Текст книги "Волшебные дни (статьи, очерки, интервью)"

Автор книги: Виктор Лихоносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

А потому, что в какие‑то годы возникла уверенность: за это не накажут! Выполним‑де планы по урожаю, и нам все простится. И хотя вышли новые строгие постановления, хотя письма граждан стали еше требовательнее, инерция злополучной уверенности в безнаказанности еще цветет кое – где махровым цветом.

Что же делать, как нам распрощаться с жалобами на одни и те же грехи?

Впору сказать несколько слов о кадрах в культуре, а скорее – о кадрах обществ по охране памятников.

Встречались ли вам в путешествиях работники – хранители, которые все знают о своих родных уголках и мгновенно передают вам не просто знания, но всю душу своей любви, памяти о наследстве отцов и дедов? Да, высокая душа светится в их глазах. Они поистине вдохновенные, культурные люди, наделенные «зрением духовных очей». Плодами рук своих, ума и души они подвигают нас к восприятию красот нетленных, к благодарности и золотым воспоминаниям. За годы долгой любви к творениям простых и великих соотечественников они как бы впитали, переняли лучшие их черты и с трепетом стараются внушить нам: вот кому мы обязаны подражать. Они с младых ногтей учились, схватывали на лету все умное, благородное и не перестанут совершенствоваться до конца дней своих. Отзывчивости их, простодушию нет границ. Они, порою никому не известные, заочно дороги миллионам и миллионам сограждан, спешащих к радости познания своей земли. Но вот казус – всегда ли и хорошо ли храним мы их? Можно ли беречь, прославлять отечественные драгоценности, не оберегая и не возвышая самих хранителей, причем наиболее ревностных, замечательных мастеров? Преступно, когда самые‑то лучшие оказываются не у дел и не в чести. Ни к чему им формальные поклоны. Они нуждаются в недвусмысленной горячей поддержке, чтобы успеть еще что‑то принести на алтарь памяти народной. Зачем огромные их силы переводятся на волокиту с равнодушными «ответственными» товарищами? Не проще ли раз и навсегда отдать им все карты в руки? Партия призывает нас дорожить талантами.

Кто же им мешает? Ответ давно найден. Работники, которые вас выслушивают, все запишут, притворно согласятся, проводят до дверей со словами «будем думать вместе», но ничего, ничего не сделают. О, они теперь не осмелятся напрямую бранить вашу историческую страсть. Правда, прикрывая свое безделье, они изнуряют энтузиастов абстрактными нападками: «Кое‑кто у нас еще вздыхает по патриархальщине…» Слова

А. С. Пушкина воспринимаются ими как очередное забавное высказывание гения, в котором, к счастью, нет их фамилий. Давно, мол, сказано, и не о нас. Слова же вещие: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим». Пора бы стыдиться им своей дикости. Значит, есть в том «ответственном» человеке что‑то нравственно испорченное, уродливое; есть наплевательство не только на прошлое, но и на заслуги нынешнего дня. (Ниже мы покажем, что это так.) Это своего рода неполноценность. И пора во всеуслышание спросить: почему периферийные общества по охране памятников сплошь да рядом возглавляют фельетонные люди? Почему кое – где таится мнение, что охраной памятников ведали и будут ведать кадры… какие попало? Подобные кадры не выдержат экзамена по родной истории даже на тройку – до того они в этом отношении малограмотны. В районах они рассаживают своих духовных близнецов, то есть вовсе бездуховных. «А где же мы вам возьмем лучше?» – слышал я не раз. Смелая отговорка. Лучшие ходят мимо. Ог лучших избавились руководители удивительно низкого уровня культуры. На их место присланы те, кого «некуда было больше приткнуть». Однажды не подумав о кадрах, город, село ищут потом причины для оправдания: «Где мы вам возьмем лучших? Зачем вам старина?» – и т. п. Но если на глазах ревнители один за одним покидают президиум общества в знак молчаливого протеста, то кто же и когда начнет делать выводы?!

Память, память… Едва ли не самым насущным и душевно выстраданным стало это слово в наших устах за последние годы. В нем зерна великой нравственности человека и народа в целом. Кто помнит об ушедших, тот сочувствует и живым.

