Текст книги "Батый заплатит кровью!"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава двенадцатая
«УСЛЫШЬ ГОЛОС МОЙ, ГОСПОДИ!»

Растеряв в дороге около пятисот человек, колонна беженцев на третий день пути вышла в окрестности озера Селигер. В городке Жабачеве беженцы остановились на продолжительный отдых. Однако вскоре сюда докатился слух о приближающихся татарах. Объятые страхом беженцы и жители Жабачева кинулись спасаться бегством. Многие подались в городок Хотшин, расположенный в лесах южнее Жабачева. Кто-то устремился на запад в Торопец и Дубровну. Большинство же людей двинулись на север к городку Мореву, откуда вела прямая дорога до Новгорода.

Среди беженцев, устремившихся к Мореву, оказалась и Офка вместе со своей беременной матерью и младшей сестрой. Гордёна тоже была неразлучна с Офкой, поскольку ехала в одном возке с ней.

Нагрянувшие в Жабачев татары обнаружили город пустым, там не было ни одного человека. На заснеженных дорогах, ведущих из Жабачева, виднелись следы поспешного бегства всего здешнего населения. Поскольку больше всего следов было оставлено беженцами на дороге, ведущей к Мореву, то татары поскакали туда же.

Настигая разрозненные группы пеших беженцев, татары убивали всех, кроме отроков, девиц и молодых женщин. Там, где проходили конные татарские отряды, повсюду лежали на снегу тела убитых русичей. Врываясь в деревни, степняки первым делом захватывали скот и лошадей, а также вязали верёвками девушек и юношей. Всех прочих селян татары безжалостно вырезали.

Ужас и смятение охватили обширную лесистую округу между озером Селигер и рекой Полой, впадающей в озеро Ильмень. Местные смерды толпами бежали в сторону Новгорода.

...Гнетущее предчувствие чего-то страшного и неотвратимого не покидало Офку с того самого момента, когда вереница саней, забитых женщинами и детьми, выехала из Жабачева в этот хмурый мартовский день. Ощущение господства ужасных неизбежных событий терзало мнительную Офку, пробуждая в ней мрачную задумчивость. С того мгновения, когда откуда-то сзади раздался чей-то истошный крик: «Татары!», в Офке словно распрямилась некая сжатая пружина, понуждавшая её к действию. Оглянувшись назад и увидев на дороге летящих галопом наездников в мохнатых шапках с высоким верхом, на низкорослых лошадях, Офка крикнула вознице, чтобы тот остановил возок у самой обочины. Не слушая Офку, возница продолжал хлестать вожжами коня, норовя обогнать сани, в которых ехали боярышня Славомира и княгиня Анна Глебовна.

Неожиданно в шею вознице чуть ниже затылка вонзилась длинная стрела с пёстрым оперением.

Возница с хрипеньем стал валиться в сторону, не выпуская вожжи из рук. Офка хотела поддержать его, видя, что он вот-вот рухнет прямо в мчащиеся бок о бок с ними сани княгини Анны Глебовны. Однако в следующий миг двое саней столкнулись и съехали с дороги в сугроб. Кони встали, увязнув в глубоком снегу. Возок княгини опрокинулся набок.

Растянувшийся на дороге санный поезд утратил упорядоченное движение; какие-то из саней с наиболее резвыми лошадьми умчались вперёд, какие-то заметно отстали, какие-то опрокинулись или съехали к обочине.

Не теряя ни секунды, Офка выскочила из возка, крикнув Гордене, чтобы та следовала за ней. Объятая страхом Офка ринулась по сугробам к лесу, стоявшему стеной в нескольких шагах от дороги. Офка напрягала все свои силы, слыша громкие возгласы приближающихся татар и храп их коней. Краем глаза Офка заметила, что Славомира и Анна Глебовна, вывалившиеся из своих саней, тоже бегут к лесу.

Офка совсем не позаботилась ни о матери, ни о младшей сестре. Страх перед татарами гнал её, как косулю, учуявшую надвигающийся лесной пожар. Запнувшись и упав в снег, Офка продолжала ползти к лесу на четвереньках, объятая единственным стремлением не даться в руки к злобным мунгалам. Догнавшая Офку Гордёна помогла ей встать на ноги. Держась за руки, подруги вбежали под сень медноствольных сосен, укрытых белыми снежными шапками.

