Текст книги "Письма внуку. Книга первая: Сокровенное"

Автор книги: Виктор Гребенников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Письмо двадцать седьмое:
МОИ БЕРЕГИНИ

Когда-то, давным-давно, был обычай: при постройке деревянной избы или дома, украшая его резьбой, непременно вплести в узор где-нибудь на видном месте фигуру русалки либо птицы с человечьим ликом. Считалась, что это обережет дом и его обитателей от лиходейства и дурного глаза. Стражниц так и называли – «берегинями». Их и сейчас можно встретить на уцелевших старинных домах в разных районах страны. То лукавые, то веселые, то наивные существа с женским лицом, рыбьим хвостом или птичьими крыльями – плод фантазии небесталанных плотников – заметно постарели. И роли поменялись: теперь не «берегини» охраняют людей, а люди сберегают (увы, таких мест уже немного) чудесные произведения народного творчества – уцелевшие дома, одетые вычурной деревянной резьбой с лошадиными головами или петухами на крышах, с русалками или «Птицей-Сирином» на фронтонах, наличниках окон или над воротами.

Я считаю, что справедливым было бы подобное отношение проявить не только к деревянной резьбе, но и к лепным украшениям старинных каменных зданий наших городов. Все эти рельефные изображения людей, стилизованных животных и растений, да и сами дома сделаны такими же трудолюбивыми талантливыми руками, какими творили деревянные шедевры. И если можно еще поспорить насчет художественной ценности некоторых из этих лепных украшений, то уж историческая ценность каменных и цементных "берегинь" несомненна.

Кариатида на фасаде дома № 7 по Пушкинской. Симферополь, 1982.

Но я хочу рассказать о другом – о воспитательной их роли. Именно так! Я тебе уже рассказывал, что вырос в окружении всякой живности. Вдобавок мимо нашего дома каждый вечер проходило… стадо: коровы – серые, пестрые, красные, черные, козы всех мастей, лобастые барашки. А впереди вышагивал мудрый бородатый козел с фантастически изогнутыми рогами – вожак этого разношерстного табуна. Стадо растекалось по переулкам и тупичкам, и вот уже умная скотина стучит рогом в свою калитку…

А еще мне вновь вспоминаются симферопольские базары начала тридцатых: на них, как мне тогда порой казалось, было не столько людей, как животных, на которых привезли товар: разновеликих и разномастных лошадей, громадных волов с большущими, растоптанными от тяжкой изнурительной работы, копытами и длиннющими рогами, иногда кривыми и острыми, но вовсе не страшными, потому что волы – кастрированные еще будучи маленькими телятами – вырастали, в отличие от своих братьев, нормальных свирепых быков, исключительно смирными, покорными работягами огромного роста и силы; здесь же, на базаре, можно было увидеть в те годы симпатичных осликов, запряженных в повозки с поклажей, и еще невесть откуда приведенных огромных рыжих верблюдов со свалявшейся шерстью и настолько надменным взглядом, что к ним было страшновато подходить.

Базар в такие дни (вероятно, ярмарочные) был для меня настоящим зоопарком, вдобавок каким-то праздничным, украшенным ярко-оранжево-красными горами вареных раков, наваленных на свежие рогожи, глиняными расписными свистульками в виде птиц и зверушек (тоже наваленных горами) и разными другими диковинами. Над всем этим Царством Жизни стоял своеобразный, очень сложный дух, составленный из запахов разной снеди, свежей мочалы, конского пота, дегтя, ароматного сена, воловьего навоза, извести и еще бог знает чего.

А дома, на наших тихих улочках, я, еще маленьким, сделал для себя такое открытие: весь мир тут, оказывается, делился на четкие ярусы, каждый из которых имел не только свое назначение, смысл и образ, но и свой цвет. Самый, верхний – небо, с его облаками, стрижами, грифами – был синим. Второй ярус был зеленым и как бы соединял небо с землей. Это были деревья: высокие пирамидальные тополя, густые акации, раскидистые платаны, непробиваемые лучами солнца каштаны. Третий ярус был всегда солнечным и оранжево-красным: этот цвет создавали черепичные крыши – владения голубей, воробьев, кошек, трубочистов и, конечно же, нас, ребятишек, страсть как любивших, несмотря на запреты, вскарабкаться на этот обширный, непривычно пустынный и красно-горячий ярус.

