Текст книги "Под крылом - океан"
Автор книги: Виктор Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
Для Вязничева тогда Глебов был просто одним из заместителей командира эскадрильи. Знал, конечно, что летает давно на вертикальных, что походов у него больше всех – и не в шаге от боновых ворот, а океанских, – что по посадкам на корабль нет ему равных, и принимал все как должное, Однако, глядя на него в ту минуту, проникался добрым чувством. Вот пишут, что летчик совершил подвиг. Отказала катапульта, и он выбрался из горящего самолета через входной люк. Конечно, ему пришлось преодолеть и сопротивление воздуха, и силы беспорядочного вращения и свободного падения. Спору нет, он проявил самообладание, мужество, силу воли, но совершил ли подвиг? Или всего лишь действовал естественный инстинкт выживания? Слово «подвиг» сродни движению вперед. Может быть одним мгновением бросок на амбразуру. А может быть длиной в целую человеческую жизнь, восхождением к высокой цели. Глебов подвига не совершал. Ничто не мешало ему покинуть в этой ситуации самолет. И никто его ни в чем не упрекнул бы. Но самое трудное и самое важное в любом срыве – установление истинной причины. И любое недоразумение стопорило работу на неопределенно долгий срок. Вязничев не говорил, что у него было на душе к Глебову, и стоять молчать тоже неловко.
– Поехали, Иван Сергеевич, подвезу на КДП, – пригласил он его в машину.
– Командир, хотелось бы посмотреть то место перед полосой, где попал в стаю.
– Хорошо, садись.
Проехали в конец полосы и увидели в нескольких сотнях метров от посадочной площади на некошеной примятой траве с десяток куликов, сбитых спутной струей. Они лежали вразброс, острыми крылышками вверх.
– Собирай, Иван Сергеевич, – и на жаркое! – Вязничев вышел из машины, наклонился над птицами.
Глебов собирать, конечно, не стал и сказать ничего не сказал. Посмотрел молча и вернулся в машину.
Потом на разборе полетов, когда он рассказывал обо всем случившемся, его слушали с открытой симпатией. Немного неловкий в разговоре, но как толково, на инженерном уровне, он объяснял поведение машины. Простой, улыбчивый, синеглазый – и совсем ничего от супермена, от человека с железными нервами.
Взялся Вязничев писать ходатайство на поощрение Глебова и открыл в личном деле: отец – Глебов Сергей Егорович, механизатор колхоза «Россия», награжден орденом Ленина.
– Вот это пахарь! Сын-то в отца пошел! На таких и выезжала матушка-Россия во всех своих бедах.
7
Лейтенант Махонин шел на полеты как на судный час. Быть или не быть? Глебов такой, что обманывать не станет.
И Глебов шел к самолету Махонина волнуясь. Да, он сделал все возможное, чтобы вытянуть лейтенанта в палубные летчики, но вдруг Махонин действительно окажется неспособным вертикальщиком?
Махонин встретил его за стоянку до своего самолета:
– Товарищ майор, к полету готов, техника исправна!
– Подход пять, полет два, общая четыре, – посчитал Глебов. – Четыре тебя устраивает?
Есть инструкторы, которые с первого шага к самолету нагоняют на летчика страх, чтобы тот лучше слетал, есть другого типа – лишь бы сел. Глебов не относился ни к тем, ни к другим. Он с летчиком заодно, вместе выполняют общую задачу.
– Все будешь делать сам. Я вмешаюсь в управление только при необходимости. – С этими словами и поднялся Глебов по стремянке в инструкторскую кабину.
Все знали, что, если полет выполнится без отклонений, Глебов может молчать до посадки. Вылезет, скажет: «Молодец!» – и пошел от самолета.
Но с Махониным, понятно, не тот случай. Лейтенант запустил двигатель и на всякий случай обратился к инструктору с вопросом:
– Разрешите запрашивать предварительный?
– Я же тебе сказал: меня в самолете нет!
– Понял.
И все-таки после выруливания Глебов напомнил о себе. От стоянки до площадки рулить почти через весь аэродром, и было время сказать слово.
– Махонин!
