Текст книги "«Родного неба милый свет...»"

Автор книги: Виктор Афанасьев

Глава седьмая

БОГАЧ, ИЩИ БОГАТСТВА БЫТЬ ДОСТОЙНЫМ;

Я ОБРАЩУ НА ПОЛЬЗУ ДАР ПЕВЦА

КОМУ ДАНО БРЯЦАНЬЕМ ЛИРЫ СТРОЙНЫМ

ЛЮБОВЬ К ДОБРУ ПЕРЕЛИВАТЬ В СЕРДЦА,

ТОТ НА ЗЕМЛЕ НЕ ТЩЕТНЫЙ ОБИТАТЕЛЬ.

В. А. ЖУКОВСКИЙ

1

Жуковский в Москве постоянно получал приглашения на балы и маскарады, но посещал их редко. Москва – ее аристократическая часть, «столица российского дворянства» по выражению Карамзина, – летом отдыхала по имениям, а зимой развлекалась. Эта Москва больше всего боялась скуки: любила новости, танцы, карты, шумные застолья, была полна слухов и сплетен. Человека в обществе встречали «по одежке», да и провожали по ней же. На писателей «свет» смотрел с плохо скрываемым пренебрежением, спесиво полагая, что «должность» их – развлекать. Кое-кто из литераторов – например, Петр Шаликов или Василий Пушкин имел слабость к светским гостиным, жаждал их внимания, тщился «не ударить в грязь лицом» перед ними, но Карамзин, Жуковский, Батюшков, приехавший в декабре 1809 года из своей вологодской деревни, предпочитали балам и маскарадам скромные литературные беседы у Федора Иванова[87]87
  Иванов Федор Федорович (1776–1816) – поэт, драматург, автор преддекабристской драмы «Марфа Посадница» (1803), запрещенной к постановке, и комедии «Семейство Старичковых», много лет шедшей в московских театрах Отец известной Н. Ф. Ивановой, которой в 1830-е годы посвяшал стихи М. Ю. Лермонтов.


[Закрыть] и веселые дружеские застолья у Вяземского. Не пропускали они и чтений о словесности, с которыми в эту зиму дважды в неделю публично выступал в доме Бориса Голицына Мерзляков; эти лекции стали большим событием в литературной жизни Москвы.

Зимой – в начале 1810 года – Жуковский познакомился с Батюшковым, стихи которого он уже заметил и оценил по достоинству. Батюшков, несмотря на свою молодость – ему было в это время двадцать три года, – успел проделать два военных похода: в 1807-м в Пруссию во время войны с Наполеоном и в 1808–1809 годах в Финляндию и на Аландские острова во время войны со Швецией.

Встретив Батюшкова у Карамзина, Жуковский был несколько удивлен: перед ним оказался не суровый воин со шрамами и далеко не богатырь, – Батюшков был маленького роста, худ, сутул, мундир не придавал ему никакой воинственности, а огромная треугольная шляпа, которую он вертел в руках от смущения, делала его даже чуть-чуть смешным. Голос его был тих и приятен, белокурые волосы вились на висках. Они незаметно разглядывали друг друга. В голубых глазах Батюшкова иногда проскальзывала лукавая усмешка: Жуковский показался ему увальнем, несмотря на свою стройность и даже красоту, так как он двигался неловко, сутулился и на нем был слишком широкий сюртук – вероятно, произведение его слуги Максима, который обшивал и Жуковского и его друзей. А Жуковский нашел, что Батюшков лицом похож на птицу, точнее, на попиньку-попугайчика… «Попинька-Марс!» – добродушно подумал он. Тем не менее они сразу и навсегда стали друзьями.

Батюшков пишет Гнедичу в Петербург: «Жуковский истинно с дарованием, мил и любезен, и добр. У него сердце на ладони… Я с ним вижусь часто и всегда с новым удовольствием»; «Жуковского я более и более любить начинаю».

Московские литераторы приняли Батюшкова как своего единомышленника: его сатирическая поэма «Видение на берегах Леты». высмеивающая шишковистов, «староверов» от литературы, ходила по рукам в списках. В Петербурге она вызвала ярость не только Шишкова, но и Державина. Батюшков понимал, что его служебная карьера оказалась под угрозой. Только Иван Андреевич Крылов миролюбиво отнесся к сатире на себя: «Каков был сюрприз Крылову, – пишет Гнедич Батюшкову о чтении поэмы в доме Алексея Оленина. – Он сидел истинно в образе мертвого; и вдруг потряслось всё его здание: у него слёзы были на глазах». Но смех Крылова прозвучал в Петербурге одиноко.

