Текст книги "Соперник Византии"

Автор книги: Виктор Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Изложение шестое. Русь. Киев

1. Нашествие печенегов на Киев

Шатер хана был виден издалека. Послы императора Никифора Фоки были встречены отрядом печенегов благосклонно, ибо посол Феофил пересел из коляски на коня и сразу был узнан степняками.

– Как здоровье кагана? – по-печенежски спросил Феофил, широко улыбаясь и протягивая командиру отряда печенегов блестящий на солнце медный кувшин с красивым орнаментом, наполненный отборным греческим вином, и несколько мелких серебряных монет. Лицо командира с желтыми зубами расплылось в безобразную улыбку, он приложил руку к груди и ответил:

– Боги хранят хана Кучума, потому он жив и здоров. Орда [128]128
  Печенеги делились на восемь орд, или областей. И каждая еще на сорок частей, или улусов. Четыре кочевали по западную и другие четыре по восточную сторону Днепра. Следовательно, река была русской, а побережье печенежское.


[Закрыть] шесть восходов и заходов солнца праздновала его избрание каганом, и потому он будет рад видеть еще одного почетного гостя.

Как подобает новому избраному кагану, шатер хана Кучума был обширен и наполнен драгоценными коврами: хорезмскими, шимахинскими, персидскими, на стенах висело золоченое оружие. Он сидел на таких же красивых тюфяках из китайского шелка, что-то жевал и сплевывал в большое серебряное блюдо. Послов императора он встретил любезно, выслушал приветственные слова и спросил:

– Как поживает император, видимо, весь в заботах о процветании империи? Каково здоровье императрицы, и как растут молодые царевичи, наверное, познают воинское искусство?

Хан говорил эти ничего не значащие слова, но мысленно прикидывал, какая забота толкнула императора обратиться к нему. Видимо, все то же, за что они платят большие деньги. А деньги хану сейчас ох как нужны!

– Рассказывайте, дорогой посол, – любезничал хан, – и садитесь. – Он показал на тюфяк, который тут же подвинули поближе к хану.

– Как вы верно сказали, хан, – ответил Феофил, – забота у императора одна – благополучие империи. Но он не забывает могучего хана, потому поздравляет его с избранием каганом Восточной орды и надеется, что наша дружба будет продолжаться вечно.

Феофил дал знак сопровождавшим, и в шатер хана стали вносить подарки. Как только Кучум налюбовался тонкой искусно сделанной кольчугой, Феофил продолжил:

– Одно общее дело должно волновать хана и императора -это непомерная гордость, возвеличивание князя Святослава. После разгрома Хазарии, в чем помогли ему мы (Феофил не стал уточнять, в чем) и доблестные печенеги (и здесь не уточнил, какие), князь возомнил о себе как о великом полководце. Ныне он пошел воевать Болгарию и настолько уверился в себе, что даже пренебрег соседями, думая, что никто не сможет указать ему на его место. Сегодня Мисия, завтра степь, послезавтра Клематы станут ненасытной жертвой этого князя. Не пора ли нам, с одной стороны империя, с другой степь, остановить этого руса?

– А как вы думаете, предполагаете это сделать? – насмешливо спросил хан.

– Есть предложение, которое, естественно, дорого оплачивается, в несколько тысяч золотых монет.

– Ну... это второе, – уже засмеялся хан. – Меня интересует первое?

– Я уже говорил, многопочтимый хан, – убежденно и пояснительно стал изъяснять Феофил, – что Святослав сейчас находится в Болгарии вместе со всем своим войском и в Киеве не осталось даже малой части, которая могла бы защитить город. Мало того, его даже не стоит брать приступом. Надо просто занять те места, которые снабжают город водой и продовольствием. И город сдастся сам. Такое проделали хазары пятьдесят лет назад, взяли огромный выкуп, наложили ежегодную дань и поставили свой гарнизон в городе.

– Я знаю, что русы платили дань хазарам, как и многие народы, даже наши некоторые ханы. Но насколько верно, что Святослава нет? Он что, уже у стен Царского города? -хихикнул хан. – И пока мы будем ждать, когда русы откроют ворота, Святослав вернется?

