Текст книги "Княжий воин"

Автор книги: Виктор Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Да помогу, чего там.

На берегу смолкли, потом завизжали, потом послышался топот легких ног – «русалки» убегали от того, у кого только что просили помощи. Потом остановились и стали со смехом делиться впечатлениями.

– Эй, – Роман вышел на песчаный берег. – Зачем убежали?

– А ты кто? – спросила самая бойкая из «русалок».

– Водяной.

– Тогда поведай, попадут ли венки к молодцам названным?

– К одному уже попал, – рассмеялся Роман

– А как звать-величать его? Уж не Ромшей ли?

– Пусть та, что венок последней бросила, подойдет – я ей имя на ушко и шепну.

– А под корягу не утащишь?

– У меня там хоромы, как у князя.

Девичий щебет перекрыл грубый мужской голос, что никаких опасений у «русалок» не вызвало – их охранял кто-то наверняка оружный.

Было самое время ретироваться, чтобы заставить девок долго сомневаться – кто же был на берегу, может, и впрямь водяной?

Роман прыгнул в воду и доплыл до лодки.

– Где ж твои русалки? – засмеялся он, обращаясь к Никите.

– Может, они тебя заманивали, – неуверенно ответил тот.

...На следующий день по Курску разнеслась весть, что на Русалочьем берегу видели настоящего водяного, который чуть не уволок в воду одну из девок.

...Они неожиданно столкнулись на торжище возле лавки, где продавалась «бижутерия». Анюта примеряла стеклянные браслеты, в глазах девушки стояли слезы – «наручи» были великоваты для ее тоненького запястья.

Анюта зарделась, как при их первой встрече, но тут же улыбнулась, наверное, вспомнив ночное приключение.

Роман тоже смутился, но начал первым:

– Водяной приходил, принес венок от русалки, велел никому не отдавать, если только русалка его не потребует.

– Какой водяной! – голосок её оказался негромким и нежным, а синие глаза наивно распахнулись.

Сопровождавшая её черноризка ухватила Анюту за рукав и вывела ее из лавки, что-то выговаривая девушке на ухо.

«Влюбиться еще не хватало», – подумал Роман.

Словарь:

 "В Ольговичах он (Всеволод Святославич, князь Курский и Трубчевский)

 всех удалее рожаем и воспитаем и возрастом и всею добротою и

 мужественною доблестью:" – фраза из летописи 12-го века.

 корзно – богато украшенный плащ

 гой еси – будь здоров

 басарга – ловкий

Глава девятая

ВОИНСКИЕ УРОКИ

(начало июля – середина сентября 1184 г.)

Каждый год весной в городе и в слободах дружинник Тимоха Сухой с писцом объезжал дворы, ведя строгий учет молодых парней, «которые телом и разумом справные» – для воинской учебы. Так повелось еще от Святослава Ольговича, отца нынешнего курского князя.

– Все мы дети княжьи, – говорил Тимоха. – Стало быть, должны помогать землю нашу беречь. А какой с тебя помощник, если дела ратного не знаешь?

Различий между своими подопечным Тимоха не делал – будь ты сын последнего бедняка, или сын боярский. Никого не уговаривали, тем более не волокли на воинские уроки силком, но отказников не бывало – кому охота в отщепенцах ходить?

Уроки воинские человеколюбием не отличались. Тимоха Сухой, которого Роман для себя прозвал «сержантом», жилистый и злой кметь лет сорока пяти, на выдумки был горазд.

– Ну-ка, отроки, на загривки друг к другу залазьте – и борзо* в гору, чтобы пятки сверкали.

Бежать не близко – от Кура по Рыльской дороге, где много позже ляжет улица Дзержинского, до самого верха, к возвышавшейся среди мощных сосен рубленой башне Стрибоговой* сторожи.

Солнышко печет, бежать трудно. Но Тимохе этого мало – он верховых охаживал в пол-руки плетью-витнем. Те уворачивались, сбивая и так уже взмыленных «коней» с ноги.

– Сейчас и вам баньку устроим, – безжалостно смеялся Тимоха.