Батюшков, как и все карамзинисты, выступал против архаизации языка, против жесткой системы правил, существовавшей в классицизме. Батюшков считал, что «чувство умнее ума», что вкус к изящному вернее неподвижных правил. Ему нравился чистый и понятный язык Дмитриева, Карамзина, Жуковского. В Москве он нашел свое общество. Его друг Гнедич, недовольный этим, журил его в письмах и советовал скорее выезжать в Петербург. Он даже сам приехал в Москву, познакомился с Жуковским, попытался увезти Батюшкова, но это ему не удалось, и он сообщил приятелю: «Батюшкова я нашел больного, кажется – от московского воздуха, зараженного чувствительностью, сырого от слез, проливаемых авторами, и густого от их воздыханий». Но Гнедич был неправ: Батюшков не проливал слез, то есть не увлекался модным у подражателей Карамзина сентиментализмом, больше того – в «Видении на берегах Леты» он вместе с шишковистами высмеял и доподлинного карамзиниста – Шаликова: «Причесанный в тупей,[88]88
  Тупей – хохол, кок над лбом.


[Закрыть] поэт присяжный, князь вралей… пастушок, вздыхатель». Батюшков принимал в карамзинизме главное, то, что в это же самое время выразил в нашумевшем, как и поэма Батюшкова, послании «К В. А. Жуковскому» Василий Львович Пушкин:

 
Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно.
Тот изъясняется приятно и свободно.
 

^{В. А. ЖУКОВСКИЙ.}

^{Акварель А. А. Воейковой (Протасовой).}

 
…В славянском языке и сам я пользу вижу,
Но вкус я варварский гоню и ненавижу.
 

Утрированная звукопись, иногда почти какофоническая, преувеличенно изысканные рифмы, громоздкие фразы – все это затрудняло понимание сочинений и перебодов «славянофилов», как еще в 1804 году назвал шишковистов И. Дмитриев. Рецензируя в «Вестнике Европы» перевод трагедии Кребильона «Радамист и Зенобия», Жуковский говорит о переводчике Степане Висковатове: «Грозная рифма повелевает им с самовластием восточного деспота». Батюшков начал думать об издании своих стихотворений отдельной книгой, но, когда пересмотрел все написанное, многое уничтожил, посчитав слабым. Он писал стихи только по вдохновению, но потом тщательно дорабатывал написанное. В тетради, подаренной ему Жуковским («Дано в Москве 1810-го года мая 12 дня Ж – м Б – ву»), он записал: «Херасков, говорил мне Капнист, имел привычку, или правило, всякий день писать положенное число стихов. Вот почему его читать трудно. Горе тому, кто пишет от скуки! Счастлив тот, кто пишет потому, что чувствует». И еще: «Поэзия требует прилежания и труда гораздо более, нежели как об этом думают светские люди… Писать и поправлять – одно другого труднее».

Батюшкову не хотелось ехать в Петербург, хотя там ему обещали службу; Гнедич, давний его друг, сердился на него, ревновал его к москвичам, но Батюшков все-таки сначала поехал в Остафьево, где провел три недели в обществе Вяземского, Карамзина и Жуковского, а потом в свое Хантоново под Вологдой и – на следующий год – вернулся в Москву, в полюбившееся ему общество, которое понимало и поддерживало его. Только в январе 1812 года он попал в Петербург.

«Дружество твое, – писал он Жуковскому оттуда, – мне будет всегда драгоценно, и я могу смело надеяться, что ты, великий чудак, мог заметить в короткое время мою к тебе привязанность. Дай руку, и более ни слова!»

^{В. Л. ПУШКИН.}

^{Рис. Ж. Вивьена.}

^{К. Н. БАТЮШКОВ.}

^{Рис. О. Кипренского.}

2

В середине 1810 года Жуковский перестал делить с Каченовским редактирование «Вестника Европы», покинул журнал и уехал в Мишенское. В это лето Екатерина Афанасьевна Протасова решила перебраться из Белёва в свое орловское село Муратово. Дело осложнялось тем, что в Муратове не было господского дома. Жуковский вызвался ей помочь и решительно взялся за дело, проявив при этом немалую хозяйственную сметку; он поехал в Орловскую губернию – от Белёва до Волхова по Киевскому тракту, потом по Нугбрскому и дальше – через Борилово, Большую Чернь и Лбкно. В Муратове остановился в крестьянской избе, выбрал место для постройки, сделал чертеж дома и всех необходимых служб, нанял в Волхове подрядчиков и изо дня в день наблюдал за работами, вникая во все мелочи. На ручье Мымришенке, впадающем в чистый, меланхолически-медлительный Орлик, он велел сделать прочную плотину с шлюзом и дорогой через нее в Холх, – образовалось озеро с полуостровом.