Феофил поднял руку и покачал головой:

– Вы шутите, хан? Он увяз в Мисии. А тем временем император Никифор Фока разобьет его войско. Чтобы вернуться от болгар, Святославу понадобится целый месяц, за это время вы сделаете свое дело и уйдете в степь.

– Дело непростое, – задумался хан, – легко сказать, осадить такой большой город, – трудно выполнить! И по своему опыту я знаю, что всегда найдутся неучтенные, непредвиденные обстоятельства, которые могут погубить дело, в которое я верю, и часто от них берегусь. Надо подумать, Феофил. Надо подумать! – как бы заключил разговор каган и снова стал жевать.

Но посол и не собирался уходить. Он полез в карман тоги и вытащил белое шелковое полотно, развернул, и перед ханом открылись чертежи города, разделенного на три части, и каждая часть была обведена красной полосой с крупными квадратами и кружками.

– Вот, хан, карта Киева, – стал показывать Феофил и пояснять значение каждого рисунка. – Ее нарисовали еще хазары, они готовились снова захватить город, но не успели. Святослав опередил их. Но она уже один раз оправдала себя. Поэтому я не тороплю тебя, хан, и надеюсь, что через день получу ответ.

– А теперь второй вопрос, Феофил. Сколько?

– Очень много, мой многопочтимый каган. Пятнадцать кентавриев – это больше ста тысяч золотых монет.

Феофил встал, низко поклонился и вышел, не заметив, как сверкнули глаза у новоиспеченного кагана.

Благодатное время наступает летом по обе стороны Днепра. Отцветают вишни, яблони, зацветают каштаны, а аромат взявшей силу травы дурманит, тело не может насытиться, бодрится, кружит голову, а по утрам, смерд ли, холоп ли, закуп [129]129
  Закуп – крестьянин.


[Закрыть] , запрягая лошадь или уже с котомкой шагающий, невольно подумает: ядрен корень, каков день живляющий!

Как всегда, княгиня Ольга просыпается рано, до петухов, но ныне припоздала, любимый петух уже бросил в пространство свое соло, и кое-какие отголоски еще слышались из Подола, а ей неможется подняться, сбросить сонную дурь, а за полуоткрытым окном непонятный шум, кто-то шебаршит у почивальни, дверь то приоткроется, то тихо закрывается, она хочет встать, но тело будто чужое, застывшее, и тут где-то внизу, ближе к мосту, зазвучало било звонко и тревожно. И тогда Ольга делает над собой усилие и поднимается, а за дверью все слышнее и громче голоса. Ольга, как была, в ночной рубашке, так и распахнула дверь – Боже, горница так и набита служивым людом! Кинулись к ней няньки с тазиком и рушниками. Ольга, еще лохматая, молча плеснула горстью воды себе в лицо, на нее набросили платье, она тут же подставила голову для прически – и ровно через три минуты появилась в горнице. «Беда, – стучало в ее голове, – беда!»

И точно. Воевода Блуд, вооруженный, встал на колени и еле промолвил:

– Пацинаки, матушка! – почему-то по-гречески назвал печенегов.

– Где? – только спросила Ольга.

– Уже через час будут здесь.

– И что?

– Я приказал закрыть детинец [130]130
  Детинец – внутренняя территория крепости.


[Закрыть] !

Появился отец Григорий. И он, видимо, проспал заутреню. В последнее время Ольга стала замечать, что отец Григорий непомерно стал принимать кровь Христову, то есть старое густое греческое вино, что на ложечке подают в момент крещения и исповедования. Да и по носу, который с каждым годом становился все краснее, видно было, что отец Григорий пристрастился к вину. Ольга хотела ныне поговорить с ним начистоту, но до него ли сейчас?

– Увидеть можно? – спросила княгиня еще стоявшего на коленях боярина Блуда.

– А как же, матушка. Надо к капищу подойти.

– Корзно, – приказала княгиня. Ей на плечи накинули плащ, и она скоро пошла за боярином.

Выйдя из великокняжеского теремного дворца и свернув направо, где стоял идол Перун с выпученными глазами и с палицей в руке, Ольга торопливо шла, мысленно повторяя: «Господи! Спаси и убереги детей малых. Господи, спаси и сохрани!»