Недавно я тоже побывал в роли «автора письма».

Поехал я в Тимашевский район и вернулся расстроенный. В Краснодаре, вместо того чтобы заниматься романом, я сел и одним духом написал резкое письмо в крайисполком. Чувство досады переполняло меня. Знаете, бывают такие встречи с людьми, когда поговоришь, наслушаешься – и жить после расставания в личном благополучии стыдно, если ничем добрым людям не захотел помочь. Как будто оскверняешь ты память о времени, когда они своими трудами держали на своих плечах страну, край и тем самым кохали твое детство. Я позволю себе привести письмо в сокращении:

«Случай занес меня на территорию бывшего Марии-Магдалинского монастыря. После революции там организовали коммуну. От прекрасных монастырских строений осталось немного: трапезная, хозяйственные сараи и бывшая монастырская больница. В двухэтажной каменной больнице находится дом для престарелых. Старые одинокие колхозницы живут там. Они, конечно, благодарны за приют, но если подумать, в какой цивилизованной стране мы живем, в каком богатом крае, если вспомнить, как тащили эти женщины на своих плечах колхозы до, во время и после войны, то невольно возмутишься: так ли уж много мы сделали для их горькой старости? Что вокруг? Какие условия? Некогда процветавшая женская пустынь выглядит заброшенно и уныло. На площади, освободившейся от церквей, стоят комбайны, грузовые машины и… дощатый туалет. Трапезная занята под контору и библиотеку. Были огороды, сады; окрестности блестели озерами, плавали по ним белые и черные лебеди. И сейчас вид за оградой чудесен. Но радости нет. Почему? Выйдут в сорный дворик с клетушкой для свиней и с сарайчиками ветхие старушки, посидят на скамейке – и за то спасибо? А нельзя ли в трапезной, большой и светлой, поселить новых, утративших родственников стариков, убрать с площади машины, насадить сад, пробить дорожки, все побелить и покрасить, то есть нельзя ли создать бывшим не монашкам, а труженикам колхоза поистине человеческие условия на окончании их единственной жизни на земле? Что же мы такие?!

Сразу за монастырем – каменный памятник погибшему на войне 14–го года поручику Холявке. Поручик ли, солдат – он защитник, отдал жизнь за Родину. Неизвестно кто, когда стащил надгробный камень с места захоронения к дороге, где бегают машины. Можно надеяться, что в скором времени его вообще сбросят в воды озера… Какие чувства мы воспитываем? Страсть к разрушению? Напрасно мы не учитываем, что думает при этом молодежь. И даже бабушки из «стардома». Если нет традиций хороших, бурьяном вырастают дурные.

От камня я переезжаю греблю и останавливаюсь через сто шагов в хуторе имени Ленина (колхоз имени Димитрова, правление в станице Днепровской). Захожу во двор, прошу напиться. Выясняется, что воды в хуторе хорошей нет, колодцы с водой соленой, за пресной надо ездить на велосипеде три километра. Асфальта от шоссейной дороги нет (а всего один километр проложить к хутору), пыль стоит невообразимая; во дворах, в хатах та же пыль. Правление под разными предлогами отказывается провести водопровод с четвертого отделения, расстояние метров триста. Зимой на велосипеде за водой не поедешь. Так что же, пить соленую воду? В хуторе живут колхозники, проработавшие по сорок лет. За молоком ездят в Тимашевск.

…Жалко, не посмотрел я, в каком доме живет председатель, не попробовал, какую воду он пьет, и не спросил, бывает ли он в «стардоме» и понимает ли, в каком невыгодном свете выставляется запущенная монастырская площадь и жалкий дворик «стардома» в глазах тех, кто помнит историю бывшего монастыря?»

Мне, разумеется, ответили уже непосредственно из Тимашевского райисполкома. Вода‑де хорошая, дом для престарелых переведут в станицу в помещение детского сада, камень перетащат на могилу матери Холявки, хутор же «не перспективен», и асфальт пока там не нужен.

Не тяжбой с исполкомом занимаюсь я в этой статье.

