Текст книги "Под крылом - океан"
Автор книги: Виктор Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
Вязничев не так скор был на ответственные решения: этого отдать – а кого пришлют?
– Пока повременим, – после некоторого раздумья ответил он.
Этим разговором и был решен в принципе вопрос с Миловидовым.
10
После перерыва в полетах вертикальщики восстанавливали технику пилотирования сначала на обычных истребителях наземного базирования – были и такие самолеты в их полку.
Контрольный полет Миловидову дал сам Вязничев.
В первые секунды отхода от земли, в тот момент, когда прямая разбега истребителя как бы переламывается и самолет будто опирается на кончик оранжево бьющего конуса пламени, круто нацеливается в небо, полковник Вязничев услышал удар в правую стойку шасси. Будь это не спрессованные в скорость и мощь секунды взлета, а, скажем, горизонтальный полет, полковник Вязничев и в своей кабине инструктора, конечно бы, уточнил у летчика, что это был за удар. Но сейчас не до уточнений, а взгляд на приборы: техника безотказно работала! Самолет уверенно и броско врывался в голубую высь, и впереди, словно раскатываясь ковром, отдалялась четкая линия горизонта. На этой прекрасной, надежной, проверенной годами работы машине все системы работали всегда безотказно. Но полковник Вязничев уже не мог не думать об этом ударе. Что могло быть: выстреленный из-под переднего колеса дикарь щебенки? скол бетона от плиты? или птицы? Скорее всего, крупная птица из прибрежной фауны…
Но самолет пока шел без отклонений от нормы. И доклад Миловидова прозвучал без тени тревоги, звонко и понятно:
– На первом, убрал, выключил, нейтрально!
Но только минуло две-три секунды, после того как началась уборка шасси, самолет резко стало заваливать в правый крен. В первый момент Вязничев решил, что это Миловидов так отчаянно крутанул машину.
– Ты куда? – перехватил он ручку управления.
– Сама затягивает!
– Отпусти ручку!
И точно теперь Вязничев почувствовал по разом возросшей нагрузке всю силу кренящего момента. С трудом им удалось вернуть машину в прямолинейный полет.
– Докладывай руководителю!
Это первая заповедь в авиации: что ни случается в воздухе, сразу информация на землю. Чтобы не осталось неизвестным непредвиденное развитие кризисной ситуации. А сам Вязничев без раздумий перевел кран шасси на выпуск.
– Самолет кренит вправо!
Этот доклад резанул слух в привычной разноголосице радиообмена. Эфир сразу умолк, как умолкает птичий гомон при близком выстреле.
А на голубом колере высоты еще не успел развеяться пунктир форсажного следа. Теперь вели радиообмен только двое.
– Самолет удается удержать? – Это четкий вопрос майора Глебова. За ним угадывалась решительная команда на покидание самолета.
– Удается! – И будто срезало наполовину неожиданный выброс высокого напряжения.
Больше руководитель полетов ничего уточнять не стал. Там, в кабине истребителя, кроме Миловидова Вязничев. Что надо, он скажет сам.
Его узнали бы и без позывного – по замедленной манере разговора. Как только у Вязничева затруднительное положение, будь то на земле или в воздухе, он начинал тянуть слова.
– Кренение возникло во время уборки шасси…
На первый взгляд специалиста, все просто: левое колесо убралось быстрее правого. Или правое застряло в промежуточном положении. Такое бывает. Но что говорит дальше инструктор:
– В выпущенном положении три зеленых горят, а кренящий момент усилился. Повторные циклы ничего не меняют! – Коротко и ясно так обнажить суть дела мог только он, полковник Вязничев. Вот в чем загвоздка: шасси выпущено, зеленые горят, а самолет кренит вправо. Такого не бывало.
– Больше шасси не убирайте, – совершенно спокойно передал Глебов.
– Не убираю.
– Пройдите над стартом, посмотрим на вас с земли. – И дальше тем, кто стоял в готовности к взлету: – Зарулить на стоянку, выключить двигатели!
Таким образом, полеты пока стопорились.
– Заместителю командира по инженерно-авиационной службе срочно прибыть на КДП! – передал Глебов по громкоговорящей связи при полном молчании всей группы руководства.
Одним небо ниспослано судьбой, чтобы греться под солнцем, другим – чтобы не замечать его, третьим – испытанием на верность.
Они сидели в кабине терпящего бедствие сверхзвукового истребителя не бесстрастными аналитиками. Не до холодных размышлений, когда не знаешь точно, что же случилось.