Славомира, облачённая в воинский наряд, со стороны смахивала на юношу-воина, поэтому кто-то из татар пустил в неё стрелу, которая, пролетев над самым плечом боярышни, воткнулась в дерево, за которым успела спрятаться Анна Глебовна. Быстроногая Славомира укрылась за соснами, благополучно избежав опасности.

Возница из саней Анны Глебовны тоже попытался добежать до леса, но был сражён наповал татарскими стрелами.

Около тридцати конных татар умчались вдогонку за вереницей саней с беженцами, скрывшимися за поворотом дороги. Четверо степняков спешились возле двух возков, съехавших в сугроб. Один из них стал осматривать впряжённых в возки коней, а трое других, что-то тараторя на своём языке, окружили Евдокию Дедиловну и её дочь Наталью. Крепкая и рослая Наталья помогла матери выбраться из возка, намереваясь вместе с ней бежать к лесу, по примеру Офки и Гордёны. Однако мать и дочь не успели сделать и шагу с дороги, как оказались в окружении врагов.

Степняки сдёрнули шубы и меховые шапки с обеих женщин, расторопно поделив всё это между собой. Затем смуглый степняк со шрамом через всё лицо, скаля зубы в довольной улыбке, принялся бесцеремонно ощупывать пухлую грудь испуганной Натальи и задирать подол её длинного парчового платья. Побледневшая от страха Наталья не сопротивлялась, объятая тревогой за мать, которую степняки с грубыми окриками и смехом раздевали донага.

Парализованная бессилием воли и леденящим страхом, Евдокия Дедиловна покорно позволяла степнякам срывать с себя верхнее и нижнее платье, она сама сняла тёплые сапожки и длинные вязаные чулки, оставшись совершенно голой на пронизывающем ветру. До родов оставалось совсем немного времени, поэтому огромный живот Евдокии Дедиловны являлся для неё сейчас и сущим наказанием, и объектом неустанной заботы. Растерянная и не сознающая, чем может ей грозить столь бесстыдное внимание узкоглазых кривоногих степняков, Евдокия Дедиловна повернулась спиной к ветру, желая хоть как-то укрыть свой раздутый живот от его ледяного дыхания.

Грубые мужские руки хватали Евдокию Дедиловну за полные белые бёдра и ягодицы, хлопали её по спине, дёргали за косу, щипали за грудь... Над её ухом звучала непонятная гортанная речь, схожая с клёкотом орла. Раздавался резкий, неприятный смех.

Сотрясаемая сильным ознобом, Евдокия Дедиловна принялась шептать молитву дрожащими губами.

– «Возоплю в скорби моей к Господу моему, и услышит меня Отец Небесный, – шептала купчиха, обняв руками свой живот. – Из чрева адова вопль мой. Услышь голос мой, Господи! Ввергнет меня страдание в глубины сердца морского, и все реки обнимут меня. Все высоты Твои и волны Твои на меня падут...»

Внезапно Евдокия Дедиловна увидела прямо перед собой тёмное скуластое лицо, с жёсткими чёрными усами, с глазами-щелями. Это чужое грубое лицо, обрамленное двумя лисьими хвостами, свисающими с мохнатой шапки, вдруг исказила недобрая ухмылка. В этот же миг Евдокия Дедиловна почувствовала, как что-то острое пронзило ей живот ниже пупка и сразу же раздался звук разрезаемой плоти. От сильной боли у купчихи потемнело в глазах, тёплая кровь быстрыми потоками заструилась из её вспоротого чрева. В уши Евдокии Дедиловны ударил отчаянно-пронзительный крик Натальи, в котором смешались слёзы, отчаяние и ужас.

Упав на снег, Евдокия Дедиловна продолжала шептать молитву, в то время как острый нож в руке степняка продолжал кромсать её живот.

– «Возольётся вода до души моей, бездна обнимет меня последняя... – бормотала купчиха, чувствуя себя свиньёй, которую разделывают заживо. – Остынет глава моя в расселинах гор, сойду в землю под вечные вереи, и да уйдёт от тления жизнь моя к Тебе, Господи!..»