Сердце зашлось, хотя идти было недалеко, но оно стучало, будто кто-то подталкивал его со спины, и мелко покалывало, не сильно, чуть прикасаясь. Дойдя до крутого обрыва, где лежал большой валун, возле которого готовилась треба – приношение богу, она опустилась на него, глянув вниз на Днепр, а потом обратила взор вдаль, туда, где в далекой степи еще стояли столбы дыма – догорали сторожевые башни. А уже за ними полз черный серп, будто подрезая все вокруг: деревья, горящие селения, кусты и саму зелень полей.

– Княгиня, – молвил воевода, – прикажи ехать в Вышгород.

– Да, да, – кивнула и молвила княгиня, – пусть закладывают коляску и готовят ладью.

Воеводу будто смело ветром. Ольга оглянулась и увидела главного волхва. Он, насупившись, тоже глядел вдаль, к нему подбегали служки, о чем-то спрашивали, он смиренно, но грозно отвечал:

– Я же казав, бестолочь!

Огонь в капище все более возгорался. Ольга тихо попросила:

– Воды, господарь!

Ей тут же принесли ковш воды, она отпила, потом налила в ладошку и омыла свое лицо. Не отрываясь, она смотрела на Подол, что лежал под ее ногами, видела часть Оболони, что была справа, и всюду бегающих, спешащих куда-то растерянных людей, не знающих, за что хвататься, загоняющих живность, распрягающих или запрягающих лошадей, слышала лай собак, мычание коров, ржание лошадей – это был разрушенный муравейник с беспорядочно, бездумно снующими муравьями. И все они оборачивались, вглядываясь в Гору, будто спрашивая, знают ли там о том, что грядет беда, слышат ли там набат, что гудит, разрывая теплое, в первых лучах солнца, воздушное пространство. И Ольга, занятая наблюдением, своими мыслями, снова услышала тысячи ударов, гремящих в воздухе. Но она успела заметить, как мужики, выходящие из домов, кто в кольчуге, кто в шлеме и с топором, кто просто в чем, но с кольями или с вилами, спешили к стенам крепости, что опоясывала город, сгрудившихся у моста, конных и пеших, которые ждали, когда опустится он, чтобы пропустить к месту защиты своего города. А там уже неумолимо приближается черный серп, пожирая все пространство, и острие его уже захватывает весь левый берег Днепра, на котором будто мухами-лодьями, челнами, плотами залеплено недавно чистое зеркало реки. Люди переправлялись на правый берег.

– Матушка, пора. Коляска и лодия готовы. Быстрей, княгиня. Дети уже сидят.

Ольга поднялась с валуна и медленно пошла за боярином. Она шла, а ноги ее прилипали к земле. Она тяжело передвигала их, но у самой коляски остановилась.

– Преслава, – обратилась она к невестке, – вези детей. Я остаюсь здесь!

– Матушка! Как же! – воскликнули невестка и няньки, но княгиня грозно крикнула и махнула рукой возчику:

– Пошел!

Она поднялась в светлицу, распахнула окно, глядя сверху, как снуют конные печенеги, где стреляя из луков, где поджигая жилища, будто беснуются дьяволы, играя мечом и огнем. Но отсюда ей не было видно переправы и детей, и она, спустившись вниз, пройдя гридницу, снова поднялась наверх, опять распахнула окно, но отсюда был виден только противоположный берег Днепра. Он был пуст. Ни одной ладьи. И только спустя какое-то время внизу застучали копыта, в ворота въехала коляска с детьми в сопровождении гридней.

Старший соскочил с лошади и поклонился княгине:

– Мы только начали спуск к реке, – сообщил он, – как появился отряд печенегов. Пришлось возвратиться, матушка!

