Текст книги "«Родного неба милый свет...»"

Автор книги: Виктор Афанасьев

5

Жуковский твердо решил добиться благословения Екатерины Афанасьевны на его брак с Машей и начал действовать отчаянно, упорно. Много раз вступал он после своего приезда из армии в споры с Екатериной Афанасьевной, стараясь не доводить дела до ссоры, искал себе защитников среди родных и друзей, – на сторону Жуковского решительно встали его племянницы Авдотья Петровна Киреевская и Анна Петровна Юшкова, Плещеевы, родственники мужа Екатерины Афанасьевны, барон Черкасов, Иван Владимирович Лопухин и еще кое-кто.

Для Жуковского началась трудная полускитальческая жизнь: много раз он «бежал» из Муратова с отчаянием в душе, потом возвращался.

Он проводил по нескольку дней то в Мишенском у Анюты Юшковой, где жила, не решаясь возвратиться в опустевшее для нее после смерти мужа село Долбино, и Авдотья Петровна Киреевская, сестра ее,[109]109
  В. И. Киреевский, хорошо знавший врачебное дело, в 1812 году вместе с женой и семьей Протасовых ухаживал в Орле за ранеными, в госпитале заразился тифом и умер 1 ноября 1812 года.


[Закрыть] то в Большой Черни у Плещеевых, то у Лопухина в селе Савинском, то в своем Холхе.

Из Белёва он сообщил Александру Тургеневу в Петербург: «Я воротился на свою родину из Вильны, бывши свидетелем единственной в истории войны. Не знаю, останусь ли здесь; не знаю, понесет ли меня судьба на Вислу… Я был болен порядочною горячкою и вылежал тринадцать дней в постели. Слабость заставила меня взять отпуск, ибо я никак не мог следовать за главною квартирою: путешествие в маленьких санках и в сырую весеннюю погоду могло бы возобновить горячку, которая была бы, вероятно, смертельная. Жаль мне, что твой курьер не застал меня в Вильне… Мог ли бы ты вообразить, чтобы я когда-нибудь очутился во фрунте и в сражении?»

Княгиня Авдотья Ивановна Голицына[110]110
  Голицына А. И. (1780–1850) – прозванная «La Princesse nocturne» («ночной княгиней») за то, что она «ночи превращала в дни», как пишет мемуарист, собирая у себя литературный салон не ранее полуночи. Позднее – в 1818 году – у нее бывал А. С. Пушкин.


[Закрыть] прислала Жуковскому свой проект нового русского герба, в который, по ее мнению, надо включить знамя ополчения 1812 года. Она хотела, чтобы поэт-патриот поддержал ее мнение перед обществом. В ответном письме Жуковский говорит о войне: «1812 год был для нас важен не одними победами; он открыл нам в самих нас такие силы, которых, может быть, прежде мы не подозревали. Всего важнее для народа уважение к самому себе: теперь мы приобрели его… Ужасное потрясение 1812 года вместо того, чтобы нас сразить, только что нас пробудило… Мы увидим Россию на такой степени величия, на какой никогда она еще не стояла».

В первом же своем по возвращении из армии письме Жуковский говорит Тургеневу о своем желании собрать в одно целое свои стихи и поручить их издание ему. С этого времени началась подготовка первого издания стихотворений Жуковского, которое при медлительности Тургенева (а ему еще помогали Дашков и Кавелин) и взыскательности Жуковского к своим стихам продлится еще два года.

…Петр Вяземский в конце 1812 года приехал из Вологды в Москву, и его ужасно поразил вид разрушенного и полусожженного города. Он старался привести в порядок Остафьево, начал переписку с друзьями и стал подумывать об отъезде в Петербург. «Стану звать его с собою, – писал он в начале 1813 года Тургеневу о Жуковском. – Ему теперь дует попутный ветер, непременно нам, то есть его друзьям, надобно его заставить воспользоваться хорошею погодою. Полно ему дремать в Белеве». Тургенев отвечал Вяземскому: «Жуковский ничего не делает, кроме прекрасных стихов… Услышит ли он, наконец, голос дружбы, призывающий его к берегам Невы?» Вяземский: «Желал бы очень, хотя и на плечах, притащить и Белевского нашего Тиртея…[111]111
  Тиртёй – греческий поэт VII–VI в. до н. э., своими песнями возбуждавший мужество спартанцев во время войны.