Слыша душераздирающие крики Натальи, Евдокия Дедиловна постаралась приподняться, желая увидеть, что эти нехристи вытворяют с её любимой дочерью. И тут две безжалостные окровавленные руки вырвали из её распоротого чрева крошечного младенца, опутанного длинной пуповиной. Младенец шевелит ручками и беззвучно разевал розовый маленький ротик.

Евдокия Дедиловна попыталась выхватить младенца из грязных рук мунгала, желая спасти своё выношенное чадо. Однако от нестерпимой боли у неё опять потемнело в глазах, а в ушах появился какой-то странный усиливающийся шум. Потеряв сознание от болевого шока, Евдокия Дедиловна не испытала мужи, когда уверенная рука степняка отрезала ей голову тем же ножом, которым за несколько секунд до этого был умерщвлён её младенец.

* * *

Офка и Гордёна, услышав полные горестного отчаяния вопли Натальи, в испуге ринулись вглубь леса. Наслышанные о зверствах татар, они метались между деревьями, торопливо выискивая место поукромнее. Эти метания привели к тому, что подруги наткнулись на Анну Глебовну и Славомиру, которые тоже спешили уйти подальше от дороги.

Четыре беглянки устало брели по глубокому снегу меж стройных сосен и величественных слей, обходя поваленные ветром древние деревья и торчащие из-под снега коряги. Они держались северного направления, ориентиром им было солнце, проглядывавшее в просветы между густыми сосновыми кронами.

Глава тринадцатая
СОВЕТ СУБУДАЯ

Несмотря на обстрелы из катапульт и на яростные приступы татарских отрядов, русичи, оборонявшие детинец Торжка, продержались ещё два дня.

Наконец татары ворвались в крепость на горе, перебив всех её защитников и множество прочего люда, укрывшегося в цитадели.

Воины темника Сукегая привезли в ставку Батыя бездыханное тело посадника Иванко, выказавшего беспримерную храбрость при защите детинца. Прибыл в Батыев стан и сам Сукегай, желая похвастаться тем, что именно его батыры умертвили самого отважного из урусов.

Батый с задумчиво-надменным лицом оглядел убитого Иванко, с которого были сняты доспехи и шлем. Окровавленное тело посадника было доставлено к Батыеву шатру на лёгкой двухколёсной повозке, запряжённой парой лошадей.

– Я же велел привести ко мне живым самого храброго из урусов, – недовольно проговорил Батый, повернувшись к Сукегаю. – Почему ты не сделал этого?

– Этот урус дрался как раненый леопард! – Сукегай кивнул на мёртвое тело. – Даже оставшись совсем один, он продолжал сражаться. От его меча пало трое моих батыров и четверо были ранены. – Сукегай скривил рот в небрежной усмешке. – Я подумал, что будет проще заколоть этого безумца, нежели пытаться опутать его верёвками.

Тонкие чёрные брови Батыя сомкнулись на переносье, в уголках его губ залегли морщинки, что говорило о сдерживаемом гневе.

– Здесь думаю я, Сукегай, – холодно произнёс Батый. – Твоё дело – не думать, а в точности выполнять мои повеления. За то, что ты нарушил мой приказ, я лишаю тебя награды за взятие Ак-Кермена.

Сукегай почтительно поклонился Батыю, опустив глаза, в которых вспыхнули искры ненависти.

Батый распорядился отобрать из пленных русичей четверых мужчин, отдать им прах Иванко, чтобы они похоронили его по своему обычаю.

Когда Берке, брат Батыя, завёл речь о том, что взятие Ак-Кермена было бы неплохо отметить победным пиром, то это вывело Саин-хана из себя.

– О какой победе ты мне талдычишь, брат? – орал Батый на Берке. – Моё войско потратило пятнадцать дней на взятие ничтожного городка! Под стенами Ак-Кермена полегло две тысячи моих воинов! Около трёх тысяч урусов, в основном женщин и детей, под покровом ночи вырвались из Ак-Кермена и ушли в леса. Шейбан и Тангут до сих пор где-то гоняются за этими беженцами. Войско моё тает, а сопротивление урусов всё усиливается!

На военном совете все военачальники, в том числе Субудай и Менгу, высказались за то, что поход на Нову-Ургу необходимо приостановить до возвращения отрядов Тангута и Шейбана, а также пока не будет получено известие о разгроме рати коназа Гюрги.

