Текст книги "«Родного неба милый свет...»"

Автор книги: Виктор Афанасьев

2

31 января 1814 года Воейков поехал в Петербург хлопотать о своей должности: он намеревался занять место профессора русского языка и русской словесности, освободившееся в Дерптском университете после гибели Андрея Кайсарова. Екатерина Афанасьевна не хотела, чтобы Воейков покидал Муратове ради Дерпта, и Жуковский, зная это, писал Тургеневу: «Прошу тебя употребить все усилия, чтобы ему не давали кафедры». Но хлопоты Тургенева зашли далеко, дать им обратный ход было невозможно. В марте Воейков приехал в Муратово уже профессором и сумел наладить и здешние свои дела: в марте же он был объявлен женихом Саши, свадьбу назначили на июль; в сентябре молодые, а с ними и Екатерина Афанасьевна с Машей, собирались отбыть в Дерпт. Жуковский узнал об этом в пути, остановившись по дороге из Орла у знакомых.

«Я поглядел на своего спутника, – пишет он Авдотье Петровне в Долбино, – вы его знаете: больная, одержимая подагрою Надежда, которая скрепя сердце тащится за мною на костылях и часто отстает.

– Что скажешь, товарищ?

– Что сказать? Нам недолго таскаться вместе по белу свету». Жуковский решил снова объясниться с Екатериной Афанасьевной.

– Я прошу вас отдать за меня Машу.

– Никак нельзя. Тебе закон христианский кажется предрассудком, а я чту установления церкви.

– Я вам не родня; закон, определяющий родство, не дал мне имени вашего брата.

– Я никогда не соглашусь на этот брак. Ведь не пойдете вы с Машей против моей воли?

– Нет. Машу вы знаете. А я, хоть я и уверен в том, что мы были бы счастливы, обещаю от всего отказаться, если это не принесет счастья и вам.

– Мне давеча Маша сказала то же.

– В ваших руках наша жизнь.

– Ты настроил Машу против меня.

– Неужели для вас важнее остаться правой, нежели дать нам счастье? Ведь Маша сказала вам, что любит меня.

– Все равно я не допущу беззакония.

– Иван Владимирович Лопухин вами уважаем. Мог ли бы он одобрить беззаконие?

– Лопухин – не мог бы.

– Но он согласен со мной!

– Если мнение Ивана Владимировича с твоим согласно, то это только переменит мое мнение об нем.

– Ваше сердце для меня ужасная загадка, – сказал Жуковский и вышел.

Он поехал в Чернь, потом – в Долбино. Авдотья Петровна, которой Жуковский передал эту сцену, немедленно написала Екатерине Афанасьевне отчаянное письмо, призывая ее согласиться на счастье Жуковского и Маши, а в искупление этого – пусть и выдуманного – греха она клялась оставить своих детей и уйти в монастырь… Екатерина Афанасьевна отвечала ей: «Дуняша, милый друг, ты меня ужасаешь; что это за предложение ты мне делаешь? Ты всё забыла: бога, детей, Машу, твои должности, о себе я уже не говорю; ты ни о чем не думаешь кроме страсти Василия Андреевича и для удовлетворения ее ты все бросаешь». И сама вдруг грозит Авдотье Петровне тем же: «Я пойду в монастырь точно, и от раскаяния, что моей привязанностью и глупою доверенностью погубила Василия Андреевича. Это моя неосторожность всё сделала… Я всему этому виною, я допустила усиливаться страсти Василия Андреевича». Екатерина Афанасьевна изображает себя обманутой и несчастной: «Любовь моя к Василию Андреевичу так чиста, так непорочна, я заблуждалась и думала ему заменить матушку, батюшку, Елизавету Дементьевну и даже видела и в нем к себе истинную любовь брата, а это было всё одни искания для получения Машиной руки. Ежели б он видел мои мучения!»