Моя статья о памяти, о нравственности. Память – это отзывчивость сердца человечёского. Не соленая, а живая вода памяти об ушедших переливается толчками нашего сердца в память о нынешних днях, о людях этих дней. Память – кровное слово. Так будем же сперва благодарными людьми, а от этого доброго чувства станем мы и благодарными потомками.

Вот в чем нескончаемая нравственная связь времен.

Р. 5. Поставив точку, я задумался: а вдруг мое чувство сгустило краски? Кому, в сущности, приятно писать о плохом? Никому. Все равно что накуриться до головокружения. Гораздо интереснее порадовать и людей, и себя самого находкой прекрасной; душе писательской полезнее благостное, гармоничное, поэтическое. Овеянное поэзией произведение (даже очерк) дольше живет. И потом… потом ведь понимаешь: полетят в район после статьи указующие бумаги, затрещат в кабинетах телефонные звонки. Опять вызывай, разбирай, отвлекайся, а тут уже косовица хлебов, за ней сбор овощей, фруктов. Ехал я снова в Тимашевский район жарким июньским днем и мечтал, чтобы там, где я застал в прошлом году неуважение к старости, изменилось хоть что‑то. Я закончил бы статью постскриптумом, но каким! Прежде всего сказал бы о вернувшейся совестливой ответственности. И о прочем.

Увы, увы! Мне предстала еще более безотрадная картина, чем год назад. С хронической болезнью бесчеловечности ее можно только сравнить. Ну, бывшая монастырская площадь засеяна ячменем – ладно, куда ни шло. А в сыром подвале «стардома», в прачечной, грибками съедены низы стен, в комнату – купальню страшно заглядывать. Наверху четырнадцать (из восемнадцати) старушек лежат на койках. Если потянет посидеть во дворе, то после невозможно забраться на второй этаж – ноги, ноги! Две няни работают без выходных за шестьдесят рублей в месяц. Некоторые старушки уже не встают с постели – «попробуйте их поподнимать, переворачивать…». Я не найду тактичных слов, чтобы определить, из чего сотворен туалет. Антисанитария полная.

«Если бы те старики встали, – заметил один колхозник, – они бы сказали: варвары вы!»

За бывшей трапезной стоит в траве что‑то сперва непонятное. То, оказывается, памятник первым коммунарам. Из красного туфа. Говорят, возле него сфотографировались старые коммунары, их дети и внуки. Для потомков. Фото и письмо заложили внутрь памятника с просьбой: «Вскрыть в 2000 году». А что вскрывать? Мальчишки выбили плитку, вытащили оттуда все, и дыра теперь зияет плачевным укором. Если бы встали коммунары, они бы сказали то же: варвары вы!

О надгробном памятнике с неведомой уже могилы поручика Холявки, убитого 30 августа 1914 года на Западном фронте, нечего и рассуждать: камень так и лежит у пыльной дороги под треножником электростолбов.

И, наконец, хутор. Вода в нем все‑таки соленая, многие жалуются на болезни из‑за воды. К четырем часам утра, «чтобы застать», хуторяне торопятся в Тимашевск за молоком. Некоторые вступили в колхоз еще в 1927 году. Председатель неутомимо следит за тем, как выкашиваются у дворов сорняки.

– Ну что с памятником, со «стардомом»? – спросил у него пенсионер.

– Все в порядке.

…По пути домой я созерцал богатую кубанскую ниву, рукотворную славу жемчужины России. То там, то здесь мелькают платки крестьянок. Кому‑то скоро идти на заслуженный отдых. Неужели и о них забудут сразу и навсегда? Неужели, если им что‑то понадобится на оставшуюся жизнь, председатель отмахнется так же, как в колхозе имени Димитрова: «А – а, там одни старики…»?

Нет, наши вздохи – это не пустые «вздохи по патриархальщине». При чем она в конце‑то концов? Вздохнем иной раз по живым людям. Вспомним о них сообща. Не нарушим их представления о счастье, о законах, которые на стороне людей и памяти о них.

Вот и все. Точка.

