Текст книги "Свет любви"
Автор книги: Виктор Крюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В субботу Пучков вернулся с аэродрома рано.
– Это правда? – кинулась к нему Зина.
– Что правда?
– Как что? Не знаешь разве: в лагерь надо переезжать!.. – В ее голосе вновь прорвались резкие, «до-крымские» нотки.
– Правда, Зина.
– Еще не легче! Жили, жили и вот – на тебе: переезжать! Что стоят после этого слова вашего генерала?
Как всегда, спокойно и деловито Пучков разъяснил, что генерал тут ни при чем. К лагерной жизни вынуждают обстоятельства: поступил приказ о досрочном выполнении учебной программы. А это можно сделать, если курсанты и инструкторы не будут тратить времени на переезды из города на аэродромы и обратно.
Прежде, при старом начальнике училища, в лагерь выезжали каждое лето. А Тальянов, методист до мозга костей, считал, что курсантов нельзя перегружать сперва теорией, а потом практикой, и чередовал занятия на аэродромах с занятиями в учебных корпусах, что не требовало лагерей. Но после такого приказа ему ничего не оставалось делать, как воспользоваться лагерным опытом прошлых лет.
Спокойный тон Пучкова почти привел Зину в равновесие. Через час, беззлобно ворча, она стала складывать вещи в чемоданы и узлы.
Пучков радовался. Все-таки она была теперь куда податливее, чем в прошлом году. Тогда она встретила приказ о переезде, как весть об эвакуации.
– И о чем это думал ваш начальник? Из города!.. К черту на кулички. Да я там буду просыпаться от этого сумасшедшего гула! – возмущалась Зина. Тогда-то она и принялась умолять мужа перейти на службу в технический отдел, где офицеры работают «восемь часиков».
Пучков пытался ее урезонить, говоря, что она выросла возле аэродрома и что пора бы уже привыкнуть к гулу, но Зина знать ничего не хотела и не поехала. Он жил в лагере один, и потому некоторые жены офицеров поговаривали о нем: «Женатый холостяк. Шляпа…»
На этот раз Зина «оттаяла» довольно скоро. Воскресным утром, когда друг Сергея летчик Чернов подогнал к их двери свою «Победу», Зина была резва и весела и даже вызвалась вести машину. Тотчас стрелка указателя скорости переместилась за 80. Быструю езду Зина обожала страстно. Сквозь боковые окна в кабину залетал пахнувший нефтью воздух: город окружал целый лес нефтяных вышек. Но выехали в поле, и воздух стал чище, без запаха. Зина сидела за рулем прямо и с наигранной грациозностью, то и дело поправляла темные очки… На середине пути за руль сел Пучков.
В лагерь приехали к моменту поднятия флага. Зина повеселела, увидев множество офицеров и их жен, – она вообще любила многолюдье. Перед кем же иначе она могла бы демонстрировать свой новый летний туалет: короткую синюю юбку клеш и прозрачную кофточку с очень короткими рукавами. Зина заметила, что на нее обратили внимание, и обрадовалась.
Праздник ей понравился: никакой натянутости и нудной официальности. Краткая речь генерала, самодеятельность, спортивные игры, несколько буфетов в кузовах машин. Было много штатских, особенно женщин с ближних промыслов и из пригородного совхоза. Курсанты училища замечательно сыграли в футбол с молодыми геологами.
Зина давно полюбила матчи и часто ходила на стадион, где бывало много болельщиков.