На половине горы менялись местами. Но неизвестно, что лучше – на мокрые от пота рубахи бывших «коней» плеть ложилась особенно чувствительно.

– Это вам не дома на печи.

...Молодой конный гридень, помошник Тимохи, всего годами пятью старше Романа, такой же плетью нещадно хлещет двух отроков. Убежать нельзя – только уворачивайся. На парнях даже рубах нет, кожа в бордовых полосах – дома мамки залечат. Дня за два-три научатся увертываться от плети, как от настоящего оружия. Тимоха-"сержант" осматривал учеников после «боя» и, найдя на теле лишние, по его мнению полосы, отвешивал нерадивому отроку еще один полновесный удар своей плетью.

– Хоть толику ощути, дубина неповоротливая, как железо сечет.

Упражнения усложнялись: надо было сдернуть отбивавшегося плетью верхового с коня. Плеть уже потяжелее, да и гридень-верховой становился злее – неохота позориться перед молодыми, а пуще перед Тимохой.

– Пеший конного бояться не должен, – учил «сержант» под свист плети и сочную ругань дерущихся. – У него конь, а у тебя сноровка.

...Двое парней друг против друга. У каждого щит из толстых дубовых досок и тяжелый топор. Ударь топором в щит противника, а потом принимай его удар на свой щит, пока щиты не превратятся в щепки. Но гораздо раньше «отвалятся» руки – и правая и левая. После такого поединка даже у Романа, привыкшего к ударным нагрузкам, ощущение такое, будто его переехал грузовик.

– Оттого, что железа стережешься, – объяснил дома Людота. – Ты кузнец – железо тебя бояться должно, а не ты его.

Людота научил его нескольким простым приемам и уже на следующий день Роман удостоился от Тимохи одобрительного кивка головой.

...Потом – уроки с мечом, копьем, кистенем до седьмого пота, без жалости к себе и к сопернику: Учились, как меч или саблю лучше на кольчугу, наруч*, а то и на шлем принять, чтобы вскользь прошло: Как топором или копьем против меча биться, как сулицу без промаха метать: И все под свист плетки Тимохи Сухого, который ошибок не прощал:

– Одним разумом науку ратную не осилишь, – говорил Тимоха. – Она в плоть к тебе войти должна. У хорошего воина разум за телом не поспевает – только так в сече лютой и выживают.

Роману этого объяснять не надо – уже растолковали его предыдущие тренеры. Может быть поэтому уроки осваивал лучше, чем другие:

Иногда приезжал Срезень, с коня молча наблюдал за тренировкой и уезжал, не сказав ни слова.

...Месяца через два уроки стали не в тягость. Наука воинская даром не прошла.

– Плетке моей спасибо скажите, – усмехался довольный Тимоха.

Последние две недели, уже в сентябре, каждый день занимались «ратной забавой». Делились поровну, на две рати, на каждом кольчуга и шлем, в руках щит и нетяжелый тренировочный кистень. И – кто кого.

– Друг друга не жалейте, – напутствовал Тимоха – В настоящем бою вас никто жалеть не станет.

Потеха продолжалась до «убитого глаза», как говорил Тимоха, то есть, до изнеможения. Потом кольчуги и мокрые от пота рубахи сбрасывали, и наставник придирчиво всех осматривал – синяков и ссадин было мало.

На другой день повторялось с топорами. На потеху это походило все меньше.

...Три месяца воинских уроков позади. Однажды Тимоха собрал вокруг себя своих учеников, уже чувствовавших себя опытными воинами и произнес короткую речь:

– В чем я перед вами грешен, младни, что руку с плетью сдерживал – а не надо бы. Но, может, и вбил в вас малость науки воинской. Теперь только сеча покажет:Ну, дай вам Бог удачи в бою настоящем... И не обессудьте:

С этого момента парни имели право носить за голенищем нож-засапожник, к рукоятке которого крепился кожаный темляк с цветной кистью. Темляк выставлялся напоказ, давая всем знать, что его обладатель оружен. Кроме того, за темляк сподручно было выдергивать нож из сапога, а по цвету кисти можно было определить, к какой сотне приписан ратник.

