Текст книги "Княжий воин"

Автор книги: Виктор Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Бронь снимай, – велел Роман, перерезав веревку на руках. Половец исполнил – под полушубком была кольчуга удивительной красоты, отделанная золотом.

Роман собрал свое воинское имущество, разбросанное по полю, подозвал жеребца, бросил трофеи в приседельный мешок и вскочил в седло.

– А теперь ступай домой, – сказал он степняку, понимая, что по местным меркам совершает глупость.

...К ближайшей деревне Роман подъехал в сумерках. Перекусив у скромного крестьянского стола, улегся спать, предоставив заботы о своем коне хозяйскому мальчишке. Что-то надо было придумать – не возвращаться же пустым:

Старики на Казачьей заставе рассказывали, что дед Рожно на спор уходил поляковать без оружия и пешком, а возвращался, ведя в поводу несколько лошадей с воинским добром и с дюжиной голов у седла. Он действовал просто – искал в степи половецкую ватагу, нападал и рубил всех. При этом богатырь сетовал: «Я больше привез бы, да уж больно они глазастые. Увидят меня издали, и ходу – только пыль столбом:»

... Чуть свет Роман проснулся от истошных криков и выбежал из избы без сапог, но схватив первое попавшееся из своего оружия – лук и колчан со стрелами.

В утреннем полумраке деревенской улицы конные половцы с гиком и хохотом вылавливали белиц – молодых баб и девок – не давая им уйти в ближний лес, и рубили мужиков, оказавших сопротивление.

«Господи, – подумал Роман, – помоги мне, дураку неверующему». Первой стрелой он срезал степняка, уже занесшего саблю над русой головой деревенского парня, отчаянно защищавшего то ли сестру, то ли невесту. Вторая стрела вошла в горло половцу, увидевшему неожиданного стрелка, и указывавшему на него рукой. «Только не мазать», – подумал Роман, когда на тетиву легла следующая стрела. Третьей целью был степняк, уже растянувший до самого уха тетиву своего лука, направленного в сторону Романа. Выстрелили они одновременно, но нервы у русича были покрепче – его стрела вошла противнику в глаз, Роман же отделался глубоким порезом щеки.

Одного степняка сбил тот отчаянный парень, воспользовавшись колом из плетня, а остальные трое ускакали, бросив награбленное и полон,.

...Роман ехал в Курск, ведя в поводу груженую половецкую лошадь. Среди прочего груза был и мешок с чубатыми головами – на этом настояли деревенские, зная о поляковской задаче юного воина. Они же не без удовольствия обезглавили убитых степняков, на что Роман так и не решился.

В голове у Романа, как испорченная пластинка, крутились слова из баллады о Робине Гуде: «Он был прославленный стрелок, стрелять, как он, никто не мог».

Дай Бог здоровья деду Куреве и его плетке:

Роман, не заезжая в город, направился в Казачью заставу, чтобы сдать тяготивший его груз и военные трофеи.

Первым, кого он увидел, въехав в низкие ворота заставы, был отец Федор. Священник трижды сплюнул в сторону мешков со страшной добычей, истово перекрестился, пробормотал: «Прости неразумного, ибо не ведает, что творит». Добавил, обращаясь уже к Роману:

– Ныне же каяться и грехи замаливать, – и последовал далее, оставив после себя сильный запах медовухи.

Одобрительно галдя, молодые гридни развязали Романовы мешки и бесцеремонно вывалили их содержимое на землю:

– Поубавилось нехристей в Поле... С почином тебя, парень! Помогла кольчуга дедова?

Подошел Срезень и еще кто-то, в ком Роман не сразу узнал князя Всеволода.

– А ты и вправду малый не промах, – одобрительно сказал князь, рассматривая добычу поляковщика. – Недаром тебя Срезень хвалит, а уж от него похвалы добиться:Ну, поведай, как ты их одолел?

Роман хотел по традиции приукрасить свои подвиги, но под внимательными взглядами князя и Срезня врать не решился и рассказал про бой в деревне коротко: не велика удача – повезло.

Кто-то в толпе огорченно крякнул:

– Вот дурья башка. Головы привезти сумел – так ври напропалую, чтоб пыль до небес...