Дети выпрыгнули из коляски и весело побежали по двору. Только старший, Ярополк, грустно кивнув бабушке, молча вошел в терем. Печенеги, пограбив окрестности, даже не пытались штурмом брать город. Они просто перекрыли все подходы к воде, доступ к пище, безжалостно уничтожая скот, когда-то пасшийся у берегов Днепра, одним словом, прервали питание тела города, обрекая жителей на голодную смерть. Нет ничего достовернее, чем рассказ летописца о положении жителей города, написанный по воспоминаниям очевидцев. Вот что пишет Нестор:

«Бесчисленное множество печенегов обступило город, нельзя было выйти из него, ни вести послать и жители изнемогали от голода и жажды. На противоположной стороне Днепра собрались ратные люди на лодках, но не смели напасть на печенегов, и не было сообщений между ними и киевлянами. Тогда последние вступили и стали говорить: «Нет ли кого, кто бы мог пройти на ту сторону и сказать нашим, что если они завтра не нападут на печенегов, то мы сдадимся». И вот вызвался один молодой человек: «Я, – сказал он, – пойду». – «Иди!» – закричали ему все.

Молодой человек вышел с уздою из города и, ходя между печенегами, спрашивал, не видел ли кто его лошади. Он умел говорить по-печенежски, и потому варвары приняли его за одного из своих. Когда он подошел к реке, то сбросил с себя платье и поплыл. Печенеги догадались об обмане и начали стрелять по нему, но не могли уже попасть – он был далеко. И русские с той стороны выехали в лодке к нему навстречу и перевезли на другой берег. Он сказал им:

– Если не подступите завтра к городу, то люди хотят сдаться печенегам.

Воевода именем Претич сказал на это:

– Подступим завтра в лодках, как-нибудь захватим княгиню с княжатами и умчим их на эту сторону, а не то Святослав погубит нас, как воротится.

Все согласились. На другой день на рассвете, севши в лодки, громко затрубили, люди в городе радостно откликнулись им. Печенеги подумали, что князь пришел, отбежали от города, а тем временем Ольга со внуками успела сесть в лодку и переехать на тот берег. Увидав это, печенежский князь возвратился один к воеводе Претичу и спросил у него:

– Кто это пришел?

Претич отвечал:

– Люди со стороны.

Печенег опять спросил:

– А ты князь ли?

Воевода отвечал:

– Я муж княжой и пришел в сторожах [131]131
  В сторожах – передовой.


[Закрыть] , а по мне идет полк с князем, бесчисленное множество войска.

Он сказал это, чтобы пригрозить ему. Тогда князь печенежский сказал воеводе:

– Будь мне другом.

Тот согласился. Оба подали друг другу руки и разменялись подарками: князь печенежский подарил Претичу коня, саблю, стрелы. Претич одарил его бронею, щитом и мечом.

Когда Кучум вернулся к своим, то сказал, что надо уходить, пока не подошел Святослав. Хан не привык испытывать свою судьбу, он был одним из тех вождей, которые не желали рисковать и нутром чувствовали надвигающуюся беду, потому действовал согласно с обостренным чувством осторожности. И на этот раз оно его не подвело. И, скептически улыбаясь, он сказал:

– Нам нет надобности брать город. Такого договора у нас с ромеями не было, мы свое дело сделали. И за это получили немалые деньги. Каждый хан улуса получит свою долю. Пора уходить.

Но один из ханов, по имени Куря, вдруг заявил:

– Ты, каган, наивен, как ребенок. Они обвели тебя вокруг пальца. Никакого Святослава не будет, мне точно известно. Этот жалкий отряд – все, что у них есть. Надо брать город. Мы теряем такую добычу, которая в несколько раз превосходит плату ромеев.

– Но я уже побратался с воеводой. Я не могу нарушать слово кагана!

– Тогда я нарушу. Я ни с кем не братался. Я найду время и ворвусь в город, вот тогда ты меня поддержишь!

– Мы уходим, – резко сказал Кучум, – ты можешь остаться.

Вступились другие ханы:

– Каган, мы не можем не поддержать Курю. Он смелый воин и может сделать то, что задумал. Мы пойдем с тобой, но остановимся на расстоянии сигнала, который Куря подаст нам, если ворвется в город.

Каган подумал, может быть, и вправду его обманули, но осторожность взяла свое.

– Я ухожу и два улуса со мной, третий может остаться и ждать сигнала Кури, – а сам подумал: «Лучше баран на столе, чем куропатка в поле».

Печенеги, казалось бы, отступили от города, но встали в недалеком расстоянии от него. И летописец пишет «.. .нельзя было русским коней напоить: на Лыбеди стояли печенеги».

