Текст книги "Под крылом - океан"

Автор книги: Виктор Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

11

В крайнем случае их мог принять любой аэродром с простыми условиями на посадке. Но для Тамары это будет нелегко. Два дня назад она приходила к Хрусталеву…

«Знал бы об этом Александр Иванович!» – Хрусталев покосился в темноте на командира. Тот все еще набирал заданную высоту.

А встретились они на новогоднем вечере в Доме офицеров.

Андрей вошел в зал навстречу грохоту оркестра. Вдоль стен были расставлены столы под белыми скатертями, на каждом царственно возвышалась головка шампанского. Любят летчики отмечать праздники коллективно! Быстро расселись. Андрей сел рядом с четой Трегубовых – у них родился сын, записали Хрусталева в крестные отцы. Осмотрелся: знал, что ездил Александр Иванович встречать Тамару в аэропорт, что должна она быть здесь.

Тамара сидела чуть поодаль, по ту сторону стола, и в упор смотрела на Андрея. Рядом восседал гладковыбритый, сияющий, кому-то беспрерывно кланяющийся майор Игнатьев.

Тамара не отрывала глаз от Андрея, но тут Александр Иванович склонился к ней, начал что-то рассказывать, и она, покраснев, опустила голову. Ее замешательство не осталось незамеченным. Александр Иванович безошибочно скользнул быстрым взглядом по Хрусталеву. Андрей запоздало отвернулся к Трегубову:

– Налей-ка, Микола, мне фужерчик!

Сколько же они не виделись? Года три, наверное, если не считать той мимолетной встречи на улице. Вполне возможно, что Тамара стала и женственнее, и привлекательнее, но Хрусталев уже не узнавал в ней удивительной девушки, что появилась однажды вслед за его сестрой в родительском доме.

«Любящая жена…» – подумал он, накладывая в тарелку мясной салат.

Она поправилась, руки стали полнее и теперь, наверное, не такие гибкие. Она, как и все прочие, аплодировала захмелевшим любителям приветственных слов, и казалось, что все у нее в жизни благополучно, ей хорошо здесь, она жена уважаемого командира, и ничего больше ей не надо.

Андрей поймал себя на том, что уязвлен. Он не мог вот так, сразу, привыкнуть к мысли, что Тамара может быть счастлива с другим. Тем более с Александром Ивановичем! И ему казалось, что он замечает, как тайная грусть настигала ее в минуты, когда произносили тосты.

Распорядитель назвал фамилию Игнатьева. Оказывается, Александр Иванович тоже решил произнести тост.

– Я предлагаю поднять бокалы за наших боевых подруг! – торжественно провозгласил он.

Хорошо мужик держится: не вихляется из стороны в сторону, руку в карман не сует, а стоит так, словно на себя со стороны смотрит. Левая рука опущена, в правой пенится шампанское, и говорит, медленно обводя глазами зал, обращаясь ко всем:

– Вместе с нами делят они трудности и невзгоды, радости и печали, обиды и потери, В критическую минуту всегда сохраняют они тепло, всегда приходят к нам на помощь! О вас, дорогие женщины, надо говорить стихами:

 
Вы – беззаветные подруги воина,
Вы – образ верности, любви, многотерпения,
Свой трудный долг несете вы достойно,
Вам – наши праздничные поздравления!
 

Голос его звучал уверенно, властвовал над притихшим залом, и чувствовалось, что это говорит зрелый человек, занявший в жизни прочное положение.

Пока он говорил, все смотрели на Тамару и, наверное, думали: «Какой у нее прекрасный муж! Неважно, что немного постарше».

А она сидела опустив голову, и было заметно, как кровь подступает к ее лицу.

– За наших верных, любящих и преданных жен! – закончил Александр Иванович, но поклонился слегка в сторону «президиума», где сидел комсостав части.

Хрусталев не мог не отметить, что в самый разгар веселья Александр Иванович оставался совершенно трезвым. Просто молодец командир!

