Текст книги "Под крылом - океан"
Автор книги: Виктор Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
15
Дома, еще в прихожей, Полынцев увидел, что на кухне сидела Оля Чечевикина, жена Юры. Ничего необычного в ее присутствии не было: скорее бы Полынцев удивился ее отсутствию.
– Привет, Оля! – Полынцев кивнул ей в дверь, отметив про себя: «Хорошо! Сейчас и Юра явится!»
Они жили этажом выше.
Олю Чечевикину годы обходили стороной. Она так и осталась женщиной спортивной легкости, энергичной, острой на слово. Что такое инженер по питанию в летной столовой? Это не только вкусно накормить, а еще и отбрить, не задумываясь, особо привередливых, кротко улыбнуться благодарному человеку. Мягкому загару польской парфюмерии нечего было скрывать: на лице ее ни одной морщинки!
Когда Полынцев, облачившись в домашние джинсы, появился на кухне, там как раз шло активное обсуждение платья учительницы математики.
Оля сидела, как обычно, на стуле между столом и окном, облокотившись, как в кресле. Она была в розовом халате на поролоне и в домашних тапочках, украшенных какими-то золотистыми лепестками.
Юру долго ждать не пришлось – ровно столько понадобилось переодеться в спортивный костюм. Пришел, тихо поздоровался и молча сел за стол по другую сторону от Оли.
Кухня у Полынцевых была большая с круглым столом под белой скатертью. За таким столом приятно было посидеть и без яств. По вечерам, когда собирались все, кухня превращалась в межсемейную комнату отдыха. А центр внимания – Оля Чечевикина. Она знала все. Может быть, справедливее было бы поменяться женщинам дипломами. Таня Полынцева знала какой-то заговор – так у нее все вкусно получалось. Но она обладала еще свойством видеть все.
– Посмотри, Оля, как на наших мужьях кто-то покатался!
И захватила врасплох: Юра сидел, подперев рукой тяжелую голову, а Полынцев верхом на стуле, подбородком на спинку, задумался о чем-то своем.
Оля по очереди присмотрелась к Юре, затем к Полынцеву. И сразу прямой вопрос Юре:
– Опять? – В ее лице тут же появилось что-то страдальческое и вместе с тем вызывающее.
– Опять, – спокойно выдержал Юра ее взгляд.
– Да брось ты пугать! Оля, ничего страшного, так, по мелочам! – успокоение вмешался Полынцев.
– Чего там у вас? – с меньшей тревогой спросила Оля теперь уже у Бориса.
– Э, нет! О деле – после чая! А сейчас все, сейчас ужинаем! – тут же очень решительно пресекла допрос Полынцева.
Было в Тане Полынцевой природное изящество: как она шла, как вела разговор, как расставляла тарелки на столе. А первое впечатление при встрече с ней – тонкая работа создателя. Не только о красоте он думал: в большей степени он стремился к законченности и цельности; ни одного лишнего штриха или изъяна в портрете: высокий лоб, тонкая линия профиля, плавный изгиб брови. Природа одарила ее еще богатой пепельно-русой косой и мягкостью в светлых глазах.
Но не этим была прекрасна Полынцева! Бесконечное милосердие и верность – вот чем отличалась она от тысячи смертных.
Прав мудрец: упоительность утоляется, как жажда. Первые цветы всегда разносятся ветрами. А живет дерево раскидистой кроной и глубокими корнями. Увы, не трогательными лепестками.
Ужинали Полынцевы и Чечевикины как одна собравшаяся после работы семья. Кто-нибудь мог бы предположить, что мужчинам после трудного дня не грех и кинуть за воротник по рюмке, а следом, пока хорошо идет, и по второй. Нет, водка здесь почета не заслуживала, напротив, отвергалась не только как худо без добра, а еще из принципиальных соображений: как самое легкое средство обирать простаков до нитки.
Оля во время ужина, казалось, забыла про все недомолвки, но, как только выпроводили детей из кухни, она вся внимание:
– Ну, что ты заварил?
Юра при таких вот прямых вопросах, кажется, испытывал перед Олей робость.
