Текст книги "Под крылом - океан"

Автор книги: Виктор Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

12

Потом на земле будут говорить, что Полынцев рассказал наизусть всю предполетную подготовку за второго штурмана. Впрочем, Полынцев мог бы рассказать предполетную и за радиста или кормового стрелка. Он относился к тому типу людей, которые стеснялись худших, чем у подчиненного, знаний. Если не знаешь сам, как спрашивать с других?

– Мамаев! Проверить сброс крышки люка!

Не стал Полынцев говорить наугад о возможных причинах задержки, а начал с первого пункта инструкции, как с первой строки песни: только по порядку все действия перед катапультированием! Видит сам, крышка давно сброшена. Не дожидаясь, пока раскачается с ответом Мамаев, повел дальше:

– Положение кресла?

– По полету.

– Предохранительная скоба?

Ответа Мамаева Полынцев не услышал: голос второго штурмана перекрылся глухим, лопающимся хлопком, словно рядом, в шуме потока, кто-то возле кресла командира выстрелил из ружья. Полынцев обернулся в смятении: что там еще случилось? Понял: сработала катапульта второго пилота. Пошел лейтенант, мягкого ему приземления. Если не напугается, многое придется еще увидеть на своем веку. Летать ему долго. А здесь после него остались в свежей смазке направляющие катапульты да откинутый к приборной доске штурвал.

Как соблазнительно сейчас вырваться из этого пекла и, раскачиваясь по длинной амплитуде парашютных строп, оказаться в глухой тиши высоты. Мир велик и лучезарен. Он перед тобой. Земля готова принять тебя. Еще мгновение – и ты почувствуешь под ногами ее надежную незыблемую твердь. Ах, какое счастье эта земля!

Кто бы сейчас видел Полынцева! Все знали его человеком невозмутимой выдержки. Скроен он был основательно, и сил, чувствовалось, заложено в нем на долгую жизнь. А выделялся из тысяч лиц глазами: они у него всегда смеялись! Всегда теплился в них добрый искристый свет. Смотришь на него и видишь: он любит этот мир, эту жизнь и пришел в нее, чтобы всех сделать еще счастливее.

С годами в лице его появилась суровость, и с виду он мог показаться замкнутым человеком, но это только для постороннего, как защитная реакция от случайной жестокости. А по существу он так и остался наивной душой.

Но сейчас лицо его изменилось неузнаваемо. Всего-то прибавилось бледности да в глазах не стало привычной веселости. И совсем другой уже человек, отстраненный от всех в самолете невидимой силой. Может быть, это от волнения: никто лучше командира не знает настоящей опасности.

– Мамаев! Предохранительная скоба!

– Откинута, командир.

Страх и надежда всегда рядом – на стороне жизни. Только лицедеи могут похвалиться, что в минуту опасности они не думают о собственной судьбе. Ложь! Будь на месте Полынцева другой человек, неизвестно, как бы повернулось дело. На карту поставлена собственная жизнь. Он сделал все, что от него требовалось, что мог, наконец. Но он, майор Полынцев Борис Андреевич, военный летчик первого класса, считал себя виновником всей аварийной ситуации. А пока человек способен признавать свою вину – он остается человеком.

Полынцев не успел спросить очередную проверку, его перебил Чечевикин:

– Борис! Этот помазок даже не вывернул предохранительной чеки! – позеленев от ярости, он простирал напряженные руки из передней кабины.

Кабина штурмана находилась впереди и ниже пилотской. Выходило, что штурман летал в ногах у летчиков, в своем вечном полумраке. Это только тот, кто не знает, может считать, что за плексигласовым сходом фюзеляжа – самое светлое место в самолете. Нет, штурман там так обставлен аппаратурой, что хоть днем зажигай свет.

Сейчас Юра в парашюте, и под привязными ремнями усадистый, крепкий мужчина походил на восставшего в темнице раба. Хоть в оковах, но восставшего!