2. Смерть княгини Ольги

Более двух тысяч сабель, через Дунай, Прут и Буг, через земли уличей и тиверцев, западных печенегов, где кочевал улус Ильдея, заменяя лошадей, делая кратковременный отдых от темной ночи до чуть брезжащего на горизонте света, проходя в сутки несколько десятков поприщ, питаясь и ночуя в поле, подложив под голову седла и накрывшись попоной, конница Святослава тараном врезалась в расположение печенегов у Киева и гнала в глубь степей, оставляя трупы и горящие повозки. Не было ни предупреждения, ни сигналов о нападении, что характерно было для натуры Святослава, была только атака, битва до издыхания, преследование и уничтожение врага.

В летописи скромно писалось: «...и отогнал печенегов в поле», но еще неделю после изнурительного похода всадники не слезали с коней. Кучум через воеводу Претича нашел подход к Святославу, и был заключен мир. Печенеги понесли большие потери, особенно из улуса Кури, у него из двух тысяч воинов осталось четыреста пятьдесят, да еще каган Кучум наказал его за непослушание, вручив только половину положенных денег.

Киев вздохнул свободно, встретил Святослава с восторгом, залечивал раны, ремонтировал разрушенные постройки, наводил мосты и мостики через овраги, открывались толкучки, лавки и рынки. Казалось бы, все были довольны возвращением князя. Но их вначале удивило, потом встревожило и огорчило известие о том, что князь собирает новую дружину из юнаков. Все поняли, что Великий князь прибыл ненадолго и, видимо, скоро отправится в земли, из которых прибыл. Это очень опечалило мать Ольгу, когда ей доложили, что Святослав вновь готовится покинуть ее. Она понимала, что все, что она сделала за свою жизнь, все, что она обустраивала, сохраняла и создавала, – все это во власти сына, а она была в доме просто хозяйкой, правда, в огромном доме, но в сознании сына – обыкновенной русской женщиной, которых не очень слушались и почитали возмужавшие сыновья. Эту новую войну она не понимала. Тем более что она узнала, а вернее, ранее догадывалась, что нашествие печенегов – это происки Византии, а зная характер сына, его непреклонность к предательству, понимала, что Святослав кинется в битву с ромеями. И это пугало ее, потому что она хорошо знала военную силу империи.

Ныне с утра княгиня, чуть приоткрыв глаза, почувствовала, что ей гораздо лучше, и в теле появилась какая-то живительная сила, и она, приподнявшись, вдруг увидела у овального окна почивальни фигуру в белом, но как бы прозрачную в ореоле света, и пока она приглядывалась, фигура все приближалась к ней:

– Не пугайся, – спокойно и тихо промолвила фигура. – Я посланник Ее! – он указал на большую икону, которая помещалась в углу комнаты, копию Влахерной Божьей Матери в золотом окладе, подаренную Ольге греческим патриархом Полуэктом.

– Она по-прежнему любит, чтит и помнит о тебе, – продолжал посланник. – Она слышит и слышала все молитвы твои и благословила все труды твои по устройству великого дома Руси. Но она понимает, как устала ты, намучилась, и потому зовет к себе, к покою и вечности. Готовься ко встрече с ней. Она сама придет за тобой.

Фигура пропала, но слова все еще звучали в голове Ольги. Они поначалу напугали ее, потом как бы примирили с пониманием их значения и того, от имени кого они произносились, и вдруг успокоили, будто целебными каплями разлились в душе.

В почивальню постучались, а потом медленно, бережно отворилась дверь, и служанка, просунув голову, сказала:

– Матушка княгиня, отец Григорий давно дожидается.

– Пусть еще посидит, я оденусь, позови девок, а он пусть ждет.

Появились девки и Ольга приказала:

– Из праздничного сундука принести все платья. Скажите боярину Блуду, чтобы все служивые собрались в Золотой палате. Князю скажите, что я его тоже буду ждать.

