Текст книги "«Родного неба милый свет...»"

Автор книги: Виктор Афанасьев

Но напрасно звал Жуковский Мерзлякова в Белев.

…Маша, которой тогда было двенадцать лет, взбежала наверх, в комнаты, еще пахнувшие свежим деревом. Когда она взглянула в полукруглое окно, ее охватил восторг, у нее закружилась голова от обилия света, и она в изнеможении прислонилась к косяку.

^{БЕЛЕВ. СПРАВА. НА КРУТОМ СКЛОНЕ БЕРЕГА, – ПЛОЩАДКА СРЕДИ КУСТОВ, ГДЕ В. А. ЖУКОВСКИЙ ЛЮБИЛ РАБОТАТЬ НАД СТИХАМИ; ВЫШЕ, НАД ПЛОЩАДКОЙ, СТОЯЛ ЕГО ДОМ.}

^{СЕЛО МИШЕНСКОЕ. ВИДНА ЦЕРКОВЬ УСАДЬБЫ А. И. БУНИНА.}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Внизу ярко голубела отражавшая легкие летние облака Ока, по которой скользили несколько лодок. У противоположного берега, в тени нависших над водой кустов и трав плыла стая уток. По берегу в сторону Дуракова и Жабынской пустыни шла сухая глинистая Московская дорога. И дальше, озлащенные ярким солнцем, расстилались луга, поля – там желтела рожь и белела цветущая гречиха, – и так далеко тянулся этот простор, что Маше захотелось туда полететь.

Когда девочек увозили из Белёва, чаще всего к дяде Павлу Ивановичу Протасову в село Троицкое Мценского уезда, Жуковский очень грустил. Особенно – по старшей, Маше. «Что со мной происходит? – раздумывал он в своем дневнике. – Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание!.. Третий день грустен, уныл. Отчего? Оттого, что она уехала… Это чувство родилось вдруг, отчего – не знаю: но желаю, чтобы оно сохранилось. Я им наполнен… Я был бы с нею счастлив конечно!

Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейственного счастия и не захотела бы светской рассеянности… Но родные? Может быть, они этому будут противиться?.. Неужели для пустых причин и противоречий гордости К. А. пожертвует моим и даже ее счастием, потому что она конечно была бы со мною счастлива».

К. А. – Екатерина (Катерина) Афанасьевна; Жуковский угадал ее будущее поведение.

И вот осень 1815-го: «Сердце ноет, когда подумаешь, чего и для чего меня лишили», – жалуется Жуковский Маше.

«На свете много прекрасного и без счастья», – повторяет Жуковский свою выстраданную мысль друзьям.

…Проходило лето, желтели и осыпались в парке листья, глубокий сон овладевал деревьями. Небо становилось прозрачнее, холоднее, и там – высоко – с кликами летели журавли, собирались хмурые облака, все чаще уходило в их дымную завесу солнце, шли дожди… А потом на замерзшую глину проселочных дорог, на пожухлую щетину сжатых нив, на лес, покрывающий Васькову гору, на крыши села Фатьянова, на осиротевшее Мишенское, на заросший сосенками холм Греева элегия, где стояла беседка Жуковского, падал первый снег, и всё вокруг устилали сугробы.

 
Ты сетуешь на наш климат печальный!
И я с тобой готов его винить!
Шесть месяцев в одежде погребальной
Зима у нас привыкнула гостить! Так!
Чересчур в дарах она богата!
Но… и зимой фантазия крылата!..
Спасенье есть от хлада и мороза:
Пушистый бобр, седой Камчатки дар,
И камелек, откуда легкий жар
На нас лиет трескучая береза.
Кто запретит в медвежьих сапогах,
Закутав нос в обширную винчуру.[12]12
  Винчура – шуба из овчины особой выделки, доставлявшейся из Италии, из плодородной равнины Винч в верховьях реки По.


[Закрыть]
По холодку на лыжах, на коньках
Идти с певцом в пленительных мечтах
На снежный холм, чтоб зимнюю натуру
В ее красе весенней созерцать?
 