Тимоха Сухой с усмешкой наблюдал, как ученики вытаскивают из-за пазухи приготовленные ранее засапожники и вкладывают их за голенища. Сегодня в сапоги обулись все, хотя в иные дни предпочитали обувь попроще.

По курской «молодежной моде» кисть темляка должна была быть гораздо длиннее, чем требовалось и слегка волочиться по земле. «Вашим мамкам и метелок не потребуется», – смеялся Тимоха. У кузнецов кисти были черные с красным, у кожемяк желтые, у городников зеленые... Красиво! Предметом всеобщей зависти стал засапожник Романа с двумя кистями, одна из которых была ярко красной – княжьего цвета. Это был своего рода «диплом с отличием» и его обладатель получал право продолжить воинское образование в дружине.

– А гляньте на Мишату, – раздался насмешливый голос. – Засапожник за онучу* сунул. – Голос принадлежал высокому нагловатому малому с прыщавой физиономией. Он показывал на бедно одетого парня, обутого в лапти-лычаки с онучами. – Лапотник, а туда же, в кмети собрался. Нож небось из старого ухвата смастерил? А ну, покажи.

Мишата, тихий, улыбчивый парень, был удобным объектом для насмешек – не ответит. В большой безотной* семье, где он был старшим, работали все, начиная с самых маленьких – древки для стрел делали – но достатка не было. Какие уж тут сапоги:

Засапожник, который прыщавый-таки отнял у Мишаты, был, действительно, неумелой самоделкой – настоящий нож стоил недешево.

– Железке твой самое место в болоте, – прыщавый размахнулся, собираясь выбросить нож в воду Кура.

– Эй, малый, – окликнул его Роман, – а ну дай сюда.

Тот подчинился беспрекословно – видно, репутация у Романа складывалась серьезная. Роман достал из-за голенища свой засапожник и перевязал темляки, поменяв их местами с простеньким, из веревки, темляком Мишаты. Протянул свой нож новому владельцу:

– И в обиду себя не давай, бей в нос.

Отдал свой первый удачный клинок – месяц над ним работал. На зеркально отполированном лезвии по темно-серому фону вился затейливый рисунок.

Вокруг Мишаты, любуясь дареным ножом, столпились остальные.

– Княжий подарок!

– А ты его продай, лапотник, – посоветовал прыщавый. – Сапоги купишь.

И тут Мишата со всего маху вмазал обидчику по носу:

Воинская учеба – своеобразный «курс молодого бойца» – продолжалась до середины сентября. Но только первые три недели парни должны были являться на уроки ежедневно и весь световой день постигать нелегкую воинскую науку. А летом солнышко по небу неспешно двигается – не семь, а двадцать семь потов с тебя сойдет, прежде чем оно горизонта коснется. Назавтра чуть свет – руки, ноги еще от вчерашнего не отошли – изволь быть возле городских ворот, что зовутся Рыльскими, и не появись позже Тимохи Сухого, а то лишний раз его плетки отведаешь. И даже в воскресенье поблажки не было.

– Чтобы лень обратно не забралась, – говорил Тимоха.

Ни для чего другого времени не оставалось, да и сил тоже. Роман приходил домой в сумерках, наскоро ужинал и камнем падал спать. Ночами снился все тот же Тимоха в форме сержанта американской морской пехоты, ругался по-английски и почему-то был негром.

Предложения друзей о приятном времяпровождении долгими летними вечерами – игры, рыбалка, посиделки – оставались без ответа. Хорошо Никите, он уроки в прошлом году осилил. Да и Алешке это только на следующий год предстояло.

Потом стало чуть вольготнее – занятия завершались часов в пять, да и усталость брала меньше. Роман снова вечерами стал помогать Людоте в кузне. А по воскресеньям оба – Бог простит – работали княжеские заказы чуть не до первой звезды.

Людота доверял Роману самую ответственную работу, раскрывал секреты ремесла и радовался больше своего ученика, когда у того работа получалась.