1982

БИОГРАФИЯ РОДСТВА

1

Из Москвы он поехал окольным путем – через Керчь. Теперь у него завелось много свободного времени: он вышел в отставку в звании майора и навсегда оседал в родном Краснодаре. Покупай садовый участок и лелей

цветы, читай, путешествуй, пиши мемуары – дело твое. Детки вылетели из семейного гнезда: замужняя дочь проживала в Керчи, старший сын сваривал трубы на Севере, младший служил в армии.

Майор Н. немножко горевал, когда подумывал, что они, возможно, выпали из казачьей зыбки навечно. Так легко стали молодые бросать родительский дом! Веселее им устраивать свою жизнь где‑нибудь в чужой стороне, искать женихов – невест, хвататься за любую комнатку в общежитии – только б закрепиться в больших городах, где в непрестанной толпе никто никого не запоминает. Лишь к старости кто‑нибудь повздыхает, поохает, как, например, приятель его покойного отца, с которым Н. два дня назад повидался в Москве: «Та я ж с Кубани, темрючанин! Мать с батькой там в земле, а я уже и на том свете, наверно, буду москвичом. Газеты покупаю кубанские, тоскую, а до Тамани никак не доеду – музей Лермонтова побачить. Было уже собрался, да жена попросилась в Карловы Вары, полечиться».

Временная ностальгия не очень‑то оправдывает бедное наше родословное чувство. При расставании пообещали они друг другу пройтись по улице Красной еще до 200–летия города да и прикинуть, что можно сделать доброго к юбилею («По силе возможности, конечно», – сказал земляк), и это было скорее красное словцо, чем твердое желание.

С мыслями о неминуемом возвращении души к детским порожкам, улочкам, к разговорам отца – матери о том, что было когда‑то на Покровке, на Дубинке и в окрестностях, стоял Н. в вагоне у прохладного окна и глядел на придорожные деревни. В молодости он писал плохие стихи, зато пристрастился к чтению и многое о земле русской запомнил.

Вот час назад протянулось на круче Москвы – реки село Коломенское, и память в деталях возродила страницы его истории: чья это была вотчина, как останавливались там русские войска после победы в Куликовской битве и битвы под Полтавой, и что здесь жемчужина шатровой архитектуры. А недавно археологи копали ров, пытаясь найти библиотеку Ивана Грозного. Потом проезжали Тулу, Орел, Курск – все сияет в книгах преданиями, и книги эти он читал. О своей Кубани знал Н. так мало! Воинским ремнем стянули его российские пространства, внимание его потихоньку рассеялось, но порой и в рассеянности тоскливо влекло его в степи бескрайние, и, как только пробил час выбирать города, в которых обещалась ему свободная прописка, он без раздумий назвал свой Краснодар.

Не белая зима, а как будто поздняя осень светилась на январских крымских полях, на горе Митридат с острой каменной колонной, над водой пролива с падающими из‑под туч широкими столпами, с пестреющими чайками у портов.

Та же незимняя картина была и в Тамани.

Пустое время надо было чем‑то заполнить, и Н. гулял по станице.

Возле площади он попросил в газетном киоске несвежие журналы. Никогда их не брал, поэтому первый полистал особенно придирчиво. «Что же вы на меня так смотрите и уже обижаетесь? Кто виноват? На чай мне пригласить вас некуда. Время идет, прелюдия затянулась, а что не случается вовремя и нечаянно, то не случается никогда». О любовных томлениях читать было поздно, и он взялся изучать 9–й номер «Литературной Грузни», веером пропустил странички, одну задержал пальцем, стоп: П. Флоренский «Природа». Он тут же заплатил шестьдесят пять копеек и смял журнальчик в руке. Ему понравилась первая строчка: «У меня была нежная горячая любовь к родным, собственно и преимущественно к старшим». Это были воспоминания о детстве на Кавказе! Может, Флоренский краешком зацепил и Кубань?

В полдень Н. пошел в дом – музей Лермонтова.

Ночью он не спал.