Был и белый ярус – дома, заборы, стены – все сложенные из известняка и все побеленные. Слепящую белизну одно-, реже двухэтажных домов подчеркивала бархатисто-черная широкая кайма по низу фасада из сажи, разведенной керосином. Белый ярус был самым важным, потому что тут жили люди и в том числе я…

Но знаешь, что очень рано запало в мою детскую память из всего этого и долго, десятилетия, сидит в ее закоулках? Необыкновенные, сказочные звери: не то птицы, не то рыбы – большущие существа, страшноватые и добродушные одновременно. Они "жили" на стенах одного из домов, на углу Салгирной и Одесской, мимо которого меня водили за руку в город. И я очень расстраивался, если мы шли другим путем. Потом, когда подрос и стал ходить в город сам, всегда шел только по этой улице – к своим заветным драконам. Головы у них были, в общем, птичьи, с крючковатым, загнутым вниз, носом. По верху головы шел гребень наподобие петушиного, который переходил сзади в рыбий плавник. На спине у моих "знакомых" были крылья. А вот туловище шло опять как будто рыбье или змеиное – покрыто крупной чешуей. Хвост же, закрученный хитрой восьмеркой, кончался длинной волосистой кистью. Ног или лап у них не было вовсе, зато из тела росли затейливые завитки.

Сказочной красоты музыка слышалась мне в лепных узорах зданий, в причудливой резьбе таких вот дверей (Симферополь, ул. К. Либкнехта, 17).

…Много лет спустя, уже в Сибири, я узнал, что в город мой вошли фашисты, и очень переживал. Цел ли мой Дом? Цел ли тот дом с драконами? Что будет с моим белым городом, с моими друзьями по улице и школе, с соседями? Трудно описать мою печаль и переживания тех холодных и голодных лет. Мысль моя улетала из сибирских равнин туда, далеко-далеко, за степи, горы, за дымную линию фронта…

В Симферополь, как ты знаешь, мы так и не вернулись. А память, в которой, оказывается, при давно ушедшем детстве прочно отпечатался почти каждый дом, каждый переулок, каждое дерево, каждый выступ камня, все эти годы возвращала и возвращает меня в родной город. И я понял, что кроме живой и неживой природы, кроме школы, кроме мастерской отца и библиотеки матери, был у меня еще один воспитатель – архитектура.

Ведь каждый дом, из окружавших меня, имел свой, не похожий на другие, облик. Были дома серьезно-строгие. Были беззаботно-радостные. Были дома мудрые, а были и глуповато-смешные. Все это зависело и от таланта зодчего, его замысла, и от прихоти заказчика, и просто от расположения и формы окон, дверей, лепных украшений, а иной раз, несомненно, и от того, как и когда я увидел этот дом впервые. Я, конечно, решительно ничего тогда не смыслил ни в теории и истории искусства, ни в архитектурных стилях. Воспринимал просто все таким, каким оно есть, и счастлив теперь, что так оно было и что никто мне в этом не помешал.

Это уже потом, когда приезжал в отпуск на родину и оглядывал своих каменных "воспитателей", видел, что далеко не все здания безупречны по стилю. Многие были не в меру пышными за счет обилия "лепнины", из-за совершенно невообразимого смешения стилей. Как бы то ни было, разная архитектурная безвкусица и эклектика, раздражавшая, возможно, немногих для той поры истинных знатоков зодчества, успешно прошла испытания временем, и в значительной части Симферополя сплошь и рядом, иногда на одном и том же фасаде, мирно и уютно соседствуют солидный тяжелый ампир и пышное рококо, странные подражания готике и тяжеловато-помпезное южно-российское барокко, томный болезненный модерн периода стыка веков и конструктивистские поиски двадцатых годов.

И ведь вот что интересно. Фасады те множество раз ремонтировали, красили-белили, и многочисленные лепные детали над окнами, дверями, на стенах мало-помалу замазались, округлились, местами чуть ли не слились с фоном, но "лепнина" стала от этого только лучше, обретя монументальность и утратив ненужную дробность деталей – карнизиков, завитков, листиков и прочих мелочей. И получился как бы общий, единый, вполне благородный стиль – старинное, да и все тут…

Некоторые маскароны явно были задуманы их авторами не идеализированными, не в подражание античным, а как простые, вполне земные физиономии – то скуластые, то с близко посаженными глазами, то курносые, но именно этим удивительно симпатичные. Сдается мне, что моделями для некоторых из них провинциальному скульптору служили его земляки-соседи или даже сама тщеславная хозяйка дома. Ну как не подумать о таком, когда поглядишь, например, на вот эти женские головки над окнами дома № 15 по улице Крайзера (вынужден пользоваться "доперестроечными" названиями улиц Симферополя, другой возможности у меня теперь нету) – это ведь определенно портреты живого человека, выполненные с большим сходством.