– Тебе, Ромша, учеба воинская на пользу пошла – рука крепче стала, да и глаз вернее:

Вершиной кузнечного мастерства был меч. Из кузнецов только несколько человек по всей Руси владели секретом его изготовления. В ту пору мечи на Руси были франкской работы. Гости-купцы привозили их из далекой страны без рукояток, с неполированными лезвиями, которые дорабатывались на месте русскими мастерами. Разве наши кузнецы были хуже? Просто мечное дело на Западе к концу двенадцатого века было куда старше. Европейцы еще у древнего Рима успели поучиться, у Византии, потом у сарацин. А на Руси меч – пришелец. Исконным оружием здесь был топор, который высокого кузнечного мастерства не требовал и секретов технологических в себе не таил.

К «импортным» мечам относились с опаской, хотя среди них попадались вполне качественные. Но бывало и так, что подводили воина в самый ответственный момент – гнулись, ломались, крошились. Спрашивать не с кого – кузнецы далеко. Потому-то и не оставался Людота без заказов – свой мастер надежнее.

Такой заказной меч сотворялся рукой мастера год, а то и больше. И на смотрины заказчик являлся раз десять, придирчиво наблюдая за процессом создания благородного оружия. В этом не было недоверия к кузнецу – так воин-заказчик помогал мечу выявиться из куска грубой руды, так между воином и мечом возникала необъяснимая привязанность:

Меч начинался с заготовки. Нужно было получить хороший исходный материал, в котором заложены качества будущего изделия. Куски болотной руды разогревали в специальной печи, после чего тщательно проковывали – порода, окислы и другие примеси отходили, доброе железо оставалось. Процесс повторялся несколько раз.

– Чтобы дурь всякая из железа наружу вышла, – говорил Людота.

Потом кусок прокованной руды бросали во дворе месяца на два – под дождь и солнышко. Затем снова проковывали:

Существовали десятки технологических приемов создания меча, клинок которого будет сочетать в нужных местах и в необходимых пропорциях твердость, вязкость, гибкость. Лезвие не будет тупиться или выкрашиваться после ударов по самому твердому металлу, меч не сломается и не погнется, приняв чужой удар плоской стороною-голоменью. Об этих профессиональных приемах выковки меча знали многие кузнецы, но мастерски владели ими единицы.

Хороший меч делали сварным. Тонкую полосу насыщенного углеродом железа в процессе ковки покрывали с двух сторон железом с меньшим содержанием углерода. Сталь, если ее разумно закалить, держала заточку и не боялась встречного металла, а железо обеспечивало вязкость и прочность. Хитрость заключалась в умении сварить, угадав температуру и для стали и для железа. Да и закалить такой меч не просто – при резком охлаждении сталь и железо вели себя по-разному.

Но Людота работал иначе. Он брал два разогретых прутка – стальной и железный – скручивал их в жгут, проковывал в полосу, сворачивал вдвое и снова проковывал. И так десятки раз. Потом разрезал полосу вдоль на несколько прутков, скручивал их и снова проковывал. Время от времени в полосу добавлялись пучки стальной проволоки.

Вроде нехитро, ан нет – секрет заключался в узком температурном диапазоне, который нужно было поймать: И снова заготовка вылеживала месяц-другой, чтобы ослабело внутреннее напряжение.

– Чтобы успокоилась и зла на молот не держала, – говорил Людота.

К черенку будущей рукоятки тело меча должно быть толще и массивнее, а угол наклона плоскостей, образующих лезвие, тупее. Дол* к острию сужался и мельчал. Если не сформировать это при ковке, то потом не все шлифовкой можно поправить.

Меч-заготовку откладывали. Через некоторое время он снова покажет свой упрямый характер и искривится – опять надо править.

Но пора начинать черновую шлифовку. Дело трудоемкое, требует терпения, крепкой выносливой руки, верного глаза. Шлифовали на плоских камнях, перемещая меч по камню. Вжик-вжик, взад-вперед – и так не один день. Работу эту Людота доверил Роману:

– Любишь по двору на руках ходить, так эта работа еще лучше жилы крепит, – смеялся Людота.