– Да уж, – рассмеялся князь. – Твой промах, Срезень: как сам складно баять не умеешь, так и его не научил. – И обратился к Роману: – А удачу, парень, зря гневишь – без нее воевать трудно.

Роман решил, что будет в самый раз рассказать и об отпущенном половце. Он достал золоченую кольчугу, развернул её и положил к ногам князя. Даже Срезень при виде диковинного доспеха не сдержался и удивленно присвистнул:

– Вот это жар-птица!

Никто не слушал рассказ Романа о поединке с молодым степняком. Бывалые старики распознали клеймо на изукрашенных цветной эмалью стальных накладках:

– Не иначе – один из сыновей хана Кончака, – решили знатоки. – Зря отпустил – теперь будет искать тебя, мстить за позор.

Князь Всеволод одобрительно ударил Романа по плечу и обратился к окружавшим его старшим дружинникам:

– Я так мыслю, братья, что нашего полку прибыло. Пора молодцу воинский пояс надеть!

– Воистину, княже, – одобрили старики. – Гож Ромша в дружину курскую.

:Несколько объемистых корчаг с пенником, заботливо собранные благодарными деревенскими в дорогу своему освободителю, оказались очень кстати: Среди шумной трапезы князь спросил у Романа, сидевшего рядом с ним, по обычаю посвящаемых в дружинники:

– Стало быть, пожалел ханского сына?

– Молод показался, княже.

– А ты больно стар, – рассмеялся князь: – Жалеть жалей, да сначала стреляй так же метко, как в той деревне.

«Хороший половец – мертвый половец», – подытожил Роман княжье наставление.

– Ничего, – вставил Срезень, – пооботрется в походах – заматереет.

– Да уж, – улыбнулся Всеволод. – Ему чести воинской много надо, чтобы Седоватый свою дочку за него отдал. А я боярышне Анюте крестный отец, и за суженым ее присмотрю – не забалует...

...– Гой еси, княже, – шумела захмелевшая дружина, поднимая тяжелые кубки. – Будь здрав, Срезень и Ромша... Вольному воля, смелому Поле!

Воинский пояс турьей кожи, подаренный князем, был Роману великоват. Как и дедова кольчуга:

Глава четырнадцатая

ВОЙНА

(апрель 1185 года)

В первой седмице апреля странники первыми принесли весть: хан Кончак двинул войска на Киев, но был разбит князем Святославом и откатился в Степь, оставив русским много пленных.

– А мы-то что? – волновалась младшая дружина. – Второй год без курян Киев обходится. Куда северские князья смотрят?

Воевода курской дружины вместе с князем Всеволодом уехали в Трубчевск, и старшим в Казачьей заставе остался Срезень:

– Навоюетесь еще. Чего-чего, а войны на всех хватит.

Но скоро из Трубчевска на взмыленной лошади прискакал гонец с княжьим повелением немедля готовиться к походу. В Курске ударили в била* и в клепала*, созывая народ на площадь. Бирюч-глашатай объявил сбор рати из горожан и слободичей:

– Князь наш славный, Всеволод Святославич, бьет челом вам, куряне и, ведая о вашей воинской доблести, просит всякого, в ком сила есть, поддержать честь земли курской в походе на степняков:

Курские ратники народ вольный – хотят, пойдут в поход, а если князь не по нраву, так и с печи их не стянешь и никакой воинской добычей не прельстишь. Но тут дело другое: князя Всеволода куряне любили и гордились им, и если уж он просит, как откажешь?

Курск зажужжал, как растревоженный улей. Перво-наперво шли в кабак, пили за князя Всеволода, за воинскую удачу, вспоминали былые походы:

– На половцев идти куда легче, чем на своих русичей. Уж больно много зла от степняков...

Потом, слегка протрезвев, шли в церковь, чтобы отмолить накопившиеся с прошлого похода грехи, а заодно и будущие.

– Вспомнили про Господа, – ворчал отец Федор, отпуская грехи. – Эк перегаром-то от тебя разит, раб Божий – хоть святых выноси.