Десятки глаз следили за тем, как истребитель заходит на полосу. Все как обычно. Никаких кренов, скольжений, изломов. Все та же строгость полета, будто по струне, над осевой линией, все тот же содрогающий по-над сопками грохот – сама мощь боевого оружия. Ярко сверкнул блик на стальном кольце воздухозаборника, и самолет уже вон где – росчерком над горизонтом. Кто бы знал, чего это только стоило!
Неполадки шасси налицо.
– Ноль тридцать пять, правое колесо развернуто поперек!
И сразу все стало ясно. Значит, при взлете при ударе нарушилась кинематика уборки шасси, колесо развернуло лопатой и заклинило против полета. Ни вперед, ни назад никакой силой его не свернешь. Отсюда и дополнительное сопротивление, которое разворачивает и кренит самолет.
Что дальше? Устранить неисправность в воздухе невозможно. Остается…
Неслышно, как из-под земли, появился в экранном вале подполковник Кузьмин, заместитель командира по инженерно-авиационной службе, – среднего роста, худой, сутуловатый, седой как лунь. Поднялся и молча встал рядом с Глебовым.
– Что будем делать, Анатолий Иванович?
И в хорошее время Кузьмин не разговорится, а тут, когда за каждое слово надо ответ держать, трудно было ждать от него быстрых решений. Был бы типовой, описанный в инструкции случай, а то ведь нештатная ситуация. Черт его знает, как оно будет, как поведет себя самолет дальше.
– Колесо встало заслонкой… – начал было объяснять Глебов, но Кузьмин его остановил.
– Да я видел, – сказал устало. И дальше вопреки ожиданию твердо, без тени сомнений: – Катапультироваться!
Решение старшего инженера не произвело, казалось, впечатления только на электронные часы под потолком – как мигал зеленоватый проблеск секунд, так и продолжал мигать.
Да, такая возможность предполагалась, витала в воздухе, но неужели это действительно случится? Неужели ничего больше нельзя предпринять? Неужели нет иного выхода?
Планшетистка, сняв наушники, так и не донесла их до стола, во все глаза смотрела на руководителя полетов: что скажет он? неужели согласится?
Скрипнуло под Глебовым кресло на винтовой опоре. Не сразу, но Глебов сказал:
– Не будем спешить, Анатолий Иванович. Запас топлива на самолете позволяет подумать.
– Думай не думай… Представьте себе трехколесный велосипед, у которого выкручено боковое колесо. – Не настаивал, не убеждал, а вроде как сам с собой рассуждал Анатолий Иванович.
– Они сразу после касания выпустят тормозной парашют! – Не мог Глебов смириться с мыслью взять и так просто потерять машину.
– Вы думаете, парашют спасет? А если самолет волчком закрутится на ВПП? А если кувыркнется через нос вверх колесами? Чем его тогда удержать? А вдруг парашют не выпустится или оборвется? Нет, только катапультироваться! Потеряем машину, но люди спасутся. – С инженерной точки зрения благополучный исход посадки не гарантировался.
Глебов запросил у Миловидова остаток топлива. Тот успокоил:
– Расход в норме!
Значит, время на размышления еще есть.
Зазвонил телефон, дежурный штурман снял трубку, представился и тут же передал ее Глебову, шепнув на ходу: «Командующий!» Быстро же проходит оперативная информация.
– Здравствуй, Глебов! – Командующий почти всех вертикальщиков знал в лицо, и не секрет, что относился к ним с симпатией. – Что с Вязничевым?
Глебов коротко доложил.
– Вы полностью оценили обстановку?
– Пока нет, товарищ командующий.
– Не тороплю. Я тоже консультируюсь с главным инженером. Дал запуск спасательному вертолету?
– Пока нет.
– Давай! Второе: пусть Вязничев займет высоту, безопасную для катапультирования.
– Понял.
– Окончательное решение доложить мне лично!
– Есть!
И там, наверху, судя по всему, закрутилась машина.
Косвенным образом напряжение доходило и до летчиков в воздухе. Они понимали, конечно, из каких соображений дали готовность спасателю, предупредила выдерживать заданную высоту. На земле сейчас запарка: считают, прикидывают, уточняют. Но к какому придут выводу?
И в самолете у них состоялось нечто вроде совета.
– Что будем делать, Миловидов? Какие у тебя соображения?