Потом за дело с молитвами и старинными заговорам принимался мастер – наступала очередь закалки. Вот чему можно было учиться всю жизнь, но так и не постичь этого. Температура нагрева определялась «на глазок» – по цвету нагретого металла. Твердость после закалки определялась по цветам побежалости – оттенкам цвета, которые возникали на закаленном металле. Их Людота различал десятки. Охлаждать каждую часть меча следовало по-разному: что в воду, что в масло, а что с переносом из воды в масло.

Но вот клинок закален. Людота еще раз придирчиво и с некоторым страхом осматривал расцвеченное после огня тело меча. Это целая радуга – в каждой части лезвия должен быть свой оттенок: от «полового»* до «померклого». Проверял на звон, подвесив меч на конском волосе и простучав его молотком от острия до черена, скреб пятерней в затылке и, ворча на собственную нерадивость и неудачность, клал клинок в печь на отпуск. Передержишь в печи – твердость уйдет, недодержишь – клинок получится хрупким.

Последнюю шлифовку Людота делал сам – мелким протертым песком. Потом клинок протравливали кислотой – выявлялся красивый рисунок, – как правило, «елочный» по серому фону. Чем фон ближе к черному, тем работа считалась удачнее. И уж в самом конце многомесячного процесса полировка песком, от раза к разу все более мелким, почти пылью – и до зеркального блеска.

Заточкой Людота не занимался – для этого были особые мастера со своими секретами. Да и рукоятки-крыжи к мечам делал не часто – разве что для Срезня по его просьбе.

Каждый меч Людота начинал с того, что шел в церковь и ставил свечку Николаю-Угоднику, считая его покровителем кузнецов, и Илье-пророку, как правопреемнику бога пращуров Перуна.

Если меч удавался – Людота устраивал себе и ученику пару выходных дней. А если нет – уходил в недельный запой, а потом начинал все сначала. Про запои рассказывала Марфа, при Романе же работа у Людоты ладилась.

– У Ромши легкая рука, – говорил Людота.

Более всего радовала его добрая, с душой сделанная работа – как своя, так и чужая: будь то меч, кольчуга, изба, или другая плотня.

– А как же, – говорил мастер. – Ладная вещь – она от Бога.

На своих мечах он ставил клеймо: «Людота-коваль*».

– Княжьи войны да усобицы забудутся, а меч моей работы, глядишь, и напомнит русскому человеку обо мне, грешном. – И добавлял ободряюще: – И ты, Ромша, скоро мечи ладные делать будешь – лет через десять.

Вечером, накормив кузнецов, Марфа упрекала мужа:

– Совсем загонял парня. Глянь-ка – кожа да кости. На него ни одна девка не глянет.

– Ничего, – смеялся Людота. – Ты меня не испугалась, когда я к тебе сватался. А работы срочной еще дня на два, а там роздых.

И правда, через пару дней, возвратившись с учебы, Роман застал Людоту навеселе. Тот сидел на ступеньках крыльца с гуслями на коленях и, как мог, извлекал звуки из древнего, рассохшегося инструмента. Пытался что-то петь.

– Помолчи-ка, отец, – Марфа дождалась, когда муж притихнет: – Слышь, собаки тебе подвывают?

– Глупая баба, – Людота со вздохом обратился к Роману. – Ничего в музыке не смыслит. Ну-ка, сыне, сыграй, покажи, что кузнецам любое дело по плечу.

Инструмент был специфичный и дался Роману не сразу. Все время хотелось переделать его на манер гитары. Да и поучиться не у кого. Месяца три мучился, но гусли звончатые двенадцатиструнные поддались.

Под гусли полагалось петь. Пришлось перевести на древнерусский несколько известных Роману народных песен – не петь же из «На-Ны». Вспомнилось до обидного мало.

– Чудно, – сказала Марфа, в первый раз услышав «Эх, мороз, мороз». – Как будто в райских кущах песню сложили.

– В раю мороза не бывает, – с юмором возразил Людота. – Да и не рай это вовсе, раз мужик к жене едет.