Симферополь, 1981.

Ул. Крайзера, 15: Модульоны над окнами.

Выразительные нимфы и менады, пифоны и сатиры, наяды и кариатиды, драконы и купидоны, дриады и атланты бесстрастно глядели вдаль, либо приветливо улыбались, либо выполняли почти непосильную работу: стоя в неудобной позе, напрягши до предела мышцы, день и ночь, из года в год держали тяжеленную арку или балкон на руках, спине, а то и прямо на голове. У иных вроде бы и работы уже не стало: убрали балкон. А два бородача стоят с перекатывающимися под известковой кожей мускулами и, не опуская поднятых над головою рук, терпеливо ждут, когда люди догадаются обеспечить их работой – построят новый балкон. Пара таких обнаженных до пояса, но «безработных» атлантов в восьмидесятые годы все еще стояла на перекрестке улиц Чехова и Танкистов; может, их уже снесли, и они остались только на рисунке – ты видел его в главе «Трамвай».

В те счастливые годы, когда я мог ежегодно прилетать в отпуск на родину и всласть там отдыхать и работать, решил такое: пройду мол по городу, зарисую сохранившиеся еще скульптурные изображения "живых" существ на фасадах старинных зданий, некоторые сфотографирую. Спозаранку, чуть свет, бегу на улицы, освещенные солнцем с востока, чтобы запечатлеть очередную "натуру" до того, как она окажется в тени. Горюю, когда пасмурно, и жду с нетерпением солнышка. А к вечеру опять забота: не прозевать "ухватить" те рельефы, которые озарены светилом с запада. Переживаю, что не уложился в отпуск.

Странно выглядит человек, нацеливающийся объективом на облупленные детали старых домов. "Правильно, товарищ корреспондент, давно пора повалить все это и дать нам новые квартиры!" – такими репликами меня не раз подбадривали на улицах симферопольцы. Но случалось и хуже: мощный бульдозер крушил стены дома с масками дриад, таинственно улыбающихся – а я, как назло, был в тот час без фотоаппарата. И ни на одном из зданий Симферополя, украшенных рельефными изображениями животных и людей – а я насчитал их 52 (картотеку эту я оставляю тебе), – не было таблички "Охраняется государством"…

Людям всех эпох и народов было свойственно изображать живой мир, украшая здания образами растений, животных, людей; в этом тысячелетиями проявлялась какая-то очень нужная связь с Природой. Вспомним пещерную живопись палеолита, фрески и рельефы древнего Египта, Греции, Рима, Индии; вспомним строгую, но богатую растительными орнаментами готику, вспомним эпоху Возрождения – настоящий гимн природе и человеку. Так вот хорошо ли сделали зодчие двадцатого века, начисто убравшие с фасадов своих новых жилищ и общественных зданий все то, что накапливалось и совершенствовалось тысячелетиями?

И родилась у меня тогда мысль: нарисую крупно несколько десятков своих каменных любимцев и предложу устроить в Симферополе выставку, которую потом передам тамошнему музею. Извел на эту работу три отпуска и много "домашнего" времени. Получилась очень своеобразная графическая серия, часть листов которой послужило иллюстрациями к некоторым из моих "Писем". Но на этом вроде бы благородном пути меня поджидали непредвиденные и несоизмеримо тяжелые испытания, о которых лучше – в следующей книге.

Сейчас мой милый белый город – за границей, второй раз в мою бытность. Тогда мои берегини, в общем, его сохранили.

Сумеют ли они это сделать еще один раз?

Письмо двадцать восьмое:
К ЗОЛОТУ

Дорогой мой дружок, представь себе такую картину. Посреди жилой комнаты нашего дома сквозь густую завесу пыли виден агрегат, раза в полтора выше стола, с громко трясущимися деталями; сбоку агрегата – большое колесо, которое вращает отец. Сверху устройства – огромный бункер с песком, который через четыре гибких толстых шланга поступает в наклонную платформу с многочисленными порожками. Платформа быстро качается в горизонтальной плоскости, песок ползет по ступенчатым дорожкам (четыре дорожки в четыре «этажа»), и в конце пути густым «водопадом» низвергается на пол, поднимая новые и новые тучи пыли, скрипящей на зубах и покрывшей все домашние вещи толстым слоем. Мать где-то на кухне заходится в очередной истерике (увы, приступы ее становились длиннее и чаще).