И почему это он, Андрей, вбил себе в голову, что держал ее счастье в своих руках? Вон какой у нее муж: и в работе горит, и слово может сказать, и отдохнуть умеет. Так что все справедливо.

Тем временем веселье раскручивалось своим порядком. Потихоньку распорядителя оттеснили от микрофона, начались стихи, песни, «президиум» разошелся по общим столам.

Не ожидал Хрусталев, что Тамара тоже пойдет к микрофону – петь.

С оркестром она сразу нашла общий язык и, пошептавшись с музыкантами, встала с микрофоном в руке на краю сцены. Запела – и зал притих. А из песни слов не выкинешь. Тамара просила, чтобы любимый позвал ее на свадьбу: «Посмотреть твою невесту позови». У Андрея в горле запершило. Подбежать бы к ней, уткнуться в колени и просить прощения. Такая была минута…

А Тамара уже спускалась со сцены, шла к своему благоверному.

Хрусталеву здесь нечего было больше делать. «Почему она не показала даже вида, что мы знакомы?» – думал он дорогой в эту новогоднюю ночь.

А вечером первого января неожиданно столкнулись в дверях магазина. Она выходила, Андрей входил. Он посторонился, давая ей дорогу. Очень шла ей эта шубка, вышитая какими-то узкими экзотическими завитушками, отороченная снизу белым мехом. Не раз представлял он их встречу, но чтобы так…

– Проводи меня, – коротко взглянула она через плечо, не останавливаясь, и Андрей не сразу понял, что это относится к нему. А сама направилась в сторону, обратную пятиэтажке, где она жила. Вот она, семейная жизнь: в левой руке – завернутая в бумагу селедка, в правой – капроновая, в крупную клетку, сетка, набитая продуктами.

Андрей невольно усмехнулся и пошел рядом. Свернув в проулок, Тамара вдруг остановилась.

– Я хочу, чтобы у нас все было до конца ясно, – холодно произнесла она. – О тебе мне все известно. А обо мне знай: я довольна жизнью. У меня хорошая семья, работа, ребенок. Больше мне ничего не надо.

– Ты не волнуйся, я ходить за тобой не буду, – ответил Андрей.

– Я знаю. – И что-то повернулось в ее душе: «А ведь действительно не будет ходить!»

– Все? – спросил Андрей.

– Все.

И пошла, вновь, как когда-то, почувствовав себя маленькой перед ним.

А он остался один. Так и не взял ее руки в свои, не посмотрел близко в глаза. Думалось, чувствовалось одно, а говорилось совсем другое.

12

Это было похоже на злую иронию: не успели они взять курс в «зону», отдышаться после взлета, как последовала команда:

– Сорок шестой, возвращаться назад! Снижение до «круга» – и посадка.

Ничего себе шуточки! Все-таки дошло наконец, что пора сворачивать полеты. Только Игнатьеву от этого легче не стало. Минут бы на десять задержаться на земле – и уже сейчас бы собирались домой.

– И кто только нами командует? – качал головой Александр Иванович. – Чем они думают?

Луна блестела над облаками бильярдным шаром. В ее свете видно было, как ругался, беззвучно шевеля губами, командир. И в самом деле, кому нужны такие эксперименты!

Хрусталев молчал. Игнатьев заметил, что сегодня его «правак» держится как-то отчужденно, видно, из-за их недавнего спора. А сошлись они в лобовой атаке прямо, надо сказать, из-за пустяка.

Не входило в планы Александра Ивановича портить дружбу со своим летчиком. Но Андрей сам задрался.

Был день наземной подготовки, летчики сидели в классе, каждый за своим столом – на школьный манер, и откровенно ждали звонка. Случаются у них такие минуты, когда полетов нет, все бумаги заполнены, а какие остались – не убудут, если полежат до завтра.

Коротая время, перебрасывались фразами, но общий разговор не клеился. Игнатьев, как старший, занимал место учителя и смотрел главным образом за тем, чтобы никто не ускользнул раньше времени.