Ему больше понравился «Черный ворон»:

– Кто эту песню сложил, небось, сам на поле валялся со стрелой в боку и смерть от себя отгонял. Ну-ка, Ромша, еще раз спой. А ты, мать, нюни не распускай...

– Девкам песен своих не пой, – посоветовала Марфа Роману в конце скудного репертуара. – А то засушишь:

Первый день обещанного Людотой роздыха совпал с воскресеньем. Роман, воспользовавшись отсутствием хозяев – Марфа с утра чуть не силком увела мужа в церковь – загорал, сидя на крыльце без рубахи, прогревая уставшие за последний месяц мышцы.

Он редко бывал один, и это не давало возможности грустным мыслям взять верх. Сейчас они нахлынули в избытке. Как там родители? Мать, небось, глаза выплакала. Друзья-одноклассники забывать стали – больше года прошло. Да и не до него им, в институты поступают:

"Вот вернусь, – думал Роман, – поступлю в педагогический на истфак. «Расскажите-ка нам, студент, о быте и ремеслах курян в двенадцатом веке... Плохо учили, студент...» Но для такого развития событий надо именно вернуться, а не просто завершить тут свою жизнь. «А не вернусь, так неучем и останусь».

Впрочем, не совсем так. В ремесле коваля у него по местным меркам уже высшее образование. Ну ладно, если не высшее, то 5-й курс. А вот «генерал» Срезень хочет сделать из него крутого вояку – тоже ремесло не из последних в этом мире. Одним словом, с голоду не умрет.

Остальные знания, скопившиеся в голове Романа за девять лет обучения в школе – по меркам двенадцатого века огромные – не нужны его теперешним землякам.

«Лучший математик, а так же химик, физик раннего средневековья, вынужден вкалывать кузнецом в стране, где первый университет возникнет лет через шестьсот».

В Европе, сколько помнил Роман, к концу двенадцатого века университетов было много: в Париже, Болонье, Оксфорде, Салерно... Окажись он там...

Роману, с начала пребывания в «здешних временах» не давала покоя мысль о том, чтобы подать весточку о себе в свое далекое будущее. Из всех способов «межвременной связи» шансы на успех были только у двух. Инициатору послания надо стать известной личностью, «войти в историю» и тогда информация о нем дойдет до будущего сама собой. Способ хлопотный и ненадежный – всю жизнь лезть из кожи, протискиваясь в череду уже свершившихся событий, а в результате среди множества княжеских имен и хроник бесконечных военных походов тебя никто и не вспомнит. Кроме того, бурная жизнь «новой» исторической личности может непредсказуемо изменить то самое будущее:

Второй способ был проще – спрятать письменное сообщение на месте будущей археологической раскопки в надежде на то, что в свое время оно будет обнаружено. Послание должно привлечь внимание среди прочих находок, но не в той степени, чтобы разрушать сложившиеся в археологии стереотипы – иначе оно рискует быть похороненным в тиши археологических кладовых. Кроме того, как нужно написать, чтобы дошло до адресата и было понято должным образом? Очень долго в голову Романа не приходило ничего кроме фразы «Привет из средневековья:», но постепенно текст сложился: «Писано Романом из града Курска в году 6532 боярину Василию (так звали отца): Отче, за меня не тревожься, пребываю в здравии и вам с матушкой того же у Господа прошу. Высылаю тебе хартию со словесами повести о походе Игоря Святославича на половцев. Песнь сия сложена по былям нашего времени курским гражданином, зело в грамоте преуспевшим».

Такая находка наверняка будет расценена, как сенсация и станет достоянием не только ученой братии – вопрос об авторстве «Слова о полку Игореве» к моменту отбытия Романа из двадцатого века так и не был решен. Но надо было дописать нечто, что будет понято только его близкими и не вызовет сомнения ученых в подлинности находки: «Кланяйся учителям моим, отцам Владимиру и Андрею – науки их зело полезны для меня, грешного».

Под «отцами» Роман имел в виду своих преподавателей боевых искусств и истории, хорошо знакомых его родителям.