13

Старший лейтенант Мамаев

Я проводил важное политическое мероприятие, организовывал подписку на газеты и журналы. Вы сами знаете, как это проходит. Одному дай «Знамя», другому «Литературную газету», третий требует журнал «Новый мир», а мне сказали четвертое. Наш кавээс, нашу флотскую газету, нашу центрально-обязательную – каждому, а остальное – как хотят! В свете последних указаний я и строил всю свою деятельность. Должен доложить, что поставленную задачу мне удалось выполнить в полном объеме, хотя не все правильно понимали важность кампании и относились к ней без должной ответственности.

В назначенный день и час я должен был сдать все документы и деньги по подписке нашему пропагандисту. По случайному стечению обстоятельств в этот же день на одиннадцать часов утра нам запланировали вылет на дозаправку топливом в воздухе. Кроме того, еще Виктор Дмитриевич обратился с личной просьбой съездить пораньше в автокассу и взять в предварительной билет на сына. Сын у него на выходной должен был приехать из города домой. Ну и значит, чтобы не маялся на обратной дороге. После всестороннего размышления я пришел к выводу, что если сдам пропагандисту подписку в девять утра, то у меня остается два часа зазора и я спокойно на личном автомобиле справлюсь со всеми делами. Таким образом, общественное поручение и наше общее дело не пострадают.

Сразу же вечером перед завтрашним полетом я начал, грубо говоря, подбивать бабки в ведомости индивидуальных заказов и в ведомости коллективного заказа. Должен я вам сказать, что это непростое дело – подсчитать все копейка в копейку и чтобы в ведомостях крест-накрест сходились итоги.

После первой попытки при сличении итогов двух ведомостей у меня оказалась разница в три копейки. Все, не совпало. Я бы и рубль свой не пожалел вложить, чтобы не пересчитывать, но нельзя, там же проверять будут. Что делать? Начал по новой пересчитывать, кто, чего, сколько подписал по одной ведомости и сколько, каких газет и журналов подписано по другой. А голова у меня не счетная машина. Раз прогнал столбиком на листе бумаги, второй раз, и уже рябить стало в глазах. Смотрю, показатели все дальше и дальше друг от друга расходятся. То в три копейки существовала разница, а то уже, грубо говоря, на четвертак набегает. А мне же хочется первому из всех подразделений подписку сдать.

Тут Тамара от подруги приходит. Вся такая душистая, веселая. В комнате от нее тесно стало. Не подумайте, что она таких необъятных размеров, нет, как раз очень даже наоборот, только быстрая очень.

Тамара сумочку кинула на диван, туфелька об туфельку сняла и пошлепала босиком. Сколько раз я ей говорил, что рукой надо снимать, так у культурных людей положено, потом туфелька к туфельке ставить – нет, не слушается. Легче самому встать и все поправить.

– Че не спишь? – Она ко мне обернулась. – Все мемуары читаешь?

Укоряет, что я, честно вам скажу, интересуюсь узнать про жизнь замечательных полководцев.

– Да нет, – жалуюсь ей. – Не до этого. Подписку считаю, а она не сходится.

– Всегда тебя куда попало определят! – Шутит она, конечно, а самой, вижу, спать не хочется. Сидит на диване, руки за голову заложила и смотрит куда-то вдаль черными глазами. Какая она у меня красивая: руки белые, сама, как говорится, брюнетка и такая мягкая-мягкая. Вижу, у нее настроение, что себя ей некуда деть. Мне тоже грустно, вздыхаю:

– Не сходится у меня.

– Дай посмотрю! – Она подошла, придвинулась грудью к столу, и чую я от нее винный запах. Опять они там отдыхали. Да разве скажешь? Как швырнет мои бумаженции и пошлепает спать в дочкину комнату. Тогда плакало мое общественное поручение. А она у меня на торговой базе работает и в счетах понимает.

– Вот это не сходится с этим.

– Эх ты! Неси счеты и лист ватмана!