Он всегда славился разговорчивостью, легко знакомился, люди ему доверялись. За какой‑то час Н. подружился с заведующим музеем и на ночь унес от него в гостиницу несколько драгоценных машинописных листиков. Водил его заведующий и на кладбище. Там лежали все черноморцы, все эти первые переселенцы. Но где же последняя слава о них? Редкие каменные плиты сдвинуты с мест погребения, некоторые отброшены к ограде. «И мох покрыл ненужные слова». Когда смотришь на это, с отчаянием думаешь: ну кто тот злодей, надругавшийся над святым чувством человеческим? Разве не было у него отца, матери, детей? Разве не в землю опустят его самого? Нет в душе этой святости – нет! Человек не видит греха в его истинном отталкивающем облике и избирает путь греха, как более легкий и удобный. Старческие слова беспокойства в немощные прощальные часы жизни ни о чем не сказали его грубой душе: «Вы ж там не кладите меня с краю, где сыро»; «Как же я тута буду в чужом хуторе, меня и проведать будет некому»; «Хоть бы умереть в теплую погоду, а то будут люди идти за мной и злиться». Народная душа все облекла в «преславное деяние». В понедельничные родительские дни чувствуем мы, когда стекается мир к погостам, великую нравственную традицию – не оставлять ушедших забытыми! Умирая, мы надеемся, что к нам придут и постоят над нами…

– Академик Лихачев, – сказал заведующий, – напечатал в «Огоньке» статью «Память истории священна». Невиданный поток писем. И он в статье спрашивает: «Почему мы боимся мертвых? Почему так плохо храним родные могилы?»

– Мы все стали туристами. Полюбовался – и дальше. А святыни‑то, наверно, душе должны говорить больше, чем глазам? Мне один сказал: «Да бросьте вы свою наивность! Душа нынче ушла на Сенной рынок и в комиссионный магазин, где японские транзисторы».

– Очевидно, про себя сказал.

– Возможно, хотя говорил осуждающе.

Ночью Н. не спал. Еще потому не спал, что взволновали его эти машинописные листочки. Дежурная с вечера подала ему большой чайник с пахучей заваркой, он закрылся и с предчувствием, что зарождается в нем после службы какая‑то новая жизнь, принялся внимательно, словно принесли ему важное донесение, читать воспоминания О. С – вой «Екатеринодар в 1871 году».

2

«В июне 1871 года мы переселялись из Одессы в незнакомую нам Кубанскую область. Добраться до Екатеринодара на пароходе нам не удалось. Кубань обмелела, и пароходы по ней перестали ходить. Ничего не оставалось, как отправиться в Тамань и продолжать путешествие на лошадях. Разместившись с семьею на трех перекладных, мы двинулись из Тамани в Екатеринодар.

Но нелегким для нас оказался этот путь!

Перекладная тряска невыносима. Бесконечная дорога по ровной степи, где не на чем было остановиться глазу, наводила тоску. На станциях можно было достать только самовар, изредка яиц и молока, а провизии, кроме чаю и сахару, с нами не было никакой. Жара донимала, нечем было дышать, комары, знаменитые кубанские комары, приводили в исступление. Они тучами бросались на нас, лезли в нос, рот и уши.

Мы встречали в дороге третий рассвет.

– Уже Катеринодар видно, – вдруг проговорил ямщик.

– Где? Где?

– А во – он, – указал он кнутом вперед.

Я с любопытством взглянула.

Вдали виднелся точно лежащий на земле купол церкви. Через несколько времени показались и другие купола. Мы подъезжали все ближе, но домов и вообще построек не видно было. Екатеринодар казался лежащим в каком‑то углублении.

Въехали в город. Небольшие дома, лачуги, широкие улицы, с засохшими волнами грязи, узенькие дощатые тротуары, а между ними и улицей – глубочайшие канавы. Мы долго тащились по невыносимым ухабам, рискуя каждую минуту вывалиться. Я потеряла терпение.

– Когда же мы наконец попадем в город? Ведь это какая‑то станица или, должно быть, предместье.

– Да это и есть город, улица Красная.

Показался один двухэтажный дом. Дальше опять

домики, лачуги и длиннейшие заборы. За заборами целые леса деревьев, между заборами и тротуарами вековые, в два – три обхвата, дубы, а боковые улицы – совсем лесные просеки. Мы попали в «город в лесу».