Это проходят испытания одной из первых моделей отцовского "вибратора для сухой добычи золота"… Почему золота? Почему не в поле, не в мастерской, а дома?

Золото как таковое, а ты это уже знаешь, отца не интересовало, а вот его добыча, связанная с трудностями, "джеклондонскими" авантюрами (отец имел полное собрание сочинений этого писателя, которого очень любил), золотодобывающей техникой, – все это не могло не задеть пытливого изобретателя. Тем более, что он, неоднократно бывая в Массе Челябинской области по делам испытаний и внедрения своих станков для насечки напильников (в Массе был большой напилочный завод), увидел и уральские золотые прииски, и работу в них отдельных старателей, их бригад, и добычу металла государственными драгами (огромные плавающие "камне черпалки"). Первое его изобретение на "золотом фронте" было необыкновенно быстро признано ("гидросепаратор" – смотри список его изобретений в конце письма "Отец"), но у изобретателя появилась новая мысль: а вот как бы добывать золото без воды? Не правда ли, идея чем-то напоминала беззвучность насечки напильников?

К сожалению, в Крыму природного золота нет, и отцу приходилось привозить для испытаний золотинки из Миасса – крупинки и крошки различной величины. Во двор была завезена громадная гора песка – но не будешь же здесь проводить опыты, зная, что какая-то часть неотловленных золотинок непременно уйдет в "хвосты", на неровную поверхность двора, где их уж и не найдешь. Да и неожиданный дождь может смазать весь опыт. Нужно работать в помещении – но где? Флигель, где была отцовская мастерская, уже продали Окуням (тем, которых в войну расстреляли фашисты); были проданы две части "главного корпуса", а также сараи. Отец ведь нигде не работал, а изобретательские дела, с заготовкой материалов, заказыванием на заводе чугунных отливок, дальними непредвиденными поездками требовали все возрастающих расходов. Поэтому частым гостем у нас стал маклер – то есть посредник по купле-продаже недвижимости – субъект с мешками под хитроватыми глазками под кустистыми бровями и рыжеватыми бакенбардами. После небольшой очередной серии визитов маклера вещи перетаскивались из дальних комнат в ближние, дверь закладывалась и заштукатуривалась, нам становилось заметно теснее, а двор вскоре оглашался гвалтом еще одного "этапа" незнакомых ребятишек и взрослых, разгружающих с телег свои сундуки, комоды и узлы.

Последним нашим "оплотом" стали коридор, кухня и комната с одним окном, образованная из прихожей и библиотеки, перегородку между которыми отец убрал. В этой комнате, где мы жили, и происходили испытания вибратора. Делалось это так. В тонну песка всыпалась точно взвешенная и сосчитанная порция уральских золотинок, и все это хорошо перемешивалось. Затем песок грузился в бункер, отец начинал крутить колесо, которое через кривошипы толкало в гладких пазах вправо-влево главный узел – уже упомянутую наклонную многоэтажную платформу с многочисленными порожками. Когда "вырабатывалась" вся тонна, содержимое порожков – а их было более сотни – пропускалось несколько раз через маленький настольный вибратор, и золотинки, как более тяжелые частицы, оставались под порожками. Туда же набивался темный "шлих" – железоподобные частички. Шлих отбирался магнитом, но все равно "обогащенное" золотишко было еще с разной ерундой.

Теперь наступала самая для меня интересная часть процесса. Весь "концентрат" высыпался в железную посудинку, в которую вливалась изрядная порция ртути (отец, не зная о ее ядовитости, держал ртуть в двух пол-литровых бутылках; они были страшно тяжелыми, одна даже лопнула, и тысячи блестящих холодных шариков раскатились по комнате, попав, в основном, под пол). Золото, как более тяжелое вещество, в ртути тонуло, даже мельчайшие его частицы, все же остальное плавало на блестящей серебристой поверхности в ковшике. Теперь он помещался над пламенем горелки – дабы ртуть выпарить. Из посудинки начинали подниматься струйки как бы дыма – коричневого, красного, оранжевого, сине-зеленого и иных цветов, с резким сильным запахом (помнится, сине-коричневый и красный "дым" по запаху явно отличался от желтого). Отец чихал, кашлял, чертыхаясь, утирал слезы, но выпаривание доводил до конца. К слову: кроме разлитой пол-литровки ртути там было выпарено наверное столько же; так вот интересно бы узнать: каково жилось в этом помещении, пока не выветрилась отцовская ртуть, тем, кто туда въехал после нас?