Когда она про ватман упомянула, у меня аж болью в душе отозвалось. Мне его Василий Иванович Пилипенко, наш парторг, из рук в руки передал. «На, – говорит, – Мамаев, храни! Ты у нас самый твердый человек. Ватман только на стенгазету. Кто бы ни просил, ни в коем случае. Я буду просить, приказывать, требовать, тоже не давай. Кроме как на стенгазету!»

«Василий Иванович, – отвечаю, – все понял. Можете быть спокойны. Не дам! Благодарю вас за доверие и оказанную честь!» Как же мне теперь быть?

– Ватман-то зачем? – Надеюсь, может, она и передумает, изменит решение.

– Надо! Неси, говорю!

Что тут ей скажешь. Пошел, принес. Она ватман на стол и командовать.

– Вот тут, – пристукнула ладонью по левому обрезу, – перепиши сверху вниз все свои газеты и журналы. А тут, – провела она ноготком в сиреневых блестках маникюра по верхнему обрезу, – друг за дружкой, в колонну по одному, или как вы там стоите, всю свою дружину. Под каждым поставь палочки, кто какую литературу выписывает. Кстати, кто у тебя приложение к «Огоньку» забрал?

– Никто не забрал.

– Не дали, что ль?

– Дали, почему же. Я себе оставил. Как подписчик.

Она, должно быть, не ожидала такого оборота.

– Тебе-то зачем? – удивляется. – Ты ж над книжкой, кроме мемуаров, только спишь? – А сама, вижу, довольная, радуется женушка.

– Ну и что? За приложение, знаешь, какая война? А мне положено.

– Ох какой ты у меня! О-о-о!

Не знаю, что она этим хотела сказать, но начал я всех своих разносить по ватману. Смотрю, получилось все вроде турнирной таблицы. Все налицо.

Тамара моя за счеты – и давай щелкать. То по горизонтали, то по вертикали. И ни в каких бумагах не надо ковыряться. За двадцать минут она мне все балансы отрегулировала до точности. Так-то!

Встала она из-за стола, потянулась и пошла спать. Пока я свои бумаги собрал, пока деньги пересчитал и к ней, а она уже готова, уснула.

Утром я, естественно, быстрей в политотдел. Ответственный за подписку политработник уже на боевом посту, за своим столом в кабинете. Я ему так и так, важное событие нашей повседневной жизни в срок и без замечаний.

– Давай посмотрим, шо ты наробив!

Я перед ним все бумаги расстилаю, конверт с деньгами отдельно держу.

– Постой, постой, где ведомость коллективного заказа?

– Все вместе было.

– Где вместе? На, посмотри! – и поднимает у меня перед глазами листочки.

Действительно, наличие документа не наблюдается. Неужто дома оставил? Самого жуть берет. Это же сейчас кричать начнут, опять, скажут, Мамаев всю работу завалил. Принимаю предупредительные меры:

– Забыл, товарищ майор! Честное слово! Как сейчас помню, на столе осталась.

– Ну сходи, принеси!

– Мне же на полеты?!

– О чем разговор? В другой раз принесешь! Только первая эскадрилья вас тогда обойдет.

Э, нет, думаю. Завоеванные достижения нам нельзя упускать. Долго ли мне на машине?

– Побежал! Сейчас привезу. Так и быть, для пользы дела постараюсь.

Подлетаю к подъезду, заскакиваю к себе на второй этаж и, даже ключи достать некогда, звоню. И раз, и другой, и третий. Спешу же. Нет, не слышит! Неужто так крепко уснула? Звоню опять. Пока ждать, так быстрее своим ключом открою. Вставляю, пробую повернуть, а он ни в одну из сторон вращательного движения не совершает. Анализирую создавшееся положение и прихожу к заключению, что замок изнутри закрыт на защелку. Кроме как звонить, ничего больше не остается. Но сколько можно уже звонить? Наконец-то, идет!

– Кто там?