И надо же было случиться, что в этот поздний час занесло к ним лейтенанта Палихова. Был он белоголовый, худенький, с бледным, вроде испуганным лицом. И смущался каждого слова: скажет – и заалеет красной девицей. Дружил он с Калашниковым из их эскадрильи, вот и зашел в гости.

Свежий да еще стыдливый – самое время поразвлечься. И можно не опасаться, что получишь щелчок по носу: такой травоядный был лейтенантик.

– А-а-а, корреспондент, заходи, заходи, дорогой! – оживился Александр Иванович.

Палихов работал пропагандистом в Доме офицеров и учился заочно в военно-политическом училище на журналиста, пописывал заметки.

– Что нового в прессе?

Года два назад, еще при бывшем командире части, Палихов как-то напечатал в газете заметку о матросской столовой. Что легло на сердце лейтенанту, то и описал: непорядок, мол, там, ложек-кружек не хватает, борщом постоянно в зале пахнет.

Какому начальнику понравится такая «шпилька»? А командир части крутой был мужик, из воевавших. Образование, правда, невысокое имел, но брал опытом.

Не любил церемониться, но получалось у него по-справедливому.

Вызвал к себе Палихова:

– Что же ты, сынок, сразу через голову пошел? Надо было сначала со мной посоветоваться.

А лейтенант с отчаяния, что ли, возьми и брякни:

– Я пишу по голосу своей совести.

– Но разве я наступаю на твою совесть? И пиши по совести, – отеческим тоном сказал ему комполка. – Разве мы с начальником политотдела творим в столовой беспорядки? Надо было тебе упор делать на тех, кто ходит в эту столовую, кто должен поддерживать в ней установленные чистоту и порядок. Мы с начальником политотдела ничего без них сделать не сможем. Вник бы по-деловому в недостатки, вытащил на свет божий нерадивых – вот тогда больше бы пользы было.

– Не в моих принципах писать по чужим указкам, – ершился лейтенант. Командир кулаком по столу:

– Почему со мной не поговорил?

Но потом успокоился и по-доброму так сказал в напутствие:

– Смотри, сынок, ты еще молодой, а за дело берешься очень ответственное. Не стриги по верхам, если хочешь, чтобы люди тебя уважали.

Вышел Палихов тогда от командира, ног под собой не чуял: благо все миром кончилось…

– Товарищ майор, мне бы Калашникова, – попросил лейтенант Игнатьева.

– Вот твой Калашников. Не отпускаю я его. Давай и ты посиди с нами. Хватит у себя в кабинете штаны протирать.

Очевидно считая, что Палихов имеет самое прямое отношение к пишущей братии, Игнатьев завел разговор о писателях.

– Никак не пойму я их работу, – развел руками Александр Иванович. – Вот я летчик. Дали приказ – и через полчаса уже за штурвалом. Надо крутить вправо – кручу, влево скажут – заломлю влево. А попробуй тебе прикажи написать про меня!

Палихов ответил без улыбки:

– Можно и про вас написать. Передовой заместитель командира эскадрильи.

– Да я не про себя! – отмахнулся Игнатьев. – Не надо про меня писать! Мне вот не понятна их работа, их жизнь, и, что интересно, мало кто из них умирает своей смертью.

Представление началось. Игнатьев считал, загибая пальцы, говорил нарочито громко, как на сцене. Действительно, получалось, что в многострадальной царской России писателям, которые потом составили ее гордость и славу, не находилось иного спокойного места, кроме как в преждевременной могиле.

– Что толку, что мы проживем в три раза больше их? – резко оборвал Хрусталев его расхожие рассуждения.

Конечно, Хрусталев – это не Палихов, и Игнатьев попытался соорудить мостик:

– Подожди, Андрей. Дай мне поговорить с ним. Поболтался бы он, как мы с тобой, день и ночь напролет в воздухе, знал бы, куда свое перо девать.