Ей принесли все праздничные платья, весь гардероб, и она стала выбирать, надевая и сбрасывая в раздражении. Все платья висели на ней, как мешки. Наконец выбрала голубое с крестами, в котором была на встрече с императором Константином Багрянородным и в соборе Святой Софии. Она за последнее время сильно похудела, потому и это платье сидело мешковато, но Ольга заставила девок тут же убрать все лишнее, чтобы платье сидело ровно. Когда она была причесана и одета, вышла в Золотую палату и села в свое кресло, помнившее еще Олега Вещего и князя Игоря, ее мужа, а ныне одряхлевшее со временем, которое она никак не хотела менять. В палате уже стояли бояре, воеводы, тысяцкие. Уже давно, при Аскольде и Дире, был заведен обычай, который сохранился и поныне. Все, в том числе княжеского рода и бояре – слуги верховного правителя, каждое утро обязаны были собираться во дворе или в палате, какую укажут, и ждать выхода и распоряжений Великого князя. И не дай бог отсутствовать и накликать на себя гнев. Ныне великим князем был Святослав. Его уважали и боялись, а к Ольге благоволили и с самыми сложными житейскими вопросами, общими заботами шли только к ней.

Палата была заполнена, и все ждали Святослава. В этой сутолоке никто не заметил, как два младших княжича, Олег и Владимир, заигравшись, вбежали в палату, но Ольга властно заметила:

– Это еще что, вместо отца явились? А ну-ка во двор идите!

Дети оказались без присмотра, ведь дядьки их находились в палате. Их вежливо выпроводили. Явился Святослав. Прошел и сел в собственное кресло рядом с матерью, украшенное славянским орнаментом и округлым ликом Дажьбога в головах.

– Вот и собрались, – молвила Ольга, – может, в последний раз вижу вас всех вместе, потому как тяжко стало мне. Устала...

Последовала продолжительная пауза. Ольга собиралась с мыслью, подумала, как бы не пропустить главное:

– Забота моя была об устройстве и сохранении северных земель от Ладоги – Псковской, Поморской до низовской Киевской. И, слава Богу, пока все в хороме и порядке. Вот и поцинаков проклятых прогнали, и народ дружен, обустраивается. Вот и сын вернулся на стол свой... А ныне вдруг вижу, князь опять ратать собрался. А как же Отень [132]132
  Отень – отчий, родовой, Отечество.


[Закрыть] ? Земля не малая – леса, реки, озера, рольные земли [133]133
  Рольные земли – пахотные.


[Закрыть] . Может, опять придут примучить нас? Тогда как?

Княгиня Ольга вполуоборот повернулась к сыну:

– Говори, о чем помышляешь? А вы, бояре, подумайте и судите.

Нет, не того ожидал Святослав от этой неожиданной и срочной встречи. Голова была занята другим. А вот мать нарушила порядок дня, разрушила срочные воинские заботы, подготовку к походу, собрала людей и теперь хошь али не хошь, но отвечать придется. И каждое слово, которое произносила мать, било в самое сердце.

– Возвращаться надо, – сказал Святослав, – старшая дружина, войско осталось там, а я тут, – он развел руками. – Так не водится. Я действительно, матушка, собираюсь вернуться к войску. Да и бояре служивые одобряют мое решение, а войско ждет. Вчера посылку привез гонец, Волк и Улеб пишут: дела без тебя, князь, идут плохо, болгары возбудились, как муравьи, устраивают засады и нападения. Уже два города в их власти, а ведь клялись в верности и переходили под мою руку... И ты, матушка, напрасно говоришь, что от своей земли отрекся. А не ты ли рассказывала в детстве, что предки твои по матери не только от Гостомысла, который был внуком славянского князя из Тутракана, что находится рядом с Плиской, а дед мой Рюрик – предок бодричей, что пришли из Македонии, а ныне живут в верхних землях. Об этом мне поведал мой учитель, покойный дядька Асмуд, сын Олега и друг моего отца, как ты знаешь. Выходит, не чужую землю ищу я, возвернулся к своим предкам... Не любо мне жить в Киеве, как в тисках, хочу жить в Переяславце на Дунае: там средина земли моей, туда со всех сторон свозят все доброе: от греков золото, ткани, вина, овощи разные, от чехов и венгров серебро и коней, из Руси меха, воск, мед и челядь... Суждено мне возвратиться, потому и собираю дружину. Переговорил с печенегами запада, что ходили со мной на хазар, и угорцами, обещали присоединиться. Как стану там, и Русь станет велика, обширна и богаче. И купцы пойдут не через пороги, и торга будет больше, корабли построим, как у греков, ведь море рядом. Потому на том и стою.

Среди думских бояр старейшинами были Свенельд и Блуд, но Свенельд остался в Болгарии, поэтому выступил присутствующий Блуд, как бы выражающий мнение большинства, а вернее, многих.

– Конечно, князь, в словах твоей матери есть правда, которую никак нельзя не учитывать. Но и у тебя тоже правда, с которой приходится считаться. Я думаю, что тебе надо идти к войску, и надеюсь на твое скорое возвращение в отчину.

Бояре зашумели, но Ольга вдруг встала.

– Я уже утомилась, – сказала она, – и долго не могу присутствовать, но вот что скажу. Ты видишь, сын, что я уже очень больна. Куда же ты от меня уходишь? Когда похоронишь меня, то иди куда хочешь.

Она было сделала шаг, но остановилась:

– Никаких курганов, никакой стравы или тризны – хоронить меня по вере моей, на то вон Григорий есть, он и будет распоряжаться, когда Богородица придет и позовет меня.

– Хорошо, мать, – печально глядя на высохшую фигуру, сделавшуюся маленькой, осунувшееся лицо с крупными глазами и нетвердой походкой, чувствуя, как в груди у него все сжалось от ее отчаянных слов, Святослав добавил:

– На том стою! – и вышел.

За ним потянулись бояре, тысяцкие, лучшие люди. Они выходили молча, но, переступив княжеский двор, заговорили, заспорили, задумчиво гладили бороды, видели своими глазами, что матушке княгине осталось недолго.

Ольга вошла в светлицу рядом со своей опочивальней, но присела на лавку, тяжело дыша:

– Вот, Григорий, я с утра чувствовала себя бодрой и как бы молодой. А теперь задыхаюсь, словно воздуха вовсе нет. Я тебе, просвитер [134]134
  Просвитер – настоятель собора, священник.


[Закрыть] , вот что скажу...

– Матушка, позволь спросить, – остановил ее Григорий, -отчего ты всех опечалила? Отчего такой собор?

– Вот и хотела я тебе об этом сказать, – стала пояснять она, – поутру, как глаза разомкнула, гляжу, в опочивальне кто-то есть. Думала, постельница, а приглядываюсь – белое какое-то, и все приближается ко мне. Потом лик углядела такой, как у девок молодых, не замужних и не вдовых, а светлый и улыбчивый. Но нет, приглядываюсь, выходит как бы юнак, красивый такой, в жизни никогда такого не видела... А потом говорит так, будто о... любви, а я поняла – ужаснулась. Говорит, что пришел от Матери Божьей. И та зовет меня к себе.. Что же это, Григорий?

– Это благодать, – молвил он, – это был архангел Гавриил. Он принес тебе благую весть. Радуйся, матушка и молись!

Григорий вдруг вытащил из сутаны платок и стал вытирать обильно текущие слезы:

– Радуйся, матушка, – зарыдал он, – радуйся! Но только позволь быть рядом с тобой.

– Вот почему такой собор, – печально сказала она, тяжело поднялась и молвила: – А ты, конечно, будь!