– Да я! Ну что ты, Тамара, не открываешь? Я же по срочной необходимости.

Смотрю, а она кутается в пуховый платок, вид такой больной и голос слабый:

– Ты почему не на полетах? Что случилось? – А в глазах у нее такой блеск, будто перед ней мировая буржуазия. Чувствую себя совсем даже неуютно.

– Коллективный заказ забыл! – винюсь без разговоров.

– С этими заказами ты меня в гроб загонишь. Заболела я! Грипп, наверное, начинается.

Прохожу в комнату – и замираю на пороге. За моим столом посреди комнаты сидит лейтенант Киян – наш лазаретный врач. Белый халат накинул и что-то пишет себе на четвертушке бумаги. На меня даже ноль внимания, как сидел боком ко мне, так и сидит. Я, признаюсь, отметил в тот момент отсутствие дара речи. А он поставил точку, опять-таки не глядя на меня, протянул моей Тамаре рецепт и поясняет: «Возьмите в аптеке этазол, по две таблетки четыре раза в день, и димедрол, по одной три раза за полчаса до еды, а также перед сном! До свидания! Поправляйтесь! Я денька через три к вам еще загляну!» Верить или не верить?

Я ему, подлецу, еще и фуражку подал, которую он на стуле забыл. Так и ушел. Однако мне не понравилось появление в моем доме, в моей семье, в мое отсутствие лейтенанта Кияна, известного в нашем гарнизоне как товарища, не совсем высокого по моральным характеристикам.

– Прошу мне доподлинно объяснить, что все это значит? – возмутился я совершенно открытым образом, укладывая коллективный заказ в портфель. – Почему здесь незнакомый мужчина?

– Не поняла!

Смотрю, моя Тамара приближается ко мне. Вроде и больная, а намерение у нее совершенно агрессивное. Нутром чувствую, сейчас нанесет физическое оскорбление. Может быть, я по своим пережиткам и унизил ее возвышенное чувство подлым подозрением.

– Тамара! Я прошу! Через три дня чтобы он пришел, когда я дома! – хоть и опасаюсь непредвиденного скандала в нашей дружной, заботливой семье, а все же стою на своем.

– Закабалил ты меня…

Не стал я больше разбираться, времени у меня не было. Решил окончательный наш разговор довести после полета. И так задержался сверх положенного. Смотрю на часы, час остался до вылета.

Завез в политотдел документ, а сам быстрей на автовокзал. Пока туда-сюда, пока на самолет приехал, а они, кажется, меня одного и ждали. Только увидели мое приближение на горизонте и стали запускать двигатели. Я шлемофон на ходу одевал. Только в кабину поднялся, за мной и люк закрыли.

Когда мне было проверять все как положено? Хорошо еще, что я Бориса Андреевича, командира своего, предупредил насчет задержки из-за подписки, чтобы он не волновался. Стал я привязываться, Борис Андреевич только оглянулся на меня и ничего не сказал. Другой бы тут сейчас начал выражаться как попало. Хороший, выдержанный, опытный командир у нас, и как человек он отзывчивый, чуткий товарищ. Не то что первый штурман товарищ капитан Чечевикин. Какими словами меня он только не обзывал, в том числе и в самолете! Если говорить по правде, то чеку из катапульты я и не должен был выворачивать. Это не моя обязанность, а старшего техника корабля. Он должен ее выкрутить перед полетом, о чем черным по белому записано в инструкции. Вот кто виновник катастрофы. Другое дело, что я должен был проверить, убедиться в готовности рабочего места к полету. Здесь я признаю со всей принципиальностью свое упущение. Но вы же сами знаете, как я спешил, и задержался я не по своим личным интересам, а по нашим, общим. Мне тогда быстрее бы одно: парашют надеть перед взлетом да командиру доложить о своей готовности.