Как бы ни было, а последнее слово за летчиками. В их руках самолет. Вязничев спрашивал не потому, что не знал, как поступить. Информации с земли о причине кренения было достаточно, чтобы полностью определиться. Но он в самолете не один. И, спрашивая, думал о том, чтобы вопросом не повлиять на выбор летчика. Как он считает правильным, так и должен говорить. Вязничев ждал, что ответит Миловидов. Это было важно.
– У меня, товарищ командир, не соображения, а решение: я буду сажать самолет!
То есть ты, командир, поступай как хочешь, а я как знаю.
Вязничев не оскорбился:
– Мое решение – тоже садиться! Но зачем нам рисковать обоим?
– Командир, решение на катапультирование каждый летчик принимает самостоятельно.
То есть он предлагал Вязничеву воспользоваться парашютом.
– Тогда окончательно: будем садиться!
Вязничеву ничего не оставалось теперь, как надеяться на мастерство Миловидова. Он в передней кабине, ему и выполнять посадку. Много ли инструктору видно из задней.
И с ними повторилось то, что повторяется всякий раз, когда возникает в небе так называемый особый случай: на земле думают, рассчитывают, а потом запрашивают, что скажут сами летчики.
– Ноль тридцать пять, ваше решение?
Миловидов ответил сразу, однозначно, как давно решенное:
– Садиться!
Итак, что хочешь, то и выбирай: летчики – за посадку, инженер – за катапультирование. Как ни особый случай в авиации, так прямо или косвенно, но ни один не обходится без руководителя полетов, ему и отвечать по всей строгости закона; посадил летчик самолет – честь ему и хвала, случилось несчастье – виновником остается руководитель полетов: не сумел грамотно оценить обстановку.
– Ноль тридцать пять, от первого ко второму проверить управляемость на предпосадочной скорости!
Вязничев оценил эту команду. Глебов смотрит вперед, проигрывает вариант посадки, не принимая его вслепую. На малой скорости из-за дополнительного сопротивления может не хватить запаса аэродинамических рулей управления. Попросту говоря, есть опасность, что самолет перевернется через крыло и рухнет перед полосой. Глебов давал команду проверить поведение машины на высоте, безопасной для катапультирования.
– Проверил. Держится устойчиво! – доложил Миловидов.
Руководитель полетов хоть и не бухгалтерский работник, но и ему надо уметь считать. Быстро и хорошо все «за» и «против». Что «за»? Во-первых, самолет до полосы держать можно; во-вторых, подготовка летчиков не вызывает никаких сомнений: и сядут отлично, и после посадки не будут ждать, куда кривая вывезет; в-третьих, как-никак, а самолет будет уже на земле, можно и со стороны оказать помощь.
Что «против»? Никто не знает, как поведет себя самолет после приземления на развернутое поперек колесо. Ну и возможные отказы авиатехники. Они могут быть, могут и не быть. Есть риск? Есть! Зато в случае удачи сохраним машину.
– Ноль тридцать пять, вырабатывайте топливо до минимального остатка!
Значит, Глебов принял решение сажать самолет. Запас топлива при аварийной посадке только лишний горючий материал.
Осталось получить подтверждение на посадку у командующего.
Глебова соединили в несколько секунд.
– Майор Глебов. Разрешите доложить?
– Да, да, Глебов! Слушаю вас! – В голосе командующего, приглушенном расстоянием, чувствовалось ожидание доклада.
– Приняли решение сажать!
– Сажать?
– Так точно!
На какое-то время установилось молчание.
– Решение Вязничева, надо полагать, такое же? – уточнил генерал.
– Да, посадка.
Снова короткая пауза, затем вопрос:
– Вы лично, Глебов, уверены, что это решение обосновано? То есть не слишком ли вы рискуете? Не много ли берут на себя летчики?
Говорить, что у них отличная техника пилотирования, исчерпывающие знания летного дела, тонкий расчет, слишком долго.
– Уверен! – сказал Глебов.
– Хорошо, что уверен. Утверждаю ваше решение!
Глебов положил трубку, тяжеловатой походкой подошел к пульту управления:
– Ноль тридцать пять! Заход на посадку по остатку топлива!
Спокойная команда, привычная летчикам, но на этот раз как мечом рубанул: все, выбрали худшее! Теперь всякие отходы отрезаны.
– Ноль тридцать пять, топлива на последний круг!
– Понял, заход разрешаю!
Дальше начались конкретные указания по технике выполнения посадки:
– Приземление на левую половину полосы… Поддерживать креном… Тормозной парашют… Двигатель…
Все это были правильные и необходимые напоминания. Летчики выслушали их с должным вниманием. Но и Вязничев сам по натуре был человеком пунктуальным, систематизированных действий.