Святослав медленно, будто нехотя, поднялся на коня и всю дорогу к пойме Почаны, где сотские учили новобранцев ратному делу, ехал в задумчивости. Где-то в душе он переживал, что дал слово матушке не покидать ее, – война требовала его присутствия, а разум твердил, что все верно, что именно так он должен был решить и сказать, и люди именно это от него ждали. Почему он сказал, что не любо ему жить в Киеве, что в тайне скрывал, но вырвалось? Он действительно почувствовал себя здесь чужим. Казалось, прошел только год, но этот год стал стихией его вольного характера, борьбы и воинского успеха... Он вселил в него дух пространства, действий и побед. Это было торжество его натуры и гения – военачальника... А здесь он чувствовал себя замкнутым в ограниченное пространство, где ощущал себя чужим и с чужими людьми. Под влиянием матушки, ее ума, обаяния Гора все более склонялась к христианству, считая устаревшей веру предков, в то же время соблюдая народные обычаи. Так зарождалось двоеверие на Руси. Святослав же считал, как и Асмуд, что христианство чуждо русскому люду, что Бог, пришедший из Палестины и принятый греками, никак не может управлять той стихией, которая бушует на Руси. Вспоминая и читая записи Асмуда, он знал, что учитель поклонялся именно этой стихии, окружающему миру, разговаривал, как с человеком, с реками, камнем, гладил и обнимал деревья, шепча им что-то. Как-то в Ладоге, будучи еще мальцом, после удачной охоты и нагрузившись медом, Асмуд обнял березку, уверяя, что это его жена. Он обнимал и целовал ее, говоря нежные, красивые слова. Ловчие до того развеселились, аж плакали. Но наблюдательный малец, который еще и не пробовал меда, в какой-то момент увидел сквозь висящие ветви, а березы на севере низкорослые, лицо женщины, да такое лучезарное, что мальчик зажмурился, а когда открыл глаза, все пропало. И он сам перестал смеяться и, топнув сапожком, приказал всем вернуться в замок. Но любопытство к этому видению осталось. На следующий день он спросил у Асмуда, помнит ли он, что говорил на охоте, обняв березку. Асмуд задумался, а потом молвил:

– Помню. То привиделась мне моя зазнобушка, Любава моя, которую я оставил, прощался с ней вот у таких березок, когда уходил с вэрингами на торг в Константинополь. А когда через двадцать лет вернулся, она уже померла. Помню, сынок, хорошо помню. Вот и послал мне Сварог мою Любушку. Вот снова мы с ней встретились.

– А что, дядька, ты и Сварога видел? – наивно спросил Святослав.

– А как же его не увидеть, – ответил учитель. – Он везде. Он все, что окружает нас.

– Как же так, – удивился мальчик, – я смотрю, смотрю крутом, много вижу, а Сварога ни разу не видел?

– Вырастешь – поймешь. Его не глазами видят. Его сердцем и душой видят и чувствуют.

Вот что нечаянно вспомнил Святослав спустя тридцать с лишним лет. Вот о чем он думал, спускаясь к Почайне.

Лагерь был сделан небрежно, будто загон для животных, окруженный столбами с протянутыми красными флажками, а внутри единственная палатка, в которой жил сотник и его подчиненные, руководившие обучением новобранцев. Юноши собирались с утра на своих лошадях и каждый день обучались ратному делу: соблюдение строя, стрельба с бегущей лошади из лука, владение мечом, фехтование на саблях и другие воинские премудрости. Как и все войско Святослава, младшая дружина была смешанная, состояла из опытных воев, испытанных в боях с хазарами и болгарами, и молодых, еще только набранных. Новобранцев пока обучали всех вместе, но потом распределяли по полкам, и они как бы растворялись в общем войске. Но в войске Святослава находились и женщины. И это была вовсе не его придумка, уж так повелось со времен амазонок, Аскольда и Дира, Олега и Игоря. В русском войске всегда присутствовали воины-женщины, порой превосходившие мужчин ловкостью и смышленостью. Римляне и греки всегда поражались их присутствию на войне. Воевода Борич и сотник Егри подъехали к Святославу и доложили, что обучение идет успешно, но медленно. Особо плохо стреляют, из двадцати только два-три попадания, бабы, те лучше – четыре-пять.

– А зачем они тут? – спросил князь.

– Так десятница Янка просила, чтобы поразмять своих. А они здесь поссорились, – рассказал Егри, – схватились! Эта гречанка с Янкой чего-то не поделили, чуть друг дружку не порубали. Еле развели.

– Какая гречанка? – удивился князь.

– А та, что Волк привел. Сказал, по твоему велению.

– Так она что, весь поход была с нами? А ну призови ее!

На серой кобыле в яблоках лихо подскакал воин, спрыгнул с лошади и низко поклонился князю.

– Сними шлем, – приказал Святослав, и увидел, как на плечи рухнул каскад рыжеватых волос. Лицо было то же, мраморно-белое. Афродита!