Татьяна Николаевна Полынцева

– Борис, ты уже дома? А я иду, не спешу, думаю, никого нет. Завтра вылет? Понятно тогда. Возьми портфель. Не кирпичи, лучше бы кирпичи. Завтра у нас семинар, буду готовиться дома. Ох, устала! Голова раскалывается, что смотреть больно. Борис, можно я полежу? Только полчасика. Нет, обедать не буду, в столовой перекусила. Ты слышишь меня? Иди, посиди со мной рядом. Знаешь, в последнее время я так устаю, что кажется, когда-нибудь на ходу умру. Сил моих нет. Ну что смеешься? Дай руку, послушай мое сердце. Чувствуешь, еле пробивается. Ох, как я сегодня расстроилась: представляешь, у меня Ольшанскую сманивают. Да, ее, единственную на весь район заслуженную учительницу. Она у меня в этом году третий класс ведет. Подходит к ней в перерыве директор из второй средней школы и начинает толковать как вопрос окончательно решенный: «Все, хватит вам, Светлана Ивановна, в гарнизон мотаться. Мы вам трехкомнатную квартиру даем рядом с работой, две минуты до школы, дети под присмотром, все рядом, чего вам еще?» Я стою тут же, а меня этот директор и не замечает. Такой деятельный. Мы посмеиваемся: пусть позаигрывает. А он дальше что говорит: «Николай Иванович вами интересовался, мы с ним уже все обговорили!»

Мне сразу смеяться расхотелось. Нет, тут не заигрывание, а настоящий подкуп. У Николая Ивановича действительно сын в этом году в первый класс пойдет. Вот и выписывайте ему не меньше чем заслуженного! А директору только того и надо: как же, кто откажется иметь в школе хорошего учителя. Правильно, последнее слово за Ольшанской, она смеется: «Пока силы есть, сюда буду ходить!» Но каково? Что ты скажешь? У них, видите ли, сын в первый класс пойдет. И наш сын в этом году пойдет, но я же не снимаю ее с третьего класса.

А в самом деле, кто нашего Василька учить будет? Некому! Те двое, которые должны были набирать себе классы, уходят в декрет. Замены нет. Вообще сейчас в школе работать трудно. Выпускают, распределяют, направляют, повысили зарплату, но, стоит молодым попробовать нашего хлеба, и уходят. Чего только с бедного учителя не спрашивают! Ученик должен и в школу не опоздать, и на уроках сидеть тихо, и аккуратно одеваться, и в столовой пообедать, и хорошо подготовить уроки, и прийти домой вовремя, и вечером по улицам не шляться, и ногти остричь, и прийти умытым, и знания глубокие получить. Научи и воспитай!

А кто бы попробовал на нашем месте поучить! Что ни год, то жди нового учебника по предмету. Все там так перекроено, что специалист не разберется, не говоря уже о ребенке. Авторы их до того прозаседались, что сомневаешься, ходили ли они сами когда-нибудь в школу? А знаний дай! И даем! Так даем, что сейчас знания и успеваемость в гиперболическом соотношении. Правильно, сколько работаю, столько я и разглагольствую об этом.

Кто остается работать в школе? Фанатики и те, кому больше деваться некуда!

Как вам, мужики, не стыдно? Бросили детей на наши плечи и нянькаемся мы с ними, пока тем жениться время не выйдет. Много ты видел в «Солнышке» мужчин-воспитателей? Ни одного! А в школе? У меня, например, только один дед по труду и тот инвалид. В других школах тоже единицы. Все, как в древнее время: женщины поддерживают огонь в очаге и воспитывают детей, а мужчины чем только ни занимаются.

Что же тогда со школы спрашивать? Не выдерживаем мы, не хватает у нас ни таланта, ни возможностей, ни сил выучить и воспитать такое поколение, какое хотелось бы видеть.

Я только мечтаю о таком времени, когда школа станет действительно общеобразовательным центром. И работать в ней будут лучшие, талантливые люди: учителями математики – математики, учителями физики – физики, учителями литературы – писатели.