– Пора нам, жена, заканчивать службу!
Оля отстранилась от него, упрекнула с болью в голосе:
– Ну ты же неделю назад мне говорил, что еще на год останешься!
– А сегодня говорю другое: поеду в госпиталь! – побледнел Юра.
У них было так: Оля вела наступление, склоняла мужа к своему решению, но не очертя голову – она прекрасно чувствовала предел, после которого ей ничего не оставалось, как признать себя страдающей стороной:
– Вот так всю жизнь!
– Не хватало, чтобы меня еще на собрания таскали!
– Какое собрание? За что? – совсем потерянно произнесла Чечевикина.
– Юра, не нагоняй туч! Оля, послушай меня. Все проще…
Пришлось Полынцеву вмешиваться со своими объяснениями. Благо, много объяснять не требовалось: жены летчиков за свою жизнь возле аэродромов летать только не научатся. А в остальном сами что угодно могут растолковать.
Оля Чечевикина, выслушав Полынцева, отрезала вопреки всем ожиданиям:
– Правильно, Юра! К чертовой матери! Завтра же иди и оформляйся в госпиталь!
Видно было, что она произвела впечатление на всех, в том числе и на самого Чечевикина. Юра предполагал ее сопротивление, которое надо было преодолевать не одним днем, предполагал неурядицы, объяснения, а тут все, пожалуйста, иди и выписывай документы. И даже последний полет не обозначить, так разом все и отмести? Нет уж, воистину женская душа – потемки, а еще такая импульсивная, как у Оли, вообще не разобрать, не предсказать наперед. Юра какое-то время смотрел на жену с откровенным удивлением. Действительно, не забылось еще, с какой основательностью они рассчитали и твердо решили, что еще по меньшей мере год он пролетает. Здоровье у него на двоих, дочка к тому времени закончит школу, они рассчитаются с долгами после покупки «Лады» и, наконец, выберут край, где будут дальше устраивать свою судьбу и тихо доживать свой век. И что же, сражу сама все перекрещивала?
– К черту! – кипела Оля.
Но кто бы понял душу этой многострадальной женщины! Она переживала неудачи мужа во сто крат сильнее его. Юра уходил с головой в работу, и ему некогда было много размышлять о том, кем бы он мог быть, а Оля видела не столько работу, сколько его положение.
Можно обмануть начальника, товарища, подчиненного, а жену обмануть нельзя. Сколько видела Оля слез, сколько чужого горя, которое доставляли женам их незадачливые мужья. Да их мужья Юре и в подметки не годились. Как она видела, что знала и понимала, так Юра со своей порядочностью, скромностью, преданностью работе достоин был самых высоких положений и наград. Сколько она терпела, сколько ждала справедливости судьбы! Как они жили! Да разве это была жизнь? И вот дождались, дожили до общественного позора! Нет, всему есть предел! Разве ей легко было решиться, чтобы сказать мужу ехать в госпиталь, тогда как она остается с семьей перед неизвестностью? Но лучше уж раз отрубить и на этом конец всем терзаниям! Кто бы мог понять ее душу? Кто же еще, если не Таня? Полынцева слушала всех. Когда ей приходилось напрягать внимание, то уголки губ почему-то опускались книзу и портили ее лицо: она становилась строгой, деловой, педантичной администраторшей.
Настало время говорить и ей, и она сказала, запахивая на груди ситцевый голубой халат:
– Слушайте вы, мужчины: насколько я понимаю, весь сыр-бор разгорелся из-за собрания. Но если вас послушать, так дело же липовое!
– Так уж и липовое! Его можно представить вполне в убедительном виде, – не принял ее оптимизма Полынцев.
– Борис, как ни представляй, а суть остается! И тут она не за семью замками.
Конечно, у Тани общие представления о порядке разбирательства, но и терять Полынцеву штурмана никак нельзя. Он и не представлял такое, чтобы остаться без Чечевикина. А Таня, кажется, оседлала самый убедительный довод: женщина призывала мужчин к мужеству:
– Мне кажется, что вы просто уходите от борьбы. Почему вы заранее решили, что если вас выставят на партийном собрании, так это обязательно для позора? Нет, вы должны не уходить сейчас в сторону. Напрасно! Если вы по существу правы, почему вы не доверяете людям?