Четыре неслучайных совпадения имен дадут хотя бы смутную надежду: Впрочем, ни отец ни мать фантастикой не увлекались, а стало быть, мысль о перемещении во времени может просто не прийти им в голову. Но шанс все-таки был:

Воплощать свою идею в реальность Роман начал в апреле, перед Пасхой. Он записал текст на хартии – куске выделанной телячьей кожи. Материал стоил не дешево, но соответствовал тому образу писавшего, который должен будет сложиться у историков. Итак, он – боярский сын, посланный отцом за какой-то надобностью в Курск из: Киева или Чернигова, а может быть, из Трубчевска. Он передает родителям весточку, а заодно и текст «Слова»:

А почему письмо осталось в Курске, а не ушло в тот же самый Чернигов? Стало быть, это был черновик, неудачный экземпляр, замаранный кляксами, который был выброшен на помойку. Чернила с испорченной хартии обычно смывали и использовали её снова, но боярич-то богатенький – денег батькиных не считал:

Роман понаставил на хартии жирных клякс и как бы в сердцах перечеркнул написанное. Теперь надо было придумать так, чтобы выброшенная на помойку телячья кожа с посланием не сгнила, как и другие предметы их этого материала за восемьсот лет... К примеру: переполненный горшок, который использовался, как емкость для мусора, выбрасывают вместе с содержимым: Горшок с трещиной – стало быть, не жалко: Уже на свалке горшок «случайно» попадает горлышком вниз в расплавленную смолу и сам собой наглухо запечатывается – рядом ведь подновляют крепостной частокол, а при этом без смолы не обходится: Вроде правдоподобно: Ну там уж придумают, как это получилось, главное, хартия не истлела бы:

Место для захоронения послания Роман выбрал над изрезанным оврагами склоном, рядом с крепостной стеной. Место было не самое бойкое в Курске, но именно здесь в конце двадцатого века начнутся археологические раскопки. Чуть выше будет стоять дом №4/2 по Красной площади, который умудрятся поставить как раз на засыпанном крепостном рве – это здание долго будет числиться в аварийных из-за трещин в стенах.

Когда Роман пару лет назад в качестве археолога-волонтера прислушивался, не звякнет ли его лопата о какое-либо сокровище, картина далекого прошлого представлялась ему иначе. Наверное, потому, что на раскопе некогда деревянного города нет зданий, давно канувших в Лету, а лишь их неясные проекции на земле в виде пятен другого оттенка: здесь был частокол, здесь небольшой погреб, здесь колодец. Не зная азов археологии, ничего не разглядишь. Кроме того, «тени» могут сосуществовать на раскопе бок о бок, тогда как в реальности их разделяли целые столетия:

То, что через много лет станет очередным местом стоянки археологического кочевья, в «культурном слое» 1184 года представляло из себя пригороженный к основной крепостной стене осадный двор. Так селились многие знатные бояре – что побогаче и ближе к князю.

Терем в «два жилья» еще строится – от него и пятен на земле не останется, потому как поставлен он без фундамента – разве что от углубленных в землю затейливо-резных столбов крыльца. Двор полон свежеошкуренных дубовых бревен и пахучей сосновой щепой. Уже готовые хозяйственные постройки скрывают то, что потом отпечатается на срезах археологического раскопа. Вон в том амбаре наверняка круглый погребок, а там – летняя печь: Столбы частокола поставлены только вчера – вокруг них еще хлопочут городники с тяжелыми трамбовками:

Профессор Енуков дорого бы отдал, чтобы заглянуть сюда на несколько секунд:

– Эй, паря, ты чего тут? – Вопрос был адресован Роману – старшина плотников, очевидно, не терпел бездельников. – Иди-ка восвояси.

Ниже осадного двора крутой овраг, контуры которого (вернее, разрез одной его части) были Роману хорошо знакомы по раскопу. Овраг уходил далеко вниз, почти до самого Кура. Часть оврага под частоколом уже сейчас использовалась как свалка строительного мусора, сюда же будут сбрасывать и бытовой мусор. Именно это место и выбрал Роман как «саркофаг» для своего послания:

Весточка в будущее, как бутылка, брошенная с затерянного в океане корабля, начала свое неторопливое плавание, имея небольшие шансы быть найденной и совсем призрачные быть правильно понятой теми, кому она была адресована:

Размышления Романа прервал Алешка. Его рожица с многозначительной улыбкой просунулась в калитку:

– Поклон тебе от Анюты. Ждать будет в полдень в лавке, где прошлый раз виделись.