И только соблюдя ритуал, начинали готовиться: приводить в порядок старинный дедовский доспех, прикупать у стрельников товар, запасаться новыми тетивами для луков. Да мало ли хлопот у ратника перед походом? А встревоженные матери и жены вялили и коптили мясо, сушили сухари – готовили припас недели на две.

Брали в рать не всех. У каждой слободы, городского конца или улицы был свой большак, как Людота у кузнецов, который собирал маленькое войско, заботясь о том, чтобы ратник был остальным не в тягость – не слишком стар, не слишком молод, не хвор, не трусоват и чтобы не остатний* мужик в семье.

– На развод вас оставляем, – смеялись над остатними. – Коль нас в Поле положат, то на вас только и надежда.

..Роман давно не был дома. Срезень в ответ на просьбу своего воспитанника об «отгуле» кивнул: « До утра».

...Когда Роман подъехал к распахнутым воротам, смеркалось. Двор полон народом – слободичи судили и рядили, кто пойдет в поход. Среди прочих стоял Никита с весьма довольной физиономией:

– Меня берут, Ромша.

– А меня нет, – чуть не плача, пожаловался Алешка. – Мал, говорят, воинских уроков не исполнял. Кабы ты слово замолвил:

Чем ближе был день предстоящей битвы на берегах степной речки Каялы, тем нереальнее казалось Роману его знание о роковом для курян исходе. Он все более чувствовал себя не временным попутчиком этих людей, а по-настоящему их современником. Жизнь обволакивала его своей повседневностью, не оставляя места тому, что выходило за рамки обыденных забот. На ближайшие дни такой заботой была подготовка к походу – куча поручений от Срезня, которые надо исполнить тщательно и не мешкая. Для себя времени не оставалось, разве только на то, чтобы повидаться с Анютой...

– Ну? – не отставал Алешка. – Подсобишь? А то сам убегу в поход.

Кому из друзей повезло больше? Тому, кто останется, или тому, кто разделит участь курского воинства, какой бы она ни была?

– Навоюешься еще, – ответил он словами Срезня и со смехом надвинул ему шапку по самый нос. – На твой век хватит.

Множество войн междоусобных и войн с внешним врагом выпадут на долю южной Руси, а с ней – и на долю любого из курян, кто не ляжет от половецкой сабли в предстоящем походе. Алешка вполне может дожить и до страшной татарской грозы с Востока. Одним словом, всем воинской участи хлебнуть придется...

– Надолго ли приехал, сынку? – обрадовался Людота. – До утра хоть?

К удовольствию кузнецкого большака слободичи, осмотрев с ног до головы и Романа и его рослого боевого жеребца, дружно одобрили и того и другого:

– Хорош молодец, а по ездоку и конь.

Марфа прикрикнула на мужиков:

– Да разве парня перед походом расхваливают?

Слободичи, принялись смачно плеваться через левое плечо и поругивать Романа. В конце концов утвердились во мнении, что ни воин, ни его конь никуда не годятся.

...После ужина, Роман вытащил из сундука свою «парадную» рубаху – мягкая, пропахшая ароматными травами ткань ласково легла на привыкшие к доспехам плечи.

– Зря красоту наводишь, – грустно сказала Марфа. – Боярышню твою батька в вотчину отправил, в Римов-город. Харатью тебе мужик передал от неё.

На кусочке выделанной телячьей кожи нетвердым, почти детским почерком было написано: «Буду Богу за тебя молиться, чтобы из сечи живым вышел. Жду тебя, суженый мой».

...Знать, не судьба повидаться с синеглазой боярышней. Поздно отговаривать ее отца от усылки дочери в Римов – страшная судьба ждала этот город в ближнее время. Да и что он сказал бы Седоватому?

Скрипнула дверь, в избу, опираясь на клюку, вошла Кокора, поклонилась на иконы, перекрестила Романа:

– Недосуг тебе божатку свою навестить, так я сама приплелась.

У Марфы с Кокорой было сговорено – прихватив доспех и оружие Романа, женщины вышли во двор.