… «Я теперь скитаюсь, как Каин с кровавым знаком на лбу, – писал Жуковский Тургеневу. – Если ничто не удастся, то надобно будет отсюда бежать, и всё-всё для меня переменится. Никакой план не представляется мне, и ни к какому не лежит сердце. Ведь это не будет план счастья, а только того, как бы дожить те годы, которые еще остались на мой удел. Самая печальная перспектива».

Письмо к Авдотье Петровне из Черни в Долбино еще мрачнее: «Теперешнее мое бытие для меня так тяжело, как самое ужасное бедствие. Для меня было бы величайшим наслаждением попасть в горячку, в чахотку или что-нибудь подобное».

^{А. А. ВОЕЙКОВА (ПРОТАСОВА).}

^{Миниатюра.}

Однако у Жуковского еще была надежда на Воейкова. Он не знал, что Воейков уже действует, но действует против него.

– Люблю Василия Андреевича как брата, – говорил Воейков, вздыхая, Екатерине Афанасьевне. – Мечется, мечется… Страдает. Уж как себя терзает – жаль смотреть! И ведь добро бы всерьез. А то всё – дым поэтический! Завтра же и сойдет. Машу мучает. Сколько слез вы, дорогая матушка, пролили… А завтра оглянется, пожмет плечами: из-за чего сыр-бор? Любви-то – нет!

Екатерина Афанасьевна в письмах к Авдотье Петровне стала говорить о том, что Маша Жуковского не любит, или любит, да «не так»; авось, рассчитывала она, это дойдет до Жуковского: «А за Машу я и теперь ручаюсь, что она не влюблена, а несчастлива тем, что знает в нее влюбленным человека, которого она с ребячества привыкла любить и ежели бы могла уверенной быть, что он желает себя победить и будет беречь свое здоровье, будет заниматься по-прежнему, она бы давно покойна была и никак никогда не желала бы этой свадьбы». Машу Екатерина Афанасьевна держала почти взаперти. Жуковский пытался приезжать в муратовский дом – то с Авдотьей Петровной, то с Плещеевым, но Екатерина Афанасьевна все внимание отдавала или Авдотье Петровне, или Плещееву, а на Жуковского почти и не смотрела. Воейков самодовольно, с видом хозяина, расхаживал по дому. Даже на лице милой Саши Жуковский почти не видел сочувствия к себе, но он понимал, что ей не до того: у нее свадьба вот-вот… «Легче быть одиноким в лесу с зверями, – думал Жуковский, – в тюрьме в цепях, нежели возле этой милой семьи, в которую хотел бы броситься и из которой тебя выбрасывают!»

С Машей ему видеться и говорить почти не удавалось, но они нашли способ общения: в маленьких тетрадях («синенькие книжки» – как называл их Жуковский) они писали нечто вроде писем-дневников и тайно от всех передавали их друг другу. В июньской тетрадке Жуковский пишет, что его одолевает «пустота в сердце, непривязанность к жизни, чувство усталости», что земная жизнь в последнее время была для него «смерть заживо». Он говорит Маше, что она стала ему «еще милее, еще святее и необходимее прежнего». Маша отвечает ему, что он должен приободриться, что любовь не должна угнетать его: «Я даже желала бы, чтобы ты меня любил менее». И Жуковский горячо откликается на ее попытку поддержать его: «Даю тебе слово, что убийственная безнадежность ко мне уже не возвратится… Прошу от тебя только одного: будь мне примером и верным товарищем в этой твердости… Будь моим утешителем, хранителем, спутником жизни!»