– Слушаю вас, – тут же отозвался по переговорному устройству лейтенант.
– У меня было хуже, когда я пришел в боевой полк. Ты, смотрю, прямо-таки идеально прорулил, а я рулить не умел. Командир звена сел меня проверять. «Давай, – говорит, – выруливай». А мне инструктор тормоза ни разу не доверял, все делал сам. Я, конечно, пытался что-то изобразить, но командир звена сразу вычислил: «Ты что, рулить не умеешь?» Вместо полета по полосе покатались. Научил рулить, а потом полетели. Точно так было, – усмехнулся, не отпуская переговорной кнопки, Глебов.
Махонина интересовало свое:
– А самостоятельно выпустил? – Как говорится, мельнику ветер.
– Выпустил. Правда, лишний полет пришлось сделать. Но я тебе скажу, он мне за три полета дал больше, чем инструктор за десять. Инструктор никакой свободы не давал. Только самолет в сторону, он сам исправит ошибку и свое: «Так держи!» Но разве будешь летать, пока не научился исправлять своих ошибок? – Разговаривал Глебов как равный с равным.
– Так точно, – согласился Махонин.
– Ладно, давай повнимательней, больше я тебя отвлекать не буду. – Глебов отпустил кнопку переговорного устройства.
Махонин начал взлет. Глебова не интересовали детали, не замечал он громов и молний, всех этих внешних эффектов отрыва самолета от земли. Ему надо было видеть человека. Не только лицо Махонина в зеркале переднего вида, а как летчика: или он пилотирует машину, или машина возит его, а он в кабине как мышонок в кубышке.
Самолет отделился от площадки с небольшим смещением назад. Махонин чуть резковато, но придержал машину. Подъем по вертикали он выдержал почти без отклонений. Боковым порывом ветра нос начало разворачивать в левую сторону, но лейтенант придержал педаль, вернул самолет на взлетный курс. Главное, он чувствовал подъем по вертикали как один из этапов управляемого полета, а не впадал, как случалось с другими, в состояние аффекта или, напротив, замедленных реакций.
«Взлет у него, можно считать, отработан», – прикинул про себя Глебов.
Четко, без ошибок Махонин выполнил все действия, необходимые в цикле взлета, и ввел машину в первый разворот. На прямой ко второму развороту он вообще показал чистейший полет, но Глебов этим не мог обольщаться: держать самолет в горизонтальном положении могут все. А лейтенанты с их молодыми глазами, отличной реакцией и школярским усердием чаще всего и летают аккуратней бывалых летчиков.
Как ни присматривался Глебов, но пока не видел в Махонине никаких погрешностей. Отлично держится в воздухе. Но что же в нем другие находили? Инструкторское дело – работа тонкая. Глаз да глаз нужен. Что ни человек, то особый случай. А если не видишь, зачем тогда сидишь в кабине? Тем более у летчика, которого одни учили, а другие переучивали. Инструктор все равно что доктор: главное – увидеть болезнь и установить точный диагноз.
Глебов не торопился с выводами. Основные трудности у летчиков, как известно, при посадке. Там видны все их достоинства и недостатки.
На посадочный курс вышел Махонин строго по осевой линии полосы, своевременно начал снижение по глиссаде. Стал выпускать уже закрылки. Самолет, естественно, слегка потянуло вниз. Но на то и летчик, чтобы держать машину в заданном режиме. На ручке управления появилась тянущая нагрузка. И тут Глебов заметил, что Махонин стал выбирать триммер, то есть сбалансировал самолет так, что на ручке управления никаких нагрузок. Сиди и пой!
Глебов мог бы и не заметить такую малость или, заметив, не придать значения. Выбирать триммер или не выбирать – это дело хозяйское, как летчику на душу ляжет. Но он, Глебов, сам так не делал. Да, есть тянущие усилия, ну и что? Подержи, применив силу! После запуска подъемных двигателей нагрузка сама снимется.