Вскоре прискакали гонцы от темника Бурундая, которые принесли Батыю радостную весть. Бурундай разбил суздальскую рать на берегах лесной речки Сити, в этой битве пал и коназ Гюрга.

Спустя четыре дня к Торжку подошёл тумен Бурундая.

Первым делом Бурундай преподнёс Батыю отрубленную голову князя Георгия, которую он хранил в кожаном мешке, притороченном к седлу.

Батый расспросил Бурундая о том, как разворачивалось сражение на Сити, после чего он похвалил его за расторопность и полководческую смекалку. Бурундай вывел свою конницу к реке Сити с той стороны, откуда русичи его не ждали. Не дав князю Георгию собрать все полки воедино, Бурундай разбил русское войско по частям.

Батый был рад, что именно Бурундай отыскал и разгромил войско князя Георгия. В отличие от Бури и Урянх-Кадана, происходивших из «золотого рода» Чингизидов, Бурундай не блистал знатностью.

Своим возвышением Бурундай был обязан Батыю, который заприметил его во время похода в Китай. Бурундай был умелым военачальником, поэтому Батый приблизил его к себе. Бурундаю было всего двадцать шесть лет, тем не менее Батый поручал ему важнейшие военные задачи.

Если бы рать князя Георгия уничтожил Бури или Урянх-Кадан, то любой из них поставил бы это себе в заслугу. Бурундай, многим обязанный Батыю, совсем не кичится своей победой. Бурундай без колебаний готов отдать славу этой победы Батыю.

* * *

Тангут и Шейбан целую неделю шли по следам беженцев, ушедших из Торжка. Добравшись до реки Щеберихи, впадающей в озеро Селигер, Тангут и Шейбан прекратили погоню, так и не настигнув добрую половину беженцев, которые оказались под защитой русского войска, стоявшего станом близ Игнач-креста. Это были остатки суздальской рати, уцелевшие после битвы на Сити, сюда же подошло войско новгородцев, не желавших пропускать татар на свои коренные земли. Каменный Игнач-крест был установлен новгородцами на правом берегу Щеберихи, возле устья речки Циновли. впадающей в Щебериху, служа обозначением близости волока. В этом месте в летнюю пору купцы, идущие речным путём с юга на север и обратно, перетаскивают по суше свои суда из одной реки в другую.

Тангут пребывал в сильном раздражении, поскольку ему так и не удалось отыскать среди настигнутых беженцев княгиню Анну Глебовну. Нукеры Тангута, желая сделать приятное своему повелителю, привели к нему совсем юную и девственную пленницу, заметив в её лице и фигуре некоторое сходство с Анной Глебовной. Юную невольницу звали Натальей, ей было всего тринадцать лет.

Невольница понравилась Тангуту, который сразу сообразил, что со временем из этой развившейся не по годам отроковицы вырастет красивая женщина с пышными формами и белоснежной кожей. «Пожалуй, – подумал сластолюбивый Тангут, – эта рабыня превзойдёт своей прелестью Анну Глебовну лет через пять-шесть». Тангут окружил свою новую любимицу заботой и вниманием. Дабы не утомлять Наталью долгой верховой ездой, Тангут на обратном пути в Торжок раздобыл для неё удобный крытый возок на полозьях. Тангут одел Наталью в тёплую нарядную одежду, его слуги кормили её вкусными яствами.

Несмотря на всё это, Наталья была постоянно замкнута и печальна. Она часто плакала, а по ночам просыпалась с перекошенным от ужаса лицом. Тангут обратил внимание, что в густой тёмно-русой шевелюре Натальи очень много седых волос, причём их с каждым днём становится всё больше. Нежные пухлые щёки Натальи обвисли, кожа у неё на лице поблёкла и покрылась морщинами. Юная прекрасная невольница старела и дурнела буквально на глазах!

Конные отряды Шейбана и Тангута вернулись к Торжку в середине марта.

Оправдываясь перед Батыем в том, что многим ушедшим из Торжка беженцам всё-таки удалось спастись, Тангут поведал ему о русской рати, на которую он наткнулся у реки Щеберихи.