^{А. Ф. ВОЕЙКОВ.}

^{Худ. Р. Александров.}

Когда Протасовы поехали в Троицкое, Жуковский тайно, отставая на несколько станций, следовал за ними. «Я еду по вашим следам, – писал он в тетрадке для Маши. – Остановился в Куликовке в семнадцати верстах от Орла, там, где вы ночевали в последний раз. Сижу на том месте, где ты сидела, мой милый друг, и воображал тебя. Хозяйка мне рассказывала об вас, и я уверил ее, что я – жених, но что невеста моя не младшая, а старшая дочь той госпожи, которая у ней останавливалась». 29 июня в Губкине: «Лежу в сарае, в санях на сене. Читаю Виландова „Диогена Синопского“ и часто прерываю чтение, чтобы думать о тебе. Гулял по кладбищу, – даже и срисовал его». 5 июля Жуковский делает запись в Орле, 9-го – в Котовке у Павла Ивановича Протасова, брата покойного мужа Екатерины Афанасьевны; тут узнал он, что Маша хворала, когда была здесь. «Ты опять больна и опять начинаешь скрываться! – пишет Жуковский. – Ты только хочешь носить маску любви ко мне – не сердись за это выражение! Где же любовь, когда нет никакой заботы о себе».

^{СЕЛО ДОЛБИНО. ОКРЕСТНОСТИ.}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

В ответ на жалобы Жуковского по поводу предстоящей разлуки – отъезда Протасовых с Воейковыми в Дерпт – Маша говорит: «Базиль! Ты слишком огорчаешься разлукой! Скажи, много ли ты имеешь утешения теперь, будучи вместе?» Он снова жалуется на то, что не может ничего делать, что и стихи не пишутся. Маша отвечает: «Если бы ты знал, сколько меня упрекала совесть за это бездействие, в котором ты жил до сих пор! Я не только причина всех твоих горестей, но даже и этого мучительного ничтожества, которое отымает у тебя будущее, не давая в настоящем ничего кроме слёз. Итак, занятия! непременно занятия!» Призыв Маши снова пробудил в Жуковском желание работать. Он сообщает ей свои планы: «Писать (и при этом правило – жить как пишешь, чтобы сочинения были не маска, а зеркало души и поступков)… Слава моя будет чистая и достойная моего ангела, моей Маши». Маша убеждала его ехать в Петербург, думать о своем будущем. Она выражала уверенность, что года через два-три они все-таки соединятся. О своей матери она пишет: «Базиль, как мы счастливы в сравнении с нею!.. Она слишком чувствует сама, что она не права; доказательства ей не нужны, признаться ей тяжело… Я боюсь за ее здоровье». Екатерина Афанасьевна в это время начала страдать тяжелыми приступами головной боли.

2 июля собирались праздновать свадьбу Воейкова с Сашей, но когда всё рассчитали, оказалась нехватка в средствах. Жуковский, страстно желавший хоть чем-нибудь быть полезным семье Протасовых, немедленно продал за одиннадцать тысяч усадьбу в Холхе – свое последнее пристанище – и предложил деньги Екатерине Афанасьевне. Она было хотела что-то возразить, но он решительно объявил, что это его свадебный подарок Саше.

– Но где же ты будешь жить? – спросила Екатерина Афанасьевна с подозрением, не нарочно ли он устроил эту продажу, чтобы проникнуть в муратовский дом. – Да что теперь делать: занимай горницу во флигеле.

Венчание состоялось 14 июля в церкви соседнего села – Подзавалова. И вскоре Воейков вовсе перестал играть с Жуковским в дружбу и братство. Жуковский писал Маше: «Моя последняя надежда была на Воейкова. Милый друг, эта надежда пустая: он не имеет довольно постоянства, чтобы держаться одной и той же мысли… Я не сомневаюсь в его дружбе, но теперешний тон его со мною не похож на прежний… Мы с ним живем под одной кровлею и как будто не знаем друг друга».