Глебов ничего такого не стал говорить, смотрит, что будет дальше. Махонин запустил подъемные двигатели, запросил посадку. Все пока спокойно, хорошо, и посадку разрешили, но уже видит Глебов, как задергал Махонин ручкой управления – мелкие движения вперед-назад, вправо-влево. Засуетился парень. И было из-за чего: до площадки о-го-го еще сколько, а самолет уже на пониженной скорости. Зато высота в полтора раза больше необходимой.
– Ты что так рано затормозил? – подал голос Глебов.
– А я не тормозил, – с полной правотой в голосе ответил лейтенант.
– Отпусти ручку, – очень спокойно сказал инструктор.
Махонин отпустил. И Глебов ее не взял.
– Ты видишь, куда самолет летит? Я тоже не держу ручку.
Самолет вроде как вспухал на восходящем потоке, переходя из снижения в набор высоты.
– Видишь, куда полез! А он должен идти по глиссаде! Откручивай триммер назад и сажай самолет!
Для лейтенанта это, пожалуй, была невыполнимая задача.
Что такое лишняя высота? Представьте, вы стоите на круглом столе в метре от земли, а потом вас подняли на двадцать метров. В каком случае круг стола закрывает внизу большую поверхность земли? Чем выше стоишь, тем дальше видно, но под тобой остается невидимой большая зона. Так и в самолете.
Махонин отдал ручку от себя, однако с осторожностью. И как не будешь бояться, если с верхотуры не видно за обрезом кабины ни площадки, ни створа полосы! Куда снижаться, если глазу не за что зацепиться?
– Проверьте высоту! Идете выше! – забеспокоился помощник руководителя полетов на выносном командном пункте.
– Исправляем! – ответил ему Глебов.
Тут инструктор уже сам взялся за управление. Одним моментом прибрал обороты, отдал ручку, тут же вернулся назад – и вот, пожалуйста, площадка. Высокий подход для него не проблема. Но чтобы так исправлять, надо не одну сотню посадок на корабле сделать.
– Бери, досаживай! – передал Глебов управление Махонину.
Над площадкой и лейтенант чувствовал себя уверенно, выдержал снижение как по отвесу, мягко приземлил машину в центре площадки.
Однако полет в целом, надо признать, у него не получился. Первый блин, что называется, комом.
Пока рулили на предварительный старт для второго полета, Глебов много не говорил, не перечислял навалом всех ошибок летчика.
– Махонин, ты понял, в чем причина? Твой инструктор говорит, что высоко подходишь. Это следствие, а не причина. Самый кончик начинается после выпуска посадочных закрылков. Все остальное наматывается, как на клубок. Не бери триммер, ты же сильный парень. Посмотри сам, как будет получаться. Ты меня слышишь?
– Слышу.
И еще слышал Махонин заинтересованность инструктора. И сам начинал верить: «Точно, оттуда у меня ошибка».
Во втором полете он получше зашел на посадку. Высоту выдержал, но скорость не усмотрел, немного превысил расчетную.
Зато в третьем полете от взлета до посадки Глебов и пальцем не дотронулся до ручки управления. Весь полет лейтенант сделал сам. Не зря же его целую вывозную программу в полку катали.
Вылез Глебов из кабины и вместо замечаний сказал другое:
– Напрасно я не нарисовал тебе в плановой таблице два самостоятельных кружка. День счастливый! Ладно, готовься в следующую смену: два контрольных и два самостоятельных. Будешь летать.
Стоял лейтенант руки по швам и краснел перед Глебовым. Он и сам уже знал, что будет летать.
8
У командира с замполитом жизнь идет по одному кругу: аэродром, полеты, штаб, личный состав. Одни у них и заботы.
Вязничев сам зашел в кабинет замполита. Как был на полетах в шевротовой куртке поверх комбинезона, так и пришел к Рагозину. Сел на предпоследний в ряду стул, рядом положил фуражку – хоть и в гостях, но все равно хозяин.
– Фу-у-у – устал! Что, Володя, будем делать с Миловидовым?
Рагозин ждал этого вопроса. И готов был к разговору. Решая судьбу командира эскадрильи, никак не обойти замполита. Но сам разговора не начинал.
– Задайте, командир, лучше два вопроса, но полегче. – Рагозин разминал сигарету за своим столом.
– Что здесь сложного? – просто спросил Вязничев.