– Урусов было очень много в том становище, а у нас с Шейбаном имелось всего полторы тысячи всадников, – молвил Тангут. – Я бы настиг всех беженцев и за рекой Щеберихой, если бы не эта вражеская рать. Я думаю, это войско коназа Уруслая, подошедшее с юга.

Шейбан подтверждал сказанное Тангутом, уверяя Батыя, что в стане урусов близ Игнач-креста не меньше тридцати тысяч войска.

– Если на Щеберихе и впрямь стоит коназ Уруслай, то почему он не наступает на нас? – недоумевал Батый. – Чего он ждёт?

– Наверняка Уруслай стянул в свой стан ещё не все силы, – высказал предположение Тангут. – Уруслай ждёт, когда к нему подойдут полки из дальних городов.

– А может, Уруслай затевает какую-нибудь хитрость, – вставил Шейбан.

Призвав к себе верного Субудая, Батый стал совещаться с ним относительно того, выступать ли ему на Новгород, если существует вероятность столкнуться в битве с ратью Ярослава Всеволодовича. Субудай, прекрасно сознававший, на чём основаны сомнения Батыя, не стал ходить вокруг да около. Долгая осада Торжка показала, что татарские тумены сильно измотаны трудностями этой войны, а татарские военачальники, удручённые невосполнимыми потерями, в значительной мере утратили боевой дух. На Новгород выступать нельзя, заявил Субудай, ибо любая неудача в этом походе может привести к развалу нашего войска.

– Твои двоюродные братья, в особенности Гуюк-хан, будут только рады любой твоей неудаче, – заметил Субудай Батыю. – Покуда ты, о великий, уверенно побеждал урусов, твои двоюродные братья были покорны тебе. Но стоило тебе увязнуть под Ак-Керменом, как возросла строптивость твоих двоюродных братьев. Нельзя сражаться с коназом Уруслаем, о светлейший, если твои близкие соратники уже устали от этой войны.

Выслушав мнение Субудая, Батый собрал своих военачальников и братьев, объявив им, что от Торжка татарское войско двинется на юг, в родные привольные степи.

* * *

В эти дни уходящего марта во время сборов Батыевой орды для выступления на юг Тангут встретился с шаманом Судуем. Тангут рассказал Судую о странной хвори, поразившей его юную русскую невольницу.

– Она стареет на глазах, хотя ей всего тринадцать лет! – сетовал Тангут. – Прошу тебя, о мудрейший, излечи мою рабыню от этого ужасного недуга. Я щедро вознагражу тебя за это!

Судуй пожелал взглянуть на невольницу Тангута.

В юрте, куда Тангут привёл Судуя, на мягкой войлочной постели лежала крупная девочка в широком восточном халате из узорчатого шёлка. У девочки были совершенно седые волосы и увядшее морщинистое лицо, хотя тело её не выглядело старым, сохраняя присущие юности округлости и нежную белизну кожи.

Судуй попросил девочку раздеться донага. Невольница повиновалась ему с холодным безразличием на лице, она уже кое-что понимала из языка монголов.

Внимательно осмотрев и ощупав девочку, Судуй разрешил ей вновь накинуть на себя халат.

– Что скажешь, почтенный? – нетерпеливо спросил Тангут.

Храня таинственное молчание, Судуй вышел из юрты на свежий воздух и сел на вязанку хвороста у костра, на котором служанки Тангута варили баранину в большом бронзовом котле. Последовавший за шаманом Тангут уселся на другую вязанку дров рядом с ним.

– Поскольку у твоей рабыни стареет лишь лицо, а тело не стареет, значит, это не болезнь, а некое злое заклятье, наложенное на неё колдуном или колдуньей, – вынес свой вердикт Судуй, глядя на Тангута. – С колдунами урусутов мне не доводилось сталкиваться, поэтому я не знаю ни силу их заклятий, ни способы их снятия. Тебе, друг мой, нужно найти какого-нибудь местного знахаря и показать ему твою невольницу.

– Где же я найду местного колдуна? – растерялся Тангут. – Все деревни вокруг Ак-Кермена сожжены нашими воинами. Здесь во всей округе нет живых урусов, одни только мертвецы.