30 августа, в день своих именин, Воейков позволил себе грубую выходку против Жуковского. Никто не сделал ему за это замечания. Оскорбленный Жуковский покинул Муратово и написал Екатерине Афанасьевне: «Привязанность мою к Маше сохраню вечно: она для меня необходима; она всегда будет моим лучшим и самым благодетельным для меня чувством. Эта привязанность даст мне силу и бодрость пользоваться жизнью. С нею найду еще много хорошего в жизни… Я не мог с вами проститься. Это было бы тяжело. С вами, быть может, и скоро увижусь, но с вашею семьею, с Муратовом, с моим настоящим отечеством, – расстаюсь навсегда!»

3

Долбино – в семи верстах от Мишенского, на той же Выре; те же родные края, где живы воспоминания детства. Жуковский проехал Белев, потом деревню Ровно. А тут и в самом деле «ровно»! Слева, среди ивняка и ракит, мягко изгибается Выра, справа – ряд поросших деревьями и кустарниками холмов, по обеим сторонам дороги – плоское, как стол, зеленое пространство, за которым уже чуть зажелтевшей зеленью шумела роща, спускающаяся в овраг. Тихо, отрадно… За рощей, как и в Мишенском, дорога пошла вверх, к усадьбе Киреевских. Большой дом, парк и старинная церковь располагались на горе.

Авдотья Петровна – Дуняша – очень рада была неожиданному приезду Жуковского. Он сразу увидел ее с детьми на лужке возле дома: дети (Ваня восьми лет, Петя – шести и Маша – трех) бегали, догоняя друг друга…

– Я к тебе совсем, Дуняша.

– Этот дом – твой! – Авдотья Петровна поняла, что произошло. – Вот ведь она какая…

^{А. П. КИРЕЕВСКАЯ.}

^{Рисунок.}

– Кто? – не понял Жуковский.

– Екатерина Афанасьевна.

– Да нет, я сам ушел. Увидел, что чужой, – и ушел.

Авдотья Петровна сказала Максиму, еще сидевшему на козлах:

– Ты, Максим, поезжай завтра в Муратово, я тебе дам еще лошадей, привези всё: книги, бюро, шкаф Василья Андреевича, да не забудь ничего – ни пуговицы единой!

– Барин-то теперь бездомный, – вздохнул Максим. – Последний дом продал и деньги отдал.

– Ну нет, Максим, – повысила голос Авдотья Петровна, – Василий Андреевич, пока я жива, не будет бездомным!

– Ах, Дуняша, Дуняша, – в растерянности пробормотал Жуковский.

…Отсюда он писал Тургеневу: «До сих пор гений, душа, сердце, всё было в грязи. Я не умею тебе описать того низкого ничтожества, в котором я барахтался. Благодаря одному ангелу – на что тебе его называть? ты его имя угадаешь, – я опять подымаюсь, смотрю на жизнь другими глазами… Еще жить можно!»

^{СЕЛО ДОЛБИНО.}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

^{ПЕТР И ИВАН КИРЕЕВСКИЕ.}

^{Рисунок.}

Золотая, чистая начиналась осень. Жуковский изредка выезжал к Плещеевым в Чернь, в Володьково к Черкасовым, навещал родное Мишенское,[121]121
  Уже в 1817 году не стало великолепной усадьбы А. И. Бунина: ее разобрал всю на бревна американец Егор Зонтаг, за которого вышла замуж тогдашняя владелица Мишенского Анна Петровна Юшкова. Зонтаг был моряком русского флота, он собирался увезти жену в Одессу к месту своей службы. Анна Петровна всю жизнь стыдилась этого поступка своего бесцеремонного «корсара», как полушутя назвал американца Жуковский: Зонтаг разобрал дом, флигеля, службы и оранжереи, сложил бревна в штабеля, сравнял цветники и спустил пруды… Анна Петровна вернулась в Мишенское после смерти мужа в 1840-х годах, из сохранившихся бревен выстроила дом и два флигеля, но уж не прежнего вида. В дальнейшем дом свой А. П. Зонтаг обложила кирпичом. После ее смерти – 19 марта 1864 г. – усадьбу стали отдавать безвозмездно под летний санаторий для «слабых городских детей». Усадьба погибла окончательно во время Великой Отечественной войны. К 100-летию со дня смерти В. А. Жуковского – в 1952 г. – общественностью Белева был насажен в Мишенском новый парк и установлен памятный обелиск на месте дома, где родился и провел детские годы великий русский поэт.