– Действительно! – И Оля начала верить Полынцевой. – Неужели там у вас слепые?
Для Оли намечалась возможность избежать тяжелых последствий ее опрометчивого согласия.
– Я вас просто не понимаю! Неужели у вас не хватит сил отстоять свое честное имя? Нет, вы не должны упускать этой возможности, – совсем убежденно гнула свою линию Полынцева. – Если не на партсобрании, так где же еще вы докажете свою правоту? Только тут вы можете дать достойный отпор, чтобы запомнил лиходей! Лучшего случая не будет: только при народе, в честном бою! Согласен, Борис, если не пустить это дело на самотек?
– Конечно, согласен! Чего тут не соглашаться, – поторопилась заручиться его мнением Оля.
Но Полынцева и так не надо было агитировать.
– Я согласен! – ответил он без колебаний.
Согласен ли Юра – никто этого не спросил. Пусть он сам решает как знает. Но не может не показаться привлекательной теоретическая возможность хоть раз попытать удачу в ближнем бою. Достаточно было того, что он не возражал.
Не стали добиваться от него согласия. Может быть, все понимали, что теперь и у Оли окажется достаточно сил, чтобы дожать его на лопатки.
16
Капитан ЧечевикинБорис еще слова не успел сказать после доклада Мамаева об отказе катапульты, а я только увидел, как он искал пальцем на штурвале кнопку переговорного устройства, искал и не мог ее найти – тогда я сразу понял, что дела наши никуда не годятся.
И он мне дает команду покинуть самолет, а сам останется с Мамаевым? Да что же это такое? Как же это я сигану, а он останется? Нет, он просто не подумал, давая такую команду, некогда ему было думать. Он не учел, что Мамаев – мой подчиненный, я над ним непосредственный начальник и не имею права спасаться раньше подчиненного. Это формальная сторона дела. А моральная такова, что хуже оскорбления, чем его команда, для меня не придумаешь. Я же с ним пролетал всю жизнь, все беды и радости, все успехи и неудачи – поровну на двоих, а тут, может быть, последний наш полет и он не со мной, а остается с этим щипачом Мамаевым? Нет, товарищи, я такого допустить не мог! Вы думаете, летая столько лет, я не задумывался о критических ситуациях в воздухе – да нам сама инструкция велит проигрывать особые случаи в полете.
Вы думаете, я не проигрывал свое поведение в минуты выбора? И при таком вот раскладе, когда придется остаться одному с командиром в самолете. Нет, было у меня время обо всем поразмышлять. И о ценности своей жизни – тоже. Молодым, зеленым – вот когда я думал о своей жизни высоко. Как мне жить хотелось, бороться со злом, воевать за правду, какие надежды питал в юности! Вот когда меня не надо было уговаривать катапультироваться. С возрастом у человека меняется и мнение о ценности собственной персоны. Мои вершины уже позади, я уже спускаюсь по обратной стороне склона. Жаль, конечно, что жизнь человека как патрон – одноразового действия. Выстрелил – и осталась одна пустая гильза. Но что поделаешь! Время уносит силы, размывает желания и надежды. Оно не вода в кране: закрыл – остановилась, захотел, открыл – опять течет. И хотя на моих картах проложены длинные маршруты, впереди недолгая дорога. А конец ее где-то в глубине моей доброй России на бедном сельском погосте. Так куда мне спешить? Детей в малолетстве или семью на бобах не оставляю, все обеспечены как положено. Разве для кого-нибудь станет потерей, если через десяток-другой лет помрет безобидным стариком некий пенсионер Чечевикин? Нет, ни для кого моя смерть не будет невосполнимой утратой…
А с Борисом я еще кое-что значу. Вдвоем с ним мы бы еще пережили этот страх, полетали бы, может быть, еще не один год. А так мне одна дорога – в тираж! Не в воздухе, а на земле было такое, что не раз и не два я говорил – не кому-то, а самому себе, что вот за такого человека, как мой командир, за такого друга, как Борис, и жизнь можно отдать. На земле, повторяю, а не в воздухе. А в воздухе, что называется, сам бог велел мне быть рядом с ним. Если в жизни я гордился его дружбой, то, поверьте, и умереть вместе не страшно. На этот счет у меня все давно было решено. Ну потом хотя бы еще такое: как я приду домой один, без Бориса? Десятками лет приходили вместе – и вдруг приду один: встречайте меня, я явился. Как я посмотрю в глаза его Васильку? Нет, не для меня такое. Если уж вместе, то до конца. Тут, извините, никаких сомнений.
