Текст книги "Волшебные дни (статьи, очерки, интервью)"

Автор книги: Виктор Лихоносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

О НАЧИНАЮЩЕМ ПИСАТЕЛЕ

Начинающие непрерывно появляются во всякой профессии. Но нигде это слово не оберегает новичка так продолжительно, как в профессии литератора. И очень долго критики, редакции считают молодыми писателей, которые и по возрасту, и по опыту упражнений на бумаге уже давно не являются таковыми.

Растим, обхаживаем, помогаем, прощаем, а потом разводим руками: а где же писатель? А писатель из человека не вырос! Он всего лишь числится в писателях. Сам привык к этому и других приучил.

В литературе писатель бывает начинающим либо мгновение, либо всю жизнь. Могут ли годами ходить в начинающих токарь, шахтер, агроном, учитель, врач? Разумеется, нет. Всюду ощутимы будут брак, убытки, провалы. Там некогда «подавать надежды». Надо работать – и поскорее! – профессионально, на общем уровне производства. В литературе беда непрофессиональности не столь заметна, хотя последствия ее губительны, как и везде. Нет худшей отравы для читательской души, чем плохая, бездарная книга! И если пишущих становится все больше и больше и серость все активней воюет за свое место под солнцем, надо бить тревогу и восстановить профессиональную строгость.

«Так или иначе, – говорил на III Всесоюзном съезде писателей А. Т. Твардовский, – но многие молодые, начинающие литераторы приходят к нам не в результате глубокого жизненного опыта, самоличной мужественной проверки – призвание это у меня или только так, – но и в результате простодушного влечения к «красивой и легкой» писательской жизни. Мы не должны им сулить легкой жизни в литературе – ее не бывает и не может быть у сколько‑нибудь стоящего литератора».

Тут‑то и вспоминается пример старших поколений. Не знаю доподлинно, какими бывали начинающие когда‑то,

«до нашей эры», то есть в 20–е годы или после войны, но по разговорам и некоторым воспоминаниям можно кое-что уяснить.

Поколения те, сменившие винтовку на перо, прежде всего прилежно учились везде и всюду: набирались знаний, почтительно слушали зрелых мастеров, когда они объясняли им тайну и высокое значение искусства. Молодые люди благоговели и трепетали перед самим сочетанием слов: изящная словесность! Они… боялись искусства, тысячу раз проклинали день и час, когда черт или ангел толкнул их на дорогу писательства. Стыдились нести свои рукописи метру, в редакции журналов и издательств. Они сразу же приняли близко к сердцу всенаправляющий целебный завет: в искусстве никто тебе не поможет, если ты ничему не научишься сам! Лазейки, которые ты на первых порах проломил, очень скоро же и выдадут твое плутовство. Перед их глазами ежедневно вставали литературные образцы классиков. Никогда не догнать классиков, но они, и только они, могут быть путеводными звездами. И если принять их заповеди, если любить не себя в искусстве, а искусство в себе, если рассматривать недосягаемое как магнит, разгадывать секреты литературных созвездий, воодушевляться их мерцанием, скромный твой труд придвинется на шаг ближе к тому совершенству, которому ты завидуешь. Быть же выше соседа, пишущего кое‑как, и утешаться сравнением «да я не хуже!» – не велика честь. На такой скрипучей телеге далеко не уедешь. Так понимали свое призвание писатели, которых мы любим.

Написать эту статью побудили меня неприятные наблюдения за поведением некоторых начинающих и молодых писателей. Некоторых? Значит, их немного! К сожалению, в последние годы – не так уж и мало. Служение музам у них подразумевает суету. Путь в литературу ими намечается просто и точно: сначала надо устроиться! Что это значит? Если первые рукописи твои похвалили, надо не зевать! Лучше всего запастись поддержкой одного-двух профессиональных писателей, подружиться с доверчивым писателем, прилипнуть. Надоетать своей персоной (ведь капля камень долбит), льстить, жаловаться на бытовое неустройство, на то, что все‑де пока мешает рас крыться в творчестве в полную силу, и неплохо бы первые слабенькие рассказики издать отдельной книжкой. С этой же целью тихий, но втайне расторопный начинающий литератор назойливо толкается в Союзе писателей, в редакциях газет и журналов, выдумывает «твердую» идейно – художественную позицию, но всякий раз меняет ее в зависимости от того, с кем в данную минуту разговаривает. Ведь в любом коллективе нет – нет да и созревают естественные человеческие противостояния. Значит, выгодней пристать к тем, кто нынче сильнее, с кем больше считаются, кто может дружно навалиться и протащить в печать свои опусы. Все бывает в жизни, стрелы крыловских басен еще разят нас до сих пор. Если такому начинающему представится возможность устроиться на работу в издательство или в журнал, то служебное положение не грех, мол, использовать прежде всего во благо себе – никого уже не придется просить о продвижении своей рукописи, тут сам себя двигаешь, и попробуй кто-нибудь возрази – ущемлю немедленно! Так он рассчитывает, «некоторый» начинающий. В литературу, таким образом, вступает не вдохновенный работник, готовый пострадать за нее (в самом благородном смысле этого слова), помучиться, принести в ее храм свой драгоценный образок, а делец, который уже высчитал в писательском существовании одну выгоду, который, еще не написав толковой строчки, заглянул уже в бухгалтерию. Печально, но так.