[Закрыть] – там поднимался в Грееву элегию, свою беседку, уже потемневшую и как бы уменьшившуюся, одинокую.

…В октябре 1814 года возникла стихотворная переписка между Василием Пушкиным, Вяземским и Жуковским, в которой впервые в русской поэзии была поднята тема «поэта и толпы».[122]122
  Тема эта была развита потом А. С. Пушкиным и М. Ю. Лермонтовым.


[Закрыть]

Пушкин обращается к Вяземскому:

 
Как трудно, Вяземский, в плачевном нашем мире
Всем людям нравиться, их вкусу угождать!
 

Он жалуется на то, что «зависть лютая, дщерь ада, крокодил» преследует поэта везде, – он вспоминает драматурга Владислава Озерова, который завистников-невежд «учинился жертвой»: они свели его с ума своими интригами… «Врали не престают злословить дарованья»; «Не угодишь ничем умам, покрытым тьмою», – говорит он. Вяземский ему отвечает:

 
У каждого свой вкус; свой суд и голос свой:
Но пусть невежество – талантов судией, —
Ты смейся и молчи… Роптанье безрассудно!
Грудистых крикунов, в которых разум скудной
Запасом дерзости с избытком заменен,
Перекричать нельзя…
 

Жуковский написал общее послание «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину», где призывает друзей-поэтов «презренью бросить тот венец, который всем дается светом», не обращать внимания на суд невежд: «Друг Пушкин! счастлив, кто поэт! Его блаженство прямо с неба; он им не делится с толпой: его судьи лишь чада Феба! Ему ли с пламенной душой плоды святого вдохновенья к ногам холодных повергать, и на коленях ожидать от недостойных одобренья?»

Жуковский тоже говорит об Озерове, в лавры которого зависть «тернии вплела»: «И торжествует! Растерзали их иглы славное чело»;[123]123
  М. Ю. Лермонтов в стихотворении «Смерть Поэта» (1837) почти дословно повторит эту фразу: «…иглы тайные сурово язвили славное чело». Слова о «потомстве грозном» тоже повлияли на общий дух стихотворения Лермонтова.


[Закрыть] и восклицает: «Потомство грозное, отмщенья!» Жуковский утверждает независимость истинного поэта и от хвалы и от хулы «толпы». Он пишет:

 
…О, благотворный труд,
Души печальный целитель
И счастия животворитель!
Что пред тобой ничтожный суд
Толпы, в решениях пристрастной,
И ветреной, и разногласной?
…Собою счастливый поэт.
Твори, будь тверд! их зданья ломки!
А за тебя дадут ответ
Необольстимые потомки.
 

Во второй и третьей частях этого стихотворного послания к друзьям Жуковский разбирает слог посланий Вяземского и Пушкина. Он отмечает отдельные неясности, хвалит точные и емкие строки, на которых лежит «Фебова печать», советует писать кратко, логично, не жалеть труда при работе над черновиком:[124]124
  № 2, 1978 г., стр. 100.


[Закрыть]

 
Что в час сотворено, то не живет и часа!
Лишь то, что писано с трудом, читать легко.
 