17
Не успел Полынцев подумать, как же ему спасать Мамаева, – Чечевикин опередил командира.
Рванул Чечевикин, как ворот рубашки, грушу замка привязных ремней – и разлетелись постромки в сторону. Щелкнули пружины теперь уже парашютного замка – и готов Чечевикин, вылущился из парашюта и полез из своей темницы на белый свет. Вид у него был свирепый, как на танк он шел.
Не разгибаясь, так, согнувшись в три погибели, он и показался в проходе между приборными досками летчиков. Не было в его лице ни одной живой мысли: только одержимость! Он пробирался к сиденью штурмана осторожно, вобрав голову в плечи, постоянно перехватываясь рукой с одной опоры на другую: угол щитка заправки, подлокотник на кресле Полынцева, выступ бронеспинки. Страшно было: при случайном срыве крышки в кабине летчиков воздушным потоком вытягивало наружу все, что оказывалось поближе: куртки, спасательные жилеты, срывало с головы шлемофоны. Летчики обходились испугом: люк был смещен за их кресла. При катапультировании кресла автоматически откатывались под люк.
Страшно было не только пробираться по этой кабине, а с сиденья тронуться. Поэтому Юра и пригибался пониже к полу, полз до Мамаева почти на коленях. Так, на коленях, и стал перед чекой. Выкрутить ее не составляло ему никакого труда, барашек в его пальцах не проскальзывал.
Мамаев со своего трона, как гусыня с гнезда, только посматривал сверху. Увидел, что пошла чека навыверт, мгновенно повернулся спиной к Чечевикину, занимая положение для катапультирования: выход из самолета должен быть спиной к потоку. И теперь Мамаев только оглядывался назад, как спринтер в ожидании эстафетной палочки.
Юра чеку вывернул, не глядя отшвырнул ее в сторону. Только успел отшатнуться назад, в проход летчиков, а кивнуть Мамаеву не успел. Выстрел катапульты – и нет Мамаева. Ох, наконец-то! Без кресла штурмана уже и не кабина самолета, а какая-то шахта.
Также ползком метнулся Чечевикин на свое кресло. Его долго ждать не пришлось: привычное дело – всю жизнь то в парашют, то из парашюта. А понадобился только раз.
Можно было и не подсоединяться к переговорному устройству, но Чечевикин, как чувствовал, вышел в последний раз с Полынцевым на связь:
– Борис, я готов!
– Спасибо, Юра! Снял грех! До встречи!
– До встречи! – И еще один вихрь ворвался к Полынцеву через опустевшую кабину первого штурмана.
Теперь командиру штурвал уже был ни к чему: рывком потянул Полынцев ручку аварийного отключения, откатился с креслом в исходное положение для катапультирования.
18
Персональное дело Чечевикина выглядело так: штурман корабля самым халатным образом отнесся к сдаче годовых зачетов на допуск к полетам. Когда вышел срок сдачи зачетов, он не обратился к начальнику метеослужбы – лицу, которое специальным приказом проведено как имеющее право принимать зачеты у личного состава, а воспользовался услугами рядового специалиста. Законность такого зачета признать нельзя. Фактически штурман корабля пролетал две недели, не имея на это права, чем грубо нарушил требования по безопасности полетов.