– Я сказал тебе, что нужно делать, а дальше ты сам думай. – Судуй пожал сутулыми плечами. Он вновь взглянул на Тангута, предостерегающе подняв кривой указательный палец, и тихо добавил: – Знай, друг мой, с заклятьями шутки плохи! Заклятья порой могут передаваться от человека к человеку, как заразная болезнь. Твоя рабыня, о которой ты так печёшься, видимо, просто не знает страшную силу наложенного на неё заклятья. Я думаю, тебе лучше отпустить её на все четыре стороны, дружок. Ведь эта невольница понемногу сама прекращается в колдунью. Со временем дойдёт до того, что она одним лишь взглядом сможет умертвить или превратить в старика любого человека. Убивать её нельзя, поскольку мёртвая колдунья ещё опаснее, чем живая.

У Тангута, внимавшего Судую, от страха вдруг вытянулось лицо.

– Ты прав, о мудрейший, – пробормотал он. – От злых заклятий лучше держаться подальше! Я сегодня же дарую свободу этой урусутке с постаревшим лицом, дам ей одежду, пищу, коня... Пусть идёт, куда хочет!

Глава четырнадцатая
СУХМАН КРИВЕЦ

Стража, стоявшая у всех ворот Смоленска, останавливала путников, идущих в город, и расспрашивала их о татарах, бесчинствующих на суздальских землях. Всякого, кто хоть что-то мог поведать о татарах или видел их воочию, стражники без промедления доставляли к местному воеводе Твердиславу.

Как-то в конце марта в широкий проём Крылошевских ворот Смоленска рано поутру вступили девять молодых ратников и девушка в воинском облачении с повязкой на лице.

Четверо стражей, опустив копья, преградили им путь. Пятый стражник, выступив вперёд, строго спросил:

– Кто такие? Куда и откуда путь держите?

Один из незнакомцев, прихрамывая, подошёл к начальнику караула.

– Из Торжка мы идём, друже, – сиплым простуженным голосом сказал он. – Батыева орда к Торжку подвалила. Две недели мы бились с нехристями нещадно. Когда совсем обессилели защитники города, то посадник Иванко велел всему торжковскому люду прорываться на север. Немало народу ушло из Торжка посреди ночи, перебив татарские дозоры на реке Тверце. Устремясь в погоню за беженцами, мунгалы много людей истребили. Лесная дорога от реки Тверцы до озера Селигер вся усеяна телами убитых русичей. – Рассказчик тяжело вздохнул. – Нам вот Господь пособил спастись от злобных мунгалов. Поначалу-то мы хотели в Новгород податься, но потом передумали и повернули к Смоленску. Чай, мунгалы сюда не доберутся.

– Дай-то Бог! – выдохнул бородатый десятник и перекрестился. – Смоляне денно и нощно об этом Господа просят! Как кличут тебя, воин?

– Терехом меня кличут, – ответил хромоногий, опираясь на древко короткого копья. – Где тут у вас постоялый двор?

– Я вас к воеводе Твердиславу отведу, у него в хоромах места много, – участливым голосом заговорил бородач, с уважением в глазах оглядывая Тереха и его спутников, внешний вид которых говорил о том, что им пришлось пройти через многие опасности, холод, голод и недосыпание. – Ступайте за мной, соколики. Терем Твердислава стоит недалече отсель, на Зелёном ручье.

Жестом руки в толстой перчатке бородатый десятник велел своим стражам поднять копья и пропустить в город юных измученных ратников.

Тереху прежде никогда не доводилось бывать в Смоленске, но он был наслышан о немалых размерах, богатстве и великолепии этого города на Днепре, издавна принадлежавшего князьям из рода Южных Мономашичей. Высокие бревенчатые стены и башни Смоленска, вознесённые на мощные земляные валы, своей неприступностью напомнили Тереху укрепления града Владимира. Кварталы Смоленска, плотно застроенные деревянными домами с высокими маковками и двускатными кровлями, располагались на обширных холмах, раскинувшихся на левобережье Днепра. На самом крутом холме стоял белокаменный пятиглавый Успенский собор с блестящими куполами и золочёными крестами. Рядом возвышался каменный княжеский дворец и белокаменные владычные палаты. Эта возвышенность в центре Смоленска называлась Соборная гора, туда вела Крылошевская улица, начинавшаяся от Крылошевской крепостной башни.