А о трудовой славе лучше бы им рассказал передовой мастер участка. Да и секретарю райкома не накладно было бы два часа в неделю выступить перед выпускниками по курсу истории партии. Или юристу по правам и обязанностям гражданина. Всем для доброго слова нашлось бы место в школе. А как же: наш завтрашний день, ближайшее будущее…

Нет, одно расстройство с такой работой. Вот уйду в декрет, знаешь, какой пойду? Одиннадцатой в этом году! И чтобы я в эту школу вернулась когда – ни за что в жизни! Всю жизнь так говорю? Посмотришь, как будет. Отдышаться хочу, отдышаться. Стучит кто-то или мне кажется? Точно, стучит, иди. Это же Василек пришел из садика, перенес бы ты ему звонок пониже. Или пусть тянется – быстрее вырастет?

14

Полынцев, должно быть, не ожидал услышать в шлемофоне голос Чечевикина. Мамаев забыт, Полынцев рывком подался вперед, всем корпусом на вход в штурманскую кабину:

– Штурман! Я дал команду покинуть самолет!

Нет, на Чечевикина категоричный тон производил обратное действие.

– Повременю! – зло бросил он.

Кто не знал, мог бы сейчас принять их за кровных врагов. Чечевикин всегда был экспрессивнее, и Полынцев всегда отступал. Их так и шаржировали: рассвирепевший заяц с занесенным портфелем над притихшим волком.

Полынцев мельком взглянул на пульт сигнализации пожара. Заторопился, отчаиваясь:

– Юра!

Не понял или не хотел понимать Чечевикин, что речь уже идет о семьях. Один из них должен остаться.

– Только после него! – неумолимо кивнул Чечевикин.

Полынцев поник.

– Мамаев, ты выкручиваешь чеку? – Предохранительную чеку с места командира корабля невозможно было увидеть.

В этой ситуации только один Мамаев оставался невозмутимым человеком.

– Так точно, командир!

Он сидел на катапультном кресле, полностью готовый к покиданию самолета: привязные ремни внатяг, так что врезались на плечах в куртку, ноги на подставках, колени подтянуты к груди. Никакого смятения, взгляд вполне осмыслен, сосредоточен. Молодец Серега! Правда, в кабине не особенно-то и страшно: только горит на пульте сигнализации пожара кровавым пятном «левое крыло» да гудит через открытые люки кабины, завихряясь, поток. Холод высоты ощутимо забирается под мех куртки. Некогда уютная, светлая, теплая кабина уже приобретала вид заброшенности из-за непривычно освободившегося угла на правом борту, где стояло кресло второго пилота, из-за бесполезно брошенного штурвала.

Серега старался не смотреть вниз, где под ним жуткой пустотой зияла пропасть, на дне которой едва просматривалась земля в черно-белых, как нерпичья шкура, пятнах: снег успел растаять только наполовину. Но какая-то сила тянула Мамаева посматривать время от времени вверх через открытый люк второго пилота на чистый, нежной синевы, кусочек неба. Эта чистота, не замутненная стеклом, казалась ему опасной и морозно-обжигающей.

Мамаев вздрогнул от голоса Чечевикина.

– Ты посмотри, что он делает! – Этот вопль был обращен к Полынцеву. – Он выкручивает левой рукой! – А потом уже дошла очередь и до непосредственного виновника:

– Чудак! Ты же не выкручиваешь, ты закручиваешь чеку!

Все одно к одному в этой катастрофе, как по злому року.

Теперь и Мамаев понял, почему всех его сил хватило только повернуть чеку на пол-оборота. С поспешностью провинившегося он принялся исправлять оплошность правой рукой. Но ребристый барашек, чуть больше того, каким мы переводим стрелки будильника, безнадежно проскальзывал в его отпотевших пальцах.

– Командир! Докладывает второй штурман: предохранительная чека не выкручивается! – сообщил Мамаев твердым голосом и по всем правилам. Другими словами это звучало так: давай командир, думай, как будешь спасать меня дальше!