Достаточно серьезно, но как же согласиться с этим, если вести речь не безлично, а конкретно о Чечевикине? Что он, уклонялся от зачетов? Да вы полистайте его летную книжку – кто еще может похвалиться такими оценками? Всю жизнь человек добросовестно трудился, а напоследок службы взять и перекрестить его честное имя? Нет, так не годится. И Полынцев прикидывал расстановку сил. Пустить дело на самотек нельзя: как пустишь, так оно и пойдет по расписанному. На этот счет не стоит заблуждаться.
Кто определяет погоду? Само собой, что Кукушкин будет оказывать нечто вроде внешнего давления.
Полынцев подрабатывал другое: первое слово будет, разумеется, за командиром эскадрильи. Дальше идут замполит, начальник штаба. И наконец, как поведет собрание парторг.
Комэска, бывший однокашник Полынцева, высказался без обиняков – им друг перед другом играть в прятки было не к лицу:
– Знаешь, Борис, у меня язык не повернется сказать что-нибудь против Юры.
Замполит был в отпуске, за него остался парторг Василий Иванович Пилипенко. О, то есть сила, даже две силы в одном лице.
С ним произошел у Полынцева разговор на стылом бетоне, на плацу. Только разошлись после построения, тянул северный ветерок, а морозец на восходе солнца прижигал, как йод на ране.
– Борис Андреевич, характеристика готова?
– Конечно, готова, Василий Иванович.
– Сегодня в обед проведем бюро, а вечером соберемся обсудить.
Полынцев был еще и членом бюро.
– Чего так спешно?
– Торопят.
Ветер пронизывал, трепал полы шинели, и тут много не разговоришься. Полынцеву свои губы уже казались онемелыми, а Василий Иванович стоял, сдвинув на ухо шапку, и, кажется, не замечал холода. Он выглядел худым и тщедушным, но размах плеч, боевая выправка выдавали в нем человека, который и на четвертом десятке не ушел из спорта. Ни одно соревнование не обходилось без этого железного бойца: и футбол, и ручной мяч, и гимнастика – везде он выводил команду. Возможно, за спортом он и просмотрел свою карьеру, так и летал штурманом корабля.
Полынцев опасался только одного: Василия Ивановича планировали на освобождавшуюся должность замполита и как бы это ожидаемое повышение не наложило отпечаток на его отношение к происходящему.
– Как твое мнение, Василий Иванович?
Полынцев не без интереса ждал ответа. У старшего лейтенанта Пилипенко глаз острый, сразу понял, о чем его спрашивают. Парторг был еще легок на улыбку.
– Что вы спрашиваете, Борис Андреевич? – Вопросом на вопрос, а на смуглом, обветренном лице обозначилась усмешка: – Если мы начнем рубить таких, как Чечевикин, Родина от этого сильней не станет! Правильно я понимаю?
Вот это было комиссарское понимание вопроса. А Пилипенко продолжил:
– Я говорю, нельзя допустить, чтобы подмяли честного человека! – Взгляд карих глаз перед Полынцевым стал тверд и бескомпромиссен, так что его трудно было выдержать. – Пошли, Борис Андреевич, холодно тут стоять!
С начальником штаба Полынцев толковать не стал. Парень молодой, грамотный и сам разберется что к чему.
Партсобрание началось сразу после рабочего дня. Рассчитывали так: за полчаса управиться – и сразу на ужин. Модель таких разбирательств проста: информация парторга, заслушивание ответчика, два-три вопроса на интерес слушателей и дальше выступления по субординации: от младшего до старшего.
Пришел на это собрание и Виктор Дмитриевич как представитель вышестоящего органа. Ввалились следом за ним техники – приехали с аэродрома и, как были в замасленных «глушаках», в серых валенках, – так и пошли все в тот же класс предварительной подготовки. Летчики обычно здесь сидят строго по отрядам, экипажам: командиру одного взгляда достаточно, чтобы определить отсутствующего по свободной ячейке за столом, а техники, этот рабочий класс авиации, расселись кому где приглянулось, и стало от них вроде теснее и беспорядочнее в классе.