Однако Андрей пошел на обострение:

– Не надо, Александр Иванович, здесь разговор другой. Вы налетали две тысячи, а Экзюпери семь тысяч часов – и тем не менее вон каким человеком был.

– С таким вместе не служил! – С досады Александру Ивановичу даже изменил вкус на остроту.

– Не воевал, – поправил Хрусталев. – Но дело не в этом: служил, воевал. Речь идет о месте человека в жизни и его ответственности перед ней. Этот бывший летчик мог вообще не воевать – никто его не неволил. Не захотел жить под чужеземным игом – уехал за границу. Казалось бы, сиди там и жди, когда выполнит свою миссию армия. Но он не стал ждать, а пришел в эту армию рядовым воином. Не в штаб, а на передний край. Правильно вы говорите: «Своей смертью не умирают». Просто погибают при выполнении боевого задания… А мы боимся иной раз объективную характеристику дать человеку, заработанную многолетней, честной службой. Задираем голову, ждем, что сверху скажут, поощрять или наказывать?

И раньше замечал Александр Иванович, что Хрусталев посматривает на него как-то настороженно, но все надеялся, что поймет человек жизнь. Каждому хочется быть в ней не последним. По молодости и он, Игнатьев, думал, что все придет само собой. А потом увидел: не так-то просто открываются перед ним заветные двери. Не один год побарахтался, пока ума набрался. Все, оказывается, решают люди. И надо уметь с ними ладить, не наживать врагов, И не просмотреть, перед кем снять шапку…

– Казалось бы, что человеку надо? – продолжал развивать свою мысль Хрусталев. – Живи и радуйся, делай свое дело с удовольствием и гордо неси голову. Так нет, иные начинают хитрить, тянуться перед газиком с начальством, козни друг другу строить, обходить на поворотах, как в марафонском беге…

Понял Игнатьев, против кого этот выпад. Приметил «правак», что ни одну командирскую машину не пропускал Александр Иванович, не отдав честь. Не важно, сидит там кто или не сидит, – лучше на всякий случай приставить ладонь к уху, а то, пока присматриваешься, и упустишь момент.

Слушал Игнатьев Хруста лева и недоумевал: с чего бы тому быть недовольным им? Ладно там дорогу бы ему перешел – другое дело. А ведь не раз пытался наладить с ним добрые отношения. Хотелось, чтобы этот надежный парень стал своим человеком. И соображает хорошо, и летает как бог, и все видит. Но в конце концов махнул Александр Иванович на него рукой. Пусть думает как хочет, от этого никому не жарко и не холодно. Пусть живет на здоровье со своим мнением. А потом хватится кума, когда ночь пройдет…

Никогда Игнатьев не вступал в такие открытые дискуссии. Ну, посмеяться там над лейтенантом, вспомнить давно минувшее, но чтобы вот так, на полном серьезе говорить – это не в его натуре. Потому и не было у него врагов. Счастливо человек на земле жил…

А Хрусталев не успокаивался:

– Что мы после себя оставим? Ну, проживем лет сто, тихонько отойдем в родной деревеньке, а через неделю нас забудут. Что были, что не были – ничего в мире не изменилось. – Хрусталев говорил «мы», а Игнатьеву казалось, что вопрос обращен по прямому адресу – именно к нему, и никому другому. – Их помнят, потому что оставили они после себя добро! А что оставим мы? Пройдет наш век, вырастут дети, внуки, и оглянутся они на своих ближайших предков, на их, то есть на наше с вами, время. Подумают же, наверное, кому памятники ставить? Не будет ли им стыдно за нас?

Молчал Игнатьев: вот уж не думал, что так повернется разговор. Благо звонок вовремя дали. Подхватили ленчики планшеты и разошлись по домам.

Вроде и общий был разговор, но понял тогда Игнатьев, что мира между ними никогда не будет. Очень уж хорошо понимал его Хрусталев – не скроешься. Значит, отодвинуть его надо в сторону, обезвредить побыстрее этого сермяжника, пока он не наломал дров.