Одних ли начинающих надо винить? Начинающий литератор не может зачастую избежать влияния той среды, в которую он попадает. Среда! А если ее нет? Если среда другая? Тогда что? Не дают ли иногда писатели старшего поколения дурного примера? Вместо деловой самокритики – самообольщение, вместо ориентации на всесоюзный уровень – периферийная снисходительность, вместо уроков мастерства и благородного поведения – этакое литературное кумовство! Старшие мастера не должны терять строгость и требовательность прежде всего к себе. Что такое – потерять требовательность к качеству своей работы? Творческая неряшливость уже диктуется как норма. Однако, чувствуя все же понижение своего полета, мы начинаем занижать и критерии оценок вообще, хвалим чужую немощь, когда честнее было бы покритиковать, читаем сырую рукопись и нехотя, исподтишка признаемся, что сами уже пишем так же или чуть – чуть лучше. Чему же тогда учить новобранца? Какие высоты ему брать с нашей помощью, если мы сами их потеряли?

Забвение творческой строгости наносит ущерб общему делу и – будем же правдивы – умерщвляет интерес читателей к местной литературе, которая, как правило, создается на материале жизни своего края. Колхозники и рабочие, студенты и врачи никогда не прочтут полнокровной книги о том, что у них под боком, что во сто крат дороже еще и потому, что оно здешнее, никогда не порадуются художественно одухотворенной жизни, если мы перестанем наставлять себя на высокие, «непосильные» цели в наших замыслах. Произведение должно читаться, читаться с большим интересом, иначе оно не сыграет своей роли в воспитании человека и удостоится названия макулатуры. Десятки тысяч холостых слов – слишком накладно для издательств и карманов читателей, которые отдают средства на оправдание расходов при выпуске книг. Общая творческая атмосфера кругами расходится к берегам, и уже никакой хваткой начинающий литератор не посмеет плыть поперек с запасным поясом дружеских поблажек. А если, повторим, ее нет? Тогда нету и литературы, а одни прекраснодушные нелитературные отношения: что бы мы ни написали – все хорошо.

Возросшие культурные запросы читателей обязывают нас подтянуться, еще более напрячься в труде, стыдиться при виде своих завалявшихся в магазинах томиков – ведь нынче каждая хорошая книга не лежит на прилавке и часа. Закон человеческой жизни – для всех; законы общественного поведения – для всех; законы художественной высоты в искусстве – тоже для всех. Не надо организовывать мнение, будто требования центральной печати – это одно, там все выше качеством, а требования местной – это совсем другое, можно складывать слова как попало. Вся советская литература служит одним целям, всюду нуждаются в духовной пище. К хлеборобам Кубани и к хлеборобам Нечерноземья одни и те же призывы: «Выше урожаи! Даешь качество!» Почему же хлеб духовный мы разделяем порою на столичный и периферийный? Читатель этого не принимает.

Пора в нашей среде четко поставить вопрос о творческом поведении.

«Творческое поведение, – писал М. М. Пришвин, – я понимаю как усилия в поисках своего места в общем человеческом деле и как долг в этом общем деле оставаться самим собой. Мне всегда казалось, что каждый человек, если он добьется такого своего места в жизни, приносит для всех непременно что‑нибудь новое, небывалое, и в этом и есть все наше творчество».