Отступление от привычного хода собрания началось с самого начала, с выдвижения президиума. Постановили три человека и предложили троих, но какой-то лейтенант с чумазым носом встал и добавил четвертого:
– Подполковник Кукушкин! – И в голосе его звучало что-то вроде упрека: как же вы такого человека обходите?
Василий Иванович с невозмутимым видом сообщил:
– Поступило четыре кандидатуры! Какие будут предложения?
Он стоял за столом, застланным красным кумачом, и когда наклонял голову, перебирая бумаги, то у него просвечивался жиденький зачес слева направо; стоило бы дунуть – и от шевелюры Василия Ивановича ничего бы не осталось. Долетался человек, весь чуб в шлемофоне оставил. Но это обстоятельство нисколько не портило воинственного вида Пилипенко. Лицо его наполовину в тени от лампы на трибуне казалось выкованным из твердого металла.
– Какие будут предложения?
Обычно в таких ситуациях, когда выдвигалась лишняя кандидатура, кто-нибудь предлагал не без задора:
– Вычислить последнего!
На этот раз «вычислить последнего» ни у кого не прорезался голос.
– Предлагаю оставить президиум в составе четырех человек! Кто «за» – прошу голосовать! – не стал делать Василий Иванович из этого проблемы. Так и проголосовали.
– Начнем, товарищи! Разрешите мне сделать информацию по существу вопроса.
Трудно было определить, какую сторону занимает Василий Иванович в этом деле. Он казался сейчас совершенно беспристрастным, полностью предоставляя право свободного выбора. Что было записано в расследовании, то он и зачитывал: ни больше ни меньше, и никаких эмоций.
Кто-то попросил его огласить служебно-политическую характеристику. И он стал читать ее все так же ровным тоном, но где-то после общих сведений в голосе его как будто прибавилось твердости:
– «За всю службу капитан Чечевикин показывал образец добросовестного исполнения долга. Отличается высоким чувством собственного достоинства. Непримирим к проявлению деляческого карьеризма. Категоричен в оценках и суждениях. Военную и государственную тайну хранить умеет. Делу Коммунистической партии предан. – Для вящей убедительности Василий Иванович обратил лицевую часть листа к сидящим, а наизусть заключил: – Командир отряда майор Полынцев. Подпись!» – как будто и в самых дальних углах должны были удостовериться в действительности подписи командира отряда.
Конечно, и самый длинношеий должен был заподозрить в деле Чечевикина что-то неладное: командир отряда как на орден представляет под занавес службы, а мы должны разбирать?
– Партийное бюро внимательно рассмотрело дело Чечевикина и, всесторонне изучив его служебную, а также общественную деятельность, постановило, – дальше Василий Иванович стал читать из другого листка. – «За нарушение установленного порядка сдачи зачетов объявить выговор без занесения в учетную карточку». Какие будут вопросы по ведению дела?
Вопросов не нашлось.
– Предложения? – В хорошем темпе гнал Пилипенко по отработанному годами сценарию. При этом Виктор Дмитриевич взглянул на него если не осуждающе, то как бы присматриваясь.
Предложение было обычным.
– Заслушать Чечевикина!
– Пожалуйста, Юрий Александрович!
Вот это был самый трогательный момент: на пятом десятке жизни старый капитан, седой уже как лунь, и встал, считай, перед своими детьми! Каждый смотрел и думал: если Чечевикин здесь, то чего мне ждать. Даже Виктор Дмитриевич и тот посмотрел на Чечевикина с участием.
Много штурман отряда не говорил. Да, виноват, правильно все в расследовании, вместо того чтобы сдать Атаманову, поторопился с Шишкалиным.
Стыдно было Полынцеву: почему весь авторитет его штурмана, заработанный не одним десятком лет, должен был идти не в честь и в славу, а для того, чтобы благополучно отбиться от воинствующего эгоизма. Да этот же Кукушкин, если у него есть хоть самая малость беспокойства о деле, об общих заботах, должен бы сам первый за Чечевикина встать хоть перед кем грудью. Нет, никакого понятия! Ты меня не уважил, и я вот тебя сейчас выставил на позор! Грустно, что добро всегда так беспомощно в своей защите. Обязательно нуждается оно в посторонней помощи.