После банкета начались танцы на открытом воздухе. Ликованию Зины не было конца. К ней подходили майоры, подполковники, капитаны, она грациозно вскидывала руку на погон и легко двигалась в танце. Чем выше по званию оказывался партнер, тем с большей легкостью танцевала Зина и тем с большим остроумием отвечала на комплименты и вопросы. В прошлом году, ранней весной, когда был на аэродроме такой же праздник, Зина нарочно старалась пройти в танце мимо одиноко стоявшего Сергея; пусть убедится, что они не из тех женщин, которые держатся за фалды мужа. Если он не будет послушен, не трудно увлечь и другого… Раза два Сергей пытался приглашать ее на танец, но Зина отговаривалась:
– Ты мне и дома надоел…
На этот раз она этого себе не позволила. Танцуя с мужем, она «подруливала» к тем майорам и капитанам, с которыми танцевала только что, и старалась сделать вид, что прислушивается к его словам с тем вниманием, на которое способна только жена, без меры влюбленная, смотрящая мужу в рот. Правда, как только они удалялись от партнеров, Зина расспрашивала, кто они по должности. Сперва Пучков отвечал ей, потом, посчитав, видимо, любопытство жены нескромным, отвечал односложно:
– Этот наш, а тот не наш…
– Ревнуешь?! – воскликнула Зина с такой радостью, будто бы эта ревность впервые доказывала ей, что муж ее обожает.
Больше она ни о ком не расспрашивала.
Позже других пришел на импровизированную танцевальную площадку генерал-майор Тальянов. Для него майор Шагов тотчас принес два стула, но генерал с добродушным неудовольствием сказал:
– Спасибо, Григорий Ефимович, но я еще не настолько стар, чтобы сидеть и смотреть, как танцует молодежь.
Он подошел к жене начальника политотдела – блондинке неопределенного возраста – и повел ее в танце. Зина заметила, что сотни глаз смотрят на эту пару, и ей захотелось станцевать с генералом, чтобы обратить на себя такое же внимание. Она села на стул, который принес Шагов, и генерал, отведя к стулу после танца блондинку, пригласил Зину. Он танцевал, стремясь не выбиться из ритма, и Зина ободрила:
– Вы танцуете хорошо, как молодой курсант…
– Увы, – улыбнулся генерал, – тридцать лет уже не курсант.
Потом Зину пригласил старшина Князев, и она ему не отказала. Но после она танцевала только с мужем, офицерами и курсантами, а если к ней подходил сержант или старшина, она отвечала, что уже приглашена.
Уже вечерело, когда буфеты стали свертываться, машины уезжать. Некоторые офицеры нехотя пошли с женами к семейным домикам, где предстояло жить до глубокой осени. Праздник кончился сказочным по красоте фейерверком, осветившим облака.
Оглядываясь на догоравшие в небе разноцветные ракеты, Зина медленно шла к домику мужа – единственному домику, где сейчас не было света. Пучков отпер дверь и вошел в необжитую комнату. Он включил лампочку, лежавшую на списанном самолетном аккумуляторе-проводку от движка еще не успели сделать, – и глазам предстала почти пустая комнатушка, с неразвернутой раскладной кроватью у стены, с фанерным самодельным столиком и дюралюминиевой скамеечкой на ножках из дюралевых труб.
Зина села на эту скамейку и сказала:
– Ох! Как я устала!
Пучков ходил из угла в угол и курил.
– Люди ужинают сейчас. Новоселье отмечают. А тебе досталась эта… будка! После приличной квартиры в городе жить в этой конуре!.. – изощрялась Зина в злословии.
Пучков промолчал. И она смягчилась.
– Ладно, милый. Давай наведем порядок…
Прежде чем постучать в дверь, Корнев долго вытирал ноги о протектор – мягкую каучуковую оболочку, в которую заключают бензиновые баки самолета. При простреле бака бензин начинает вытекать, рваные края протектора растворяются, делаются мягкими и заклеиваются. И самолет даже с простреленными бензобаками может выполнить боевое задание.
Недавно на аэродроме списали два бомбардировщика. Каучуковую одежду баков Пучков отдал Громову на хозяйственные нужды, а тот разрезал ее на коврики и «обеспечил» ими семью каждого офицера.
Захватил с собой один коврик и Ефим Беленький.
На стук вышла жена Беленького – Лена.
– Игорь! – воскликнула она радостно.