Все ему здесь понравилось – и длинные пологие холмы, и небольшая дубовая роща вблизи усадьбы, и мягко изгибающийся в тени ракит Орлик, и сонмы пчел, жужжащих в сладком дурмане цветущей белым гречихи…

Не понравилось ему, правда, что многие избушки в селе выглядят бедно, покосились и почернели, а румянощекий и длиннобородый староста показался ему хитрым лихоимцем. По его совету Екатерина Афанасьевна прогнала старосту и наняла стороннего управляющего. Когда один из флигелей усадьбы принял жилой вид, Екатерина Афанасьевна поселилась в нем, а Жуковский вернулся в Мишенское и погрузился в занятия: он переводил стихи Шиллера, изучал греческий и латинский языки, но всего больше – русскую историю, так как начал готовиться к работе над эпической поэмой «Владимир».

Чтение «Истории государства Российского» Карамзиным в узком кругу друзей не прошло для Жуковского бесследно. Он попросил Александра Тургенева выслать ему пять томов сочинения Шлёцера «Нестор» на немецком языке,[89]89
  Шлёцер Август Людвиг фон (1735–1809) – немецкий историк, преподававший русскую историю в Геттингенском университете.


[Закрыть] вышедшего в Геттингене в 1808–1809 годах, и книги Гебгардта и Тунмана о «нравах славян»: «Титула сих книг не знаю, но слышал об них от Карамзина и теперь имею в них нужду».

«Читая русскую историю, – пишет Жуковский, – буду иметь в виду не одну мою поэму, но и самую русскую историю… особенно буду следовать за образованием русского характера». Жуковский перечисляет те книги по русской истории, которые у него есть, это – русские летописи в изданиях второй половины XVIII века, «Русская правда», «Духовная Владимира Мономаха», «История Российская» М. Щербатова, «Ядро российской истории» А. Хилкова, «История Российского государства» Штриттера и «Древние русские стихотворения» – сборник Кирши Данилова.

«Для литератора и поэта история необходимее всякой другой науки», – говорит Жуковский.

^{СЕЛО МУРАТОВО. ПРУД.}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Шлецер в своей книге высказал сомнение в подлинности «Слова о полку Игореве»; Жуковский пишет Тургеневу, что такое утверждение неверно, что «Слово» имеет «наружность неотрицаемой истины». Он, как поэт, обладающий тончайшей интуицией, перебравший это произведение по словечку, почувствовал подлинность древнерусской поэмы. А свой стихотворный перевод «Слова» Жуковский не решался публиковать, надеясь со временем улучшить его.[90]90
  «До сих пор переложение В. А. Жуковского признается одним из лучших, многие советские переводчики „Слова“ обращаются в своей работе к переводу Жуковского как к образцу, достойному подражания» (Л. А. Дмитриев, предисловие к изданию «Слова о полку Игореве» в составе большой серии «Библиотеки поэта». Л., «Советский писатель», 1967, с. 80). Рукопись перевода Жуковского была найдена в бумагах А. С. Пушкина и ошибочно напечатана в 1882 г. как перевод Пушкина. В 1935 г. было установлено авторство Жуковского; его перевод «Слова о полку Игореве» переиздан много раз.


[Закрыть]

Жуковский задумал «Владимира» как русскую параллель «Неистовому Роланду» Ариосто, где история мешается со сказочным вымыслом, трагическое с комическим. Кроме материала из русской истории, он думал использовать в поэме различные темы из самых значительных произведений мировой литературы – из поэм Гомера, Вергилия, Тассо, Камоэнса, Оссиана, из «Песни о Нибелунгах», «Эды» и средневековых западноевропейских баллад. «Владимир есть наш Карл Великий, – писал он Тургеневу, – а богатыри его те рыцари, которые были при дворе Карла… Благодаря древним романам ни Ариосту, ни Виланду никто не поставил в вину, что они окружили Карла Великого рыцарями, хотя в его время рыцарства еще не существовало… Поэма же будет не героическая, а то, что называют немцы, romantisches Heldengedicht;[91]91
  Героико-романтическая поэма (нем.).