– Вопросы к коммунисту Чечевикину будут?
Какие вопросы, кому еще захочется что-то там спрашивать. Да и Василий Иванович особо не добивался:
– Вопросов нет! Садитесь, Юрий Александрович!
Чечевикин, тяжело ступая, прошел к столу, сел рядом с Полынцевым.
– Кто желает выступить? – не давал прохлаждаться Василий Иванович.
В таких случаях всегда находятся два-три человека, желающих поговорить с трибуны. Зафиксировать свои выступления – и домой, чтобы не тянуть зря время. Чего сидеть, если завтра рано вставать. В таких штатных ораторах пребывал всегда Мамаев, но на этот раз он почему-то отмалчивался. Не беда, обошлись без него. И уже, кажется, общее мнение выработано, осталось утвердить решение бюро – и никаких разговоров.
– Какие будут предложения? – Вот и Василий Иванович повел собрание на закругление. На такой вопрос может быть только один ответ: «Приступить к голосованию!» И без сюрпризов ждать единогласного решения.
Но этого Виктор Дмитриевич принять не мог. Зачем же он сюда пришел тогда?
– Подожди, Пилипенко! Дай и мне слово вставить, – поднял он в последний момент руку из президиума. – Не собрание, а формальность ты гонишь! – сказал ему с добродушным упреком.
– Слово предоставляется коммунисту Кукушкину! – объявил Василий Иванович с хорошей дикцией.
Кукушкин за трибуну не пошел. Он ступил шаг вперед от стола президиума и вот так стал перед собранием, равный среди равных, весь на виду.
– Товарищи, кто говорит, что Чечевикин плохой штурман или человек нехороший? – начал он усталым голосом, проникновенно, как свой в доску мужик. – Да кто бы здесь имел моральное право сказать о нем что плохое? Да я бы сам одернул такого болтуна. Сколько мы с Юрой за совместную службу соли съели, что у этого слона, как его, забыл, заведующего летной столовой…
– Чернодед, – подсказали ему, хихикая.
– … Во-во, Чернодед или Белоконь, я все путаю, так у этого слона ноги бы подломились.
Все смеются, а Виктор Дмитриевич нет. Надо было видеть его большое, несколько оплывшее, без подбородка лицо: он страдал, он самым искренним образом переживал, что давнего его сослуживца постигло такое горе. Даже в глазах Виктора Дмитриевича погасла всякая жизнь.
– Правильно все написал Борис Андреевич: не написал, а правдиво отразил всю службу своего штурмана.
Послушать Кукушкина – первейший друг Чечевикина. Теперь, когда обыватель полностью сбит с панталыку, можно вести его на своей веревочке дальше:
– Я почему сейчас стал выступать? Чтобы предостеречь вас от ошибки. Мне кажется, не все здесь правильно понимают, что здесь разбирают. Речь идет о безопасности полетов, о летных законах…
– Ну, начал… – перекрывая его слова, пробубнил, как в бочку, из задних рядов строгий неприступный картохранитель Евсеич, так же, как и Чечевикин, из гвардии полковых ветеранов. Голос у Евсеича зычный, густой, так и пошел верхом, так и заколыхался по всем углам класса предварительной подготовки. Как он ловко подрезал оратора на переходе от дифирамбов к обвинению, как подловил, что называется, на самом взлете! Ни ораторское искусство, ни убедительность доводов, а одно лишь слово Евсеича сразу расставляло все по своим местам. Другой бы выступающий и не стал бы говорить дальше, но только не Виктор Дмитриевич. Он если и смешался, то лишь на миг:
– Я, как бывший командир эскадрильи, говорю, что, допусти такой промах любой из летчиков: Полынцев, я, командир полка, – и каждому из нас, невзирая на должности и звания, пришлось бы нести партийную ответственность. Самую строгую! Почему? Потому что речь идет о человеческих жизнях, о целом экипаже! Вы знаете, какие толстые шеи ломались из-за нарушения летных законов? А вы: выговор! Товарищи, да это смешно! Я вам рассказываю, как будет дальше: узнает командир полка, прикажет парткомиссии взять дело на контроль. Придется вам собраться и другой раз, и третий, пока не примете нужного решения. Что вам, приятно тут торчать, мало вы на аэродроме намерзаетесь?! Я просто не хочу, чтобы страдал весь коллектив, который ни в чем не виноват! Не знаю, как вы решите, а самое малое, по-моему, – выговорок надо Юрию Александровичу с занесением! Вот мой совет вам, по-человечески!