Для кого эти слова? У нас порою мудрые мысли и полезные наставления воспринимают как украшение, которое можно вывесить и любоваться им, пробегая мимо. А не руководство ли это к твоей жизни? Может, золотые слова нужны не только для того, чтобы вспомнить, процитировать к случаю, подать с блеском в обществе, наконец, отчитаться перед чьим‑то строгим взором? И забыть! А может, в них, если за ними следовать, счастье твоей жизни, удача твоего призвания? За простыми словами выдающихся людей столько горького опыта, мучений, одиноких часов труда! За словами – сама душа, личность. Кто полагает, что мысли мастеров о творчестве – только декорации к спектаклю, на который можно и не пойти, тот ничего никогда не добьется в своем творчестве. Если мещанские мысли кому‑то дороже, надо заранее распрощаться с искусством.

Пора говорить о благородстве поведения в литературе. Нельзя сбивать свою «теплую компанию», раздавать самим себе лавры и грубо зачеркивать труд тех, кто не желает предаваться конъюнктурному братству. Неприятно, что некоторые писатели на кулуарное первенство тратят времени гораздо больше, чем на творчество. Сколько ни кричи, что книги твои знает весь мир, никто не поверит и не услышит, потому что писательские заслуги не заметны даже в родном городе. О скромности хочется напомнить молодым. В «теплых компаниях» царит всепрощение, там совершенно неважно, кто ты и что ты, лишь бы кричал. Беда попасть в такую среду.

Бывает, в редакции журналов и на дом к писателям приносят свои рукописи литераторы, которые правду путают с тенденциозностью, временные разочарования или плохое настроение возводят в догму, а чаще всего зарываются в быт. Читаешь и видишь: нет не только художественного, но и человеческого оправдания этим душевным невзгодам, налицо одно – заемность, литературщина и даже желание сыграть на нигилизме, который неискушенному читателю покажется смелостью. Умные люди разводят руками: зачем все это? Какая надобность пачкать свою душу в непережитых грехах? Почему автору приятно ползать по быту на четвереньках?

Классики и все лучшие писатели в первый раз пробовали свое перо затем, чтобы сказать кому‑то близкому, как прекрасен мир. С утверждения символов радости, одухотворенного бытия начинается творчество. Кому нужно бескрылое искусство? И мало быть поэтичным и чистым в юности. Писатель обязан беречь в себе первородные чувства до самого конца. У него нет времени и желания на устройство своей карьеры, он день и ночь озабочен работой. Художественный труд ежечасно побуждает его к благородству мыслей и чувств, это благородство с каждым годом утончается. Чем выше художник, тем заметнее его скромность. Вряд ли он крикнет где‑нибудь: «Я первый поэт Кубани!» – или: «Местами я пишу как Толстой». Эти анекдотические примеры приходится обнародовать, чтобы предупредить робких начинающих литераторов: не пугайтесь самоиспеченных «классиков», «наполеончиков» литературы, это все герои грибоедовской комедии: «Шумим, братец, шумим…» Слава не нуждается в организованной рекламе.

Смирение перед великими мастерами очищает молодого писателя от скверны зазнайства и является залогом нравственного и художественного роста. Вспомним золотое признание в мемуарах народного артиста П. Н. Орленева: «…Суворин пробыл в Ялте три дня, и они с Чеховым на все время почти не расставались… Как‑то раз на террасе они вдвоем часа два без умолку разговаривали… О чем только они не вспоминали, в какие области не заносились! При таком незабываемом, удивительном разговоре время проходило совсем незаметно. А я сидел и думал про себя, какие это исключительные, бесконечно интересные люди, чего только они не переживали, о чем только не читали, ко всякому вопросу подходят по – своему. А вот я сижу среди них, подавленный, и даже в разговор вступить не смею. Ничего‑то я не знаю, ничего не умею…»

1981

О ПРАВДЕ ТВОРЧЕСТВА И «ИСКУССТВЕ» КРУГОВОЙ ПОРУКИ

Каждое утро я покупаю местные газеты. Я здесь живу, и мне интересны новости кубанские. Все, даже плохонькие стихи, очерки, рассказы пробегаю с любопытством. Когда еще работал под Анапой, то раз в неделю ездил в городок набрать кубанских газет да спросить о

свежем номере литературного альманаха. Интерес к местной культуре с тех пор не утратил. И как бывает жаль, когда надежды на откровение не оправдываются. Глухую провинциальность ловлю даже в интонациях дикторских голосов; любительским уровнем помечены стихи, рассказы, очерки о тружениках села. Почему? Почему кубанская культура напоминает о себе не южным своеобразием и яркостью, а серым приблизительным светом, почему не стремится она подравняться к строю культуры всесоюзной, обогащающей наши чувства?