[Закрыть] Мы с ним ведем самую частую переписку. Я намерен, если не удастся мне выманить его из берлоги, съездить к нему перед поездкой своею в Петербург».

Жуковский обещал Вяземскому приехать в Москву. Вяземский отвечал ему стихами:

 
Я жду тебя, товарищ милый мой,
И по местам, унынью посвященным,
Мы медленно пойдем, рука с рукой,
Бродить, мечтам предавшись потаенным;
Здесь тускл зари пылающий венец,
Здесь мрачен день в краю опустошений,
И скорби сын, развалин сих жилец,
Склоня чело, объятый думой гений,
Гласит на них протяжно: нет Москвы!
И хладный прах, и рухнувшие своды,
И древний Кремль, и ропотные воды
Ужасной сей исполнены молвы!
 

Когда разнеслась весть о смерти фельдмаршала Кутузова, тело которого привезли из Бунцлау в Петербург и погребли в Казанском соборе, Вяземский прислал Жуковскому стихи «К Тиртею славян»:

 
Давно ли ты, среди грозы военной,
Тиртей славян, на лире вдохновенной
Победу пел перед вождем побед?
И лаврами его означил след?
Давно ли ты, воспламенясь героем,
Воспел его, с бестрепетным покоем
Стоящего пред трепетным врагом?..
 

Александр Воейков прислал Жуковскому стихи, в которых убеждал его написать «поэму славную, в русском вкусе повесть древнюю» и предлагал несколько тем: Владимир Красное Солнышко, Суворов или Кутузов. «Орлом поэзии» назвал он Жуковского в последней строфе своего послания.

Жуковский продолжал дорабатывать «Певца во стане». «Жаль, если твой экземпляр напечатан по старому стилю,[112]112
  То есть издание «Певца во стане русских воинов», выпущенное А. И. Тургеневым в Петербурге в феврале 1813 года.


[Закрыть] – писал он Тургеневу. – Пришли мне этот экземпляр и всё, что есть хорошего на случай нынешних побед. И мне хочется кое-что написать, тем более, что имею на это право, ибо я был их предсказателем: многие места в моей песни точно пророческие и сбылись a la lettre[113]113
  Как по писаному (франц.).


[Закрыть]».

Презирая и ненавидя врага действующего, Жуковский не раз помогал пленным французам, попавшим в бедственные обстоятельства. Так, в орловском доме Плещеевых, обращенном хозяевами в госпиталь, лежал на излечении наполеоновский генерал Шарль-Огюст Бонами.[114]114
  В Бородинском сражении бригада генерала Бонами из дивизии Морана схватила центр русской позиции – батарею Раевского на Курганной высоте. А. П. Ермолов и А. И. Кутайсов с огромным напряжением вернули батарею, буквально истребив французов. А. И. Кутайсов был убит. Израненный штыками генерал Бонами был взят в плен.


[Закрыть] Когда пришел приказ об отправлении его с другими пленниками в Казань, Плещеевы попросили Жуковского добиться для него разрешения остаться в Орле, так как он жестоко страдал от ран. «Здесь, в Орле, есть пленный генерал Бонами, – пишет Жуковский Тургеневу, – храбрый и благородный человек. Я видел его после Можайского сражения,[115]115
  Жуковский имеет в виду Бородинское сражение.


[Закрыть] с десятью или более ран, сделанных штыком (из коих одна преглубокая на груди и от которой он весьма страдает). Теперь он находится в Орле, откуда велено его переслать с прочими пленными в Казань. Это путешествие будет для него смертельно: тяжелая рана его погубит… Очень бы я желал, чтобы можно было помочь этому хорошему человеку». Тургенев добился для Бонами разрешения остаться в Орле. Этот генерал ездил к Плещеевым в Чернь, бывал в Муратове и даже играл в шахматы с Сашей Протасовой и чаще всего проигрывал!

…1813 год приносил новые вести о друзьях: после смерти Кутузова братья Кайсаровы покинули штаб. Андрей всюду следовал за старшим братом Паисием, уже генералом, участвовал во многих боях и в начале этого года погиб под Ганау вместе с артиллерийским обозом, который вынужден был взорвать, чтобы не отдать в руки неприятеля; ему было только двадцать девять лет. Где-то там, по полям Европы, шел с русскими войсками Константин Батюшков; известий от него не было, никто не знал, жив ли он.

Думая о Кайсарове, Жуковский перечитал его книги: «Опыт славянского баснословия[116]116
  Баснословие – здесь: мифология.


[Закрыть]» – исследование, написанное на немецком языке в 1804 году и переведенное на русский в 1809-м, и диссертацию на латинском языке – о необходимости уничтожения крепостного права в России. «Земледелец, не завися ни от кого, всем доставляет питание, – писал Кайсаров. – Тем более удивляешься тому, что правители держат этот класс в оковах рабства». За эту диссертацию Кайсаров в Геттингенском университете получил степень доктора. С 1811 года он профессор российского языка и словесности в Дерптском университете. В 1812-м вступил в армию… Славная, героическая судьба!

«Ты говоришь, что мне нельзя оставаться в деревне, – пишет Жуковский Тургеневу. – По сию пору ничего не могу желать кроме того, чтобы жить в деревне. Здесь буду и могу писать более, нежели где-нибудь. Вся моя деятельность должна ограничиться авторством, а служба совсем меня не прельщает… Желания мои весьма скромны. Ничего не имею в виду, кроме независимости, хочу иметь столько, чтобы, не думая о завтрашнем дне, писать, писать и писать!» Наступила весна:

 
Смотри, – сбежал последний снег с полей!
Лишь утренник, сын мраза недозрелый.
Да по верхам таящийся снежок,
Да сиверкий при солнце ветерок —
Нам о зиме вещают отлетелой;
Но лёд исчез, разбившись, как стекло.
Река, смирясь, блестит между брегами.
Идут в поля оратаи с сохами.
Лишь мельница молчит – ее снесло!
 

Глава восьмая

В ЗНАК ВЕРНОСТИ ОН ПОДАЕТ ЕЙ РУКУ.

И НА НЕЕ ВЗОР ТОМНЫЙ УСТРЕМИЛ:

КАК СИЛЬНО ВЕЧНУЮ РАЗЛУКУ

СЕЙ ВЗОР ИЗОБРАЗИЛ!

В. А. ЖУКОВСКИЙ (БАЛЛАДА «ЭЛЬВИНА И ЭДВИН»)

И БУДЕТ ПЛАМЕНЬ, В НАС ГОРЕВШИЙ, СОГРЕВАТЬ ЖАР СЛАВЫ, БЛАГОСТИ И СМЕЛЫЕ ПОМЫШЛЕНИЯ В СЕРДЦАХ ГРЯДУЩИХ ПОКОЛЕНИЙ!

В. А. ЖУКОВСКИЙ (К ВЯЗЕМСКОМУ)

1

Жуковскому исполнилось тридцать лет. Подолгу, одиноко сидел он в своем доме, работая, читая. Но часто отрывали его от работы грустные мечты о «щастии», размышления о прошедшем. Он вспоминал разговор с Лопухиным в Савинском: Лопухин одобрил его намерения; он обещал написать Екатерине Афанасьевне письмо с убеждением согласиться на брак Маши с Жуковским. Это прибавило Жуковскому надежд, так как Екатерина Афанасьевна очень уважала Лопухина. «Сам бросить своего счастья не могу: пускай его у меня вырвут, пускай его мне запретят! Жертвовать собою не значит еще соглашаться, что жертва необходима и угодна богу, которому ее насильно приносят», – записал Жуковский в своем дневнике.

Маша была нездорова. Она не смела ничего сказать матери, но все более отдалялась от нее, замыкалась в себе. В феврале у нее пошла горлом кровь. Плещеев прислал из Черни доктора – француза Ле Фора, пленного, взятого под Малым Ярославцем и осевшего в Орловской губернии. Ле Фор нашел положение девушки опасным и предписал строгий режим. Из окна Машиной комнаты видны были противоположный берег пруда и деревенька Холх, где, полускрытый ракитами, угадывался домик Жуковского. Екатерина Афанасьевна с неудовольствием замечала, что Маша плачет. А когда Жуковский появлялся в муратовском доме, Маша оживала, заставляла себя встать, выходила к столу и даже играла на фортепьяно или на арфе. Жуковский старался ободрить ее, мимоходом говорил, что он хлопочет, что все будет хорошо. Пытался смешить ее юмористическими посланиями, стихами об управляющем имением Плещеева французе Букильоне:

 
Был на свете Букильон
И поэт Жуковский,
Букильону снился сон
Про пожар московский…
 

Но шутки получались несколько натянутыми. Дружеской обстановки в муратовском доме все-таки не было. Даже смех бойкой Саши не оживлял хмурой атмосферы. Екатерина Афанасьевна едва смотрела на Жуковского. В стихотворном послании к Александру Тургеневу он мрачен до безысходности:

 
Куда идти? что ждет нас в отдаленье?
Чему еще на свете веру дать?
 

В иные черные минуты он думает о смерти – как об освобождении от всех душевных мук:

 
Пришед туда, о друг! с каким презреньем
Мы бросим взор на жизнь, на гнусный свет;
Где милое один минутный цвет;
Где доброму следов ко счастью нет;
Где мнение над совестью властитель;
Где всё, мой друг, иль жертва иль губитель!
 

В это время он пишет баллады, где выступают и «губители» и «жертвы». Жуковский наказывает губителей: «Губитель ниспровергнут в бездну сам» («Адельстан»); «И смерть была им приговор» («Ивиковы журавли»). Жуковский пишет «Сиротку», «Песню матери», где учит читателя состраданию; «Обет», «Вспомни, вспомни, друг мой милый…» и «Путешествие жизни», в которых говорится, что «вдвоем» с любимой и «в самой скорби страха нет».

Он посылает Авдотье Петровне Киреевской, которая была в отчаянии из-за смерти мужа, стихи, в которых пытается ее как-то утешить. Он призывает ее «не чтить за долг убийственное горе», так как необходимо думать о том, чтобы «не отвратить от жизни» детей, которых было у Авдотьи Петровны трое.[117]117
  Это были: И. В. Киреевский (1806–1856) – литератор, журналист; П. В. Киреевский (1808–1856) – литератор, собиратель русских песен; М. В. Киреевская (1811–1859).


[Закрыть] Он пишет ей письмо, в котором просит ее пока не возвращаться в имение, где прошла ее жизнь с мужем: «Я был бы совершенно покоен, когда бы мог быть уверен, что вы захотите дать волю рассудку, дабы победить то впечатление, которое натурально должен произвести первый взгляд на Долбино. Очень понимаю, что весьма тяжело возвратиться в такое место, где всё напоминает о милом человеке». Жуковский просит ее не ездить туда без него.

В сентябре 1813 года пришло письмо от Александра Воейкова. «Брат! – писал Жуковский в ответ. – Я получил твое письмо… в то время, когда писал к Тургеневу послание, касающееся и тебя, ибо в нем говорится о прошлом времени, о нашем лучшем времени». Жуковский послал эти стихи Воейкову; там вспоминался его «ветхий дом»:

 
О! не бывать минувшему назад!
Сколь весело промчалися те годы.
Когда мы все, товарищи-друзья.
Делили жизнь на лоне у свободы!
Беспечные, мы в чувстве бытия.
Что было, есть и будет заключали.
Грядущее надеждой украшали
И радостным оно являлось нам!
Где время то, когда по вечерам
В веселый круг нас музы собирали?
Нет и следов! Исчезло всё – и сад,
И ветхий дом, где мы в осенний хлад
Святой союз любви торжествовали
И звоном чаш шум ветров заглушали!
 

Воспоминание значительно облагородило Воейкова в глазах Жуковского, оно связывало это имя с именем Андрея Тургенева. «Ты одно из действующих лиц той прекрасной комедии, которую мы играли во время оно и которая называется счастье», – писал Жуковский Воейкову и звал его к себе в Холх: «Поговорим о прошлом, поплюем на настоящее и еще теснее сдружимся». Так нуждался одинокий Жуковский в товарище возле себя, так ему душно было!

В октябре Жуковский уже представил своего гостя семье Протасовых. Воейкову было тридцать пять лет. В отличие от Жуковского, в нем не осталось ничего юношеского: он был старообразен, неповоротлив. Протасовым он поначалу не понравился: пропах табачищем, говорит сипло и как-то неразборчиво, лицо время от времени передергивает гримаса – нервный тик. Однако…

Воейков, расположившийся было в домике Жуковского, быстро применился к обстановке: неожиданно для всех он оказался предупредителен и даже остроумен. Он побеседовал с Машей и Сашей, поговорил раз-другой с Екатериной Афанасьевной, пожаловался, что своим присутствием невольно мешает в Холхе занятиям Жуковского, и вот уже переехал в Муратове! Екатерина Афанасьевна отвела ему комнату во флигеле. Жуковский подивился его проворству, но в переезде Воейкова в Муратово и для него была выгода: он теперь мог свободнее бывать в доме Протасовых, и присутствие постороннего человека обязывало Екатерину Афанасьевну быть любезнее и с ним.