Ямщик молча доехал до ворот, свернул во двор и подвез нас к каким‑то лачугам.

– А здесь номера, – сказал он.

– Да ведь она еще не достроена, – рассмеялись мы.

Мы встали и направились к одной из лачуг. Переступив порог, очутились в сенцах с земляным полом. Здесь были две простые двери, какие обыкновенно бывают в хатах. Отворили одну и увидели низкую комнату с бревенчатым потолком, с крошечными окошками и также земляным полом. В ней находились простая деревянная кровать, деревянный диван, несколько стульев и стол. Вторая комната была похожа на первую, но так мала, что в ней помещались только кровать да два стула. За первый номер с нас спросили один рубль в сутки, за второй семьдесят пять копеек.

Мы остались в номерах, где и прожили до приискания квартиры.

Чтобы спастись от жары, мух и комаров, нужно было постоянно держать окно и ставни закрытыми. В комнаты часто забирались лягушки и, не стесняясь, прыгали вокруг нас. Отдохнув после дороги, я попросила номерного привести нам извозчика.

– У нас в городе нет извозчиков, – сказал номерной. – Если желаете, можно взять хозяйскую линейку и лошадку. Это будет стоить один рубль в час.

Мы приняли предложение и отправились искать квартиру. В домах жили собственники, а квартир, отдававшихся внаем, было очень мало. Наконец нашелся дом, числившийся в опеке. Он был разорен, запущен, но после порядочного ремонта мы в нем поселились.

Наше имущество везли на волах, и только на двенадцатый день оно из Тамани попало в Екатеринодар.

Мы начали устраиваться. Когда понадобилось внести рояль в комнату, позвали людей, пришло восемь человек казаков, но для них, как видно, это дело было незнакомым. Несмотря на все старания, они не могли сдвинуть рояль с места.

– Нужно больше людей, – решили казаки и отправились за помощью.

Когда набралось человек двадцать, они с большим трудом, а вернее, неумением, шумя и крича, внесли наконец в комнату рояль. Получив вознаграждение за труд, казаки не уходили и с любопытством рассматривали инструмент и расспрашивали о нем. Вместо всяких объяснений я открыла крышку и сыграла что‑то. Казаки улыбались, обменивались замечаниями и, вполне удовлетворенные, ушли.

Любопытство казаков легко объяснить тем, что во всем городе было тогда лишь четыре рояля, и то недавно привезенных, да кое – где слышались дребезжащие звуки старых клавикордов.

В дороге рояль несколько пострадал, и понадобился настройщик из Керчи.

– Подождите, пока приедет настройщик из Керчи. Он недавно здесь был, а через год опять приедет, – услышала я приятную весть.

Дом наш стоял в большом дворе, походившем на рощу благодаря множеству фруктовых и других деревьев. Против нас на площади находилась Екатерининская церковь. Она была деревянная и очень старая. За церковью виднелась неширокая полоса векового леса, доходившая до пруда Карасуна. Быстрая, мутная, с бурлящими омутами Кубань протекает по другую сторону города. За Карасуном большой лес – Дубинка. Он служил любимым местом прогулок для горожан. Возле города лежали обширные болота. Разливавшаяся каждую весну Кубань охватывала большие пространства, которые совсем не просыхали. На них произрастали камыши. Эти‑то так называемые плавни и были рассадниками господствующих здесь свирепых лихорадок. Бывали дни, когда почти вся наша семья лежала, страдая этой изнурительной болезнью. Некоторые, спасаясь от лихорадки, даже летом в сухую погоду продолжали носить галоши.

Екатеринодар, весьма недавно превращенный из станицы в областной город, поражал правильностью своих кварталов и расположением улиц, но внешним видом и благоустройством ничем не отличался от любой станицы.

Красная улица тянулась версты на две и упиралась в громадную площадь, занимавшую собой четыре квадратных квартала. Вся площадь была покрыта высокой травой и полевыми цветами. Говорили, что осенью, не без успеха, на ней охотились на диких уток и перепелок.