Многим заметно это культурное отставание. Но задумываемся ли мы над тем, каковы причины?

В центральной прессе почти ежедневно читаю статьи о проблемах искусства, которые нарастают в своей остроте и откровенности непрестанно. Так и должно быть, потому что течение времени несет в своем потоке не только суда с высокими мачтами, но и сырые бревна, и мелкие щепки.

Однако вдали от столицы махрово еще цветет квасное великодушие круговой поруки. В теплых снисхождениях к самим себе, в сговорщеских узах мы ко всему средненькому привыкли, и никак у нас не прорвется громкий голос самокритики.

Едва допустит нас судьба к заветным подмосткам искусства, мы вскоре же забываем, для кого пишем, играем, поем, рисуем. Мы без боязни закисаем в своей среде, на нее лишь оглядываемся, ее произвольными оценками дорожим и помаленьку перестаем чувствовать, как нас воспринимает народ. И оценки‑то себе и друг другу даем все чаще с какой‑то (заведенной со всеобщего молчаливого согласия) скидкой.

Но если нет скидок на провинцию в добывании хлебушка насущного, то не может быть скидок и в накоплении хлеба духовного!

Как‑то я присутствовал на обсуждении новой работы одного нашего талантливого музыканта. Собрались в уголке филармонии, небольшим числом, но это был цвет нашего музыкального общества, во всяком случае – его актив. Началось и шло обсуждение скованно и даже непрофессионально, напоминая многие разговоры такого рода в том числе и в Союзе писателей. Не только по речам, но и по глазам молчавших легко было заметить, что истины никто касаться не хочет. Стало ясно: в этой среде правду о творчестве мастера задеть невозможно. Почему?

Здесь торопливо заседают вечные сторонники и вечные противники; здесь вокруг музыкального искусства топчутся две группы, которые сферу искусства берегут как средство своего благополучия, и их творческие «успехи» (в итоге житейские) очень часто зависят от пресловутой, давно сложившейся расстановки закулисных сил, самим искусством ничуть не озабоченных. В этой среде профессиональная правда вздымается лишь как обвинение в ссоре, как прекрасный случай сокрушить противника.

Когда же обсуждение закрывается и культурные люди расходятся, слышны меж ними другие выводы, по которым искусство страстно тоскует. Оно ведь выше корыстных оценок. Искусство ждет и ждет, когда к нему подтянутся мастера. Искусство требует, чтобы художник зависел от самой природы, а уж никак не от числа «сплоченных голосов». И если мы этот принцип хитроумно отвергаем, искусство нам мстит. Никакие организованные рецензии не спасают.

Вспоминаю при этом всякого рода совещания и собрания, на которых обсуждаются горячие проблемы культуры земледелия. Нам бы поучиться необходимой правде у крестьян! Придите в райком партии на совещание по поводу текущих дел в сельском хозяйстве. Там царят жесткий анализ, беспощадная строгость. По – другому нельзя. Иной председатель колхоза или секретарь парткома уезжает домой как побитый. Здорово досталось за низкую культуру земледелия! И так в течение года не один раз: то отсеялся не в срок, то сена недокосил, то овощей недобрал. На земле – кормилице никогда не бывает самодовольного благополучия.

И поневоле сердишься: спрашивают ли так же строго с нас за неурожай в искусстве?

В искусстве о достижениях даже самых малых стало привычкой болтать что угодно, о неудачах замалчивать или, что еще хуже, выворачивать неудачи победами. Некоторые молодцы подгоняют очевидную точность оценок к «понятиям растяжимым». Так безопасней стряпать пресные пироги, чужие старания всегда удобнее обкричать «сплоченными голосами», а провалы своего круга тихонько замять.

Нужен откровенный, честный разговор из года в год.

Не будем же изгаляться, угождать одним и выгораживать других, бояться обид, сердитых звонков, станем свободными от лавочных «связей с друзьями», примкнем к работе в спокойствии духа и совести. Высшие интересы искусства и только искусства, жажда видеть кубанскую культуру на гораздо более высокой ступеньке, нежели она находится сейчас, должны быть нашей стрелой в минуты выводов об уже содеянном. Если же примерять свои мысли к мыслям друга Ивана Ивановича и противника Петра Петровича, то, повязанный с ними круговой порукой или неприязнью, скажешь выгодное одному, вредное другому и ничего ровным счетом – обществу.