…И – пошло, покатилось неудержимое время!

Но не только родина. Есть еще то огромное в жизни, что – как воздух – помогает дышать. Об этом он в 1815 году писал Киреевской: «Поэзия, идущая рядом с жизнью, товарищ несравненный!»

Родина и поэзия – всегда были с ним.

«Он и при дворе, – говорил о нем Вяземский, – всё еще был „Белёва мирный житель“.[13]13
  Строка из послания К. Н. Батюшкова «К Жуковскому» (1812).


[Закрыть] От него все еще пахло, чтобы не сказать благоухало, сельскою элегией, которою начал он свое поэтическое поприще».

Поэтому, вернувшись из Павловска, чуть ли не всю ночь в грустном одиночестве сидел Жуковский, размышляя о своем недавнем прошлом, совсем недавнем: о вчерашнем дне. Поэтому мысленно ехал он на родину, поэтому мечтал он о каком-нибудь уголке в Тульской или Орловской губерниях – в краях своей молодости. «Вот-вот поеду», – думал он. И не просил Киреевскую высылать ему в Петербург его книги. Год тому назад – осенью 1814-го – прославленный автор «Певца во стане русских воинов», уже написавший почти все свои лучшие баллады, прислал друзьям в Петербург большое стихотворение «Императору Александру». Тургенев устроил чтение у себя.

^{Г. Р. ДЕРЖАВИН.}

^{Гравюра И. Пожалостина с оригинала И. Боровиковского.}

«Чем более читаю я твое послание, тем более красот открываю», – писал Тургенев Жуковскому об этом стихотворении. Батюшков был в восторге:

«Если бы я мог завидовать тебе, то вот прелестный случай! Так, мой милый, добрый мечтатель!.. Твое новое произведение прелестно… И откуда ты почерпнул столько прекрасных, новых и живописных выражений? Счастливец! Чародей! Прими же чувство моей благодарности за несколько сладостных минут в жизни моей: читать твои стихи – значит наслаждаться, – а в последних ты превзошел себя».

Вспоминались грустные строки Державина, словно шепот ветра в сухой осенней листве:

 
Тебе в наследие, Жуковский,
Я ветху лиру отдаю;
А я над бездной гроба скользкой
Уж преклоня чело стою…
 

…В журнале «Сын Отечества» Дашков, Тургенев и Кавелин объявили о подписке на двухтомные сочинения Жуковского. До сих пор – с 1812 года – всюду в России пели «Певца во стане русских воинов», положенного на музыку Бортнянским. Послание «Императору Александру» читалось на торжественных собраниях, посвященных окончанию войны.

Он собирался приняться за эпическую поэму «Владимир», задуманную им за несколько лет до того. Мечтал о поездке в Крым и в Киев.

И между тем: «Въехал в Петербург с самым грустным, холодным настоящим и с самым пустым будущим в своем чемодане… Здесь беспрестанно кидает меня из одной противности в другую, из мертвого холода в убийственный огонь, из равнодушия в досаду». «У вас только, – пишет он Киреевской в Долбино, – буду иметь свободу оглядеться после того пожара, выбрать место, где бы поставить то, что от него уцелело, и вместе с вами держать наготове заливную трубу».

Пожар этот – вдруг запылавшие и обратившиеся в пепел надежды любви.

«Теперь страшная война на Парнасе, – писал Жуковский на родину, – около меня дерутся, а я молчу».

В беспощадной битве столкнулись два литературных лагеря – защитники старого и нового слога в русской литературе. Адмирал Шишков возглавлял «староверов», погрязших в церковнославянизмах «варяго-россов», которые старались ниспровергнуть новшества, введенные в русский литературный язык Карамзиным и поддержанные его соратниками, в особенности Жуковским. Недаром «варяго-росс» Шаховской сделал попытку залить пламенный романтизм Жуковского «Липецкими водами»… Но Жуковский не просто «молчал», предоставляя друзьям делать ответные выстрелы; он, едва явившись в Петербург, собрал их вокруг себя, создал из них литературное общество, которое стало быстро расти. Заседания «Арзамаса» пародировали торжественные собрания шишковской «Беседы любителей русского слова», а смех арзамасцев был убийственным.