А как это сделать, Александр Иванович знал хорошо.

13

Этот снег явился для Игнатьева неожиданней самой представительной комиссии. Там живые люди, можно с ними поговорить, а здесь все пути отрезаны. Он – в небе. И не обойти, не уйти в сторону. Должен выложиться до конца, доказать, что ты что-то можешь и умеешь.

– Костик, самое главное – не ошибись с четвертым разворотом. Дай его поточнее, – сказал Александр Иванович штурману.

– Да зайдем, командир, чего там! – Оптимизму Иванюка можно было позавидовать.

Они шли уже в облаках, и снова зашелестела, разбиваясь о лобовое стекло, снежная крупа. Ничего не было видно, только светились в темноте циферблаты приборов.

С четвертого разворота, последнего разворота на посадочную прямую, и начинается, в сущности, настоящая работа. И конечно, очень важно точно выйти в ту самую точку, чтобы дуга разворота вписалась в посадочную прямую.

– Командир, начинаем! – с непонятным подъемом доложил штурман.

Игнатьев ввел самолет в крен. Вот тут надо уже соображать летчику: смотреть на стрелки и манипулировать креном – или заломить его, чтобы самолет почти на одном месте развернуть, или, наоборот, если ранний заход, уменьшить крен и вписаться в посадочную прямую по пологой дуге, «блинчиком». Тут надо предвидеть за два хода вперед, раздумывать много некогда.

– Давайте, командир, кренчик прибавим. Опаздываем. – Хрусталев поддернул штурвал.

– Как, штурман?

– Ветерок попутный потянул, командир. Надо прибавить кренчик!

– Я же просил тебя, Платонович, поточнее дать…

– Все нормально, командир, чего там! – не принял упрека штурман. – Отлично идем.

Они вышли на посадочный курс, и тут с земли доложили:

– Левее шестьсот.

Не такое уж большое это было отклонение на удалении нескольких десятков километров до полосы, но Александр Иванович присвистнул: «Ого!» Штурман, значит, мазила. Энергично крутнул штурвал вправо – слишком быстро он хотел встать в створ полосы. И уже в следующий момент с земли донеслось:

– Правее пятьсот.

Вот так: из одной крайности в другую. С этого момента Александру Ивановичу надо было взять себя в руки – не дело шарахаться на посадке из стороны в сторону, тут одним махом не получится. Взял бы упреждение и шел до створа, а там чуть подвернуть – и сидишь на полосе.

Но Игнатьев опять завалил самолет влево. Хрусталев попытался было перехватить штурвал, уменьшить крен, но командир недовольно повел локтем: отпусти, мол, я сам.

Сам так сам. А в докладе с земли ничего утешительного:

– Левее четыреста.

И самолет не остановить. Он и держится только на скорости. Полоса неумолимо летит навстречу, а они где-то в стороне от нее, совсем заплутали в снежной круговерти.

Хрусталев включил фары. Свет рассеялся вокруг самолета, застрял в облаках, и было такое впечатление, что они идут сейчас по выстланному ватой шурфу. В кабине стало совсем светло. Александр Иванович сидел, вцепившись руками в штурвал, светилась перед ним целая панель приборов, но он как будто не видел ни одного из них. Все эти бесчисленные стрелки потеряли для него, казалось, всякий смысл, а его самого словно загипнотизировали, он реагировал только на голос с земли. Скажут «правее» – он дергает штурвал влево, потом оказывается, что нужно «левее», и штурвал так же послушно перекладывается в обратную сторону. Суетится Александр Иванович, ворочает штурвалом из стороны в сторону и безотчетно все сильнее и сильнее отжимает самолет на снижение.

– Командир, плавнее, ниже глиссады идем! – поддержал штурмана Хрусталев.

– Исправлю, Андрей, исправлю, – скороговоркой согласился с ним Игнатьев, но тут же забылся, и повторилось все снова: пошел штурвал вперед.

– До полосы четыре, правее триста, ниже глиссады сорок, – проинформировали с земли.