Вон чего добивался Виктор Дмитриевич. Выговорок с занесением! Если с занесением, тогда, значит, и дальше продолжается разбирательство, но уже на парткомиссии. Там он уж постарается использовать свое влияние, там он раскрутит все как надо и доломает Чечевикина. А пока задачка выдернуть его, как дерево с корнем, из родной среды.
Кто бы рассказал сейчас всем присутствующим, что именно здесь происходит? Истина опасна только для лжецов. Кто бы за обязательностью, за широтой, за распахнутостью Виктора Дмитриевича увидел всю его жизнь и все его помыслы? Кто бы за отчуждением и подавленностью увидел также жизнь Чечевикина? Слишком огрубление наше восприятие человека – по наитию и симпатии и антипатии. Улыбнулись нам, сделали для нас хорошо – все, душа человек; посмотрели с неприязнью – мы насторожились: что дальше против нас замышляет? Да, на общий поверхностный взгляд Кукушкин, даже не учитывая его должностного положения, предпочтительнее Чечевикина. С Кукушкиным легче. Он и поговорить, и пошутить, и рассказать – короче, вполне компанейский человек. Да и власть его не испортила – подходишь к нему, он всегда по-доброму, по-порядочному отзовется. И в работе не доходит до выпадов. Тихо-мирно делает свое дело, никому не мешая.
Но кто бы все-таки сказал, что именно сейчас сошлись два совершенно противоположных взгляда на жизнь: один – мир для себя, другой – человек для мира. Кто нападает, кто защищается? Да, так оно и было: Чечевикин против и пальцем еще не пошевелил, а Кукушкин уже посчитал его на другой стороне баррикад. И справедливо посчитал: Чечевикин не спасет Кукушкина, когда тот рванет на красный свет, а, напротив, застопорит. И вот только лишь за то, что Чечевикин не с ним, что всегда составлял потенциальную угрозу, что мог встать против, – только за это и готов был смешать Виктор Дмитриевич его с землей. Ничего Кукушкин не боялся, кроме таких, как Чечевикин: в бога он не верил, убытков не нес, а вот такие крючковастые могли вывести его на чистую воду. Так лучше он их раньше утопит. Кто бы рассказал сейчас этим пилотам и штурманам, техникам и радистам, что противоборство на этом собрании имеет давнюю историю, свои определения, понятия и категории, свои течения и направления. Кто бы сейчас встал и сказал: уважаемый Виктор Дмитриевич, вы добрый, умный человек, вы скромный, работящий руководитель, но, анализируя всю вашу жизнь, приходится сделать заключение, что вы, к сожалению, не можете выражать точку зрения коммуниста? Конечно, это было бы жестоко. Конечно, лучше, если бы лет двадцать назад вызвал к себе лейтенанта Кукушкина тонкий знаток всех идеологий и тихо, по-мирному, душа в душу, предупредил, что у вас, товарищ лейтенант, в отношении к жизни, в службе явно выпирает махровый прагматизм и если вы хотите быть коммунистом, то для этого требуются такие-то и такие качества. Не по силам вам – не велика беда, не всякому дано, коммунисты – люди самой высокой пробы. Летайте на здоровье и тем, кто вы есть, но все-таки попробуйте воспитать себя коммунистом.
Некому было поговорить тогда с лейтенантом Кукушкиным, некому поговорить и сейчас со старшим лейтенантом Мамаевым. Кто поговорит? Василий Иванович Пилипенко? Он первоклассный штурман, и ему за текучкой своих неотложных дел не до этих прагматизмов. Не до этого! Летать надо, работать, наводить порядок. А эти идеологии – за семью морями.