– Я разговаривал с Антоненко, он, вообще-то, не склонен винить Миловидова, – осторожно начал Рагозин. – Говорит, летчик тут не виноват.
Очень точно он вычислил точку опоры для своего первого шага в защиту Миловидова.
– Как не виноват? – не ожидал такого поворота Вязничев. К мнению ведущего испытателя он не мог не прислушаться.
– Самолет попал в зону сильного теневого завихрения…
– Чего-чего? – Куда девалась усталость Вязничева. – Какие завихрения? – Он сразу отвалился от спинки стула, оживился, как после удара гонга на очередной раунд.
– Антоненко сам собирался зайти к вам, командир. Короче говоря, при сильном боковике с подветренной стороны сопки образуется вроде воздушного мешка…
Рагозин набросал оранжевым карандашом контур сопки, обозначил стрелками кольцевое движение воздушного потока.
– Вот в этой зоне, – вывел он на бумаге эллипс, – устойчивость самолета зависит от силы бокового ветра.
Оба они были отличными летчиками и не могли не согласиться: да, посадку на площадку под сопкой выполнять сложнее даже при незначительном сносе. И молодые летчики здесь чаще допускают ошибки.
– Антоненко думает внести ограничения. – Видно, хорошо поговорили, до технических тонкостей.
– Ограничения так ограничения, – не стал возражать Вязничев. – Будем летать с других площадок. Но в чем доблесть Миловидова? Выполни он указания руководителя полетов – и никаких срывов!
– Кто его знает, – не согласился Рагозин. – И с упреждением хорошо валит на крыло.
Вязничев знал историю отношений Рагозина с Миловидовым. Когда-то были натянутыми, теперь стали чуть ли не дружескими. Так что же, и службу по дружбе?
– Володя, ты хочешь оправдать Миловидова?
Вязничев был и оставался для Рагозина уважаемым командиром. При нем ушел из замполитов эскадрильи в Военно-политическую академию, к нему вернулся замполитом полка. И вообще, не в характере Рагозина кривить душой.
– Юрий Федорович, я не хочу его оправдать. Но как его наказывать?
– Объявить взыскание, разобрать в партийном порядке.
До Рагозина замполитом был не летчик, а один из бывших наземных специалистов. Поколение политработников-вертикальщиков еще не успело подрасти. Тот таких вопросов не задавал бы. «На парткомиссию? Понял!» – и шел провинившийся по заданной орбите.
– Юрий Федорович, нет никаких оснований привлекать Миловидова к партийной ответственности.
Вязничев принимал в расчет молодость замполита и относился к нему с командирским терпением.
– Володя, Миловидов не выполнил указания руководителя полетов – раз, самовольно выключил автоматику катапульты – два, совершил предпосылку к летному происшествию – три.
Рагозин хоть и выслушал командира внимательно, но не отступился от своего.
– Командир, не выключи он ЭСКЭМ, мы бы потеряли и машину, и летчика.
Они немного помолчали. Конечно, так могло быть, но могло и не быть. Однако у них должен быть другой подход к каждому случаю.
– Володя, речь сейчас не только о Миловидове. За нами целый полк. Каждое нарушение мы должны возводить в степень всего летного состава. У нас не может быть личных отношений.
Рагозин понял его, смутился:
– Юрий Федорович, давайте разберемся без личных отношений.
Он встал, пошел включить свет. В окнах уже завечерело. С порога, весь на виду, продолжил:
– Давайте разберемся по-партийному. Миловиден действительно нарушил пункт инструкции. Согласен. Но какие причины? Низкие моральные качества? Политическая незрелость? Профессиональная неподготовленность? Нет, здесь все нормально. За что судить? Человек отважился проверить на себе другой пункт инструкции. Проверил, чуть шею не сломал. Но вышел из сложнейшей ситуации победителем. Теперь снимать с него голову? Где логика?
Тяжело было Вязничеву соглашаться, но он и другое видел: замполит честно и искренне отстаивает свое мнение. И конечно же, это мнение подкреплено авторитетом Антоненко.
– Хорошо. Тогда ты что предлагаешь?