^{П. А. ВЯЗЕМСКИЙ.}

^{Худ. К. Рейхель.}

Жуковский вместе с Вяземским и Пушкиным вступает в очередное сражение с «вождем невежд и педантов», «записным зоилом», живым «лексиконом покрытых пылью слов» (по выражению Вяземского) – то есть с Александром Шишковым, гонителем нового в литературе, особенно если это новое исходит от Карамзина или представителей его школы. В Долбине Жуковский написал второе послание к Воейкову – как бы в ответ на его только что появившуюся сатирическую поэму «Дом сумасшедших», где Воейков высмеял всех подряд – и «славянофилов» и «карамзинистов». В этот «дом» упрятал Воейков и Шишкова и Жуковского… Сатира Воейкова разошлась в списках и имела успех. Потом он в течение многих лет делал к ней добавления – последние уже в 1830-х годах. Карамзинисты, в том числе и Жуковский, обиженными себя не почувствовали нисколько: наоборот, они считали Воейкова своим соратником.

В послании к Воейкову Жуковский рисует фантастическую картину поклонения беседчиков Старине: в ее храм Шишков приехал «избоченясь, на коте», а кот мяукал при этом по-славянски; за Шишковым следовали Феб в рукавицах, русской шапке, музы в кичках и хариты в черевиках. Их встречает, сидя на престоле, Старина, справа от нее – «Вкус с бельмом». Стихотворцы-староверы окружают престол и громко клянутся:

 
Брань и смерть Карамзину![125]125
  «Спор Карамзина и Шишкова решила история. Ни одно из предложенных Шишковым словообразований по образцу церковнославянских лексем не привилось в русском литературном языке; в то время как большинство созданных Карамзиным и его последователями галлицизмов и неологизмов прочно вошло в него (например: культура, цивилизация, публика, энтузиазм, промышленность, развитие, переворот – в значении революция). Исторически оправдали себя и многие из фразеологических новшеств Карамзина и карамзинистов, стремившихся приблизить синтаксис русского литературного языка к гибкому, логически стройному и ясному синтаксису языка французского» (Е. Н. Купреянова. Французская революция 1789–1794 годов и русская литература. Журнал «Русская литература»).


[Закрыть]
 

^{СТИХОТВОРЕНИЕ В. А. ЖУКОВСКОГО «ПОСЛАНИЕ К ВЯЗЕМСКОМУ» (1814).}

^{Автограф.}

В этой литературной баталии стала постепенно оживать и лирическая муза Жуковского. У него появляются разные замыслы, он готовится что-то писать, но еще не совсем верит в то, что его воображение оживет:

 
О, упоение томительной мечты,
Покинь меня! Желать – безжалостно ты учишь;
Не воскрешая, смерть мою тревожишь ты;
В могиле мертвеца ты чувством жизни мучишь.
 

Покоя он не ждет, его не может быть. Но появляется какое-то равновесие, что-то сладко-утешительное в душе, навеянное, может быть, родной природой. В его тетради возникает светлая, написанная словно с улыбкой картина:

^{СЕЛО ДОЛБИНО. ВИД С ХОЛМА, НА КОТОРОМ НАХОДИЛАСЬ УСАДЬБА КИРЕЕВСКИХ.}

 
Уж в Долбине давно,
В двойное мы смотря окно
На обнаженную природу.
Молились, чтоб седой Борей
Прислал к нам поскорей
Сестру свою метель и беглую бы воду
В оковы льдяные сковал;
Борей услышал наш молебен: уж крошится
На землю мелкий снег с небес;
Ощипанный белеет лес,
Прозрачная река уж боле не струится,
И, растопорщивши оглобли, сани ждут,
Когда их запрягут.
 

Жуковский часто оставался в усадьбе один; Авдотья Петровна уезжала с детьми к родственникам. Ему и хотелось быть одному – он почувствовал небывалый прилив творческой энергии, завел несколько черновых тетрадей и сидел до глубокой ночи, не выпуская пера из рук, работая изо дня в день с маленькими перерывами для прогулок. В ноябре он сообщает Тургеневу, что он «в стихах по уши», что «шутя-шутя написал пять баллад, да еще три в голове». В октябре-ноябре 1814 года, в Долбине, он написал и перевел много стихотворений: «К самому себе», «К Тургеневу, в ответ на стихи, присланные им вместо письма», «Добрый совет (в альбом В. А. Азбукину)», «Библия» (с французского, из Л. Фонтана[126]126
  Фонтан Луи-Мари (1757–1821) – французский поэт-классицист.