– В баню пошли, колдовать от лихого железа, – пояснил Людота. – Кольчуга твоя хоть и не простая, а заветное слово ей не помешает... А об Анюте не тужи – сладится. На войну надо с легким сердцем идти:

Людоте князь Всеволод в поход идти не велел, оставил в тылу:

– Твое дело мечи ковать, а не мечом махать. Крестный повоюет.

Кузнец расстроился чуть не до слез, едва не запил. Жаловался каждому встречному, вспоминая о боевой молодости:

– А в те разы я разве не кузнец был?

Роман поднялся чуть свет. Вроде и не спал – всю ночь снилась ему Анюта, звала в город Римов, коему через восемьсот лет и места на картах не найдут: «Делай, что должен, – думал Роман, седлая коня и тщетно отгоняя грустные мысли, – и будь, что будет».

– Рубаху дедову надеть перед битвой не забудь, – напомнил Людота, провожая с женой Романа за ворота.

Когда Роман встал в стремя, Марфа сквозь слезы начала шепотом заговаривать его материнским словом. Так на Руси провожали сыновей на войну:

– Будь ты, мое дитятко, цел-невредим. Стрелой каленой тебя не язвить, рогатиной и копьем не колоть, топором не сечь, обухом не убить, старожилым людям в обман не вводить, молодым парням ничем не вредить, а быть тебе перед ними соколом, а им дроздами. Будь твое тело крепче камня, а рубаха крепче железа, а грудь крепче камня-Алатыря. Будь ты во поле молодцом, во рати удальцом, в миру на любованье:Рать могуча, мое сердце ретиво, мой заговор крепок и долог, как камень-Алатырь и всему превозмог:

Свежим апрельским утром, 23-го числа, едва только небо за Тускарем окрасилось розовым, курское ратное воинство потянулось к месту сбора – большой поляне за северными городскими воротами. Всяк держался своих: послободно, поулично, посотенно. Оружны и бронны были кто не хуже княжьего дружинника, а кто с одним топором, которым вчера еще дрова рубил, и с самодельным дубовым щитом.

Все ратники пешие, зато телег с впряженными лошадками-трудниками вдоволь – у каждого «взвода» свои. На телегах в поход повезут продовольствие, тяжелые щиты кучей навалят, да и прочее оружие, чтобы в пути рук попусту не оттягивало. Это в ту сторону, а обратно как Бог даст – то ли добычу, на рати взятую, то ли раненых и убиенных.

Провожающих не было. Отпрощались раньше и, приодевшись покраше, потянулись в город, выбирая по Княжьей улице удобные места, чтобы посмотреть, может, в последний раз на своих и на чужих, когда те будут проходить через Курск. Так было принято...

Воинство дисциплиной не отличалось – в предвкушении близкого приключения галдели, смеялись, молодежь задирала «чужих». Это больше напоминало торжище, чем собрание людей, выступающих в нелегкий поход.

От дружины всего несколько человек – в том числе и Роман – поддерживали порядок, осаживая без лишнего усердия особо задиристых.

– Покуда в Поле не выйдем, – пошучивал над забияками старый дружинник. – А уж там ни слобод, ни улиц – все свои.

На рослом соловом жеребце из городских ворот выехал князь Всеволод в сопровождении десятка дружинников и отца Федора, который статно восседал на рыжей кобыле – такой же гривастой, как и всадник. Ратники сбились в плотный боевой строй, впереди которого встал, спешившись, князь. Он снял золоченый шлем, остальные тоже посдергивали разношерстные головные уборы, обнажив кто кудри, а кто и солидные лысины.

Отец Федор начал походный молебен, воспрошая у Бога удачи. Истово, не жалея святой воды, окропил курян и благословил воинство на подвиги земли русской ради.

– Не в простой поход идем, куряне мои, – трубно произнес князь. – Вглубь Степи идем, самого Дона шеломами испить, как наши славные предки хаживали, страха не ведая. Чтобы надолго забыли нехристи дорогу в наши края. Крепко надеюсь на вас... Ну, с Богом, братья...

Через город по истертым плахам мостовой шли под музыку бодро и весело. Перед своими и чужими любушками и женами красовались, кто чем горазд: оружием и доспехом, начищенными до ярого блеска, а кто и лихо заломленной шапкой.