– Кто его знает, командир. – Рагозин направился за свой стол. – Наказать, конечно, надо, чтобы было в науку другим. Но крутить через парткомиссию, по-моему, не стоит. – И сказал дальше совсем другим тоном: – Одно дело – командир эскадрильи, а другое – его характер. Только заведи – вдрызг со всеми разругается. Много ли будет пользы? – Тут Рагозин глядел в корень. – Может быть, ограничиться дисциплинарным взысканием?
Решающее слово Рагозин оставлял за Вязничевым:
– Если вы прикажете, мы его и на парткомиссию вызовем.
Ох и дипломат замполит: тихо, мирно обставил дело так, что Вязничеву ничего не осталось, как развести руками.
– Нет, зачем же мне вмешиваться в твои дела. Я накажу Миловидова своей властью.
С тем Вязничев и ушел.
А Рагозин, оставшись один, думал о своем: само собой делается только плохое. На хорошее всегда надо усилие.
9
Вязничев приехал с аэродрома вместе с Антоненко. До штаба на машине, от штаба, сдав оружие и документы, пошли, минуя столовую, домой к Вязничеву.
Антоненко жил со своими испытателями в профилактории, но все равно, хоть и в картинах, а стены казенные. И еще, честно признавался он, не только уши, но и глаза устали за время командировок от мужского общества.
Они шли по аллее молодых тополей, тянувшихся шеренгами новобранцев по сторонам тротуара.
– Я что-то в последнее время не вижу на полетах Миловидова, – завел разговор Антоненко. Вопрос не вопрос, вроде высказанного недоумения.
Всех вертикальщиков до последнего лейтенанта Антоненко знал лично. И если у кого в полете случались осложнения, испытатели тут как тут: что, как, почему? Только зашла речь о Миловидове, Вязничеву показалось: как нарочно договорились с Рагозиным действовать в две руки. Ответил сдержанно:
– Миловидов у нас пока отдыхает.
– И долго ты его морить будешь?
Вязничев не то что не любил, а просто не терпел, когда кто-нибудь вмешивался в его служебные дела. «Я здесь командир полка!» – не раз и не два слышали от него и младшие, и старшие начальники.
Точно так же не принимал он сочувствия к себе. Как-то заметили, что и день и другой ходит он мрачнее тучи. Вспомнили, что не так давно Лидуся с детьми уехала в отпуск – так величали в простонародье Лидию Сергеевну Вязничеву. Может, вести худые получил? Кому бы подойти и облегчить командирскую душу? Решили послать начальника штаба. Он первый заместитель, кабинеты рядом, вроде соседа… Тот и пошел. Время, конечно, улучил, когда Вязничев в кабинете был один. Постучался, спросил, как и положено, разрешения обратиться. Вязничев что-то писал, с появлением его поднял голову. «Юрий Федорович, – перешел начальник штаба на доверительный тон, подступая ближе к командирскому столу, – смотрим на вас, и как камень какой на душе…» Начальник штаба и трех шагов не успел сделать. Навстречу ему приподнялся Вязничев – кажется, и чуб одновременно встал дыбом: «Кру-у-у-гом!»
Может, и перед Антоненко вскинется? Нет, совсем другой тон:
– Олег Григорьевич! Он чуть в землю не запахался – и что же, оставить просто так?
– Ты считаешь, мало ему? – Такие вопросы мог задавать Вязничеву только Антоненко.
– Я считаю, ему надо дать должную оценку! И сделать выводы. – В голосе Вязничева определенность сложившегося мнения.
Им не дали договорить. Навстречу откуда ни возьмись вывернулся командир ОБАТО {2} и попросил уточнить план на будущую неделю. Но почувствовалось, что вопрос остался открытым, И как бы здесь не нашла коса на камень.
Какую власть имел над Вязничевым Антоненко? Ведущего испытателя? Ничего подобного. Будь тут другой человек, Вязничев мог бы запросто сказать: «У вас программы, а у меня – боевые задачи! Пожалуйста, не мешайте работать!»
Так в чем сила Антоненко? Чтобы это понять, надо вернуться к их самой первой встрече года три назад на одном из приморских аэродромов. Тогда была пора межсезонья: холод и сырость с моря перемежались мокрым снегом.