– Значит, так, Миловидов, запоминай первый этап – до приземления… Здесь главное – готовность к немедленному катапультированию.
Полет оставался полетом. Любой сбой техники в их положении непоправим.
– Второй этап – после приземления… – Он отчеканил точно по инструкции строгую последовательность действий каждого. Во всем, что касалось полетов, Вязничев не терпел приблизительности. – Третий этап – после окончания пробега…
Конечно, это очень смело – окончание пробега. Но на этом этапе Вязничев предусматривал больше всего неожиданностей: пожар, валежку, заклинивание фонарей.
Никогда еще никто из летчиков не получал такого основательного инструктажа перед посадкой.
– Готов?
– Готов.
– Ну, пошли!
Теперь, когда они были уверены, что все предусмотрено, разложено, обговорено, осталось одно: твердость руки.
На аэродроме их ждали все: и с капониров, и с крыш стартовых домиков, и с высоких кабин спецмашин. На исходных позициях стояли в ряд с запущенными двигателями машины аварийно-спасательной службы.
В опустевшем эфире остался лишь голос руководителя посадки:
– До посадочного пятьдесят…
На экране локатора под электронным лучом засветка истребителя пульсировала в ритме живого сердца.
Он появился из серого марева на сходе двух стихий серебристым слитком. И словно освобождаясь от туманного плена дали, по мере приближения к полосе, казалось, все увеличивал скорость.
Трудно назвать полетом предпосадочное снижение современного истребителя. Это стремительное падение по круто наклоненной плоскости, и не верится, что в нем можно еще что-то изменить или исправить.
Дальше все происходило в секунду: резко выпрямленная над плоскостью бетона кривая снижения, на мгновение распластанный в неподвижности самолет, сизый дымок первого касания возле левого обреза полосы; почти одновременно с ним вспыхнуло за хвостовым оперением оранжево-белое облачко тормозного парашюта. Самолет лишь зафиксировал прямую пробега, а потом его повело вправо сначала по дуге большого, затем круто уменьшающегося радиуса. Истребитель, разворачиваясь, пересек осевую линию, затем правый обрез полосы – уже под прямым углом, – дальше его потащило по грунту, а из-под культи веером, как от точильного камня, выбивался по высокой дуге шлейф пыли. На глазах у всех самолет продолжало сносить в сторону от полосы, и никто ничем не мог помочь. Это было то непредвиденное и непредсказуемое, что и составляло степень риска. Человек здесь бессилен что-либо изменить. Оставалось лишь ждать, чем кончится, прослеживая направление движения: минует ли, на их счастье, машина лобовую преграду?
Самолет припадал на переднюю стойку, и от этого хвостовое оперение казалось неестественно задранным, отдельно летящим в высоком разнотравье.
Но наступил момент, когда всем стало ясно, что пик разрушительной мощи миновал. Самолет укрощался на глазах, терял скорость, выравниваясь в естественное положение. Наконец он стал. Явь не явь, а среди яркой зелени в стороне от полосы самолет стоял целехонек и невредим. Почти одновременно, как по команде, открылись фонари передней и задней кабин. Спешили к самолету люди, спасательные средства, но можно было уже и не спешить. На углу крыла полковник Вязничев и майор Миловидов в высотных костюмах спокойно снимали шлемофоны. Молодые светлые лица, по-мальчишески разметанные пряди, а в глазах радость встречи!
Были они сейчас похожи на астронавтов, вернувшихся после блужданий в других мирах к нежному теплу родной земли.
На редкость ярким выдался этот день, будто солнце навсегда остановилось в зените. Над аэродромом отгрохотало, стишилось, остановилось все в глубоком безмятежье. И казалось, что так было всегда.
Из тех, кто подоспел в числе первых к самолету, был Олег Григорьевич Антоненко. Как всегда, он стоял в задних рядах.
Вязничев пожал руки первым из встречавших, прямиком шагнул к нему:
– Олег Григорьевич, рад вас видеть.
И Антоненко сделал шаг навстречу:
– Здравствуй, Юра. – Его «здравствуй» звучало сейчас не приветствием, а пожеланием на долгую жизнь. – Поздравляю! Одно дело – везение, а другое – чистая работа!
– Не меня, его поздравляй, – показывал Вязничев за себя на Миловидова. Тот стоял в окружении летчиков своей эскадрильи. – Он сажал.
– А-а-а? – торжествующе протянул Антоненко. – Что я тебе говорил? – И дальше, понизив голос, чтобы никто не мог слышать: – Забрать?