По-хорошему, сейчас уже надо давать газ и уходить на второй круг. Не вышел заход, чего там еще плести «кривули»!

А Игнатьев запрашивает:

– Сорок шестому посадку!

Все-таки надеется еще умоститься на полосу, хотя ясно уже, что вряд ли это удастся.

– Полосу видите? – спросили с земли.

– Вижу, – ответил без колебаний.

– Разрешаю посадку.

А на самом деле в этой клубившейся мгле не то что за километры, за несколько сот метров ничего не было видно.

Но самолет продолжал снижение, выписывая «ужаки» вдоль створа полосы, хотя теперь, на предпосадочной скорости, стоит лишь немного переборщить с креном – и машина рухнет на землю.

– Удаление два, ниже тридцать, правее семьдесят. – В голосе руководителя появилась заметная тревога. – Прекратите снижение!

– Исправляю.

Игнатьев поддернул штурвал, двинул вперед сектор газа, но его внимание отвлекли те же дурацкие довороты. Он опять упустил высоту.

– Подходите к полосе, возьмите посадочный, но не уклоняйтесь влево, не уклоняйтесь влево! – Теперь в эфире звенел только нервный голос руководителя посадки. – Не снижайтесь! Прекратите снижение! Черт возьми, там же капониры! – сорвался он на крик.

– Сорок шестой, уходите на второй круг! – прозвучал твердый, не терпящий возражений голос старшего начальника.

Но самолет продолжал снижаться. Хрусталев мельком взглянул на командира: Игнатьев с напряженным лицом смотрел на приборную доску, все еще пытаясь собрать расползавшиеся в разные стороны стрелки. Скорее всего, не слышал он последней команды, прошла она мимо его сознания.

И Хрусталеву вдруг стали понятны те необъяснимые катастрофы, когда летчики при заходе на посадку в сложных условиях падали перед полосой. Похоже, и Игнатьев уже переступил последнюю черту естественного ощущения опасности – он был сейчас одержим только одной мыслью: сесть во что бы то ни стало! И будет теперь снижаться до последнего, до столкновения с землей, утратив способность предвидеть надвигающуюся катастрофу, от которой их отделяют считанные секунды.

– Командир, передали – уходить на второй круг! – Хрусталев легонько поддернул штурвал.

– УПРТ девяносто, уходим на второй круг, – словно очнувшись, дал команду Александр Иванович. – Держи управление, Андрей… держи, рассыпается все, – приглушенно попросил он…

Эту картину, видимо, было жутко наблюдать со стороны. Выхваченная над самой землей тяжелая четырехмоторная машина, покачиваясь с крыла на крыло, уходила вверх, в ночное небо, высвечивая острым лучом фар белые трассы летевшего навстречу снега.

Самолет быстро набрал скорость, «плотно сел» в поток и снова стал легкокрылой ласточкой.

Все молчали, приходя в себя. Не снимая руки со штурвала, Хрусталев, наклонив голову, вытер потное лицо о рукав куртки. Колени дрожали, язык, казалось, стал деревянным и будто запал в гортань.

– Крути, Андрей, первый разворот, – словно издали сказал ему Александр Иванович. Он, видимо, не обиделся, что Хрусталев вмешался в управление. Скорее, наоборот. Даже сам закрылки убрал, не стал отвлекать «правака» от пилотирования. Как бы поменялись на этот полет ролями. Александр Иванович сидел тихонько, привалившись плечом к креслу, и вид у него был, конечно, далеко не боевой: усталые руки бессильно лежали на коленях, сам он ссутулился и смотрел, полуотвернувшись куда-то в сторону, в темень. Как-то отстранился он от полета, вроде попал в эту кутерьму случайно и сейчас хотел только одного – чтобы его оставили в покое…

Хрусталев смотрел на него сбоку и вспоминал слова Тамары о нем. Она приходила к Андрею в гостиницу вечером того же дня, когда произошел спор летчиков в классе…