Из девок и баб, что провожали воев в дальнюю дорогу, печали, тревоги, и уж тем паче слез никто не показывал – как и не в поход провожали. Так было принято, чтобы не накликать беду. Смеялись, обсуждая своих и чужих, не стесняясь в выражениях и не делая различия между простым ратником и знатным боярином – нечистая сила смеха бежит.

– Эй, воевода, – кричала удалая молодка. – Ты брюхо-то подвяжи уздой, а то растрясешь в седле.

– Погодь, приду назад, тебе такое же спроворю, – не остался в долгу Сиверга.

– Да который раз обещаешь...

– Гля-кось, бабы, кузнецы хваленые, бороды паленые поперли: Небось, у каждого молоток за пазухой. Хоть бы рожи свои закопченные умыли: А вон гончары, горшки ходячие, а старшой-то их, глиняна его голова, на макитру* смахивает – хоть сейчас ухватом, и в печь... А от кожемяк-то духом кожаным шибает – и как их бабы терпят?.. Городники, деревянны их головы, лезут – эти степняков в щепки порубят...

Ратники должны были отвечать на насмешки без обиды, но чтобы последнее слово обязательно осталось за ними. За словом в котомку они не лезли и в выражениях не церемонились, но обходились без мата – он только для боя или для лютой драки. Шум и смех до небес, чтобы Богу слышно было. Досталось и князю:

– Эй, Святославич, коль мужиков наших от половецких баб не убережешь, то мы тебе бороду твою кудрявую враз проредим, и из шлема твоего золоченого горшок для младней сделаем... Да и сам не балуй – знаем мы тебя...

– За мной отец Федор приглядит, – отвечал князь. – У него не побалуешь.

– А за ним кто? – не унимались бабы.

Ратное войско выходило в Рыльские ворота. Здесь узкая, подновляемая каждую весну дорога, обжатая крутыми осыпями, вела к мосту через Кур.

Выходили не оборачиваясь на провожавших, и так, не оглядываясь, пойдут долго, пока городские башни не скроются за холмами. Рыльские ворота до самой ночи простоят нараспашку, и городские мальчишки в который раз будут разглядывать древние вражеские доспехи, прибитые для устрашения недобрых пришельцев и нечистой силы к воротам с наружной стороны. Кольчуги драные, под дождями проржавевшие, щиты разной формы, материала и ухватки, ветхие брони из кожи, из конских копыт: Не уберегли они своих владельцев под стенами Курска. Да и нет таких доспехов, которые спасут от каленой стрелы, от копья и от много чего еще, если нет на то воли богов. Отец Федор и его предшественники так и не смогли заставить курян снять древние брони с городских ворот. Пусть уж догнивает сама собой ересь языческая... Ратники ушли, город, обреченный на тревожное ожидание, разом приумолк и опустел...

Еще долго с городского забрала женщины будут всматриваться в полуденную сторону, ловя веселые отблески начищенных шлемов и наконечников копий. Отойдут вои от города на версту-другую, поснимают тяжелый, жаркий доспех, побросают в телеги обоза и пойдут налегке, оставив при себе только ножи-засапожники – пока, стеречься некого.

Дружина с князем без лишнего шума выйдет из Казачьей заставы, дав пешим опередить себя верст на двадцать. С ратью уйдут только наворопники – боевое охранение, разведчики во главе со Срезнем. С ними и Роман...

Мало кто из ушедших на войну знал, что минувшей ночью тихо помер дед Рожно. Сбывалось старое пророчество – пока жив былинный витязь, никакой враг не страшен курскому воинству:

Словарь:

 клепало – металлическая полоса, заменяющая колокол

 било – деревянная доска, подвешенная на веревке

 остатний – последний

 макитра – горшок

 наворопники – разведчики

Глава шестнадцатая

НА ВОЙНЕ, КАК НА ВОЙНЕ

( начало мая 1185-го года)

Холмистая степь с редким перелеском сменялась плоской равниной. Зоркий глаз здесь далеко достанет, особенно половецкий, привычный к просторам. Солнышко радовало приятным теплом – наверное, для того, чтобы эти люди забыли про войну, кровь и смерть. Но вопреки стараниям весенних богов, русское войско в ожидании битв все сильнее сжималось в один кулак, ощетинивалось оружием.