[Закрыть]), «Мотылек», шесть «Эпитафий», «Желание и наслаждение», два послания к Вяземскому (кроме обращенного к нему и Пушкину вместе), несколько посланий к другим лицам – к Черкасовым, Плещееву, Полонскому, Кавелину, Свечину, ряд поэтических миниатюр («Совесть», «Бесполезная скромность», «Закон» и другие), «Счастливый путь на берега Фокиды!», «Амур и мудрость», «Феникс и голубка», «К арфе» и несколько шуточных стихотворений – «Максим», «Ответы на вопросы в игру, называемую секретарь», «Любовная карусель (тульская баллада)», «Бесподобная записка к трем сестрицам в Москву» и другие. Несколько баллад: «Старушка» (впоследствии названная так: «Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди»), «Варвик», «Алина и Альсим», «Эльвина и Эдвин» и «Эолова арфа». В октябре он задумал продолжение написанной в 1810 году «старинной повести» в стихах – «Двенадцать спящих дев» (на сюжет полного фантастических ужасов романа немецкого писателя XVIII века X. Шписа), – вторую часть он сначала назвал «Искупление», потом – «Вадим». Этому «Вадиму» Жуковский отдал часть того, что предполагал использовать во «Владимире», то есть «древнерусский» материал, связанный с Киевом и Новгородом. В октябре же он начал широкую истог рическую панораму в стихах – «Императору Александру», вещь, которая потребовала от него немало труда. В октябре же сделал он первую попытку перевода «Орлеанской девы» Шиллера. Долбинская осень оказалась настолько плодотворной, что Жуковский увидел в этом даже недобрый знак: «Я точно спешил писать, как будто бы кто-нибудь говорил мне, что это последний срок, что в будущем всё пойдет хуже и хуже и что мой стихотворный гений накануне паралича. Дай бог, чтобы предчувствие обмануло!»[127]127
  Долбинская осень по ее значению в творчестве Жуковского и обилию написанного в короткий срок напоминает Болдинскую – 1830 года – осень А. С. Пушкина, отмеченную необычайным взлетом вдохновения и творческой энергии. Интересно отметить, что название «Долбимо» как бы анаграмма «Болдина».


[Закрыть]

4

В Муратове Жуковский не ездил, но путем переписки с Екатериной Афанасьевной сумел добиться ее разрешения ехать в Дерпт. Поездка, намеченная на сентябрь 1814 года, была отложена Воейновым до начала 1815 года – он испросил у начальства отсрочку. У Жуковского к этому времени не осталось уже почти никаких надежд на брак с Машей, но и просто быть возле нее он считал огромным счастьем.

Маше было гораздо труднее – мать сделалась для нее как бы чужим человеком; ей надо было многое скрывать, в особенности свое крайнее отчаяние: с Жуковским она теряла человека, который с ее ранних лет вошел в ее духовную жизнь, во многом воспитал и образовал ее. Которого она полюбила. И что теперь осталось для нее? Напряженная атмосфера в семье, гибель всех надежд.

Она искала себе какой-нибудь полезной деятельности. Продала свое фортепьяно, стоившее две тысячи рублей, и купила другое – за четыреста, а тысячу шестьсот раздала бедным крестьянам. «1600 рублей, – писала она Жуковскому, – могут сделать совершенное благополучие пяти семейств, которые не имеют хлеба насущного». Она взяла в муратовский дом трех мальчиков-сирот, оставшихся после умершей крестьянки, и ухаживала за ними. Она занималась также лечением крестьян – давала им лекарства, делала перевязки, навещала больных.