Незачем хвалить композитора за деревянные звуки, режиссера – за спектакль в пустом зале, художника – за картину, заслуги коей гораздо ниже гонорара, писателя – за повесть со скелетами вместо героев во плоти и крови. Почему же столько благостных рецензий читаем мы на их гиблые шедевры? Некоторые творческие работники и даже коллективы пугаются малейших замечаний, гричат «караул! наших бьют!», навеки зачисляют своих г ритиков в стан врагов и злоумышленников.

Но творческое достоинство не в том, чтобы после булавочных уколов принимать оскорбленные позы и пускаться в оголтелую контратаку. Достоинство в высоте самого искусства. Банальные слова. Банально и то, что всегда видно, какими нитками сшито круговое братство. Но как трудно порою отстоять старые истины в творческом быту! Нелепое кумовство тотчас выкидывает доказательства своего «права на существование». Чем отчаяннее кое‑кто печется о своем паблисити, тем ниже он (и каждый раз все ниже) опускается в глазах прямодушных знатоков. Сейчас люди во всем хорошо разбираются. Наступает час, когда роль и влияние искусства на массы должны усилиться. Уже висит в воздухе приговор нашим слабостям, но мы сами еще не роняем об этом ни слова, нам еще кажется, будто дела наши «на уровне века».

Люди же, пренебрегая нашей испорченной шкалой распределения мест, поют песни одного – единственного нашего композитора. Народ сам выбирает красивую мелодию, душой своей притягиваясь к душе музыки. И поразительно: чем реже (по конъюнктурным соображениям) включают иную песню в репертуар музыкальные коллективы, тем охотнее она поется людьми. Аплодисментов нам не слышно, потому что песня поется шофером в кабине, девушкой у окна, штукатуром на этаже еще гулкого дома, колхозниками на полевом стане или в семейном застолье.

Кого же мы, дружные ребята, обманываем?!

Как‑то на встрече в университете студенты спросили меня об отношении к нашим краснодарским театрам. Я ответил: когда‑то меня воспитало театральное искусство, но в местные театры теперь хожу редко. Студенты одобрительно загудели. Каковы же будут воспоминания нынешних студентов, если их молодость проходит без Мельпомены? И они не виноваты.

У нас всего один театральный критик. Он традицией поставлен в невыгодные условия угождения. Его рекламные статьи десятилетиями печатались в кубанской прессе. Поднимите эти статьи. Полное благополучие стояло в театральном мире. «Отдельные недостатки» перечислялись, кажется, лишь для соблюдения приличий. Возьмись критик писать о спектаклях по – столичному, кое‑кто из режиссеров не подавал бы ему руки. Время показало, что нашим театрам как раз и нужен был бы указующий перст. Но традиция компанейской дружбы! Она слаще искусства.

Едва Краснодарское книжное издательство, опираясь на повеление времени, проявило жесткость к качеству рукописей, тотчас зашумели некоторые обиженные метры: ка – ак?! Что это за безобразие, мол? Никакого безобразия: читателю нужны книги и не нужна макулатура. Как звонкой темой ни прикрывайся, видна в произведении огромная лужа мутной воды.

С чем же мы спорим, от чего обороняемся и каковы при этом наши собственные вкусовые ощущения духовной пищи? И помогать издательству вроде некому: злополучно вернули рукопись близкого нам товарища. Было немало случаев, когда авторы клали свои рукописи на столы редакторов… вместе с уже готовыми приятельскими рецензиями на них. В следующий раз является в издательство со своей полупудовой рукописью сам автор бывшей рецензии, а рецензия на его рукопись написана благодарным товарищем.

Что это? Это круговая порука и полная беспринципность. Издательство, решившее наконец покончить с подобной практикой, конечно же будет виновато перед теми писателями, которые хотели бы превратить его из государственного в домашнее. Но такую вину издательства полезно бы закрепить на все последующие годы.

«Пришла пора говорить о литературе настоящим, мужественным языком и вещи называть их собственными именами», – настаивал как‑то М. А. Шолохов.