Наворопникам работы много – как у любой разведки во всякой войне. Срезень и не спал вовсе: меняя за день несколько лошадей, он мотался по степи от одного дозора к другому – чтобы молодежь смотрела не своим беспечным, а его, Срезня, опытным недоверчивым взглядом, слушала степь чутким ухом. Он все более мрачнел, не скрывая от тревоги:

– Думали скрытно идти, чтобы как снег на голову. Давно уж степняки про нас ведают...

Воинский старшина стал передоверять Роману часть своей работы:

– Смотри, чтобы не проспали младни.

Доверие особо упрочилось после одного ночного происшествия. В безлунную темень, заглушенную шумом дождя – единственного с начала похода – Романов дозор схлестнулся с половцами. Тех было больше, но они пережидали непогоду под войлочными кошмами, стреножив лошадей. Хотя и почуяли русский отряд, но поздно – мало кто успел вскочить в седло. Половцы бились отчаянно, но к пешему бою против конных они были непривычны. Полегли все, за исключением одного – его скрутили и, перекинув, как мешок, через круп коня, отправили к Срезню.

После боя Романа снова трясло и мутило – в быстротечной схватке он уложил троих – но скоро прошло и, к его радости, слабость никто из товарищей не заметил. «На войне, как на войне, – думал Роман утром, начищая помутневшее от чужой крови лезвие меча и рассматривая появившиеся на нем зарубины. – Не ты его, так он тебя... Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Предстояли настоящие бои и, похоже, надежды на удачу было мало. Впрочем, молодой воин не находил в своей душе ощущения обреченности, и вопреки его знаниям о будущем, это самое будущее его не очень-то пугало. «Молодой, глупый еще».

Роман чаще общался со Срезнем, отчитываясь ему о выполнении поручений. Старшина на похвалы был по-прежнему скуп, но иногда давал понять своему ученику, что тот в его глазах поднялся на следующую ступеньку.

– Зря ополчение взяли, – ворчал он на коротких привалах, обращаясь к Роману и сетуя на низкую скорость продвижения. – В былые годы, еще при батюшке нашего князя, не так воевали – ни тебе пешаков безлошадных, ни тебе телег скрипучих. За день собрались, на коней сели и – в Степь, как волки серые. А это разве война – за зипунами идут, не за победой...

В минуты таких разговоров в холодных глазах Срезня что-то показывалось необычное, всплывая из глубин его суровой души.

– Вернемся из похода, соберу курян-молодцев с десяток, коли князь Всеволод дозволит, и двинем с князем Галицким в заморские края, святые земли освобождать. Охота свет Божий поглядеть, как дед Смага смолоду. Прокис я в этой Степи:

Речь шла о третьем Крестовом походе, в котором будут принимать участие войска тестя князя Игоря. Если бы не плен Буй-тура, он наверняка и сам принял бы участие в этом походе.

– Пойдешь со мной сарацин воевать, Ромша? – по доброму прищурился Срезень.

В тяготах воинской работы Роман не забывал следить за календарем, и по его подсчетам выходило, что первая битва с половцами должна была состояться на следующий день. Впрочем, этого ничто не предвещало: все те же пустынные, залитые солнцем горизонты, все то же монотонное движение полков...

Но к первой вечерней звезде, когда уставшие люди и лошади предвкушали ночной отдых, все вдруг изменилось. От авангардного дозора прискакал вестовой:

– Войско половецкое рядом. От нас уходят. Речка впереди – успеют перейти, не догоним.

Речка называлась Сюурлий, и перейти ее суждено немногим степнякам из тех, что уходили сейчас от незваных русских гостей.

Дружина рванулась вперед, оставив позади ратников и обозы – не до них:

Вечерняя заря отгорела, предвещая недоброе кровавым цветом, вот и звезды густо высыпали на небе, показывая знающему правильный путь, а половцев все еще не настигли. Так и коней запалить недолго.