[Закрыть] следовательно, я позволю себе смесь всякого рода вымыслов, но наряду с баснею постараюсь вести истину историческую, а с вымыслами постараюсь соединить и верное изображение нравов, характера времени».

Жуковский несколько раз составлял подробные планы поэмы. Вот один из них, развернутый настолько, что уже более или менее ясно видится в нем все содержание: «1. Владимир и его двор. Недостает лишь Добрыни и Алеши Поповича. Добрыня послан за мечом-самосеком, Златокопытом, водою юности. Алеша прежде отправился на подвиги. Богатыри: Еруслан, Чурила, Илия, Рогдай, Громобой, Боян певец. Святой Антоний. Радегаст Новогородский, убийца своей любовницы, мучимый привидениями, и Ярослав, сын Владимиров, печальный, мучимый неизвестною тоскою. Милолика, княжна новгородская, невеста Владимирова, привезенная в Киев Радегастом и Ярославом. Приготовление к празднеству брачному. 2. Осада Киева Полканом Невредимым. Его стан и его богатыри Змиулан, Тугарин, Зилант. Требование, чтоб Владимир уступил Милолику. Владимир идет советоваться к св. Антонию. Антоний велит отложить празднество брака и говорит, что один только Добрыня может умертвить Полкана, что его надлежит дожидаться. Советы, как укрепить город; жизненного запаса есть на год. 3. Процессия вокруг Киева; окропливают его святой водой. Он неприступен для войска. Добрыня едет путем-дорогою. История волшебницы Добрады и Черномора. Сон Добрыни. Он въезжает в очарованный лес. 4. Очарованное жилище Лицины. Звук арфы спасает его. Он разрушает очарование. Между очарованными находит Илью и его любовницу Зилену. 5. История Ильи с великаном Карачуном. Он разлучается с Добрынею и едет в Киев. 6. Богатырские игры. Ночью Ярослав и Радегаст едут в стан. Причиняют убийство. Их разлучают; на каждого нападает толпа. Ярослав, раненный, готов попасться в руки неприятеля. Его спасают неизвестные воины: то Алеша и его товарищи. Радегаст пропадает безвестно. 7. Владимир узнает тоску Ярослава. Прибытие Карачуна в стан неприятельский. Он вызывает Алешу на единоборство. Смешной поединок. Карачун достается в плен. 8. Добрыня достает и меч, и Златокопыта. Разрушает очарование Ксении. Ночь, проведенная с нею в долине. 9. Он ее лишается. Едет в Киев. Встреча Добрыни. Избавление и история Радегаста и Заиды. Они спешат к Киеву. Отчаянное состояние Киева. Владимир решается дать сражение и выйти на единоборство с Полканом. Приготовление войска. 10. Войско выходит за город. Боян запевает песню. Является Владимир. В эту минуту скачет витязь – это Добрыня, при нем Радегаст с Заидою, одетою в панцирь. Добрыня требует позволения сразиться. Получает его. Сражение с Полканом. Общее сражение. Торжество. Вход в город. Владимир уступает Милолику Радегасту. Явление Ксении и Добрады. Торжество и радость. Брак и ночь Добрыни с Ксениею».

Вещь была задумана грандиозная. Жуковский завел тетрадь с названием «Мысли для поэмы» и вносил туда всё, что придумывалось: сюжетные ситуации, всевозможные детали, стихотворные наброски. По прочтении плана поэмы может показаться, что задумана была не более как большая сказка, но за этим планом стоит поэтический талант Жуковского, который, если бы поэма была написана, изобразил бы древний Киев, нравы и обычаи народа, русскую природу – как он и хотел, – сам бы вышел к читателю со своими размышлениями, окутал бы все эти сказочные события волшебной атмосферой своей поэзии. Жуковский долго и серьезно готовился к этой работе, чувствовал огромную серьезность задачи, ощущал своевременность такой вещи. Он верил, что Андрей Тургенев, будь он жив, одобрил бы этот его замысел.[92]92
  Жуковский так и не написал «Владимира». Молодой Пушкин был осведомлен – из его разговоров с Жуковским – об этом замысле старшего поэта. Скорее всего, Жуковский и был вдохновителем «Руслана и Людмилы» – поэмы, отчасти воплотившей «древнерусский» сказочно-эпический материал, и именно в связи с «Русланом и Людмилой» сделал Жуковский на своем портрете, подаренном Пушкину, надпись: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила».