Роман не видел боярышню месяц – навалились учеба воинская, княжьи заказы. Думал, забыла боярская дочка кузнеца чумазого, прошла её блажь.

– Пойдешь? – поинтересовался Алешка.

– А чего робеть-то?

– Дворовые у Седоватых дюже злые – намнут шею.

– Это мы еще глянем.

Роман оделся почище: рубашка с яркой вышивкой, сапоги шевровые, шапка с лисьей опушкой.

– А знаешь, – продолжил Алешка, – сколько молодцев богатеньких по Анюте сохнут и глотки за нее друг другу перегрызть готовы? А уж тебе-то...

Предостережения приятеля не подействовали – очень уж захотелось Роману заглянуть в те синие глаза:

Словарь:

 борзо – быстро

 гридень – молодой дружинник

 наруч – защитная металлическая накладка для левой руки – от

 локтя до запястья

 сулица – короткое копье

 онуча – длинная полоса из холста, которой обматывали ногу выше лаптя

 безотный – без отца

 дол – канавка посередине клинка

 половый (цвет) – светло-желтый

 «Людота – коваль» – клеймо мастера на одном из найденных археологами

 мечей русской работы 11-12 веков.

Глава десятая

КАЛИКА ПЕРЕХОЖИЙ

(начало сентября 1184 года)

Возле Рыльских ворот напротив того места, которое Роман использовал, как межвременной почтовый ящик, стояла покосившаяся деревянная церковь Николая-Угодника. И через много лет здесь, сменяя друг друга по ветхости, будут стоять храмы в честь все того же святого. Последний из них снесут в 1939-м году, соорудив на его месте неуклюжий монумент с серпом и молотом.

Рядом с Николаевской церковью, где потом на Красной площади станет известный всем курянам дом-"шестерка", расположилась странноприимная хоромина – своего рода туристическая гостиница для паломников и прочих путешественников.

Вся эта братия скапливалась в Курске – кто из ближних городов и весей, а кто издалека – сбивалась в ватаги и с попутными купеческими обозами брела в Киев поклониться святыням. Делились они на две категории: «калики перехожие» – странствующие нищие, среди которых было немало гусляров, сказочников, – и «ходебщики» – люд разного чина и звания, перемещавшийся по просторам Руси по своей надобности. Народ бывалый – и украсть и покараулить. Бывших разбойников среди них было никак не меньше половины – грехи замаливали на старости лет. Но с чем бы ни брели, каждый говорил, что идет в Киев помолиться в Лавре святым мощам. Так было проще получить приют в дороге и кусок хлеба. И одевались они одинаково во вретища*, чтобы у лихих людей было меньше соблазна.

Странники все знали: какой князь чего натворил, где напал голод, а где урожай, как люди живут и там и сям. И радио, и телевизор, и газета.

Купеческой оказии иной раз приходилось ждать неделями. За это время у бывалого разговорчивого странника появлялась своя ватажка благодарных слушателей – то хлебушка принесут, то репку. Один из таких, седой как лунь калика перехожий по прозвищу Смага*, заинтересовал и Романа, воинские уроки которого уже оставляли время для других дел. По всему было видно, что за плечами старика судьба не из простых. Судя по шрамам на лице и руках, пришлось хлебнуть ему воинского лиха, что подтверждали и его рассказы о походах, войнах и битвах. Казалось, не было на Руси города, где Смага не побывал то ли на службе у очередного князя, то ли странствуя. Был в плену у половцев, хорошо говорил по-ихнему и знал степные обычаи. Даже в Царьграде смолоду побывал старый вояка – гвардейцем при императорском дворе – и немного владел греческим. Несколько греческих слов в запасе Романа помогли ему проверить достоверность повествований Смаги.