Оставшееся на стенках сосудика золото тщательно соскребалось и взвешивалось на аптекарских весах. Вначале процент его был невысок (вибратор улавливал где-то 80 %), мечтою же отца было добиться стопроцентного отделения от песка. Но где набрать для опытов столько золота? Измельчать цепочки-десятки – но они давно уже были проданы в Торгсин. Даже песок – и тот приходилось пополнять: через три-четыре дня тонная куча "худела" на десяток килограммов; отец чертыхался и недоумевал, а мои соображения насчет того, что вся квартира утопает в полуметровом слое пыли от этих самых истершихся друг о друга песчинок, – категорически отвергались: мол заодно с матерью "помешался на чистоте". А аппарат переделывался, совершенствовался, требуя новых и новых испытаний. И тут отца осенила мысль: использовать вместо золота… свинец! То, что он легче золота – так оно и лучше: уж коль частицы свинца будут отделены от песка, то более тяжелый металл – тем паче.

Разноцветные ртутные дымы в нашей квартире заменила свинцовая пыль: отец измельчал свинец и напильником, и наждачным кругом, и молотком… Материала этого хватало с избытком, и громадный вибратор посреди комнаты трясся-крутился теперь почти сутки напролет; комната представляла собою густо-пылевое облако, в котором плавали и те микрочастицы свинца, которые стирались твердыми кварцевыми песчинками с темного мягкого металла. О вредности свинцовой пыли отец тоже ничего не знал, – ну а тем более, я с матерью…

Но вот цель вроде достигнута: вибратор отделяет где-то 98 процентов свинцовых "золотинок". И по заданию Госкомизобретений к нам наряжают комиссию из двух спецов по этим делам, привезших с собою взвешенную щепоть натурального россыпного золота (особенно мне запомнился один эксперт, из НКВД – весь "в коже", и я с любопытством глядел на коричневые толстые бутылкообразные голенища-гетры на пряжках, плотно облегающие ноги выше ботинок, ремень на двух портупеях, тоже с блестящими пряжками и кобурой справа, тоже из толстой кожи, тяжело раздувшейся от револьвера; впрочем, дядька тот был во всем остальном вполне обычным и благожелательным.

Все делалось как можно более беспристрастней и точнее. Порция золотишка всыпана в песок, тщательно перемешана в нем. "Порода" загружена в бункер, включен хронометр. Из устройства полились седые "водопады" песка, комната стала привычно заполняться пылью, эксперты покашливали и дружелюбно посмеивались.

Ртутью в этот раз не пользовались, отбирая из концентрата самые мелкие золотые чешуйки под лупой тончайшей кисточкой. Порция их в плоской посудинке на глаз была вроде бы нисколько не меньше всыпанной, осталось подтвердить это взвешиванием.

Но случилось непоправимое. Отец, торжествуя, засуетился, и нечаянно смахнул посудину с золотинками со стола. Если бы это заметили сразу, то, пожалуй, собрали бы почти всю порцию; но несчастье было замечено через час, когда "песчано-пыльная пустыня", в которую опять превратился наш пол, была частично подметена, частично истоптана. Отцовскому горю не было границ – тем более у экспертов золота уже не было. В результате этой "работы" был составлен длинный, в несколько страниц, акт, в котором, в частности, было сказано что-то вроде такого: "отобранное из концентрата золото было неумышленно сметено со стола автором изобретения"…

Всю свою невероятную досаду отец вскорости, разумеется, выместил на матери: мол она воздействовала на этот процесс "психически". Бедная мама! Будучи, как я теперь хорошо понимаю, тяжело больным человеком, она сносила эти совсем не заслуженные упреки и сумасбродства, и ни одна живая душа ее не понимала и не выручала – даже я, много чего уже соображавший: мне ведь было 12–13 лет, а это не так уж и мало.

По-хорошему, отцу следовало немедля отложить все свои изобретательские дела и срочно найти хороших врачей, чтобы помочь жене. Но он и в мыслях этого не держал. И в довершение всего – как гром среди ясного неба: его приказ спешно продать остаток Дома и всей семьей навсегда уехать из незолотоносного Крыма. Куда? А в Кокчетавскую область, где, как вычитал в газете отец, относительно недавно начали разрабатывать богатое золотое месторождение. Там он предполагал наконец блеснуть своим Вибратором.

Увы, ни с кем не списавшись.

Именно это обстоятельство повлекло за собой целый ряд трагических последствий.

Будучи увлеченным самой яркой и кажущейся чрезвычайно разумной идеей, никогда так не поступай, очень тебя прошу, дорогой мой внук…