[Закрыть]

Продолжая готовиться к работе над поэмой, Жуковский принялся изучать Гомера: он стал особенным образом читать «Илиаду» и «Одиссею» – параллельно на английском и немецком языках. «Эти два перевода, – писал он Тургеневу, – по-настоящему надобно читать вместе: один увеличит цену другого; Попова щеголеватость сделает приятнее Фоссову простоту,[93]93
  Иоганн Генрих Фосс (1751–1826) – немецкий поэт и переводчик, Профессор античной филологии в Гейдельбергском университете.


[Закрыть] а Фоссова сухость сделает еще приятнее Попову блистательную поэзию». Жуковский занимался при этом и древнегреческим языком, мечтая прочитать Гомера в подлиннике.

Жуковский ни минуты не теряет даром и все-таки жалуется: «Время летит, а я всё еще грубый невежда во всём… Когда подумаю, сколько погибло драгоценного времени по пустякам, сердце обливается кровью. Брат, надобно возвратить сколько-нибудь потерянное».

«Авторство почитаю службою отечеству… Авторство мне надобно почитать и должностью гражданскою, которую совесть велит исполнять со всевозможным совершенством», – пишет он.

В это же время печаталась его антология «Собрание русских стихотворений», – два раза в неделю он получал корректуру, правил ее и отправлял в Москву, в типографию.

Между тем Белев опустел для него – Протасовы переехали в Муратове В Мишенском оставалась, кроме Марьи Григорьевны и Елизаветы Дементьевны, только Анюта Юшкова. Жуковский иногда наезжал в Муратово, чтобы помочь Екатерине Афанасьевне в устройстве. Пятьдесят верст от Белёва до Волхова и еще пятьдесят по бывшему «свиному шляху» – Нугорскому тракту. Места очень похожи на белёвские, мишенские: далеко-далеко – с косогора на косогор – тянутся поля, белеют на холмах церкви, шумят дубовые рощи, золотою желтизной радуют взор заросли пахучего донника. Только лесов меньше. Волхов – на высоких берегах впадающей в Оку реки Нугрь; на самом взгорье – грузная Троицкая церковь, в которой, по преданию, венчался Иван Грозный. Над садами и крышами – множество золотых луковок: здесь церквей больше двух десятков. Жители одеваются по-старинному, выговор у них особенный – картавый. До сих пор висит в Волхове древний вечевой колокол, но пользуются им теперь только во время пожара.[94]94
  В 1830-е годы, по словам Е. И. Елагиной, в Волхове произошла смута и вечевой колокол был под охраной жандармов отправлен в ссылку.


[Закрыть] Коляска, вздымая пыль, кренясь на поворотах, спускается на мост и вылетает на Нугорский тракт. Колеи глубокие, ехать становится труднее. Но вот уже проехали и Голдаево, и пустынное, безлесное Бунино, показалась муратовская дубовая роща… Сердце Жуковского начинает обмирать от волнения. Он просит Максима ехать потише.

Засинел сквозь редкую еще зелень парка большой пруд, осененный корявыми мелколиственными ракитами. Вот и дом – фасад его выдается по сторонам широкого, украшенного четырьмя колоннами крыльца двумя «фонарями»… Заслышав стук колес, первой выбегает Саша. Потом выходит Екатерина Афанасьевна. А там, в дверях, застенчиво медлит Маша с книгой в руке. Она даже не спускается со ступенек.

Всего в полуверсте от Муратова – на другой стороне пруда – деревенька Холх. Жуковский решил купить там клок земли для собственного дома. С большим трудом он собрал деньги. В короткое время был построен небольшой, но уютный дом, разбит садик, проложена аллея к пруду.[95]95
  Место усадьбы Протасовых и дома Жуковского установлено орловским краеведом В. А. Власовым в 1977 г. Дом, построенный Жуковским для Протасовых, был в 1820-х годах продан А. Ф. Воейковым на своз помещику Пушкареву и собран в соседнем селе Подзавалове, где стоял еще в 1880-х годах. Село Муратово – теперь Урицкого района Орловской области.


[Закрыть] К лету 1811 года он туда переехал.

Печальным было это переселение, так как незадолго до него, умерла в Мишенском, восьмидесяти трех лет, Марья Григорьевна Бунина, а десять дней спустя после ее кончины умерла Елизавета Дементьевна – во время своего краткого приезда в Москву. Жуковский похоронил ее на кладбище Девичьего монастыря и поставил над могилой камень с буквами «Е. Д.».