Все, конечно, было не так определенно и просто – и у беседчиков не все было плохо, ведь среди них были и Державин, и Крылов, да и некоторые другие литераторы «Беседы» были не без таланта, а кроме того, заостренный патриотизм.

^{А. С. ШИШКОВ.}

^{Литография П. Бореля с оригинала Д. Доу.}

^{ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ ЛИЦЕЙ СО СТОРОНЫ САДОВОЙ УЛИЦЫ.}

^{Литография А. Мартынова.}

«Беседы» благотворно повлиял на развитие поэзии декабристов; и у арзамасцев не все пошло гладко – некоторые из них оказались впоследствии охранителями официальных идей (Блудов, Уваров, Северин, Кавелин). И все-таки «Арзамас» во главе с Жуковским прокладывал главную дорогу: он открывал путь следующему поколению литераторов – Пушкину и его школе.

…Приехал в Петербург – ненадолго – вместе с Карамзиным Василий Львович Пушкин. С гордостью рассказал Жуковскому об экзамене в Царскосельском лицее, где отличился его племянник Александр: «Вот, – протянул он с добродушной важностью Жуковскому большой лист бумаги, – ода, которая довела чуть ли не до слез старика Державина, бывшего в январе на экзамене». Это были «Воспоминания в Царском Селе».

Но это не было новостью для Жуковского: ода была напечатана весной в журнале «Российский музеум». Жуковский и до того уже различил среди прочих юный, свежий голос: он запомнил «К другу стихотворцу», «Кольну», напечатанные в «Вестнике Европы», и почти всё, что успел напечатать талантливый лицеист в «Российском музеуме» и «Сыне Отечества».

^{А. С. ПУШКИН.}

^{Гравюра Е. Гейтмана.}

Он часто бывал в Царском Селе и видел там, в парке, нестройную колонну размахивающих руками, смеющихся и подталкивающих друг друга лицейских. Он глядел на дворцовый флигель, где помещался Лицей, со странным чувством грусти и каких-то неясных надежд, не всегда связывая это чувство с молодым стихотворцем Пушкиным: оно – росло. И когда посыпались при холодном ветре пожелтевшие листья с акаций и кленов, когда стало видно в царскосельском парке всё насквозь – чистая вода, отражающая синеву неба, статуи, колонны и поблекшие лужки, – Жуковский решительно вошел в подъезд флигеля.

… «Я сделал еще приятное знакомство! – написал Жуковский Вяземскому. – С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе.[14]14
  От названия бывшей ранее на этом месте финской деревни Сааримойс – Верхняя Мыза. «Сарское» незаметно – по созвучию – перешло в «Царское». Долгое время употреблялись одновременно оба названия.


[Закрыть] Милое, живое творенье! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь, только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не помешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет».

Вяземский, который тоже познакомился с молодым Пушкиным, писал Батюшкову: «Что скажете о сыне Сергея Львовича? Чудо и всё тут. Его „Воспоминания“[15]15
  Стихотворение «Воспоминания в Царском Селе».


[Закрыть] вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах».

…Пушкину было шестнадцать лет. Жуковскому ровно вдвое больше.

Приезжая в Лицей, Жуковский приободрялся – его оживляли беседы с Пушкиным, которому он привозил из Петербурга книги и журналы, которому рассказывал о Карамзине, Андрее Тургеневе, о фельдмаршале Кутузове. Подарил ему только что изданный том своих стихотворений.

Они бродили по шуршащим лиственным прахом дорожкам вокруг почти совсем оголившихся куртин, прудов. Шутили. Пушкин очень смеялся, когда Жуковский по-актерски, в лицах, передал ему случившийся некогда в Москве литературный спор слезливого поэта-сентименталиста Шаликова с ученейшим, но прижимистым редактором «Вестника Европы» Каченовским: как чувствительный Шаликов, оправляя розу в петлице своего фрака, задумчиво бормотал «Вы злой… вы злой», а потом вдруг поднес к носу пожелтевшего от страха Каченовского волосатый кулак и сказал в ярости: «А вот этого ты не хочешь?» И – между прочим – Шаликов готов был избить чуть ли не всякого из знакомых, кто нечаянно не поклонился ему на улице. Весьма чувствительный поэт!

^{ТИТУЛЬНЫЙ ЛИСТ ПЕРВОГО СОБРАНИЯ СТИХОТВОРЕНИИ В. А. ЖУКОВСКОГО.}

…Шишков, Шихматов, Бобров и другие беседчики давно уже были предметом насмешек Пушкина. Еще в стихотворении «К другу стихотворцу»:

 
Творенья громкие Рифматова, Графова
С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;
Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
И Фебова на них проклятия печать.
 

Угадывалось легко: Рифматов – это Шихматов, князь, нельзя сказать, чтобы совсем бездарный стихотворец, но погубивший свои громоздкие творения церковнославянизмами и дикими для слуха речениями, Шишков считал его гением; Графов – сам председатель «Беседы» Шишков, «Седовласый дед», как звали его арзамасцы; Бибрус – имя, произведенное от латинского глагола bibere (пить), – это поэт Бобров, автор длинных поэм, горький пьяница, ну а Глазунов – петербургский книгопродавец, у которого продавались сочинения беседчиков.

И сколько волнения в стихах Пушкина, обращенных к Жуковскому:

 
И ты, природою на песни обреченный!
Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струей —
Душа к возвышенной душе твоей летела…
 

Думая о Пушкине, ни на минуту не забывая его ни в Павловске, ни у друзей, даже во время самых горьких размышлений, когда он словно хоронил свою жизнь («Роман моей жизни кончен», – говорил он), начинал понимать Жуковский, что совершился некий круг: если и будет какая другая, но од на его жизнь действительно замкнулась глухой дверью. До встречи с Пушкиным он тайно – даже от себя – думал о смерти: на высоте поэзии, с разбитой душой – умереть… Теперь – нет! Он успел увидеть во мраке ясный утренний луч.

…Медленно светлело. Жуковский смотрел на расчерченный рамой окна квадрат робко синеющего неба. Потом прошелся по комнате, мягко ступая в домашних туфлях. Остановился у письменного стола и навел порядок на нем: сюда – бумагу, сюда – дневник, чернильницу… А вот это – письма, на которые надо нынче же ответить… Словом – чтобы всё как «дома». Он ведь всегда любил порядок. Деловую обстановку.

Глава вторая

…ПОЛЯ, ХОЛМЫ РОДНЫЕ,

РОДНОГО НЕБА МИЛЫЙ СВЕТ,

ЗНАКОМЫЕ ПОТОКИ,

ЗЛАТЫЕ ИГРЫ ПЕРВЫХ ЛЕТ

И ПЕРВЫХ ЛЕТ УРОКИ,

ЧТО ВАШУ ПРЕЛЕСТЬ ЗАМЕНИТ?

О РОДИНА СВЯТАЯ,

КАКОЕ СЕРДЦЕ НЕ ДРОЖИТ,

ТЕБЯ БЛАГОСЛОВЛЯЯ?

В. А. ЖУКОВСКИЙ

1

Армия Румянцева громила турок между Днестром и Дунаем. После битв у речек Ларга и Кагул великий визирь Оттоманской Порты перестал верить в победу над русскими. Плотно сомкнутые, ощетинившиеся штыками русские каре извергали свинец и неуклонно двигались вперед среди пестрого моря спагов – легкой турецкой конницы, кипящей яркими красками разноцветных одежд. Откатывались назад яростные толпы янычар – отборной пехоты султана, и крымские татары на косматых лошаденках.

Румянцев со своими генералами – Боуром, Потемкиным, Репниным – маневрировал смело, по-своему, а места для быстрых передвижений были трудные: сухая степь, речки и озера, болота, голые возвышенности и ущелья… К тому же – изматывающая жара и плохое снабжение: расстояния большие, край малолюдный, Россия – далеко.

Шла борьба за Черное море.

Земля гудела от катящихся кованых колес пушек и зарядных ящиков, от тяжелого шага полков. Вдруг неподалеку от какой-нибудь бессарабской деревеньки – кучка мазанок и плетеных сарайчиков для кукурузы – раскидывались белые палатки, зажигались костры, начинало булькать в котлах солдатское варево. В вечерней тьме из лагеря доносилась в деревню песня:

 
Как под Бёндером мы стояли,
Трое суточек простояли.
Мы не пивали и не едали,
С добрых коней не слезали.
Мы белу стену пробивали…
 

После Кагула крепость за крепостью отдавали турки русским, ошеломленные их победами: Килию, Аккерман, Бендеры, Браилов, Измаил… «Виват, Екатерина!» – возглашали на биваках запыленные, но не утратившие энергии после трудных походов и битв русские офицеры, сойдясь за походными столами и поднимая чарки. Чувствуя окончание войны, приободрились, повеселели и солдаты: и рослые гренадеры, и маленькие, юркие егеря.

…Королевишну в полон взяли, К белым шатрам приводили, Пред Румянцова становили. Румянцов-князь дивовался. Красоте изумлялся: «Что это за девица. Белолица, круглолица, Черноглаза, черноброва, Хороша больно уродилась!»

…Чуть не утонул в Днестре Силантий Громов – крестьянин-маркитант – вместе со своей повозкой: пропала бы вся его богатая выручка. Спасибо, солдаты помогли, а то уж одно колесо вовсе повисло над водой и доска затрещала… На той стороне реки остались дымящиеся развалины Бендер со взорванными стенами.

– Держись, туляк! – крикнул огромного роста унтер, нажав плечом на край падающей повозки. – Помогай, ребята! Табачку разживемся… Наддай!

Силантий мигом слетел с облучка, схватил коня под уздцы, потащил весь в поту; конь захрапел, попятился, и тут раздался женский вскрик. В корытообразной телеге среди мешков и корзин сидели две женщины, так закутанные в шали, что и их можно было принять за кули. «Вай аллах!» – вскрикнула одна из них, когда телега чуть не опрокинулась в мутную воду, бурно бегущую под мостом. Другая что-то тихо сказала по-турецки.

^{А. И. БУНИН.}

^{Миниатюра.}

– Силантий! – сказал унтер. – Никак, бабы у тебя, турчанки, что ли?

– Барину в подарок везу, – охотно ответил маркитант, вытирая рукавом лоб. – Вот ейного мужа, – он кивнул на одну из женщин, – при штурме гренадер штыком запорол, а самою с ружьем поймали. А то – сестра ее. Дом их сгорел. Да больно много всех пленных в Бёндере скопилось – до одиннадцати тысяч! Майор Муфель молодых турских баб собирался отправить на Русь-матушку, будто для воспитания в нашу веру. Я к нему: ваше благородие, не извольте гневаться, а есть у меня просьба к вам нижайшая. Он говорить велел. Вот я и выпросил у него турчанку помоложе. У меня, говорю, телега крепкая, доставлю в целости, худа ей не сделаю. Барину, говорю, в подарок отвезу, Бунину Афанасию Ивановичу. «А, Бунину! – сказал Муфель. – Знаю. Служили вместе в Нарвском полку. Хорошо, я тебе бумагу напишу, вези Бунину турчанку, да не одну, а двух – не разлучать же мне сестер!» И засмеялся.

– Сам, что ли, надумал подарок такой?

– Какое! Прихожу я это к барину. «Отпусти, говорю, батюшка, с маркитантами, в Белёве компания собирается. Счастья хочу попытать, бог даст – избенку новую справлю». Барин наш милостивый: ни обид не чинит, ни добра не делает…

– Ха-ха-ха! – смеются солдаты, идущие рядом с повозкой полкового торговца.

– «А чем, говорит, ты торговать будешь на театре военных действий, что полезного для солдат повезешь?» – «Да что, отвечаю, солдату нужно, известно: гречи, каши сварить, табаку покурить, шильца да ниток, сальца да суконца на заплаты…»

– Водочки! – вставил кто-то.

– А как же солдату без нее? И водочки… Что все – то и я. Мы, белёвцы-туляки, испокон веку маркитанты. Наши где только не бывали, о-ё-ёй! А вот я – впервой насмелился, нужда одолела. «Ну, говорит, езжай. Лошадь-то у тебя есть?» – «Есть». – «Сбруя хорошая?» – «Какое, говорю, мочало рваное…»

– Ха-ха-ха!..

– «Дам я тебе сбрую». – «Батюшка Афанасий Иванович, – говорю я, – какой мне привезть тебе гостинец, если посчастливится торг мой?» Усмехнулся он, поглядел, нет ли кого на террасе, и отвечает: «Привези мне, брат, хорошенькую турчаночку, – видишь, жена моя совсем состарилась!»

Улыбаются солдаты, слушая маркитанта. Днестр остался позади. Дорога пыльная. Солнце палит.

– Вот эта – Сальха, а маленькая – Фатьма. Шестнадцать и двенадцать лет.

– Дурак ты, Силантий, – сказал унтер. – Барин-то твой пошутил, видать. Чай, не турок он, не салтан какой: у него супруга есть.

– Это нам невдомек. А турок не турок, но барина своего я знаю: уж это без шуток… Хватил я, братцы, здесь и страху того, а видать, удачливый. Теперь на Хотйн, там наши белёвцы друг друга поджидать будут, да и домой. Нако-те табачку, солдатики… А турчанки-то – красавицы, особенно Сальха!

Старшая, услышав свое имя, отвернула край темно-зеленой шали и вопросительно посмотрела на своего нового хозяина большими карими глазами, чуть-чуть раскосыми. Силантий добродушно махнул рукой: «Ничего, это мы так». Турчанка снова закрылась.

Так и ехали пленницы в далекую, страшную для них Россию.

Был 1770 год.

2

У Афанасия Ивановича Бунина и его жены Марьи Григорьевны, урожденной Безобразовой, было одиннадцать детей. Но к 1770 году, когда в имении Буниных селе Мишенском появились две молодых турчанки, детей в живых оставалось лишь пятеро: дочери Авдотья (родилась в 1754 году), Наталья (1756), Варвара (1768) и Екатерина – грудной младенец, а также сын Иван, родившийся в 1762 году.

Надворный советник Бунин был человек образованный и, как о нем отзывались окружающие, «честнейший и благороднейший». Свое помещичье хозяйство – села и деревни в Тульской, Орловской и Калужской губерниях – он содержал в образцовом порядке. Жил он в тульском селе Мишенском, находившемся в трех верстах от старинного городка Белёва, сверстника Москвы, бывшего когда-то центром удельного княжества.

В полуверсте от Киевского тракта, идущего с юга через Орел в Тулу и дальше в Москву, на двух соседних холмах – глядя друг на друга – расположились село Мишенское и усадьба Афанасия Ивановича, построенная его отцом – Иваном Андреевичем Буниным – не только с размахом, но и с артистическим вкусом. Там был дом с двумя террасами по сторонам большого, украшенного колоннами крыльца; дом с просторными комнатами, залами и аванзалами, где висели портреты воинственных предков Буниных – польских рыцарей Буникевских, выехавших на Русь «в дни великого князя Василья Васильевича всея России», – знатные мужи в плащах и тускло поблескивающих латах. Краски потемнели и потрескались, позолота на рамах облупилась. С широчайшего балкона видна была не только долина Выры, но и Ока, и весь город Белев, открытый как на блюде, – город красивый, по-русски затейливый. В хорошую погоду обитателям дома и их гостям не хотелось покидать этого балкона… Рядом с домом были два флигеля с крутыми кровлями и башенками-светелками, различные службы, цветники, парк, сад, старинная деревянная церковь,[16]16
  В год рождения В. А. Жуковского – 1783 – А. И. Бунин разобрал эту деревянную церковь и построил каменную, которая погибла во время Великой Отечественной войны.


[Закрыть] пруды с рыбными сажалками и оранжереи – двухэтажные, с жилыми комнатами, и в этих оранжереях росли абрикосы и лимоны, шампиньоны и всякие экзотические цветы.

Афанасий Иванович любил свое родовое гнездо: тут были соседи-помещики, и город Тула был недалеко, а еще здесь можно было в любое время года великолепно охотиться, что составляло для Бунина не последнее занятие. От отца досталась ему и немалая французская библиотека, в которой он, однако, проводил только самые ненастные дни. По зимам он с семьей жил в Москве в собственном доме в приходе Неопалимой Купины, прилегавшем к Пречистенке. В усадьбе у него постоянно жили какие-нибудь его друзья, по большей части бывшие сослуживцы по полку.

Как дома обосновался в Мишенском беспоместный киевский дворянин Андрей Григорьевич Жуковский, человек тихий и приятный, который был большим любителем музыки: он играл на скрипке и устроил в бунинской церкви хор певчих, которым усердно руководил. Поселился он в одном из флигелей. В том же флигеле жил другой бедный дворянин – крещеный из католиков в православную веру поляк Дементий Голембиевский, который больше всего на свете любил донское игристое, псовую охоту и стрельбу из пистолетов, причем мишенями выбирались фатьяновские огурцы, – огороды села Фатьянова лежали внизу, на противоположной стороне долины. Голембиевский занимал в имении Бунина место управляющего.

^{СЕЛО МИШЕНСКОЕ НА ЭТОМ ХОЛМЕ НАХОДИЛАСЬ УСАДЬБА А. И. БУНИНА.}

Марья Григорьевна Бунина была женщина по тем временам весьма образованная: она не знала ни одного иностранного языка, но выписывала из Москвы и Петербурга много печатавшихся тогда русских книг.[17]17
  Для сравнения можно отметить, что мать А. И. Бунина, Феодора Богдановна, урожденная Римская-Корсакова, знала французский язык, но не умела читать по-русски. А сестры Бунина, Анна и Платонида, были вообще неграмотны и едва умели расписаться.


[Закрыть] Афанасий Иванович с помощью Дементия Голембиевского вел хозяйство, а Марья Григорьевна не занималась ничем, кроме чтения книг и присмотра за своими кружевницами; зато кружевницы у нее были не простые – они знали секреты и тонкости выделки знаменитых в то время «белёвских кружев».

Сальху и Фатьму поселили в небольшом домике на господской усадьбе. Они считали себя невольницами этой барской семьи (так оно и было) и, конечно, тосковали, несмотря на общее доброе отношение к ним. Они называли Марью Григорьевну «ханйм-эфён-ди», а Афанасия Ивановича – «бей-эфенди», то есть «госпожа» и «господин» по-турецки. Они кланялись и на всё отвечали: «Пеки… япарим», то есть хорошо, мол, будет исполнено.

Они были тоненькие, с черными косами, гибкие, ловкие и всегда ходили вместе. Афанасий Иванович приказал пожилой домоправительнице Василисе показать им барский дом, все усадебное хозяйство и постепенно приучать их к домашней работе.

Зимой 1771 года случилось несчастье: Фатьма простудилась и, проболев с неделю, умерла. Сальха очень горевала и безвыходно сидела в своей комнате. Зима была морозная, снежная. По ночам гудели вьюги. Одиноко и страшно было Сальхе. Но скоро она пришла в себя и снова принялась за работу. Марья Григорьевна сделала ее нянькой Варвары и Екатерины.

Из имения Сальха не отлучалась и вообще несколько лет не спускалась с «господского» холма на луг, а уж тем более не бывала в селе Мишенском, расположенном на соседнем холме. Она привыкла к лесным и луговым далям, к густому церковному звону, ясно доносившемуся из Белёва, стоящего на широкой, спокойной Оке, так не похожей на мутный и быстрый Днестр… Она уже перестала думать о возвращении на родину: Турция и Россия сделали обмен пленными, но это коснулось только мужчин, о пленных женщинах забыли: они остались в России навсегда.

Сальха стала одеваться по-русски, привыкла к суровым зимам, а когда Афанасий Иванович уговорил ее креститься, она окончательно покорилась своей судьбе. Крестным отцом ее был Дементий Голем-Биевский. Имя ей дали Елизавета, отчество – по крестному отцу – Дементьевна, фамилию – по созвучию с ее происхождением – Турчанинова. Так пленная турчанка Сальха стала русской подданной и получила из Московского губернского правления бумагу под титлом «К свободному в России жительству».

Когда умерла старая домоправительница Василиса, Сальха заняла ее место и стала распоряжаться дворовыми. Они слушались ее охотно, так как она была добра и ласкова со всеми, даже с дурачком Варлашкой, который в людской был чем-то вроде шута и ходил в длинной ситцевой юбке. Подросшие дочери Буниных занимались с ней русским языком, учили ее читать и писать, но она научилась только правильно говорить, а чтения и письма так и не одолела.

Вскоре Марья Григорьевна обнаружила, что Афанасий Иванович проводит в домике домоправительницы ночи, и запретила дочерям заниматься с ней, а турчанке приказала являться в барский дом только за распоряжениями. Однако Афанасий Иванович и не думал скрывать своей связи, наоборот, он открыто перебрался жить из большого дома в избушку Елизаветы Дементьевны, которая по магометанским своим понятиям стала считать себя второй женой Бунина.

Трижды у Елизаветы Дементьевны рождались и умирали в младенчестве девочки.

Тем временем в семье Буниных происходили свои события. Старшие дочери вышли замуж: Авдотья – за Дмитрия Ивановича Алымова, Наталья – за Николая Ивановича Вельяминова. Вельяминовы уехали в Тулу, Алымовы – в Кяхту, куда ее муж назначен был начальником таможни; Авдотья Афанасьевна упросила родителей, чтобы с ней в Кяхту отпустили младшую сестру, Екатерину. А в 1781 году сын Буниных Иван, кончавший учение в Лейпцигском университете, умер от простуды.[18]18
  Есть другая версия его смерти: по словам Е. И. Елагиной, сын Буниных Иван неожиданно умер уже по возвращении в Мишенское, во время помолвки его с дочерью графа Орлова, известного фаворита Екатерины II, приятеля Бунина. У него «лопнула жила» от потрясения, так как отец принуждал его жениться на Орловой, а он любил девицу Лутовинову.


[Закрыть] С родителями осталась только тринадцатилетняя Варвара.

Афанасий Иванович часто покидал усадьбу, так как ему приходилось ездить в Белев и Тулу по долгу службы: он был белёвским градоначальником и предводителем дворянства в Белёвском уезде.

29 января 1783[19]19
  По новому стилю – 9 февраля.


[Закрыть] года Елизавета Дементьевна Турчанинова родила сына. Афанасий Иванович попросил своего приятеля Андрея Григорьевича Жуковского быть восприемником мальчика при крещении и усыновить его, – конечно, формально, так как сам Бунин не имел права дать своему «незаконному» сыну свое имя. А так как Жуковский был дворянин, то и мальчик, названный при крещении Василием, получил дворянство.

Марья Григорьевна, конечно, не могла простить Афанасию Ивановичу его «грех», но по доброте своей разрешила дочери Варваре выступить в роли крестной матери.

Елизавета Дементьевна относилась к Марье Григорьевне с искренней любовью. Несмотря на свои магометанские понятия о браке, она чувствовала себя виноватой, а настоящий-то виновник – Бунин – пропадал в Туле, Москве и вообще делал вид, что ничего не произошло. Марья Григорьевна, потерявшая недавно сына, уже подумывала: как бы прибрать новорожденного младенца в свои руки; все же как-никак он братец покойному Ивану… И Сальха – Елизавета Дементьевна – словно угадала эти ее тайные желания: в один из весенних дней, когда покрылись молодыми листочками деревья парка, она вошла в дом и смиренно положила мальчика на пол, к ногам Марьи Григорьевны. Обе заплакали, обнялись, и Марья Григорьевна сказала:

– Как родного воспитаю.

^{СЕЛО МИШЕНСКОЕ.}