Бородатый десятник, которого звали Корепаном, привёл Тереха и его спутников на улицу под названием Зелёный ручей, протянувшуюся по склону невысокого холма. На вершине этого холма красовалась однокупольная белокаменная церковь. На склоне почти напротив церкви стоял бревенчатый двухъярусный терем с примыкающими к нему дворовыми постройками, обнесёнными тыном.

– Вот и Твердиславовы хоромы! – сказал Корепан, уверенным шагом подходя к теремным воротам.

Воевода Твердислав очень обрадовался, узнав от десятника Корепана, кого именно тот привёл к нему. Велев Корепану вернуться к стражникам у Крылошевских ворот, Твердислав с радушной улыбкой пригласил в трапезную этих нежданных, но столь желанных гостей. Пока челядинцы, суетясь, накрывали на стол, Твердислав тем временем ударился в расспросы. Воеводе хотелось знать, до каких мест добрались татары, преследуя беженцев, ушедших из Торжка. Также Твердислав был озабочен тем, куда двинется Батыева орда после взятия Торжка, к Смоленску или на Новгород? Велико ли войско у Батыя? И долго ли выстоит Торжок?

На вопросы Твердислава отвечал Терех, поскольку все его спутники, едва оказавшись в тёплом помещении и сняв с себя доспехи, заснули как убитые.

– Полагаю, Торжок уже давно сожжён Батыем, – мрачно молвил Терех, сидя на скамье и оглядывая свой шлем, повреждённый ударами татарских сабель. Тут же на скамье лежало оружие Тереха и его панцирь. – А воинство Батыево несметно и неисчислимо, течёт оно как река, заливая землю нашу. Куда двинет дальше Батыга, не ведаю, но на одном месте он долго стоять не будет. Мне думается, от Торжка Батый пойдёт на Новгород по Селигерской дороге или по реке Мете.

– Почто ты так мыслишь? – поинтересовался Твердислав, внимая Тереху с серьёзным и встревоженным лицом.

– Я воюю с татарами с самого начала зимы, воевода, – сказал Терех, отложив шлем. – Сначала я Рязань от нехристей защищал, потом в Переяславле-Залесском с ними бился. Наконец в Торжок меня судьба забросила. На суздальских и рязанских землях татары все города взяли, поэтому у Батыя один путь – на север, к Новгороду. Батый и его братья наслышаны о богатствах Новгорода, эти злодеи узкоглазые не успокоятся, покуда не доберутся до него! Знаю я этих чертей кривоногих! – Терех выругался и добавил: – Я же в плену у татар побывать успел. Насилу от них вырвался!

– Это хорошо, коль татары Смоленск стороной обойдут, – промолвил Твердислав, подсев поближе к Тереху. Он по-заговорщически понизил голос: – Семь лет тому назад от чумы пол-Смоленска вымерло. С той поры население в городе невелико, поскольку люди поразъехались кто куда и обратно вернулись немногие. Ратных людей у меня мало. Коль татары к нам подвалят, то вся надежда на стены городские.

– Слыхал я о вашей беде, воевода, – закивал головой Терех. – Сказывают, Новгород тоже от чумы пострадал. И во Пскове много людей умерло лет шесть тому назад. Однако, поверь мне, татары хуже чумы! Эти нехристи сёла и города дотла сжигают, а людей не просто убивают, но зверски мучают.

– Священники говорят, что это Господь наслал мунгалов на Русь за грехи наши, – печально вздохнул Твердислав. – Вот и князь наш о том же постоянно толкует.

– Кто же ныне княжит в Смоленске? – спросил Терех.

– Святослав Мстиславич, сын Мстислава Старого, – ответил Твердислав с оттенком лёгкой неприязни в голосе.

– Это не тот ли Мстислав Старый, павший на Калке в сече с татарами? – вновь спросил Терех.

– Тот самый, – кивнул Твердислав. – Токмо он не в сече пал, а был задушен татарами в плену. Никчёмно правил Мстислав Старый, будучи киевским князем. Никчёмно он и умер, сложив оружие перед татарами.

– А-а, – негромко обронил Терех, слегка покачав головой.