^{СЕЛО МУРАТОВО. ВИД ИЗ ДЕРЕВНИ ХОЛХ НА ХОЛМ, ГДЕ НАХОДИЛАСЬ УСАДЬБА Е, А. ПРОТАСОВОЙ. НА ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ БЫЛ ПРУД (ПЛОТИНА, ПЕРЕГОРАЖИВАВШАЯ РУЧЕЙ, РАЗРУШЕНА).}

…Встав ни свет ни заря, Жуковский шел к пруду, сквозь рассеивающийся утренний туман смотрел на зеленую крышу муратовского дома и ясно понимал, что под этой крышей и есть самое главное из того, что заставило его тут поселиться. Потом работал. День проводил с Протасовыми – снова стал давать уроки сестрам. Грустен, печален был Жуковский: он вдруг понял, что ему так мало привелось пожить вместе с матерью. В сущности, он так и не узнал ее по-настоящему.

Горе еще более сблизило его с Машей. Ей было уже восемнадцать лет. Она была рядом с ним – он ежедневно видел ее, говорил с ней, сидел за обеденным столом, у фортепьяно, гулял в парке и в то же время чувствовал, что она становится все более недостижимой для него. К Екатерине Афанасьевне и вообще-то подступиться было трудно, а теперь она была в двойном трауре – мрачная, строгая, недоступная.

Горькие мысли одолевали Жуковского; печальные стихи писал он в это время. Вот «Пловец»:

 
Вихрем бедствия гонимый.
Без кормила и весла,
В океан неисходимый
Буря чёлн мой занесла.
 

 
В тучах звездочка светилась;
«Не скрывайся!» – я взывал;
Непреклонная сокрылась;
Якорь был – и тот пропал…
 

«Песня», обращенная прямо к Маше:

 
О, милый друг, нам рок велел разлуку:
Дни, месяцы и годы пролетят,
Вотще к тебе простру от сердца руку —
Ни голос твой, ни взор меня не усладят.
 

 
Но и вдали моя душа с твоей согласна;
Любовь ни времени, ни месту не подвластна;
Всегда, везде ты мой хранитель-ангел будь.
Меня, мой друг, не позабудь.
 

 ^{СЕЛО МУРАТОВО. ВИД НА ДЕРЕВНЮ ХОЛХ ОТ УСАДЬБЫ Е. А. ПРОТАСОВОЙ. СЛЕВА ВИДНЫ ОСТАТКИ ПЛОТИНЫ.}

Вянет цветок («С тебя листочек облетел – от нас веселье отлетает»), жалуется юноша на берегу ручья («К ней стремлю, забывшись, руки – милый призрак прочь летит»), счастье любви – волшебная страна («Полечу туда… напрасно! Нет путей к сим берегам»), при взгляде на солнечные часы поэт говорит с грустью:

 
Прости, любовь! конец мечтам и заблужденью!
Лишь дружба мирная с улыбкой предо мной!
 

Эти стихи – оригинальные и переводные – складывались в поэму прощания с надеждами, но трудно было с ними распрощаться, легче было умереть. И герой этой поэмы умирает – в стихотворении «Певец»:

 
Он дружбу пел, дав другу нежно руку, —
Но верный друг во цвете лет угас;
Он пел любовь – но был печален глас;
Увы! он знал любви одну лишь муку;
Теперь всему, всему конец;
Твоя душа покой вкусила;
Ты спишь; тиха твоя могила.
Бедный певец!
 

Маша стала еще печальнее. Зато Саша была необыкновенно весела, ее смех раздавался по всему дому; она всех обыгрывала в шахматы и шашки, лучше всех скакала верхом на лошади, выше всех взлетала на качелях и постоянно затевала игры. Она была – в отличие от Маши – настоящая красавица. В суете она, как казалось, не замечала, что творится с ее сестрой и с Жуковским. Даже траур почти не помрачил ее искрящихся жизнью глаз. Нет-нет да засмеется Маша, глядя на сестру, оживится Жуковский – оба они души не чаяли в Саше. Одно из стихотворных посланий к Саше Жуковский закончил так:

 
С тобой явилась в свет
Веселость, бог крылатый;
Она твой провожатый;
При ней несчастья нет.
 

^{СЕЛО МУРАТОВО. ОКОЛИЦА}