На левой стороне вдали белели домики, тянулись длинные заборы, а впереди площадь окаймлялась невысоким земляным валом, где стояла пушка, возвещавшая полдень.

За валом находилась крепость. Там же красовался старый войсковой собор. За крепостью и по сторонам ее тянулось поле, а слева, в некотором расстоянии, располагался большой тенистый войсковой сад. Он был переполнен высокими роскошными акациями и вековыми дубами.

Движение на улицах было весьма небольшое, чему способствовало полное отсутствие извозчиков и вообще каких бы то ни было экипажей. Редкие пешеходы, иногда верхом проскакавший казак или медленно плетущиеся дроги не могли нарушить спокойствия и тишины. Тишину нарушали только лягушки, дававшие по вечерам оглушительные концерты, да еще петухи. В городе было много домов, не имевших тротуаров. Для закрытия ставень их обитатели принуждены были выезжать верхом. Здесь существовала легенда о казаке, утонувшем в грязи вместе с лошадью и пикой. Казак исчез бесследно. Спустя некоторое время шедшая на базар баба наколола ногу на торчавшее из земли острие пики, и таким образом стала известна участь казака. Мы прибегали к разным способам облегчить себе путь. Брали человека с вязанкой сена, он нам устраивал переходы, проходили через чужие дворы, перелезали через заборы, чтобы добраться до улицы, где был какой‑нибудь тротуар. В заборах всегда можно было найти отверстия и лазы. Иногда мужчины на руках переносили дам через грязь.

Освещение улиц Екатеринодара было весьма скудно. По Красной улице стояло по одному фонарю на каждом квартале, а на боковых они редко встречались. Чтобы не сломать ноги или не очутиться в канаве, надо было носить с собой ручной фонарь.

О скуке писать можно много, но, по правде говоря, гпостому казаку (да и офицерским семьям) скучать было некогда. С местным обществом, к сожалению, нам было трудно сойтись, так как кубанцы, за исключением весьма немногих, смотрели на нас как на нежеланных пришельцев. Старый казак Д. (полковник), очень недовольный вторжением в край чуждых людей, решил никогда не выходить из дома, что и исполнял неуклонно. Пришельцы, конечно, не понимали, какой ценой первые запорожцы и их дети выстроили этот город и отстояли его, и казакам было обидно видеть разбивавшуюся, некогда единую семью. Всех можно понять, но так ведь и на других землях случалось не раз за тысячу лет. И сами они пришли туда, где была вековая народная семья и где они всех всполошили, потеснили по царскому изволению…»

3

Ну что ж, спасибо О. С – вой: написано хоть и корявенько, зато попросту и, главное, своей рукой.

Н. побеспокоил внизу дежурную, она безропотно, но спросонья хмуро поднялась, погремела тяжелым замком, выпустила странного жильца на крыльцо. Он пошел вверх по дороге, отрезающей круглый луг от хат на западе. И остановился. Таманская ночь, полная печали и сиротливой вечности, стерегла часы небытия, те часы, когда темная земля остается без живых голосов. Все таится от того, кто не спит, и надо только смотреть и молчать, – слово мгновенно разрушит согласие с миром.

В минуты созерцания вечности, когда никого рядом нет, тысячелетняя пропасть и тиканье стрелки твоей жизни неразрывны: нет, кажется, границы между князем Глебом, измерявшим ширину Керченского пролива, О. С – вой, писавшей в 1911 году мемуары, и заведующим, который скоро проснется.

В таком настроении он покинул Тамань.