Вперед остальных с запасными конями ушел отряд курской младшей дружины, а с ними и Роман. До подхода остальных нужно связать половцев на переправе лучным боем.

Сюурлий речка не широкая, но половцы были с вежами – большими, крытыми кожей фургонами на четырех или шести огромных колесах – а ближние броды еще не просохли после весенней воды и представляли собой сплошное болото. Пока искали бродов посуше – тут и русские...

Под меткими стрелами курян начавшаяся переправа смешалась, несколько веж застряли посреди брода, перевернулись, преградив путь остальным. Половцы спешно сбили оставшиеся фургоны-вежи в полукруг, оставив позади топкую грязь реки, и стали отстреливаться. Судя по числу половецких транспортных средств, воинов у них было человек пятьсот – в несколько раз больше, чем в авангардном отряде курян. Степняки скоро опомнились, поняв свое превосходство и, в надежде на скорый успех, рванулись конной лавой вслед за отступающим русским отрядом.

Куряне уходили, не жалея лошадей, отстреливаясь на ходу. Свое дело сделали – половцев задержали.

Камышовые стрелы степняков с томящим душу посвистом все чаще догоняли русских. Несколько из них ударили в перекинутый на спину щит Романа, скользнули по железу шлема, по кольчужному голенищу сапога.

Уставшие кони тянулись из последних жил, чуя, что именно от них зависит жизнь их хозяев. Основные дружинные силы были рядом, спешили на выручку, но половцы настигали – дело шло на минуты:

«Вот тебе и дела, – подумалось было Роману. – А ведь в летописях об этом ни слова»: Но тут из-за пологого холма появились свои, на полном скаку разворачиваясь в боевой порядок. Из общего шума выделялся курский боевой клич – «Буй-тур». То ли князя Всеволода прозвали по этому кличу, то ли наоборот – суди теперь – но каждый бой куряне начинали с него. Вот и сам князь скачет впереди остальных, за спиной его стелется по ветру багряный плащ. «Как Чапаев» – подумал вдруг Роман, вспомнив фильм из своей прошлой жизни.

Тысячи русских стрел перелетели поверх голов передового отряда в сторону преследователей. Положение вдруг изменилось: половцы, осадив коней, повернули вспять, усеивая степь телами. Если сейчас они успеют доскакать до своих колесных веж и укрыться за ними, положение может выровняться – выкуривай их потом оттуда. Но выйдет по-другому: отступающие степняки в панике сомнут свои оборонительные ряды, которые приготовились встречать русских в копье. У степняков все смешается: кто-то бросится уходить вдоль реки, кто-то, понадеявшись на верного коня, полезет в грязь брода. Русские полумесяцем охватят берег Сюурлия, ворвутся за линию веж и порубят почти всех.

Но это произойдет без участия Романа – в его отряде, пущенном в тыл основных дружинных сил, мало кто не пострадал от половецких стрел, а трое молодых гридней так в степи и остались. К недавнему шраму Романа добавится еще один, уже на другой щеке. Если бы не щит: Пара стрел застряла в широком воинском поясе – видно, от души был княжий подарок. Досталось и лошади – она жалобно ржала и косилась глазом на стрелу, торчавшую в крупе.

– Эх, наши разгуляются сейчас. Вона, свищут, как чистые соловьи, – посетовал кто-то из молодых гридней. – Скачем к своим.

– Срезень велел ждать, – крикнул подскочивший вестовой. – Без вас обойдутся...

Даже звуки боя не заглушали разбойного пересвиста, от которого, как говорили чужаки, мороз по коже – так умели свистать только куряне. Стало быть, уже дошло до рубки. Роман в первый раз пожалел, что так и не овладел этим вторым боевым «кличем» своих земляков:

Бой едва завершился, еще не скрылась из виду погоня, посланная вдогонку ускользнувшим за реку степнякам, как подоспели первые ратники. Поспешали всю ночь бегом, не жалея сапог – коли к битве припоздают, то хоть из половецкого добра что-нибудь урвать.