Тихо, как тень, проходила она по дому, одиноко бродила в парке. Она поняла, что жизнь ее погублена бесповоротно и готова была умереть в любую минуту. Но Жуковского она по-прежнему старалась ободрять, призывая его к «занятиям» во имя будущего. И он, захваченный своими планами, своей работой, своим несчастьем, не всегда мог представить себе всю глубину Машиных страданий.

Он посылал Маше все свои новые стихи. Она переписывала их для себя. В его элегически-сентиментальных балладах «Алина и Альсим», «Эльвина и Эдвин» и «Эолова арфа» было много от его собственной жизни, несмотря даже на то, что две первые – переводные. Это была и жизнь Маши. Общая их судьба отразилась в этих стихах.

Во всех трех балладах – влюбленные, которые разлучены волей злых родителей: «Нет, дочь моя, за генерала тебя отдам!» – говорит мать Алине, узнав, что она любит бедняка Альсима; «Лишь золото любил отец Эдвина; для жалости он сердца не имел», – этот отец запретил своему сыну встречаться с крестьянкой Эльвиной; в третьей балладе Минвана, дочь «владыки Морвены» – могучего Ордала, и бездомный «певец сладкогласный» Арминий не смеют и вообще никому открыться в своей любви. «Я бедный певец; ты ж царского сана», – говорит девушке Арминий. Под видом бродячего торговца драгоценностями является Альсим к Алине. Отец Эдвина настолько грозен, что юноша решается смотреть на свою любимую только издалека, буквально «из кустов»…

Арминий грустит во время свидания с Минваной:

 
Минутная сладость
Веселого вместе, помедли, постой!
Кто скажет, что радость
Навек не умчится с грядущей зарей!
 

 
Проглянет денница —
Блаженству конец;
Опять ты царица.
Опять я ничтожный и бедный певец!
 

Ордал, отец Минваны, проведал о тайных встречах и изгнал певца из страны. Минвана одна грустит под «древом свиданья», на ветвях которого Арминий оставил свою арфу.

^{НОМЕР ЖУРНАЛА «АМФИОН» С ПЕРВОЙ ПУБЛИКАЦИЕЙ БАЛЛАДЫ В. А. ЖУКОВСКОГО «ЭОЛОВА АРФА».}

Все эти влюбленные гибнут: Алину и Альсима убивает муж Алины, за которого ее выдали обманом; Эдвин, умирая от любовной тоски, призвал Эльвину, и она, приняв его последний вздох, умерла сама; Минвана услышала внезапный звон арфы, оставленной Арминием на дереве, и поняла, что «земля опустела, и милого нет!». Вскоре рассталась с жизнью и Минвана:

 
И нет уж Минваны…
Когда от потоков, холмов и полей
Восходят туманы,
И светит, как в дыме, луна без лучей —
Две видятся тени:
Слиявшись, летят
К знакомой им сени…
И дуб шевелится, и струны звучат.
 

«Эолову арфу» Маша выучила наизусть. Эта грустная, прихотливо-музыкальная поэма захватила всю ее душу: сколько в ней красоты, чистого чувства, горькой правды, которая ведома только ей и Жуковскому! Маша повторяла про себя строфы баллады, и каждый раз они приводили ее в трепет: почти не верилось в то, чтобы слова так могли выразить муку души, так глубоко проникнуть в трагедию идеальной любви, так тонко передать слитые воедино тоску и счастье…

Жизнь – ее воплощение Ордал – грозно восстала против любви «неравных» по своему положению в обществе молодых людей. Они погибли. И все-таки они – вместе! Маша поняла, что хотел сказать этим Жуковский именно ей: это гибель «веселого вместе», но не гибель их любви. Нет, их любовь не может погибнуть.[128]128
  В. Г. Белинский писал, что «Эолова арфа» «Прекрасное и поэтическое произведение, где сосредоточен весь смысл, вся благоухающая прелесть романтики Жуковского».


[Закрыть]

^{А. И. ТУРГЕНЕВ.}

^{Худ. К. Брюллов.}