! – крикнул он, поднявшись в стременах. – Скучал по вам, воины мои доблестные.

– Гой еси*, княже! – кричали встречающие. – Дай Бог тебе здоровья, отец наш.

Всеволод старался с каждым знакомым поздороваться отдельно, поприветствовать хотя бы взмахом руки.

– Здорово, Гасила. Живой еще? Не зашибли в стенке?

– Еще не раз в Поле с тобой сходим, княже.

– Эй, Людота! – Всеволод осадил коня и, нагнувшись, дружески хлопнул кузнеца по плечу. – Здорово, кузнец княжий. Меч твой исправно служит – спасибо за него.

Князь перевел взгляд на согбенного старика:

– Гой еси, Басарга*, старый вояка. Когда половцев воевать пойдем?

– Да хоть сегодня, – бодро отвечал старец под дружный смех. – Только вели, чтобы печку горячую за мной на телеге возили:

Князь был хорош: крепок, ладен, красив. Черты лица соединяли в себе русское со скандинавским. Но не было в нем ничего, что позволило бы угадать легендарного воина. Среди курян, впрочем, как и в летописях, к Всеволоду прикрепилось прозвище «Буй-тур», «Бешеный бык». Такие имена случайно в суровом двенадцатом веке не давали – его надо было заслужить. «В бою страшен, как тур разъяренный, – объяснил как-то Людота. – Себя забывает в сече, ран не чувствует и сталь чужая его не берет. После боя, бывало, водой князюшку отливали издали, а то, зашибет».

А Всеволод уже балагурил с красивой молодухой:

– Уж не мой ли? – смеялся он, показывая на кудрявого младенца на руках у женщины. – Признавайся.

Довольная вниманием знатного удальца, женщина густо зарделась.

– Только прикажи, княже, и тебе такого же рожу. Ежели времени терять не станешь, то к следующей Пасхе поспею.

Взрыв хохота не дал расслышать, что ответил ей князь, но, судя по тому, что молодуха, раскрасневшись еще больше, со смехом протестующе замахала на Всеволода рукой, он ввернул нечто совсем солененькое.

Человеку этому без малого через год предстояло пережить гибель своих дружин и ратного войска. Любимые им куряне лягут в чужой земле без креста и могилы – на прокорм воронью. А сам на два года окажется в тяжком плену. Вернувшись, он снова будет помогать старшему брату Игорю в его притязаниях на богатые княжеские престолы. Умрет Буй-тур в сорок два года – скажутся раны былых сражений. Через восемьсот лет будет найдено его захоронение и антрополог профессор Герасимов по черепу восстановит внешность Всеволода...

Но пока ему всего двадцать девять лет, он силен, красив, удачлив и не ведает о своей судьбе:

Сразу за Троицей следовала «русалочья неделя».

Алешка объяснил Роману:

– Русалки в эту пору на берег выходят и мужиков приманывают, а потом топят их в реке.

– А ты сам видал русалок-то?

– Кабы видал, так сейчас не с тобой, а с водяным беседовал бы.

– Сходим ночью на берег, – предложил Роман, но Алешка наотрез отказался:

– Защекочут до смерти.

Согласился сходить Никита.

...Ночь в июне коротка, к реке двинулись, как только стемнело, и на безлунном небе высыпали звезды.

На дощатике, стараясь не шуметь веслами, прошли километра два вверх по течению Тускари – в этих местах русалок видели чаще.

– Левый берег там чистый, песчаный, а правый ивняком зарос, дно глубоко, омуты, – рассказывал шепотом Никита. – Как раз для русалок гульбище.

Притаились в ивняке правого берега:

Вот как будто ладонью кто-то по воде хлопнул – звук в тишине далеко идет.

– Водяной на сомах катается, – объяснил Никита.

Куряне были уверены, что сом – рыба нечистая. Сома не ловили, способствуя увеличению их роста – иной раз такие киты из подводных ям всплывали, что в любую небылицу поверишь. Не ловили и раков, называя «водяными сверчками» и считали, что их укус может быть ядовитым.

– А водяной из себя какой? – спросил Роман.

– Мужик голый и пузатый, волосами зелеными оброс.

Это Роман в мультиках видел. Вспомнилась старая песенка: «Я водяной, я водяной, никто не водится со мной...».

Вдруг такой жуткий клик пролетел над водой – у Романа аж сердце упало. Но Никита махнул рукой:

– Выпь орет.

...На восточной части неба разгорелось зарево невидимой луны. Скоро она осветила берег:

– Вона, глянь, – негромкий возглас Никиты разбудил задремавшего было Романа. На песчаной отмели противоположного берега появились фигуры в белых до пят рубашках. Взявшись за руки, смеясь и гомоня, они кружились в хороводе, потом начали плескаться на мелководье, плести венки, петь странные песни, как будто звали кого-то из глубин реки.

– Я погляжу, – сказал Роман и, не слушая предостережений товарища, бесшумно соскользнул с борта в воду. Впрочем, за шумом, который устроили русалки, его все равно не услышали бы.

От прикосновения водорослей становилось жутковато. Где-то поблизости раздался очередной тяжелый удар по воде. Скоро ноги Романа коснулись твердого дна, и он вблизи разглядел хоровод.

Это были девушки, пришедшие к реке ворожить на суженых. Вот они начали бросать в воду свои венки, выкликая имена желанных женихов. Роман вздрогнул, когда назвали его имя и пышный венок шлепнулся на воду рядом. Девушки хором стали произносить заклинание, из которого Роман понял только начало:

– На море, на Океане, лежит бел-горюч камень Алатырь, никем неведомый, под тем камнем сила могучая. Выпускаю я силу могучую на доброго молодца...

Роман мог бы поклясться, что одна из «русалок», выкрикнувшая его имя, была дочка боярина Седоватого. Блажит девка, подумал он, но поймал себя на том, что интерес Анюты ему приятен.

Девчонки на берегу теперь обращались за содействием к духам вод. Завершилось заклинание вопросом:

– Согласны ли вы, духи водяные, помочь нам?

Против своей воли, будто водяной его пальцем под ребро ткнул, Роман, напялив на голову Анютин венок, высунулся из воды и басовито ответил: