Текст книги "«Родного неба милый свет...»"

Автор книги: Виктор Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

3

Вася рос барчонком: Марья Григорьевна приставила к нему кормилицу и двух нянек и сама постоянно возилась с ним. Чуть унесут его куда, она уже беспокоится и спрашивает дочь:

– Варенька, где же твой крестник? Я уж соскучилась.

Но вот и Варвара вышла замуж – за Петра Николаевича Юшкова, и уехала сначала в Москву, а потом в Тулу. Мальчик остался один. Женщины – а их был полон дом – наперебой баловали его.

Он бегал по комнатам, прятался под кровати и в шкафы, играл на дворе с собаками, любил сидеть у кружевниц, слушая их песни и сказки. Тут же часто сидел с ним Андрей Григорьевич Жуковский, который рисовал для кружевниц узоры. Жуковский уводил мальчика гулять в парк и позволял ему там сколько угодно бегать и шуметь.

В 1785 году Афанасий Иванович записал двухлетнего Жуковского сержантом в Астраханский гусарский полк.

Вскоре у Васи в Мишенском появились подружки – две девочки. Одна – дочь скончавшейся в родах Натальи Афанасьевны Вельяминовой, другая – дочь Варвары Афанасьевны Юшковой, настолько слабая, что никто не верил в то, что она выживет. Марья Григорьевна взяла внучек, выходила их и оставила у себя. Обеих девочек звали Анютами.

Теперь дети росли втроем.

Летом – в Мишенском, зимой – в Москве, в доме Юшковых – в Пречистенской части, в приходе Успенья на Могильцах, – в 1812 году весь этот квартал выгорел и потом был застроен по другому плану. В Москву отправлялись, по обыкновению богатых бар того времени, с лакеями и поварами и с огромным обозом, везя все необходимое – всякие припасы, даже мебель. Назад возвращались по последнему санному пути. Елизавета Дементьевна тоже ездила с ними в Москву. Вася звал ее по имени-отчеству, а Марью Григорьевну – бабушкой, так же как звали ее Анюты.

^{ОБЕЛИСК НА МЕСТЕ ДОМА, ГДЕ РОДИЛСЯ В. А. ЖУКОВСКИЙ.}

Одна из них – Анна Петровна Юшкова[20]20
  В замужестве – Зонтаг; впоследствии она стала детской писательницей. Годы ее жизни 1787–1864.


[Закрыть] – оставила в своих воспоминаниях такой портрет Жуковского-ребенка: «Он был строен и ловок; большие карие глаза блистали умом из-под длинных черных ресниц; черные брови были как нарисованы на возвышенном челе; белое его личико оживлялось свежим румянцем; густые, длинные черные волосы грациозно вились по плечам; улыбка его была приятна, выражение лица умно и добродушно».

Летом в Мишенском гостили и другие внучки Буниных – они приезжали со своими няньками и гувернантками. Появлялись и прочие родственники. В доме становилось весело. Вася командовал девочками, а они охотно ему подчинялись – все, от пяти до пятнадцати лет. Он строил их во фрунт, водил по парку, ставил на часы, бегал с ними в овраг за село, где над шумным родником Гремячим возвышалась деревянная часовня-беседка; здесь всегда было много крестьян, приходивших к источнику за особенно чистой, как считалось – целебной, водой. Дети – на луг, где косят сено, в поле, в дубовую рощу у страшной Васьковой горы – искать разбойничью пещеру, на речку Выру, которая шумит в прохладе ивняка, а за ними – няньки, гувернантки, Елизавета Дементьевна.

Когда Васе исполнилось шесть лет, Афанасий Иванович привез из Москвы учителя-немца, да, кажется, вышла при этом какая-то ошибка, так как немец при ближайшем рассмотрении оказался не учителем, а портным. Однако этот портной – его звали Еким Иванович – вышел из коляски с важным видом, высокомерно огляделся и спросил:

– Где будет мой комнат?

Его поселили вместе с учеником во флигеле, где жил и Андрей Григорьевич Жуковский. Вася должен был учиться немецкому языку и счету. Андрей Григорьевич журил Афанасия Ивановича:

– Ты, Афанасий, видишь ли… не подгулял ли в Москве-то, ведь ты кого привез? Гм… Вральмана! Ты посмотри на него; послушай, говорит-то как! А уж рожа-то, Афанасий, ох тупа!

Афанасий Иванович усмехался:

– Ну что ж, что Вральман… А баловаться не даст!

Все недоумевали: не подшутил ли над ними Бунин? Марья Григорьевна не делала ему – как всегда – никаких упреков, но ходила хмурая и скучала без мальчика, которым завладел немец.

Еким Иванович страстно увлекался стрекотом кузнечиков. В первые же дни своей жизни в Мишенском он сделал из цветной бумаги затейливые домики, наловил при помощи дворовых ребятишек кузнечиков и поселил их в эти домики, которые развесил по четырем окнам большой классной комнаты. Кузнечики наполняли комнату своей «музыкой» и шуршали бумагой, а немец-учитель стоял то у одного окна, то у другого, чуть-чуть улыбаясь узким ртом и иногда с удовлетворением произнося: «Гут». Занятия шли при неумолчном верещании несчастных насекомых.

Андрей Григорьевич жил за стеной классной комнаты и невольно слышал все, что там происходило. Кузнечики шумели, Еким Иванович ворчал на ученика, а иногда хлопал его линейкой по пальцам. Мальчик плакал, а немец ругался еще пуще.

^{СЕЛО МИШЕНСКОЕ. АЛЛЕЯ В ПАРКЕ.}

^{СЫН В. А. ЖУКОВСКОГО ПАВЕЛ. «ПАВЕЛ ВЕСЬ Я – И ЛИЦОМ И ХАРАКТЕРОМ», – ПИСАЛ В. А. ЖУКОВСКИЙ.}

^{Фотография конца 1840-х гг.}

Однажды в классной комнате поднялся такой скандал, что Андрей Григорьевич не выдержал и открыл дверь. Немец был в неописуемом гневе, топал ногами и размахивал розгой, а его ученик, обливаясь слезами, стоял на полу – голыми коленями на горохе, держа в руках книгу.

– Что такое он сделал? – спросил Андрей Григорьевич.

– Он не учил свой урок и все глядя на мой кузнетчик, – ответил Еким Иванович.

– Простите его, Еким Иванович, он еще так мал, да и кузнечики ваши мешают ему хорошо заниматься. И не ставьте его на горох, у нас этого не водится.

– Да-да, мальчик не имел строгий наставник.

Немец положил розгу, велел Васе встать и сделал вид, что гнев его прошел. Но не успел Андрей Григорьевич выйти за двери, как все началось снова. Тогда Андрей Григорьевич позвал Марью Григорьевну. Она немедленно явилась в классную комнату, где застала своего любимца стоящим коленями на горохе и всего в слезах. Расспросив, в чем дело, она узнала, что, когда немец вышел, Вася забрался на подоконник и стал разглядывать бумажные домики. При этом один домик развалился и два кузнечика, сидевшие в нем, выпрыгнули в открытое окно. Вот что разгневало Екима Ивановича. Марья Григорьевна тут же увела мальчика с собой и рассказала обо всем Афанасию Ивановичу.

– Васенька еще слишком мал, чтобы выписывать для него учителей, – сказала она. – Вот Андрей Григорьевич сам берется учить его русской грамоте, счету и рисованию. А немца-то, батюшка, отправь, уж избавь нас от этого страшилища.

Бунин в тот же день отослал строгого учителя в Москву, а всех кузнечиков Вася с восторгом выпустил на волю. Долгое время в Мишенском со смехом вспоминали этот случай. Забавнее всего был самый конец учительской карьеры немца. Когда Бунин спросил его, куда должен его отвезти в Москве данный ему в провожатые человек, Еким Иванович ответил:

– К портному Пфеффелю на Зацепе.

И вдруг упал на колени и жалобно попросил:

– Господин, не откажите в ходатайстве перед мастером, чтобы он принял назад свой подмастерье.

– И подлинно Вральман, – проворчал Андрей Григорьевич.

Между тем военная служба Васи шла своим чередом. В июле 1789 года Афанасий Иванович привез из Тулы приятное известие: мальчик, ничего о том и не подозревавший, прошел все положенные ему солдатские чины и произведен в прапорщики с зачислением в штат генерал-поручика Михаилы Никитича Кречетникова, тульского наместника, младшим адъютантом. Так, по обыкновению екатерининского времени, еще не научившись читать, ребенок стал офицером русской армии. Теперь, справедливо прикинул Афанасий Иванович, Васе можно и в отставку выйти – теперь он дворянин по милости не только приемного отца, но и по офицерскому своему патенту. И подал за него прошение об отставке, которое и было удовлетворено в ноябре того же года.

…Вечерами, забравшись в вольтеровское кресло[21]21
  Вольтеровское кресло (или «волтер») – от имени английского мебельщика Уолтера, по тогдашнему русскому произношению – Вольтера.


[Закрыть] с ногами, Вася слушал музыку. Варвара Афанасьевна, приезжавшая летом из Тулы, пела, нередко – свои любимые песни Моцарта. Андрей Григорьевич играл на скрипке. Петр Николаевич Юшков – на фортепиано. Поочередно читали вслух книги. Летом 1789 года Марья Григорьевна за несколько вечеров прочла прозаическое переложение поэмы Виланда «Оберон, царь волшебников»,[22]22
  Виланд Христбф Мартин (1733–1813) – крупнейший немецкий писатель. Гете говорил, что поэма Виланда «Оберон», пока «поэзия останется поэзией… будет вызывать любовь и восхищение как шедевр поэтического искусства». В «Обероне» Виланд использовал средневековые рыцарские сказания и народно-поэтическую фантастику Германии.


[Закрыть] сделанное Василием Лёвшиным. Эта поэма, талантливое подражание «Неистовому Роланду» Ариосто,[23]23
  Ариосто Лудовико (1474–1533) – итальянский поэт, автор эпической поэмы «Неистовый Роланд».


[Закрыть] с тех пор навсегда полюбилась Жуковскому: впоследствии он много раз перечитывал ее в оригинале и сделал несколько попыток ее перевести.

Играя в парке, он воображал себя могучим рыцарем Гюбном, который в поисках чудовищного гиппогрифа прибыл сначала в Иерусалим, а потом отправился в город Вавилон, побеждая по дороге нападавших на него магометан, великанов и чародеев. В Ливане встретил он рыцаря Шеразмина, состоявшего некогда в свите его отца, герцога Гвиенского. Шеразмин шестнадцать лет прожил в пещере среди пустыни, одетый в шкуры и вооруженный дубиной, «которой одного удара довольно было для поражения великого вола». В дальнейший путь они отправились вместе.

^{ТИТУЛЬНЫЙ ЛИСТ РУССКОГО ПЕРЕВОДА ПОЭМЫ ВИЛАНДА «ОБЕРОН».}

Вася попросил у Дементия Голембиевского старый охотничий рог и погнутый металлический бокал.

– Вот, Гюон, – говорил он Анюте Юшковой, которая временно представляла рыцаря, – прими сей рог из рук моих. От малейшего дуновения испускает он сладостные слуху звоны, и хотя бы тьмы воинов с копьями и мечами на тебя вооружились, начнут от звуку сего плясать и не перестанут до тех пор, пока без памяти не попадают… Возьми и сей сосуд: источник, наполняющий его, вовеки не иссякнет.

Марья Григорьевна, поощрявшая эти игры, сделала мальчику красный плащ и отдала ему старинную треугольную шляпу. В таком наряде и еще с палкой в руке вел он девочек через парк и, спустившись с холма, через луг – в дубовый лес, поднимавшийся на Васькову гору. Об этой горе в Мишенском рассказывали страшные легенды: будто бы здесь в пещере жил в старину могучий разбойник Васька, который грабил на дороге богатых путников. Дети лезут вверх по склону, оплетенному корнями деревьев, сквозь кусты.

Вот и таинственный темный провал, густо заросший жесткой травой и колючками. Вася с бьющимся сердцем раздвигает заросли. Девочки визжат и закрывают руками глаза. Им вспоминается из «Оберона»: «Вдруг освещает его ясный луч, исходящий из отверстия пещеры; камни, составляющие оную, в смешении с обросшим кустарником, торчащим из расселин, представляют из темноты к огню странный вид глазам его; свет, проницающий листы, являет нового роду зеленый огонь. Рыцарь наш, оживленный любопытством, соединенным с ужасом, чает увидеть тут волшебника». А ну как выскочит, вращая глазами, душегуб Васька!

Что-то затрещало в кустах. Дети, не помня себя, бросились бежать.

На лугу их уже встречает Елизавета Дементьевна.

– Васенька, Вася, – говорит она, – нельзя ходить так далеко, нельзя девочек водить на луг, тут пастухи стадо пасут, а вдруг бык вас всех перебодает!

– А я не боюсь быка! – говорит Вася.

…Вася любил рисовать. Во время урока, когда Андрей Григорьевич рассеянно смотрит в окно, он чертит на аспидной доске мелом не буквы, а смешные физиономии. Андрей Григорьевич велит стереть рожицы и написать буквы. После урока он говорит Васе:

– Вот теперь можно и порисовать.

Андрей Григорьевич выдумывает для кружевниц узоры: сначала мелом на доске, потом на бумаге. Вася рисует везде – на доске, на полу, на столе… Однажды в девичьей поставили – в какой-то из церковных праздников – на стуле большую икону богоматери. Вася, увидев, что никого нет, устроился на полу и принялся за работу. А потом незаметно ушел.

Он сидел в кресле возле Марьи Григорьевны, когда пришла одна из девушек, бледная и возбужденная.

– Барыня, – сказала она срывающимся голосом, – чудо у нас!

– Чудо? У нас-то в Мишенском?

– В Мишенском, барыня. Образ нерукотворный объявился.

– Где?

– В девичьей.

Марья Григорьевна пошла. Вася – следом. Девушки толпились у дверей, не смея ступить на пол, где был нарисован мелом образ богородицы с младенцем.

Марья Григорьевна посмотрела на рисунок, потом на Васю, взяла его руку, повернула ладонью кверху:

– Так-так… Вот он, кудесник-то наш! Все пальцы в мелу… Палашка, хватит креститься, возьми тряпку да вытри пол. А ты, Васенька, рисуй лучше на бумаге.

4

В конце ноября 1790 года Афанасий Иванович должен был явиться на службу в Тулу. Там нанял он сроком на три года особняк, принадлежавший главному начальнику оружейного завода генерал-поручику Жукову. Вся семья, включая Васю с матерью, переехала туда. Двух Анют – Юшкову и Вельяминову – Марья Григорьевна тоже взяла с собой в этот дом, несмотря на то что у одной в Туле жили мать с отцом, а у другой вдовый отец. Обосновались на новом месте капитально, привезли из Мишенского все, что нужно для барской жизни.

Тула с 1777 года стала центром наместничества Тульского, Калужского и Рязанского, поэтому ее украшали и перестраивали. Расширялся ее знаменитый оружейный завод. Центральные улицы обстраивались барскими особняками. Дважды – в 1775 и 1787 годах – в Туле побывала Екатерина Вторая. К ее последнему посещению на башнях тульской крепости надстроили деревянные шатры с флюгерами на шпилях, их-то и увидел Вася, когда выбрался из возка в самом начале Киевской улицы.

Нанятый дом выходил фасадом на эту – главную в городе – улицу, в глубине были двор с хозяйственными строениями и сад. Дети, не раздеваясь, обежали все комнаты, выскочили в сад, заглянули в конюшню, в каретный сарай, осмотрели всё и остались довольны. Вечером съехались на новоселье родственники и знакомые – набился полный дом, до поздней ночи светились в нем заиндевевшие окна.

^ТУЛА.

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Утром Андрей Григорьевич Жуковский повел детей гулять. По обе стороны приземистой старинной крепости – базар и торговые ряды; под зубчатыми стенами деревянные лавки – одна возле другой и чуть ли не друг на друге; Андрей Григорьевич принялся считать – насчитал более пятисот и сбился. Площадь тесная, народу много, едва можно протиснуться. Весело в Туле!

– Как в Москве! – сказал Андрей Григорьевич. – Недаром говорят: Тула-городок – Москвы уголок.

Вошли в ворота крепости. В середине – белокаменный Успенский собор, все остальное место занято четырьмя уличками: деревянные дома, деревянные тротуары, ворота, дворики, палисаднички… Вышли на Кривой мост через Упу. Река еще не замерзла, течет черная, холодная. Вдоль Упы слева, за плотиной, большой Демидовский пруд, строения оружейного завода, чистые домики Чулковой слободы. За рекой – Петровская слобода, славная постоялыми дворами.

Потом прошли по Киевской улице, которая тянется от крепости прямо на юг и кончается деревянными триумфальными воротами, оставшимися после посещения Тулы императрицей. Первые от центра четыре квартала – дворянские, остальные чиновничьи, к концу – дома победнее.

Вернулись домой в полдень.

На другой день Афанасий Иванович оделся в тульский чиновничий мундир красного цвета, накинул на плечи шубу, сел в санки и укатил в канцелярию наместника. Вернувшись к обеду, он объявил:

– Ну, барыня, – так звал он всегда Марью Григорьевну, – завтра повезу Василия в пансион Христофора Филипповича Роде; все уж обговорено. Он хоть и немец, но совсем не то, что Еким Иванович.

Для мальчика началась пора настоящего ученья.

Так как он жил от пансиона близко, его приняли полупансионером – каждое утро, еще затемно, его отвозили в пансион, а после занятий забирали домой. Полные пансионеры уезжали домой только на воскресенье. Вася оказался в пансионе самым маленьким, так как ему еще не исполнилось и семи лет, а там были дети от восьми до десяти. Васе было трудно справляться со всеми предметами, поэтому Афанасий Иванович пригласил для домашних занятий с ним одного из учителей Главного народного училища – Феофилакта Гавриловича Покровского.

Покровский, высокий и необыкновенно худой человек с впалыми щеками, был известным в Туле любителем литературы. В богатых домах, куда его приглашали для оживления вечеров умными разговорами, он с жаром рассуждал о Руссо,[24]24
  Руссо Жан-Жак (1712–1778) – французский писатель и философ. Философия его оказала большое влияние на политические взгляды деятелей французской буржуазной революции конца XVIII в. Робеспьер считал себя учеником Руссо. В России огромный успех имели «нравственные» романы Руссо «Эмиль, или О воспитании» и «Юлия, или Новая Элоиза», а также автобиографическая «Исповедь».


[Закрыть] со слезами на глазах восторгался «Наказом» Екатерины Второй,[25]25
  «Наказ» Екатерины Второй – трактат философско-юридического характера, написанный в 1767 году.


[Закрыть] называя его «человеколюбивым и нежным», проповедовал всеобщее просвещение, ибо, как он говорил, «корень всех человеческих преступлений есть невежество со всеми наперсниками своими»; декламировал оды Хераскова, стихи Михаила Муравьева, читал вслух повести мадам де Жанлис[26]26
  Жанлйс Мадлён-Фелиситё Дюкрё де Сент-Обён (1746–1830) – французская писательница, имевшая огромную популярность в России в XVIII – начале XIX в.


[Закрыть] из еженедельного журнала Карамзина и Петрова «Детское чтение для сердца и разума». Он и сам писал стихи и прозу. Некоторый успех имели его философские статьи, подписанные псевдонимом «Философ горы Алаунской», где он называет большие города «великолепными темницами» и считает, что только «в приятном уединении сёл не сокрушены еще жертвенники невинности и счастья».

С мальчиком, который казался ему не очень способным, ему было скучно заниматься, и он делал это единственно ради заработка.

Так прошла зима.

В марте 1791 года жестоко простудившийся Афанасий Иванович слег в постель. Наместник Михайло Никитич Кречетников, давний друг Бунина, прислал к нему своего врача. Были испробованы все доступные средства, но уже через несколько дней Бунин почувствовал, что умирает, и, позвав Андрея Григорьевича, попросил помочь ему составить духовное завещание. Он все свои имения поделил между дочерьми, предоставив супруге своей пользоваться всем, пока она жива, но без права продавать или закладывать что-либо. Васе с его матерью он не назначил ничего, но так сказал Марье Григорьевне:

– Барыня! Для этих несчастных я не сделал ничего, но поручаю их тебе и детям моим.

Марья Григорьевна отвечала:

– Будь совершенно спокоен. С Лизаветой я никогда не расстанусь, а Васенька будет моим сыном.

Бунин был похоронен в часовне на кладбище села Мишенского.

Однако и у Марьи Григорьевны не было ничего, чем она могла бы обеспечить «несчастных», и она попросила четырех своих дочерей каждую выделить для Васи по две с половиной тысячи рублей, что они и выполнили. Село Мишенское, где родился Вася, отошло по завещанию к Варваре Афанасьевне Юшковой и ее мужу, Петру Николаевичу, который ничего не стал там менять, не желая тревожить Марью Григорьевну, но взял управление хозяйством в свои руки. Дементий Голембиевский, лишившийся места управляющего, куда-то уехал.

Летом в Мишенском все было по-прежнему: Вася, Елизавета Дементьевна и Андрей Григорьевич Жуковский с супругой Ольгой Яковлевной устроились во флигеле. В большом доме и во втором флигеле разместились Юшковы, Вельяминовы, их дети и родственники и только что вернувшиеся из Кяхты сводные сестры Васи – Авдотья и Екатерина Афанасьевны. Маленьких девочек – внучек Марьи Григорьевны – было семь. К ним часто присоединялись дети соседних помещиков – Черкасовых и Вендрихов. Несмотря на траур, в исполнение которого Марья Григорьевна каждый день водила все семейство в церковь к обедне, дети провели лето в шумных играх.

Осенью 1791 года Марья Григорьевна возвратилась в Тулу, в нанятый Буниным дом. Васю отдали в пансион полным пансионером: его привозили домой в субботу после обеда, а отвозили ранним утром в понедельник. Анюта Юшкова по-прежнему жила у Буниной и воскресенья проводила вместе с Васей.

Каждую субботу Марья Григорьевна давала детям по десять копеек медью, они их сберегали, и, когда накапливалось восемьдесят копеек, Вася устраивал праздник: он покупал грецкие орехи и церковные свечки, искусно разнимал ножичком скорлупу, наливал половинки ее воском и вставлял фитильки. Этими плошечками дети освещали детскую комнату, а всю игрушечную посуду Анюты Елизавета Дементьевна наполняла разным вареньем. На эти воскресные праздники Вася приглашал своих приятелей из пансиона. Слава об этих праздниках разнеслась между всеми ребятишками, многие хотели быть приглашенными.

Однажды пришли два очень шумных мальчика – братья Игнатьевы. Они подняли крик и беготню, один из них налетел нечаянно на Анюту, робко стоявшую у дверей, и сказал:

– Зачем эта девчонка здесь? Вон ее! Другой закричал:

– Прибьем ее!

Вася посадил Анюту на бабушкину кровать, взял длинную линейку и сказал:

– Не дам бить Анюту.

– Так пусть эта кровать будет крепостью, – закричали мальчики, – мы возьмем ее приступом!

– Васенька, они и тебя побьют! – пищала Анюта за пологом. Начался штурм. Вася ловко отбивался линейкой, и крепость так и не пала, может быть, еще и потому, что на шум пришла Елизавета Дементьевна.

…Когда вышел срок найма, Марья Григорьевна совсем оставила особняк на Киевской улице и перевезла все в Мишенское.

Летом в Мишенское Юшковы приехали с Феофилактом Гавриловичем Покровским – его все звали Филатом Гавриловичем; он должен был заниматься с девочками и с Васей. Вася готовился к поступлению в Главное народное училище в Туле, так как пансион Роде закрылся. Покровский считал мальчика шалуном и лентяем, а тот и правда скучал на его уроках и всегда стремился убежать в парк, нарядиться в плащ рыцаря Гюона и сражаться с чудовищами и великанами.

Осенью Юшковы взяли Васю с собой в Тулу. Он жил у них и учился в Главном народном училище, но очень недолго он там проучился: Покровский, который сделался в училище главным наставником, исключил его «за неспособность». Но в доме Юшковых была своя «школа» – здесь давались домашние уроки многочисленным детям: четырем дочерям Юшковых, воспитаннице француженки-гувернантки, одной дальней родственнице Буниных, жившей в доме бедной дворянской девице Сергеевой, а две девочки приходили на занятия в дом Юшковых – дочь какого-то чиновника Павлова и дочь тульского полицмейстера Голубкова. Кроме того, пожелали заниматься вместе с детьми три взрослые девицы лет по семнадцать, а также мальчик – сын домашнего доктора Юшковых Риккера. Учеников набралось шестнадцать человек. В дом ходил целый штат учителей, а с ними… все тот же Феофилакт Гаврилович Покровский. Он с неудовольствием смотрел на Васю, а тот смущался и вовсе терял память и соображение, чувствуя на себе осуждающий взгляд строгого преподавателя.

Изредка в Тулу приезжала к дочери Марья Григорьевна, а с ней к сыну – Елизавета Дементьевна. Пока они выбирались из возка, Вася выбегал на крыльцо. Осыпанные снегом лошади мотали головами, ветер задувал фонарь в руке спешащего к саням лакея, наконец, кто в чем, сбегали с крыльца взрослые, поднимался шум. Увидев раздетого сына, Елизавета Дементьевна вскрикивала и тотчас набрасывала на него полу своей морозной шубы.