Вязничев загадывал узнать Антоненко по словесному портрету. Знал, что худощав, темноволос, смуглолиц. И как ни исхитрялся, а за ведущего испытателя принял разбитного, жизнерадостного, в шикарном кожаном полуреглане доработчика.
А Антоненко стоял в задних рядах шумного круга заводской бригады. Одет был скромно: простая болоньевая куртка, порыжелая, с опущенными ушами шапка. Высокий, немолодой, с удлиненным тонким лицом и грустными глазами.
Как Антоненко одевался, так же прост был и в отношениях с летчиками. Никакой академичности, чинности, должностного самомнения.
Но зато как он работал: ни дня не знал, ни ночи! Один для него существовал бог – дело! Всех вертикальщиков он считал равными на пути в неведомое. Нет ни лейтенантов, ни генералов – все рядовые. Казалось, он знал все о самолетах вертикального взлета, но умел на равных спорить с молодыми летчиками: горячился, писал формулы, рисовал графики, доказывая испытанные на себе истины.
На другой день лейтенант при встрече с ним терялся: заслуженный летчик-испытатель страны, говорят, еще и полковник запаса. Поздороваться – нескромно, вроде как в знакомство набиваться, пройти молча – еще хуже. Антоненко неизменно здоровался первым, помня всех вертикальщиков по имени.
На чем они сходились с Вязничевым? Во-первых, на отношении к делу. Но было еще и личное.
Вязничеву дома всегда открывал младший сын. Где бы Егор ни был – на кухне, в большой комнате, в дальнем углу спальни, – раньше всех на звонок срывался он. Если кто оказывался ближе к двери, малыш кричал на ходу: «Я открою!» – и мчался в прихожую.
Вязничев всегда слышал его шаги: приглушенные, когда он проносился по паласу большой комнаты, и шумные перед дверью, как теперь. Радовался так, будто они не виделись по меньшей мере полгода.
– Папа! Мне сегодня скрипичный ключ задали! – выстреливалась очередная новость в его шестилетней жизни.
В садике у него началось музыкальное образование.
– Чего?
– Скрипичный ключ.
За младшим не так быстро, но появился старший сын с тихой, застенчивой улыбкой. Он рад приходу отца, однако перерос детскую непосредственность, как-никак уже восьмиклассник.
За сыновьями, как обычно, вышла в прихожую Лидия Сергеевна. Если женщине столько лет, на сколько она выглядит, значит, ей было около двадцати пяти. Среднего роста, гибкая в талии, по-спортивному легка походка. Красивая белолицая горянка с живым блеском черных глаз. Правда, в короткой стрижке волос темно-каштанового отлива пробивались отдельные штрихи посветлее – оказывается, и современным красителям не справиться с сединой, – но имеет ли это какое-нибудь значение?!
– Здравствуйте, Олег Григорьевич, проходите пожалуйста. – Голос у нее негромкий, но чистый и высокий. По образованию она была учительницей иностранных языков, вела в школе английский, но знала и французский.
Если основательность и надежность этой семье давал Вязничев, то свет и тепло являлись творением его жены.
Антоненко в семье Вязничевых оттаивал, оживлялся.
– Лидия Сергеевна, мир вашему дому!
Не нагибаясь, носком за пятку он скинул одну за другой туфли и подхватил на руки Егора:
– Ух ты! Тяжелеешь, брат!
– Проходите в большую комнату. Стол давно накрыт. Позвонили к полвосьмому, а пришли в девятом, – выговорила Лидия Сергеевна.
К гостям она относилась более чем серьезно. Начинались паника, беготня, срочные авралы, жаренья и паренья. Надо было, чтобы квартира блистала чистотой, а стол ломился от кулинарных чудес.
Антоненко составлял исключение. Он мог заходить, как в деревне один сосед заходит к другому: если не о чем говорить, то хоть вместе покурить. Но здесь был другой случай: Антоненко хорошо знал и любил английский язык и с Лидией Сергеевной отводил душу. Словом, он был не только гостем мужа, но и желанным собеседником хозяйки.