Сто лет спустя после путешествия О. С – вой из Тамани в Екатеринодар трудно было представить, как бы это он четыре дня терпел «перекладную тряску» и многочасовые остановки – с обедом на обочине, отдыхом, неуютным сном. Твердая асфальтовая полоса влетала под колеса мягкого автобуса. Отвыкли люди от тянучего жития в пути, от пеших недельных странствий, от того, что ближайшая деревня – даль. Как одиноко было кругом! Нынче мигом проскочили Сенную, Старотитаровскую, Джигинку, Варениковскую. Ни лошадей, ни волов– жжикали мимо машины, машины, скользко мигали тополя, шофер спешил, но все равно казалось, что до реки Кубани возле стольного града еще скучных верст многовато. Следы прошлого, как выясняется, дольше всего держатся в бумагах. По всей великой степи названия холмов, горушек, лощин и воинских кордонов утрачены устной молвой навсегда, а ведь зачем‑то же точный ум нарекал их прозвищем, именем человека, передавал из поколения в поколение, порой сочинял о них легенды, песни. Мимо безымянного едешь, точно по чужой стороне. Там, где память о местности выжжена, нечего говорить о каком‑то воспитании в духе отеческих традиций. В любом таком поселочке люди живут без преданий, дети – без поэзии старины.

И так же в городе.

Вот уже приближались к станице Афипской (Георгиеафипской когда‑то), вот за Энемом едут по закубанским топям, по той низине, где раньше дремали камышовые чащи, а чуть сбоку, на сухой делянке, устраивались в военном казачьем лагере танцы на разостланном брезенте. Не были ли то Чибийские плавни? Или они с другого конца города? Кто теперь подскажет? Если бы в Чибийских плавнях продавались аккумуляторы, авто-

покрышки для «Жигулей», полгорода называли бы их с почтением. Поэзия утонула в мягком сиденье.

Вот и мост через речушку (да, речушку) Кубань. В конце века казаки ждали переправы по два – три дня. Никто этого уже не знает. А надо бы знать! Не грех бы кое‑что вписать в свои лекции и ученым – историкам, обратившим свою отпускную любознательность и умиление на Суздаль, Кострому, Новгород, Тобольск, Кижи, Псков, но защищавших диссертации на темы «культурного строительства» в таком‑то районе края, откуда бежит молодежь, насытившись скукой. Неужели вся наша память истощилась на ценах, адресах магазинов, расписании хоккейных матчей, названиях туристских комплексов?

Проехали насыпной холм в городском саду. Этот сад с покалеченными деревьями, еще в шестидесятые годы любимый уголок горожан, стал жертвой «преображения архитектурного и эстетического облика краевого центра», как, впрочем, и три сквера, исчерканные каменными, почти аэродромными линиями, лишенные природного естества и уюта. Садово – парковому искусству легче, наверное, процветать где‑нибудь на севере, а в Краснодаре, где много тепла, солнца, влаги, оно показалось неуместным. Были ли у города родные хозяева? С кого теперь спрашивать? Допустим, несколько ответственных товарищей, заваливавших свои отчеты цифрами, механически создавали призрачную красоту, всего несколько, но боль и сожаление понуждают нас корить все поколение горожан, и в этом нет преувеличения. Почему жили и не беспокоились, не подавали голосов тревоги? На бланках росписью и печатью, на ватманской бумаге циркулем утверждал кто‑то плоские коробки, валил лучшие крошечные остатки «стезей заглохших». Почему не болело сердце за свой город? Неужели все организаторские способности распылялись лишь на то, что способствовало быстрому успеху и благополучному отчету? Видно, весь секрет государственной деятельности в том, что самый маленький «отец города» должен быть с ним в кровном, тихопоэтическом родстве. Для него в городе – все свое! И в какой бы кабинет его потом ни переселили, он не забудет того, что сделал и чего сделать не успел. Где надо, подскажет, где надо, поможет и всегда, всегда будет волноваться. Какой же родней городу приходится исполкомовский работник, если жители вынуждены до хрипоты и слез убеждать его в том, в чем он должен убеждать людей: проникаться чувством к истории, к заслугам вчерашнего и нынешнего, не позволять рушить там, где покоится само время, внимать традициям и движению идей цивилизованного советского общестза, просвещаться и просвещать, ничего не творить наобум, ради карьеры и галочки, быть на заводе, на улицах, в музеях, в своих дворах патриотами?! «Родня» не приходит в ужас, когда какой‑нибудь архитектор кричит: «Я эту собачкину столицу разрушу и построю Чикаго!» Кто‑то же должен слышать плач родственников, не нашедших мест погребения своих братьев, отцов, мужей на воинском участке кладбища.