Вязничев, напротив, таиться не стал:
– Спросите у него. Отказался!
Антоненко несколько даже опешил:
– Почему?
– Я, говорит, закончил командный факультет. Мне нравится работать с личным составом. – И уже от себя заключил: – И правильно сделал. Здесь таланты тоже нужны. Но за самовольство с выключением автоматики…
11
«Вода качается и плещет, и разделяет нас вода…»
Прошли те времена, когда на пирсе звучало «Прощание славянки», когда жены долго махали косынками вслед уходящему в плавание кораблю.
На углу авиационного городка, возле пятиэтажек, дадут команду: «По машинам!» – уткнется жена в грудь летчику, шепнет два слова – и прости-прощай, поехали! Кого везут на аэродром, а с аэродрома вертолетом, кого на пирс за десятки километров, с пирса катерком на корабль.
Стоит красавец крейсер на рейде, точно богатырь в чистом поле, а если посмотреть с киля – вроде гигантский дельтаплан с могучим размахом крыльев.
И с первого шага на палубу летчики вступают в корабельную жизнь. Одни заботы, одни тревоги, одни дороги.
Хотя и известно время отхода, но все равно не привыкнуть: ложишься спать – родной берег вон, на виду, а проснешься – пустота вокруг, бескрайнее океанское безмолвие. Как будто всю жизнь так вот и было. А города с потоками людей, березовые перелески, родной дом – все это вроде совсем из другой, далекой теперь жизни.
Вязничев сидел в прозрачном трехграннике СКП {3}, выступавшем вроде ласточкина гнезда сбоку надстройки над полетной палубой, и смотрел на уходящий за кормой след. Косо била в борт крейсера увалистая океанская волна. Утренняя зыбь простиралась вдаль измятинами фольговой обертки, теряясь в дымке редеющего тумана. Только за кормой оставалась разглаженная, будто после утюга, полоска следа. А на нем малахитово зеленели вспучины глубинных пластов, вывернутых на поверхность ходовыми винтами.
Тесно на командном пункте руководителя полетов, сидишь как в будке телефона-автомата. Но зато мачтовая высота: и видно далеко, и мыслям, кажется, просторно. Особенно когда в океане не день, не неделю, а уже который месяц. Глянешь на уходящий след за кормой – вот он, след твоей судьбы, – и будто просечкой короткого замыкания обожжет душу: «Как далека сейчас Родина! Когда же снова увидишь ее!»
А ведь были же века только пеших странствий! Целой человеческой жизни не хватало дойти от моря до моря, узнать край земли.
Конницы и колесницы сократили расстояние между народами до одного похода завоевателей.
Машины и самолеты стянули уже континенты в один суточный пояс.
С космических кораблей наша матушка-Земля – всего лишь нежно-голубой шарик. Сверкающий я хрупкий, как елочная игрушка. С целым миром людей. И каждый человек в нем не сам по себе, а в едином сиянии голубой планеты.
И каждый завтрашний день для всех нас – первый в будущее. Так было для тех, кто жил в прошлом веке, кто двадцать, сто веков назад. Однако каждый день не возникает из размытой туманности. Сегодняшний – продолжение конкретного и реального вчерашнего и вместе с тем начало завтрашнего.
Каждое новое поколение не начинает с пустого места, а наследует мир предыдущего. От родителей – детям, от одной жизни – другой, от прошлого – будущему. Так из миллионов больших и малых судеб и складывается история Родины. Боль, мудрость, слава – все по наследству. Мы всегда между теми, кто был до нас, и теми, кто будет после нас. Как ни исключительна жизнь каждого человека, как ни удивляет она нас новизной каждого дня, оглянитесь в прошлое: все, чем мы страдаем, с кем-то уже было, а в нас только продолжается.
Неужели все кончится одним разом? И не станет ни прошлого, ни будущего?! И никому не будут нужны высокие порывы человеческой души?
Неужели на каком-то витке своей орбиты светящийся голубой шар планеты, вспыхнув ядерным смерчем, продолжит свое движение обугленным камнем?
Раньше войны готовились годами: разрабатывали планы, собирали трудовой люд, муштровали, скрепляли боевым порядком, стягивали силы к границам. Сейчас ничего не надо. Один поворот ключа – в любое мгновение! – взрыв детонатора и…
Какая сила может предотвратить катастрофу? Только народ! Тот самый народ, который защитил мир от фашистского порабощения. Тогда – от порабощения, теперь – от уничтожения. Мы – оттуда родом…