Графоманам мы даем еще слабый отпор. Их защитительные эгоистические инстинкты стирают значение и саму идею живого художественного дела. Внешне графоман голосует за все насущное. Втайне ополчается на насущное уже тем, что пишет ради прибыли и тщеславного положения. Первые его враги – мастера. Интриги, куча мала, пустословие на собраниях – его здоровая питательная атмосфера. Уважение к заветам классиков у него – всего лишь поза, присказка. Бездарность всеми мерами расширяет свой круг, и мы знаем целое сообщество графоманов. И даже сообщество графоманов – читателей. Они без устали убеждают всех остальных в теплокровности мертвой литературы. Так на обочине возникает фальшивая среда. Она тащит в творческий союз на себя похожих и, разрастаясь численно, претендует на полноценную единственность. В этом‑то деловом сговоре и растлевается художество.

Все же, как ни странно, каждый в душе чувствует, что его товарищ занимается чем‑то не тем, не настоящим делом, что читать товарища скучно, он фальшивит, просто колотит деньги, а хочет, чтобы его уважали за… «художественные достоинства».

В глубокой сплоченности бездарей открываешь вдруг крайнее неуважение друг к другу. Неправда творческая неизбежно роднится с неправдой жизненного поведения. Лицемерие становится правилом. «Это ужасно! – говорит писатель о спектакле, картине, рукописи в одном углу, а перейдя в угол другой, высказывается совсем иначе: – Вы знаете, мне понравилось!» Так ему выгодней. Он беспокоится лишь о сохранении «хороших отношений», нимало не стыдясь того, что такие отношения зовутся торговыми. Заботы о росте своего товарища нет. Более того: товарищ всегда против честного отзыва о своих трудах – гласное отрицание их помешает ему колыхаться на волнах искусства безбедно. Ему по душе лживая похвала. Он ее частенько сам же организует. Круг замыкается. И получается, что судит нас непримиримо одна молва, а сами мы плотно закрылись от нее взаимовыручкой, преувеличением своих заслуг и своими руками созданной средой, отсталость которой не признаем.

Среда! Она‑то все и определяет. Все наши творческие полеты. Не пора ли заняться накоплением чудесной зеленой среды? В некие сроки мы забыли о роли, какая приходится в подъеме искусства на актив. Нельзя путать драгоценный актив с пронырливыми толпами. Эти последние неспособны заявить о себе содержанием и формой творчества и потому для пробивания своего имени ищут выгоду в мелькании там и сям, в словесных заверениях и в той поистине активистской беготне, которая приносит пользу одним им и никогда – искусству.

Нужно растить личность. На личность в страдные дни опираться гораздо надежнее. Усилиями личностей, естественно добивающихся признания, копится радостная атмосфера подлинно творческого труда, вовремя подхватывается достойная смена.

Подросла молодежь, и не какая‑нибудь, а талантливая, умная, просвещенная. Таланты есть в каждом поколении. Имен многих мы еще не знаем. Наша ожившая строгость к себе, открытое желание услышать забытые голоса своей молодости в строчках, песнях, ролях родившихся позже (главное ведь в природе повторяется), наше великодушие и благословение помогли бы раскрыться незнакомым пока дарованиям в урочный час.

Сама же молодость должна тоже торопить свое восхождение. Вас ждут. Без вас, как без детей в семье, скучнее и тише, вы – свежий, ободряющий ветерок, вы – новая жизнь, которая всегда теребит даже мудрых. Хочется, чтобы с первой поры вы избежали тех ошибок и трезвого расчета, словами о которых без всякого злорадства наполнил я эту статью.

Приятнее было бы писать о светлых делах и надеждах. Мне больше всего хочется понадеяться на молодежь^ Она по – своему, быть может, горячее прославит время, поделится проблемами, мечтами, радостями и тревогами, всем, чем обогащено новое поколение. «Очарованья ранние прекрасны!» – признавался поэт. С этого надо и начинать в творчестве. Не ковырять жизнь, а петь ее. Сложное нагонит с возрастом. Хочется прочитать произведение истинного сына народного. Люди жаждут в полотнах и спектаклях узнавать себя, сокровенные переживания, свой труд и конечно же «тот уголок земли», где пробуждалась и состарится их дорогая жизнь.

Хору кубанского искусства пристало звучать громче, шире и мощнее. Пусть звучат в нем рядом, дополняя друг друга, зрелые и юные голоса. Разве людям не хочется застать на своем веку искусство родного края высоким, достойным правды и красоты кубанской жизни? И мне думается, тут круговая порука вполне уместна: порука строгости, принципиальности, любви к творчеству. Приятна и обязательна одна солидарность: солидарность в честной работе и осознании глубоких общественно – художественных задач, утвержденных перед нами с такой настойчивостью вечно влекущим вперед временем.

1984