– В пору княжения Мстислава Старого в Киеве в Смоленске княжил его двоюродный брат – Владимир Рюрикович, пройдоха, каких поискать! – пустился в разъяснения словоохотливый Твердислав, желая посвятить Тереха в подробности княжеских свар и заодно разъяснить ему, каким образом сын Мстислава Старого утвердился в Смоленске. – Владимир Рюрикович тоже ходил с полками на Калку, но сумел выбраться живым из сечи с татарами. Тогда же он перебрался из Смоленска на киевское княжение, узнав, что Мстислав Старый убит татарами. В Смоленске же утвердился другой двоюродный брат Владимира Рюриковича – Мстислав Давыдович. Этот самый Мстислав умер от чумы, которая свирепствовала в Смоленске целый год.

По рассказу Тверди слава выходило, что из-за чумы никто из князей долго не хотел садиться на смоленский стол. В обезлюдевший Смоленск наконец приехал Святослав Мстиславич, поскольку его отовсюду прогнали, как неумелого правителя и никчёмного полководца. Святослав Мстиславич имел слабое здоровье и был трусоват, поэтому даже родные братья сторонились его, а родной отец никогда не брал его с собой в походы.

– Почто же дальняя и ближняя родня не изгоняет Святослава Мстиславича из Смоленска? – спросил Терех. – Ведь среди родичей Святослава Мстиславича имеются дерзкие и храбрые воители. Взять хотя бы его двоюродного брата Ростислава Мстиславича.

– Ты прав, приятель. Ростислав Мстиславич – не чета рохле Святославу Мстиславичу! – согласился с Терехом Твердислав. – Однако закавыка в том, что суздальские князья, Георгий и Ярослав Всеволодовичи, поддерживают Святослава Мстиславича. С суздальскими князьями никто связываться не хочет. Ярослав Всеволодович уже при мучил черниговских Ольговичей, отнял у них Киев.

– Ну, теперь-то от мощи суздальских князей ничего не осталось! – проговорил Терех, изо всех сил борясь с зевотой. Его сильно клонило в сон. – Все города в Суздальском княжестве татары обратили в дым и пепел! По слухам, князь Георгий сложил голову в сече с мунгалами. Все его сыновья тоже убиты.

– Вот радости-то будет у черниговских Ольговичей, когда они узнают об этом, – проворчал Твердислав.

* * *

Вечером этого же дня воевода Твердислав свёл Тереха с человеком, который тоже в полной мере хлебнул лиха в сражениях с татарами и в трудных скитаниях по заснеженным лесам. Этим человеком оказался владимирский боярин Сухман Кривец. Ещё в молодости лишившись в битве глаза, Сухман и получил такое прозвище.

Угодив в плен к татарам при обороне града Владимира, Сухман сумел бежать из неволи, несмотря на своё ранение. В Смоленске у Сухмана имелась родня со стороны жены, поэтому он прибыл сюда, чтобы залечить рану. Но прежде всего Сухман имел намерение убедить смоленского князя, чтобы тот выступил на помощь суздальским князьям.

Во внешности Сухмана гармонично сочетались ум и мужественность. Он был велик ростом, статен и могуч телом. Густые волосы его имели оттенок выгоревшей на солнце ржи, такого же цвета были усы и борода Сухмана. Чёрная повязка, закрывавшая Сухману правый глаз, лишь добавляла ему мужественности. В свои сорок лет Сухман, по суди дела, должен был начинать жить заново. Оба его сына пали в сече с татарами на улицах Владимира, его жену и дочь татары угнали в неволю. Терем Сухмана сгорел, все его достояние разграбили враги. От татарских сабель погибли братья Сухмана и многие его друзья.

– Ко всем моим призывам выступить на мунгалов Святослав Мстиславич остался глух, – молвил Сухман в беседе с Терехом. – Более никчёмного князя, чем Святослав Мстиславич, я ещё не видел. Одолеваемый телесными недугами, он проводит дни в молитвах, а ночи в бдениях, вымаливая у Бога исцеление от хворей. Батыево нашествие Святослав Мстиславич считает карой, ниспосланной Богом на русских князей, погрязших в грехах и распрях. По его мнению, татар нельзя победить мечом, их можно одолеть токмо молитвой и покаянием перед Господом. – Сухман скривился, как от зубной боли. – Покуда Святослав-дурень вымаливает всепрощение у Бога для всех русских князей, татары в это время жгут русские города и истребляют людей наших!