Начался грабеж. Звуки боя сменились истошными криками женщин, вытаскиваемых из-под груд меховых одеял, войлочных кошм, мешков с добром, и плачем детей. Человеческий товар самый ценный – можно продать, можно выменять у степняков на своих, а можно и себе оставить. Впрочем, в изодранных и потертых кожаных мешках могло блеснуть серебро, а то и золото...

В одной из шестиколесных телег обнаружили русский полон: с десяток молодых, зареванных девок со связанными руками и седого старика.

– Никак дед Смага? Догулялся странничек.

Роман вскочил в седло, поскакал навстречу Смаге. Тот брел по полю, выбирая из разбросанного оружия и присматривая бесхозного коня.

– Здорово, дедусь, – приветствовал его Роман, спешиваясь и набрасывая ему поверх драной истлевшей рубахи свой плащ-корзно. – Вижу, опять в дальние страны собрался?

Старик узнал своего прошлогоднего приятеля:

– Никак Ромша? – и приник головой к груди молодого воина: – Думал уж помирать на чужбине... Недалече от Путивля взяли меня нехристи перед самой Пасхой... Ножик твой отобрали.

– А твой цел, – рассмеялся Роман, вытаскивая из-за голенища дареный стилет. – Помог мне как-то.

Романа кликнули к Срезню и он ускакал вслед за вестовым, оставив деду свою котомку со съестным припасом:

Срезень был мрачнее тучи:

– Да чего радоваться-то? Второй день люди на ногах, обозы отстали, кони не кормлены... Как дети малые вдогонку за степняками пустились, об охранении забыли: что справа, что слева – не ведаем.

Старшина будто и в бою не был – все в той же волчьей безрукавке мехом наружу.

– Давай-ка, Роман, собери своих и разведайте левую сторону, верст на пять... Эту ночь наши победу обмывать будут, а поутру их хоть голыми руками бери:

Чуял беду опытный вояка – завтра русские полки проснутся в окружении половецких войск и начнется первый день из двух оставшихся...

Вечерняя заря догорела и, как бархатный занавес, опустилась за горизонт, отделив дни минувшие от дня грядущего. Взошла луна, набросив на степь бледный саван. В ожидании близкой поживы начали перекликаться волки...

С левого фланга половецкие разъезды, не особенно таясь, уже маячили по всему горизонту. Так же обстояли дела и с других сторон русского лагеря.

– Пойди, вздремни, – сказал Срезень, выслушав донесение Романа. – Выспись хорошенько – ночью они не сунутся.

Русский лагерь беззаботно и хмельно праздновал победу, подкидывая в костры обломки разбитых половецких телег. Уснут под утро – ну да пусть уж погуляют напоследок.

Роман отыскал свой обоз, наткнулся на спящего под телегой Смагу и прилег рядом.

– Ты, Ромша? – проснулся дед. – А мне родной дом снился. И будто я маленький еще. К чему это?

От Смаги попахивало медовухой, но захмелел он не от нее, а от нежданной и сладкой свободы, которую старый вояка уже никому не отдаст...

А где-то в княжьих шатрах шел спор. Князь Игорь предлагал не теряя времени поднимать полки и уходить к северу, но все понимали, что измотанные за двое последних суток люди княжьей воле не подчинятся. Дружинники – другое дело, но не бросать же на смерть пеших ратников. Решат так: побили сегодняшних, побьем и завтрашних, и помогай нам Бог – на него уповаем...

Впрочем, может быть, и не так толковали князья, а может, и не было этого спора – мало ли что в летописях напишут? Мысли засыпающего Романа путались: «А чего им спорить-то? Ведь дело уже сделано...»

Глава семнадцатая

«КОГДА ВЕРНЕМСЯ:»

(10-11 мая 1185-го года)

Солнце еще не взошло, когда тяжко ухнули большие барабаны, возвещая русскому воинству тревогу и пробуждая спящих для последнего боя. Гортанно, каждая на свой лад, запели полковые трубы, призывая дружины и ратников к своим стягам и хоругвям.

Смага уже был на ногах и успел оседлать коней для себя и Романа. Старик указал на восток, где на утреннем зареве, всего в четырех-пяти лучных перестрелах* маячили половецкие ряды: