Текст книги "«Родного неба милый свет...»"

Автор книги: Виктор Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Среди гостей были знатнейшие московские дворяне, для которых пансионский акт был вроде занимательного спектакля. Ученики были тщательно одеты, причесаны и бледны от волнения. Родители и родственники пансионеров, сидевшие в зале, тоже волновались. Надзиратели и дядьки бегали по коридорам, высматривая, все ли в порядке. К подъезду, выходящему в Долгоруковский переулок, подкатывали кареты.

На акте 19 декабря 1797 года Жуковский впервые услышал традиционную речь Антонского, который старался как можно осанистее выпрямить свою сутулую фигуру, но говорил тихим голосом. Закончил он так:

– Ах! Время, время почувствовать, что просвещение без чистой нравственности и утончение ума без исправления сердца есть злейшая язва, истребляющая благоденствие не одних семейств, но и целых наций!

Речь была не только торжественной, но и – в духе времени – чувствительной.

Оркестр, составленный из воспитанников, исполнил маленькую итальянскую симфонию. Потом ученики произносили речи на заранее заданные темы. После этого преподаватель Захар Аникеевич Горюшкин устроил настоящий театр – «судебное действо», то есть экзамен по классу практического российского законоискусства, разыгранный учениками в драматическом виде: один из них истец, другой ответчик, те – свидетели, другие – писцы, протоколисты… Затем хор воспитанников пропел гимн, сочиненный Баккаревичем. Гостям показывали рисунки и картины, сделанные учениками и основательно поправленные учителями рисования. Потом воспитанники фехтовали, танцевали, декламировали стихи собственного сочинения – на темы, заданные Антонским.

Александр Чемезов прочитал стихотворение «К счастливой юности». Василий Жуковский – оду «Благоденствие России, устрояемое великим ее самодержцем Павлом Первым». Читал он от большого смущения невнятно и награжден был равнодушными хлопками. Херасков делал вид, что слушает, но все его силы уходили на борьбу со старческой дремотой.

Экзамен кончился раздачей наград. Александр Чемезов получил из рук Хераскова золотую медаль и флейту; Аким Нахимов – золотую медаль и одобрительный лист; Сергей Костомаров, Константин Кириченко-Остромов и Василий Жуковский – по серебряной медали с одобрительным листом и по книге.

На акте в декабре следующего года Жуковский декламировал стихотворение «Добродетель». Ободренный тишиной, стоящей в зале, Жуковский возвысил голос:

 
Иной гордыни чтит законы.
Идет неправды по стезям;
Иной коварству зиждет троны
И дышит лестию к царям;
Иной за славою стремится;
Тот злата алчностью томится,
Тот ратует с врагом своим…
 

И, обратившись к товарищам-пансионерам:

 
Стремитесь мудрых по стезям!
 

На этом же акте Жуковский произнес речь, темой которой тоже была «добродетель» – в смысле добрых дел. В этой речи Жуковский рассказал об Иване Владимировиче Лопухине – друге Н. И. Новикова и И. П. Тургенева. Лопухин ежедневно посещал самые бедные уголки Москвы, где его уже знали, – большую часть своих средств он раздавал там несчастным и голодным. Среди публики послышался шепот некоторого изумления, когда Жуковский, продолжая речь, воскликнул: «Пускай напыщенный богач ступает по златошвейным коврам персидским; пускай стены чертогов его сияют в злате: злато сие, многоценные исткания сии – они помрачены вздохом угнетенного, кровию измученного раба… Нет: с чистым сердцем, с тихою совестью, предпочту я тенистый лес мраморному дворцу, где всякий камень, представляющийся глазам моим, возмутит мою душу».

Херасков на этот раз не дремал, он слушал и даже одобрительно кивал лобастой головой в парике. Антонский, поглядев на Хераскова, покраснел, улыбнулся, кивнул тоже, и все зааплодировали, приговаривая: «Rousseau!.. Caramzine!.. Charmant… ex eel lenient…»[40]40
  Руссо!.. Карамзин!.. Прекрасно… превосходно… (франц.)


[Закрыть]

На этом акте Жуковский получил золотую медаль с одобрительным листом. Он вышел в первые ученики пансиона. Никаких поблажек ему никто не делал, никто ему не покровительствовал, он не был ни богат, ни знатен, к тому же он был «побочный» помещичий сын. Ему надо было всего добиваться своим трудом. И он добивался. Среди учеников пансиона он выделялся своей разнообразной одаренностью – он рисовал, писал картины масляными красками, пел, играл на фортепьяно, сочинял стихи. Стихи писали и даже печатали в журналах и другие ученики – например, Семен Родзянко, Михаил Костогоров, Григорий Гагарин, Аким Нахимов, но их литературные опыты значительно уступали сочинениям Жуковского.

…Когда-то, будучи студентом университета, Антон Антонович Прокопович-Антонский председательствовал в Собрании университетских питомцев – литературном обществе, труды членов которого печатались в журналах известного просветителя Новикова. Теперь он решил создать такое общество в пансионе. В начале 1799 года он учредил Собрание воспитанников Университетского благородного пансиона под постоянным председательством Жуковского, который должен был открывать заседания, происходившие по средам с шести до десяти часов вечера, назначать ораторов, наблюдать за порядком и вообще вести все дело.

На заседаниях общества пансионеры должны были вести себя благонравно. Антонский и Баккаревич лично следили за тем, чтобы все здесь происходило с должной основательностью – будто у взрослых. Это общество как бы входило в систему поощрения отличников, поэтому второй пункт его программы и говорил: «Члены его должны быть из тех только воспитанников, кои отличили себя примерным поведением, тихостию нравов, послушанием, прилежностью к наукам, и вообще кои показали уже на опыте и способности свои и любовь свою к отеческому языку».

Жуковский усердно исполнял свои обязанности, но с ужасом чувствовал, что энтузиазм его иссякает: тягостна была тишина, скучен механический порядок.

Антонский и Баккаревич начали готовить к изданию сборник сочинений воспитанников пансиона – альманах «Утренняя заря». Первый его выпуск был напечатан в 1800 году, когда Жуковский уже окончил пансион; там были помещены его стихи «Могущество, слава и благоденствие России», «К Тибуллу. На прошедший век» и прозаические отрывки «К надежде», «Мысли на кладбище» и «Истинный герой».

Иван Петрович Тургенев отобрал лучшие произведения Жуковского и Родзянко и послал их в Петербург Державину. Маститый поэт длинным письмом благодарил его за эту присылку. Вскоре Жуковский и Родзянко вместе сделали перевод на французский язык оды Державина «Бог», который послали ему. Державин откликнулся стихотворением:

 
Не мне, друзья! идите вслед;
Ищите лучшего примеру…
 

В декабре 1799 года в Москву из Петербурга приехал поэт Иван Дмитриев, который немедленно возобновил свое знакомство с Тургеневыми. Он купил деревянный дом с садом в Огородной слободе у Красных ворот, стал ежедневно видеться с Карамзиным, ездить по окрестностям. Примерно в это же время вернулся в Москву, прослужив несколько лет в Петербурге – в Измайловском полку, – стихотворец Василий Пушкин, который поселился у брата Сергея на Немецкой улице. Появился в Москве и бывший командир гусарского эскадрона, усмирявшего крестьянские бунты в Калужской и Тульской губерниях, князь Петр Шаликов – тоже стихотворец. Антонский иногда приглашал кого-нибудь из этих литераторов на заседания Собрания воспитанников.

Жуковский смотрел на Дмитриева – высокого, сильно облысевшего, с холодно-насмешливыми, чуть косящими глазами, и душа его замирала: перед ним был прославленный автор песни «Стонет сизый голубочек…» и других, блестящих сатир «Модная жена», «Чужой толк», патриотических стихотворений «Освобождение Москвы» и «Ермак», философского «Размышления по случаю грома», столь памятного Жуковскому. Антонский робел и краснел перед Дмитриевым, пансионеры тоже смущались, но знаменитый поэт, не замечая этого, слушал молча и строго.

Однажды на заседание пришел Карамзин. Жуковскому поручено было приветствовать его похвальной речью. В ней отметил Жуковский все, что составляло славу Карамзина. В заключение продекламировал его стихотворение «Песнь мира». Но и Карамзин был холодно-вежлив. Собрание оставило его равнодушным.

…Весной 1799 года Андрей Тургенев кончил курс в университете и, получив «университетский градус», поступил на службу в Главный архив Коллегии иностранных дел, располагавшийся тогда в Петроверигском переулке на Маросейке, в древних каменных палатах. На службу он являлся редко, ему случалось не бывать там недели по две, зато он продолжал посещать университетские лекции.

По воскресеньям у Тургеневых собирались Андрей Кайсаров, Алексей Мерзляков и Жуковский. Мерзляков с Андреем Тургеневым начали переводить драмы Шиллера «Коварство и любовь», «Разбойники» и «Дон Карлос». К переводу «Дон Карлоса» они привлекли Жуковского. В этом же году Андрей Тургенев начал перевод «Страданий молодого Вертера», они и это стали переводить втроем.

^{МОСКВА. ВИД КРЕМЛЯ У КАМЕННОГО МОСТА}

^{Худ. Ф. Алексеев.}

– В деятельности буде, м искать себе веселья, счастья! – восклицал Андрей Тургенев. – Будем полезны сколько можем!

Вот где возникал тот литературный союз, то творческое общество, которое действительно было нужно Жуковскому! Союз свободный, вдохновенный, с многообразными интересами.

В сюртуках и шляпах а ля Нельсон (больших треуголках с позументом) они бродили по всей Москве, бывали у Симонова монастыря, в Марьиной роще, взбирались на Мытищинский водовод, сиживали в кофейне Муранта на Ильинке, где собирались актеры, студенты и профессора университета.

Потом наступили для Жуковского последние каникулы: он уехал в конце июня в Мишенское, увозя с собой «Дон Карлоса» и «Вертера», чтобы переводить свою долю. Андрей Тургенев договаривался с издателями. «Жуковский! – писал он в Мишенское. – Переводи прилежнее, чтобы поспеть к сроку». Сам он занимался еще и окончательной доработкой перевода драмы Шиллера «Коварство и любовь», которую собирался отдать в театр.

Осенью все они съехались в Москве: Тургеневы прибыли из симбирской деревни, Мерзляков из городка Далматова Пермской губернии, куда ездил к родителям – отец его был купцом, – Жуковский из Мишенского, а Кайсаров из деревни на Воробьевых горах, где нанимал летом избушку вместе с Семеном Родзянко.

Этой осенью Андрей Тургенев познакомился с бывшим воспитанником Университетского благородного пансиона конногвардейцем Александром Воейковым. Воейков был говорлив, любил выпить чего-нибудь крепкого, но он понравился Андрею открытостью характера и, главное, он сочинял стихи – в основном переводил с французского. Он ополчался на тиранов, шумно спорил о политике и звал друзей к себе – у него был дом на Девичьем поле, ветхий деревянный особняк с садом. Жуковский в 1799 году не бывал у него, но Андрей Тургенев и Мерзляков несколько раз гостили у Воейкова и рассказывали потом, что он славный парень и хорошие пирушки им задавал.

В июне 1800 года в пансионе был выпускной экзамен. Жуковский получил именную серебряную медаль, был признан лучшим учеником, и решено было имя его поместить на мраморной доске в списке отлично кончивших пансион в разные годы, – доска висела в вестибюле главного входа.

Окончил учение вместе с Жуковским и Александр Тургенев, который вступил юнкером в Главный архив Коллегии иностранных дел, где служил его брат. Этот архив был местом привилегированным и попасть туда было трудно: служба в нем открывала молодым людям хорошие перспективы: они со временем могли стать дипломатами, поехать в чужие страны… Но у Жуковского не было никакой протекции, поэтому он не смог получить ничего лучшего, как место приказного в бухгалтерском столе Главной Соляной конторы: уже с 21 февраля 1800 года он числится служащим этого учреждения.

Он встретил это назначение невесело. «Что ж, – пытался он утешиться, – надобно же где-нибудь служить и быть полезным отечеству! А как только будет возможно, я брошу контору и стану литератором. Буду издавать журнал, заработаю этим денег и, как Карамзин, поеду в чужие края по своей воле – учиться, видеть знаменитых людей, города и страны!»

Глава четвертая

ДРУЗЬЯ НЕБЕСНЫХ МУЗ!

ПЛЕНИМСЯ ЛЬ СУЕТОЙ?

ПРЕЗРЕВ МИНУТНЫЕ УСПЕХИ,

НИЧТОЖНЫЙ ГЛАС ПОХВАЛ,

КИМВАЛЬНЫП ЗВОН ПУСТОЙ -

ПРЕЗРЕВШИ РОСКОШИ УТЕХИ.

ПОЙДЕМ ВЕЛИКИХ ПО СЛЬДАМ!

В. А. ЖУКОВСКИЙ

1

Жуковскому исполнилось семнадцать лет. Он оставил пансион – правда, не совсем еще: в декабре 1800 года он должен будет явиться на публичный торжественный акт для произнесения речи и декламации своих стихов. Жил он в доме Юшкова. Марья Григорьевна Бунина прислала ему для услуг – и вообще «закрепила» за ним – одного из своих молодых лакеев, Максима Акулова, парня лет двадцати, неразговорчивого, но ловкого. Жуковский, получивший звание городового секретаря, должен был во все дни недели, кроме воскресенья, ходить в присутствие.

По пансионской привычке он вставал в пять часов утра, одевался, пил чай и два-три часа работал за бюро: он переводил по заказу книгопродавца Зеленникова роман Августа Коцебу «Мальчик у ручья, или Постоянная любовь»,[41]41
  Переведенный Жуковским роман в оригинале имеет другое название: «Die jungsten Kinder meiner Laune» (приблизительно – «Мои последние причуды», – нем.).


[Закрыть] – это была трудоемкая и долгая работа. В предыдущем году Александру Тургеневу удалось устроить на сцену театра Медокса свой перевод комедии Коцебу «Несчастные». Теперь пришел черед Жуковского – дирекция московских театров приняла переведенную им комедию Коцебу «Ложный стыд»; она выдержала несколько постановок. Эту пьесу он закончил общей песнью персонажей, заставив их произносить слова Шиллерова гимна:

^{АВГУСТ КОЦЕБУ}

^{Гравюра.}

 
Радость кроткая, благая,
Радость, дщерь небес святая!
С чистой, пламенной душой
Мы в чертог вступаем твой!
 

Он распахивал окно, выходящее в небольшой зеленый дворик; там, с полуобвалившейся кирпичной ограды, свешивались темные плети перепутанного вьюна. В утренней солнечной тишине раздавался петушиный крик. Приятно посвистывали синицы. Хмурился: пора убирать черновики, отправляться в контору… И все равно, надев шляпу и натянув перчатки, он с удовольствием шел по Пречистенке и через Ленивку на Моховую, а там через Неглинный мост на Ильинку: Соляная контора находилась на углу Ильинки и Юшкова переулка.

Высокий, тонкий, незаметно для самого себя улыбающийся, он бодро шагал по улицам. Но как только он входил в мутную атмосферу конторы, его охватывало отвращение: ободранные столы и конторки, треснувшие и покоробившиеся шкафы чуть ли не времен Петра – все полно серых и синих бумаг и папок, закапанных клеем и свечным воском. Главный директор – Николай Ефимович Мясоедов – взял новичка на особенную заметку и часто, даже слишком часто, приходил о нем справляться. Он рассматривал бумаги, переписанные Жуковским, вглядывался в них, далеко отставя руку с листом, и, брезгливо щуря глаза, качал головой. Жуковскому кланялся сухо, почти незаметно.

Жуковский сидел тут как молодой скворец среди старых и грязных ворон… Конторские чиновники были все в годах. И какие только лица не увидел он здесь, какие комические и трагические маски…

Нет, он не испугался такого поворота судьбы, – надежда на лучшее не покидала его. Надежда! Тут, среди говора и шарканья, прелых запахов и чернильных пятен, Жуковский, положив лист бумаги на груду шнуровых книг, писал: «Надежда, кроткая посланница небес! тебя хочу я воспеть в восторге души своей. Услышь меня, подруга радости! и ангельская улыбка твоя да будет мне наградою. Тобою – все живут и дышат, о божественная! От венценосца до пастуха, от первого счастливца до последнего бедняка… О надежда, усладительница наших горестей! Сопутствуй мне на мрачном пути сей жизни».

Жуковский не признавался друзьям в том, как недоволен он своей службой. Но однажды, отвечая на письмо Мерзлякова, написал: «Тот бедный человек, кто живет на свете без надежды; пускай будут они пустые, но они всё надежды… Я пишу всё это в гнилой конторе, на куче больших бухгалтерских книг; вокруг меня раздаются голоса толстопузых, запачканных и разряженных крючко-подьячих; перья скрипят, дребезжат в руках этих соляных анчоусов и оставляют чернильные следы на бумаге; вокруг меня хаос приказных; я только одна планета, которая, плавая над безобразною структурою мундирной сволочи, мыслит audessus du vulgaire,[42]42
  Выше обыкновенного (франц.).


[Закрыть] и – пишет тебе письмо».

Мерзляков жаловался на усталость, сетовал на то, что жизнь, долженствующая быть благоуханной розой, светлым даром небес, поэзией, оборачивается к нему другим своим ликом – усталым, озабоченным, прозаически-повседневным… Бесконечные, разнообразные желания раздирают сердце человека, этого феномена природы, который в конце концов сам не знает, чего он хочет… «Что делать? – восклицал он. – Часы заведены и идут… Удар за ударом они приближают нас к концу».

^{МОСКВА. ИЛЬИНКА.}

^{Акварель мастерской Ф. Алексеева.}

Жуковский, обложившись штабелями папок, поглядывая из-за них на «соляных анчоусов», снующих между столами, склоненных над работой, отвечал другу: «Хороший же ты часовщик, когда не умеешь перестроить этих проклятых часов, которые бьют в твоем сердце и унылым своим стуком нагоняют на тебя тоску и горесть… Так, брат, один бог знает, что такое человек, эта вечная загадка, которую природа задала ему и которую он с минуты рождения по самую минуту смерти разгадывает и разгадать не может… Но скажи мне, что бы была жизнь наша без сих желаний или – что почти все равно – надежд, которые господа Головоломы или философы называют суетами? Холодною, однообразною жизнью, лишенною всех прелестей и удовольствий… Нет, нет, друг мой, если жизнь наша только роза, только блестящая роза, то за что мне благодарить природу? А я благодарю ее, благодарю с трепещущим сердцем, с пылающею душою».

«Надо учиться делать добро! – восклицал Мерзляков, как бы продолжая дружеские разговоры, которые часто сводились к этой теме. – Добро людям, добро обществу, добро друг другу… Для этого надо много знать, мы – друзья – должны все вместе совершенствовать себя, оставаясь друзьями до гроба. Да здравствуют Дружба и Добродетель!»

«Мысль твоя прекрасна, – отвечал Жуковский. – Быть друзьями, друзьями людей и муз, учиться для того, чтобы знать цену дружбы и добродетели, чтобы делать общими силами добро. Так, друг мой, это прямая дорога к счастию».

Выйдя из пансиона, Жуковский принялся за самообразование.

^{ЖОРЖ-ЛУИ ЛЕКЛЕРК, ГРАФ БЮФФОН.}

^{Гравюра.} 

Начал читать многотомную «Естественную историю» Бюффона[43]43
  Бюффон Жорж-Луи Леклёрк (1707–1788) – директор Ботанического сада в Париже, писатель и ученый – «биограф природы», как его называли. Он создал «Естественную историю» в 36 томах, где описал множество животных. Этот труд имеет отличные литературные достоинства. Бюффону принадлежит известное изречение: «Стиль – это человек».


[Закрыть] на французском языке. Часто обращался к большой французской энциклопедии Дидро, все тридцать пять томов которой, включая два тома указателей, подарила ему Марья Григорьевна Бунина в честь окончания пансиона. Он купил также несколько исторических сочинений на французском и немецком языках, переводы греческих и латинских классиков, полного Лессинга. Библиотека его росла. По совету Андрея Тургенева он приобрел пятитомные «Принципы литературы» Шарля Баттё,[44]44
  Баттё Шарль (1713–1780) – французский философ-эстетик. Его труд «Принципы литературы» внимательно изучали Державин, Карамзин, Батюшков и другие литераторы.


[Закрыть] изданные в 1777 году в Париже; Андрей целый ряд отрывков из этого труда по теории классицизма перевел и напечатал в журналах. Адам Смит, Шарль Бонне, Несторова летопись, изданная в Петербурге в 1767 году, философские труды лорда Шефтсбери – книга за книгой становились на его полки, прочитанные, с многочисленными пометками и закладками. На форзаце или титульном листе каждой книги он делал надпись: Basile de Joukowsky.

«Роза не может быть эмблемой моей жизни, – писал он Мерзлякову, – она благоухает только тогда, когда цветет под ясным небом; листья ее разлетаются от малейшего ветра – дуб же стоит и тогда, когда бунтуют бури и вихри; дуб стоит и тогда, когда зима и дряхлость иссосали жизнь из его сердца».

Жуковский набирался душевной крепости – он с первых шагов своей самостоятельной жизни понял, что судьба его будет не из легких.

2

Херасков – высшее университетское начальство, старейший московский поэт («забавный старичок» – по выражению Андрея Тургенева) – выпустил брошюрой поэму «Царь», где благоговейно превозносил святость власти. Андрей Тургенев, хлеща книжкой по краю стола, чуть не кричал, обращаясь к Жуковскому, который смотрел на него с ужасом и восторгом.

– Седой старик не постыдился осрамить седин своих подлейшими ласкательствами, и притом без всякой нужды! Какой надобно иметь дух, чтобы так нагло, подло, бесстыдно писать: «Законов выше княжьи троны»! И ему семьдесят лет… И он же после будет говорить, что проповедовал истину, исправлял людей, был гоним за правду. Не прощать! Не забывать ему этого!

И Иван Петрович слышал это: он только покраснел немного, словно стыдясь за Хераскова, старого своего товарища. Андрей выжидающе обернулся к нему.

– Что ж, мой друг, – тихо сказал Иван Петрович после долгого молчания, – никто из нас не в силах пройти всех градусов совершенствования… Великое таинство может получить только тот, кто станет нравственно столь чист, сколько человеку возможно… Ну, а все-таки монархи не выше человеческих законов. Михайло Матвеевич неправ.

Жуковский был счастлив: какие люди! Жизнь за них отдать…

Стихи, которые писал Андрей Тургенев, тоже звучали грозно:

 
…Но счастья не ищи – его здесь нет для нас,
В сем мире, где злодей, страх божий забывая,
Во злодеяниях найти блаженство мнит.
Рукою дерзкою сирот и вдов теснит,
Слезам, отчаянью, проклятьям не внимая.
 

Как-то, возвратясь из одного бедного дома в Огородной слободе, не снимая намокшего от дождя сюртука, Андрей долго сидел перед зажженной свечой, сжав ладонями виски и не вытирая капающих на стол слез… Жуковский этого не видел. И если бы мог он прочитать то, что записал Андрей в этот вечер в своем дневнике! Хотя нельзя поручиться, что он не слышал от старшего друга слов, подобных следующим: «Россия, Россия, дражайшее мое отечество, слезами кровавыми оплакиваю тебя; тридцать миллионов по тебе рыдают! Но пусть они рыдают и терзаются! От этого услаждаются два человека, их утучняет кровавый пот их; их утучняют горькие слезы их; они услаждаются; на что им заботиться! Но если этот бесчисленный угнетенный народ, над которым вы так дерзко, так бесстыдно, так бесчеловечно ругаетесь, если он будет действовать так, как он мыслит и чувствует, вы, ты и бесчеловечная, сладострастная жена твоя, вы будете первыми жертвами».

^{М. М. ХЕРАСКОВ.}

^{Литография.}

Самодурство императора Павла неожиданно коснулось литературных симпатий молодого тургеневского кружка: Август Коцебу, немецкий писатель, которого все они почитали, усердно переводили, в начале 1800 года приехал из Вены в Россию, но был неожиданно схвачен на границе и без всяких объяснений сослан в Тобольск. В июле так же неожиданно Павел его освободил и… назначил директором немецкого театра в Петербурге. А за что пострадал человек, осталось неизвестным. Андрей, узнав об этом, возмущался:

– Россия опозорена! Беззаконие – вот российские законы!

…Однажды осенью 1800 года Андрей Тургенев позвал Жуковского к Воейкову:

– Он будет наш друг. Пойдем, Василий, не пожалеешь! Пришли еще засветло. Прошлепали по размокшей дорожке, толкнули полуоторванную калитку. Засыпанная листьями тропа вела к дому, который чернел мокрыми бревнами из-за ветвей полуоблетевших лип и берез. Цветочные клумбы расползлись и были едва приметны. Друзья поднялись на террасу.

– Осторожнее, – предупредил Андрей.

В полу террасы темнели дыры, оттуда высовывались пожелтевшие стебли бурьяна. Стекла во входной двери были разбиты: оставалось лишь несколько цветных осколков.

Андрей потащил изумленного Жуковского в комнаты. В одной из них, обставленной диванами из красного сафьяна и кожаными креслами в ситцевых чехлах, сидели за круглым столом Воейков, Кайсаров и Мерзляков… Воейков радостно вскочил, сверкнув узкими калмыцкими глазами, обнял Андрея и одновременно протянул руку Жуковскому:

– Привел-таки скромника! Воейков…

У него было мясистое лицо с утиным толстым носом и размашистые манеры.

– Это ваш дом! – говорил он. – Приходите сюда когда захотите, а как надоест ходить – я продам его на дрова… И пойду пилигримом во святый Киев-град…

– Да ты уж, пилигрим, никак пьян! – добродушно заметил Андрей.

– Пьян от любви к друзьям! – обнял Воейков одной рукой Кайсарова, другой Мерзлякова, которые смущенно улыбались, так как и их Воейков заставил хватить по стаканчику-другому.

Тем не менее все пошло всерьез. Андрей Тургенев прочитал только что переведенную им драму Коцебу «Негры в неволе». Немедленно вспыхнул разговор о тиранстве. Воейков кричал больше всех. Потом Андрей заставил его прочесть вслух поэму «Святослав», напечатанную этой осенью в «Иппокрене», – Воейков подражал в ней «Фингалу» Оссиана-Макферсона и – неожиданно – Юнгу… Святослав получился у него чувствительным богатырем… Кончив читать, Воейков взял гитару и запел:

 
Всех цветочков боле
Розу я любил…
 

Андрей неожиданно и весело подхватил:

 
Ею только в поле
Взор мой веселил!
 

Не переставая петь, все шумно поднялись и вышли в сад – на другую сторону дома. Там было темно, ветер качал мокрые деревья. Молодые люди с хохотом вломились в кустарник, увязли в грязи, но старались перекричать друг друга:

 
Роза не увяла —
Тот же самый цвет;
Но не та уж стала:
Аромата нет!
 

…На другой день вечером Мерзляков пришел к Жуковскому, походил по комнате, сел. Угрюмо спросил, более чем обычно напирая на «о»:

– Понравился тебе Воейков?

– Славный.

– Так и есть. Но все как-то не наш вроде… Я, ты да Андрей Тургенев – наша дружественная триада. Я вот что придумал: составим-ка книгу из наших стихотворений, одну на троих. Соберем всё лучшее, кое-что напишем заново и выдадим в свет под буквами М.Ж.Т.! То есть Мерзляков-Жуковский-Тургенев… То-то будет дань нашей дружбе!

Широкое лицо Мерзлякова, по-мужицки простоватое, краснощекое, вдруг осветилось детски радостной улыбкой.

– Великая мысль! – воскликнул Жуковский. – Идем к Андрею…

У Андрея просидели до полуночи, пока сторожа не застучали в колотушки. Составили список сочинений. Жуковский предложил «Майское утро», две «Добродетели», оду «Могущество, слава и благоденствие России», «Стихи на новый 1800 год» и еще ряд собственных и переводных стихотворений. Андрей – послания к Карамзину, Кайсарову, «Надпись к портрету Гёте», эпиграммы и другое. Мерзляков – «Истинного героя», «Ночь», «Ратное поле», «Росса», «К Уралу», а главное – «Славу», в которой он подражал Шиллеровой оде «К Радости», и – «Гения дружества». Последнее стихотворение все трое знали наизусть: оно стало для них как бы гимном. И тут они, не сговариваясь, а только взглянув друг на друга, громким шепотом продекламировали:

 
Да будет дружество священно!
И, добродетели лучом
Небесным, чистым озаренно,
Да будет славно в мире сём!
 

Жуковский и Мерзляков уже вышли на улицу, когда раздался оклик Андрея:

– Жуковский! Постой. Знаешь ли ты, что Антонский продает Сергея? Я не ожидал этого, право…

Сергей – слуга Антонского – был честный и грамотный парень. Сообщение Андрея поразило Жуковского: уж и университетский профессор, инспектор лучшего в России благородного пансиона, – крепостник…