Воейков за столом много рассказывал о своих приключениях, где был он якобы сотни раз на волоске от смерти; о том, что был он офицером-ополченцем, даже партизанил по примеру Дениса Давыдова, а после манифеста императора Александра в декабре 1812 года об окончании Отечественной войны поехал путешествовать по югу России и на Кавказ, добрался до Царских Колодцев – русской крепости в Кахетии, места, где на любой из горных троп подстерегает путешественника смертельная опасность… Никто и не подозревал правды: на самом деле Воейков, вступив в ополчение, сказался больным – у него и правда болели глаза, и отправился уже в августе 1812 года в мирное путешествие на юг России – через Харьков и Екатеринослав. Его партизанство – чистая выдумка. А на Кавказе он действительно побывал. Жуковский с удовольствием, без тени недоверия, слушал его рассказы о Кавказе и вернул ему их опоэтизированными:

 
Ты зрел, как Терек в быстром беге
Меж виноградников шумел,
Где часто, притаясь на бреге,
Чеченец иль черкес сидел
Под буркой с гибельным арканом;
И вдалеке перед тобой.
Одеты голубым туманом,
Гора вздымалась над горой,
И в сонме их гигант седой,
Как туча, Эльборус двуглавый…[118]118
  А. С. Пушкин в примечаниях к поэме «Кавказский пленник» (1820–1821) привел 52 строки – описание Кавказа – из послания Жуковского к Воейкову. Эти строки Жуковского – прообраз кавказского колорита в поэме Пушкина (см. И. Семенко. Жизнь и поэзия Жуковского. М., 1975).


[Закрыть]
 

Воейков стал помогать Екатерине Афанасьевне в хозяйственных делах, раза два даже ездил куда-то с ее поручениями – словом, поставил себя так, что стал чуть ли не первым для нее советчиком. Оглядевшись, он понял всё: что Маша и Жуковский влюблены друг в друга и что Екатерина Афанасьевна против их брака, что Саша – красивая и к тому же с хорошим приданым невеста. Он стал «волочиться» за восемнадцатилетней Сашей, гулять с ней, играть в шахматы – он играл отлично, но часто нарочно проигрывал; писал ей стихи в альбом:

 
Счастлив, кому своей рукой
Ты чай душистый наливаешь,
Счастлив, с кем в шахматы играешь,
Счастлив, кто говорит с тобой…
 

Он сумел угодить и Жуковскому, хотя и весьма странным образом: он тайком прочитал его дневник и вписал туда восемь стихотворных строк, в которых обещал Жуковскому мирный исход его «сердечных» дел. Жуковский, жадно ловивший всякую, даже самую небольшую надежду, в том же послании к Воейкову простодушно пишет:

 
И кто, скажи мне, научил
Тебя предречь осмью стихами
В сей книге с белыми листами
Весь сокровенный жребий мой?
 

Воейков уже с мая этого года хлопотал о месте профессора русской словесности в Казанском или Дерптском университете. В Петербурге ему помогал Александр Тургенев. Между тем он в послании Екатерине Афанасьевне постарался как можно вернее вызвать жалость к своей неустроенной судьбе: «Скитался долго я, как странник бесприютный, далёко от родных, от милых, от друзей…»; «О, радость полная превыше бед моих! Я поспешил сюда в объятья только брата, и что же? – Я нашел твой дом семьей родных!»

Саша вдруг с удивлением и досадой увидела себя невестой Воейкова… Она стала тайком плакать, клясть свою судьбу – уж очень непригляден был жених, – но воля матери для сестер была законом. Она успокоилась и стала искать в Воейкове достоинств. Воейков же изо всех сил старался ей понравиться. А для того чтобы заручиться поддержкой Жуковского, Воейков сыграл на его самой чувствительной струне: он обещал быть ходатаем за него и Машу перед Екатериной Афанасьевной. Но хлопоты эти, как говорил он Жуковскому, он считал неудобным начать до женитьбы своей.

Новый год Жуковский встретил в Муратове, вместе с Протасовыми и Плещеевыми. Пока за занавесом, протянутым поперек зала, готовилось что-то таинственное, все – и не только молодежь – играли в жмурки: то Жуковский, то Воейков с завязанными глазами опрокидывали стулья, стараясь кого-нибудь поймать. Плещеев наигрывал на фортепьяно бурные марши. Но вот прозвенел колокольчик, раздвинулся занавес и вышел двуликий Янус,[119]119
  Янус – по древнеримской мифологии бог – покровитель всяких начинаний, имевший два лица – символы настоящего и будущего. Во время войны ворота в храм Януса были постоянно открыты, а с наступлением мира закрывались.


[Закрыть] одетый в белый хитон, в золотой короне; на макушке у него горела витая розовая свеча. Повернувшись к гостям своим стариковским лицом с надписью на лбу «1813», Янус продекламировал, по-малороссийски смягчая «г»:

 
Друзья, я восемьсот
Увы, тринадесятый.
Весельем не богатый
И старый очень год!
Двенадцать бьет часов.
Отец Сатурн грозится!
Знать надобно проститься.
Вам мой отчет готов.
 

Большие часы пробили двенадцать раз. Янус выждал, когда умолкнет шум по поводу первого тоста, обратил к гостям молодое лицо с надписью на лбу «1814» и продолжал:

 
А брат, наследник мой.
Четырнадцатый родом.
Утешит вас приходом:
Он щедрою рукою
Все то вам возвратит.
Что было взято мною,
Здоровье с тишиною
И мир вам подарит.
 

Всего было восемь строф – их сочинил Жуковский. Второй застольный тост оказался для Жуковского неожиданным. Вдруг встал раскрасневшийся Воейков с бокалом в руке и проговорил:

– Дамы и господа! Я узнал, что через несколько дней исполнится ровно год, как вернулся под этот гостеприимный кров прославленный русский бард Жуковский… Я предлагаю объявить этот праздник двойным: встреча Нового года и возвращение из армии нашего друга-поэта.

– Ура Жуковскому! – закричали все.

Плещеев сел за фортепьяно, ударил по клавишам и запел:

 
На поле бранном тишина;
Огни между шатрами…
 

И потом запели все хором. Так встречен был 1814 год воинственной песнью Жуковского – «Певцом во стане русских воинов». Когда пение было окончено, Плещеев объявил, что он шестнадцатого января тоже устраивает двойной праздник: день рождения своей жены и… годовщину возвращения Жуковского из армии.

…Праздник у Плещеева в Большой Черни был устроен с размахом. В каменной сельской церкви гости присутствовали на торжественной обедне. Потом Плещеев повел всех в занесенную снегом рощу, где, к удивлению и смеху гостей, их встретила не то жрица, не то сивилла, закутанная в белое покрывало поверх шубы и стоящая у жертвенника – жаровни с горящими угольями. «Сивилла» продекламировала стихи и поздравила Анну Ивановну Плещееву с днем рождения, а Жуковского – со славным возвращением из-под бранных знамен.

Прямо в парке, у самого обрыва, над закованным в лед Нугрем, были накрыты столы для роскошного завтрака. Благо день был не слишком холодный, даже солнце немного пригревало. Плещеев в парке устроил целую ярмарку. Там были разрисованные деревянные балаганы, где маскарадно одетые крестьяне раздавали гостям разные безделушки. В одном балагане находилась камера-обскура: заглянув в трубу, зритель видел как бы вдали портрет Анны Ивановны Плещеевой, окруженной амурами…

^{СЕЛО БОЛЬШАЯ ЧЕРНЬ. ДОМ А. А. ПЛЕЩЕЕВА}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Вечером при участии Плещеева и Жуковского была поставлена трагедия Софокла «Филоктет». Жуковский остался доволен игравшими вместе с ним крепостными актерами. Потом Анна Ивановна пела «Светлану» Жуковского с оркестром. Виолончелист Клоссен исполнил русские народные песни, переложенные для виолончели Плещеевым. Ночью в парке был сожжен фейерверк. Воейков в своем дневнике назвал этот праздник «королевским», а ужин – «горацианским». Запись в дневнике он закончил иронически: «Благородное пьянство! Изящные дурачества!»[120]120
  Село Большая Чернь – сейчас Злынского сельсовета, Волховского района, Орловской области. Дома Плещеевых теперь нет, но сохранились красивые кирпичные конюшни, огромный амбар и несколько деревьев парка.


[Закрыть]