В большую комнату он не пошел, а с малышом на руках свернул на кухню.
– Лидия Сергеевна, я хочу вам помочь. Разрешите нарезать хлеб? – спросил Антоненко по-английски.
Лидия Сергеевна сняла с вешалки ситцевый в голубой горошек детский фартук.
– Подойдет? – уточнила тоже по-английски.
– Еще как! – оглядывал себя Антоненко справа и слева.
– Почти как из кулинарного техникума, – оценила она с улыбкой.
С ней можно было говорить, можно было молча смотреть на разброс маковых родинок на тонкой шее – смотреть и не насмотреться! – все равно хорошо.
Когда сели за стол, Антоненко, окинув взглядом белую скатерть, сверкающую сервировку, высокий, из тонкого стекла графин с прозрачно-алым соком, заметил:
– Как на празднике. Кстати сказать, сегодня восьмое августа. Моему Алеше исполняется двадцать лет.
Это была грустная тема, обычно ее не касались, но такой Антоненко человек, что не помнить и не сказать о сыне не мог. Дом сына не был домом отца. Насколько легко Антоненко справлялся с самолетами, настолько тяжело складывалась его семейная жизнь. Он был женат третий раз. Что и как – никогда не говорил он худого о женщинах. А почему легко не получалось – бог знает.
Двадцатилетие сына – это и для отца дата. Казалось бы, не грех вознести стопку-другую во здравие обоих. Лидия Сергеевна знала, что Антоненко спиртного не переносит, однако не удержалась предложить:
– Олег Григорьевич, у нас рижский бальзам.
И Вязничев поддержал жену:
– Выдержать обычай, Олег Григорьевич? За здоровье Алексея?
Антоненко отказался:
– Нет, Юра. Если бы все наши тосты имели силу… А он у меня и так молодец. Пишет, что начал летать на боевом самолете…
Уговаривать дальше Антоненко не имело смысла. С ним было даже так. В одном из походов, взлетая с корабля еще на первых испытательных полетах, ему пришлось катапультироваться. Без этого на испытаниях не обходится. Только пересекли обрез полетной палубы – и машина, зацепившись за леера, сковырнулась вниз, за борт. Работали на спарке, и второму летчику-испытателю повезло даже спуститься на парашюте на палубу. А Антоненко оказался в океане. И спасатели не подвели, и команда четко сработала, а все ж какое-то время пришлось Олегу Григорьевичу поплавком качаться на волнах. Надо сказать, что это случилось зимой, в январе. И не в южных широтах, а в северных. Подняли его на палубу, и тут же корабельный доктор с фляжкой спирта. Набухал стакан – пейте! Первому, конечно, Антоненко. Он ни в какую. «Олег Григорьевич! Полагается стресс снять!» – «Какой стресс? Я и глазом моргнуть не успел. Спасибо, не хочу. Вот разве чаю с малиной».
И у Вязничевых ужин обошелся без спиртного. Лидия Сергеевна за столом долго не засиделась, пошла укладывать Егора, и Антоненко засобирался.
Вязничев вышел его проводить. На улице стояла ночь, но не с той погибельной темнотой, когда глухо и хоть глаз коли, а по-приморски просветленной. Само небо от высыпавших звезд кажется с темновато-синеватым отливом, а у горизонта по всему окоему тянулась светло-голубая полоса, будто землю снизу подсвечивали прожектором.
У них был один неоконченный разговор – о Миловидове. И сейчас ничто не мешало им высказаться до конца.
– Юра, тебе не приходила такая мысль? Глядишь сверху – необъятная, на сотни километров тайга. А с земли зайди в нее – ни одного настоящего дерева: пустолесье, лозняк, трава выше головы.
Интересно у них было. Антоненко старше Вязничева всего на два года и всегда с ним на «ты», Вязничев только на «вы».
Олег Григорьевич дальше продолжал свою мысль:
– Настоящее дерево вырастает из зерна. А то, что мы видим, – корневая поросль. Выгонит в руку и струхлявит недоростком. Вот так и у людей. Знаешь ты кого-нибудь из гениев, чтобы жили обласканными? Самое страшное для человека оказаться выше средних. Так и с твоим Миловидовым. Он у тебя талантливый парень! На моей памяти никому не удалось вывести машину из такого положения. И талант сбивает его на самостоятельность. Мне понравилось, как он задал вопрос на предполетных указаниях. Абсолютно верно!
Говорил бы такое кто-нибудь другой, Вязничев, может, только посмеялся бы: «Какой талант?» А на этот раз допускал как возможность.
– Хорошо, пусть талант. Но и амбиции не отнять. Из-за чего началась карусель? Глебова, а не его поставили заместителем!
Однако Антоненко не согласился. Более того, так задело его за что-то личное.
– Не без того. Живые люди. Одно другого не исключает. Но почему карусель? Он что, вверх колесами над стартом прошел? Почему амбиции? Он выполнял полет по инструкции.
Горячность Антоненко передалась и Вязничеву.
– Олег Григорьевич, вы же говорите: инструкция не догма. А в авиации все всю жизнь учатся. Если летчик решил, что он все знает и все умеет, – век его недолог.
– Вот и Миловиден тоже учился! – коротко, с несвойственной ему резковатостью ответил Антоненко.
Вязничев приостановился:
– Что за учеба – сломя голову? У нас не экспериментальный цех. В один голос ему говорим, как надо делать, а он делает как хочет.
Вот в этом и винил себя Миловидов при разговоре с Антоненко: «Говорили же, предупреждали, а я, как дурень, на рожон полез!» Антоненко его утешать не стал, а сказал без обиняков: «Боишься – не делай! Сделал – не бойся! Никакой твоей вины нет. Срыв на нашей, испытательской совести. Ничего тебе не будет».
И с Вязничевым он говорил то же, правда, другими словами:
– Юра, почему ты посчитал, что он летает как хочет? Он летал, как мы написали! Он и нам показал, как нельзя летать! Благодаря ему дали рекомендации в центр об изменении пункта инструкции.
– А наши указания не в счет?
– Так и надо говорить: ослушался! – продолжал Антоненко с прежним пристрастием. – Мы говорим: инициатива, творческий поиск, яркая индивидуальность! Но вот на деле человек проявил профессиональную смелость, а мы сразу его на отсидку!
– Пусть подумает, только на пользу пойдет.
– О чем думать? Человек, как и вообще жизнь, всегда во взвешенном состоянии противоречий: если уступает мужество, наступает трусость; прекращается движение – начинается застой; если не поиск, то догма. О какой нормальной жизни можно говорить?
Меньше всего ожидал Вязничев, что его когда-нибудь станут упрекать в подавлении инициативных летчиков.
Антоненко можно понять: он не только летчик, но и исследователь. У него свой взгляд, свои пределы свободы действий. А у командира свои.
– Индивидуальность, но не индивидуализм! – возразил Вязничев. – Мы люди военные. Не карьера, а служба. Как говорится, щит Родины. От каждого из нас требуется, чтобы в любой момент встать и принять на себя удар! Встать насмерть! А если он думает о карьере, о том, как лучше устроить свое благополучие, легче жить, разве он встанет насмерть? Нет, это не броня, а глина.
– Юра, у тебя есть основания так думать о Миловидове?
– Оснований нет, но есть сомнения: ему приказ, а он станет думать…
– Дорогой товарищ полковник! И ты прекрасно знаешь, сколько из-за сомнений в людях и под эту марку – не за вину, а по подозрению вины – оттесняли честных и порядочных людей за борт жизни. Только за то, что они немного не так думали, потому что видели чуть дальше.
– Олег Григорьевич, мы, кажется, перешли на обобщения.
– Да, Юра, без них не обойтись. Вернемся к Миловидову. Когда вы там затеете с ним разбирательство, не забудьте пригласить меня. Я дам ему характеристику: молодой, перспективный, отлично летает, в сложной обстановке действует смело и решительно, строго соблюдает требования инструкции по пилотированию самолета. Слушай, Юра! – как осенило вдруг Антоненко. – А зачем вам разбираться? Давай мы возьмем к себе Миловидова!