– «…Она вышла в сени, и гостю сразу стало тепло и весело!» – шутливо сказал Корнев. – Елена, ты становишься прекрасной, даже с напудренным носом. Из боязни влюбиться я скоро перестану к вам ходить…
– Бессовисний. У тебя язык надо вирвати, – Лена поспешно вытерла нос, – в муке обмурзалась. Пироги пеку. Празднувать будемо…
То, что Игорь сказал Лене, не было только комплиментом. Жена друга, еще недавно казавшаяся ему подростком, расцветала на глазах…
Года три назад, когда Лена приходила к училищу, чтобы повидаться с Ефимом через ограду (он был тогда курсантом, и его пускали в увольнение раз в месяц), Игорь и предположить не мог, что она может так похорошеть.
– Чего к тебе повадилась эта голенастая украинка? – недоуменно спрашивал Игорь всякий раз, когда курсанты сообщали его другу, что у проходной городка ждет его какая-то, по всему видать, шалашевка. – Брось ее, скромные девушки никогда не навязываются…
Сперва Ефим отмалчивался, потом напустился на друга:
– Ты это брось!.. Ты знаешь, что она приехала ко мне с Украины, где я служил солдатом?
– Не знаю.
– Ну так вот. Мы познакомились там. Сперва она мне писала, а теперь приехала.
– С твоего согласия?
– Нет, сама приехала и поступила здесь на работу.
– Понимаю: она не могла не приехать… Теперь нечего и раздумывать; женись, если соблазнил. Пусть не бьется лбом об ограду…
– Честно скажу, не соблазнял. Могло быть и это, но я пожалел ее.
– А чего она не стыдится торчать у забора? Гордости у нее нет. Пойми, этим она и твое достоинство роняет. Послушай, что говорят о тебе курсанты. «Нашкодил, а жениться не хочет». Объясни ей, что некрасиво дразнить курсантам глаза каждый день. Могла бы и подождать, когда в городское увольнение тебя отпустят.
– Объяснял, да не может она не видеть меня…
– Значит, дура: так она потеряет и твое уважение.
– Ни черта ты не понимаешь в людях! – отмахнулся Беленький от наставлений. – Кроме меня, у нее никого близких на свете нет. Понимаешь?
Это было действительно так. В первые дни войны у Лены погиб отец, старшина-пограничник. Свою семью – жену и троих детей – он успел отправить на Полтавщину, к матери. Они жили во втором этаже полукаменного-полудеревянного дома, где внизу было сельпо. Однажды пришел пьяный фашист, выгнал бабушку и братьев Лены на улицу, а девочку вытолкнул за дверь. Он пытался изнасиловать ее мать. Лена, тогда одиннадцатилетняя девочка, бросила в насильника утюг. Фашист застрелил мать, вышвырнул из окна Лену и, – спускаясь по лестнице, выпустил из автомата очередь в бабушку и ее внуков… У всех односельчан было свое горе. И они не удивлялись, что Лена осталась одна-одинешенька. Не удивились они и тому, что после победы, когда в их деревне расположилась воинская часть, где служил Ефим, Лена привязалась к солдату всей душой. Когда он рассказывал о том, как сидел в лагере и бежал из закрытого вагона, она верила каждому его слову. Издевательства, которых натерпелись они от фашистов, сблизили их. И все-таки, впервые увидев Лену у проходной училища, Ефим удивился. Но верилось, что эта робкая, запуганная немцами, вздрагивающая от каждого его движения девушка могла бросить свой дом и приехать к нему, не зная о его намерениях…
«Ну что мне с ней делать? – раздумывал тогда Беленький. – Ведь и жениться нельзя, ей всего семнадцать…»
Чистосердечная, почти детская привязанность Лены способна была тронуть и каменное сердце. Беленький порвал тогда с Зиной, с которой познакомился в этом поселке, и сделал Лене предложение. Надо ли говорить, что Лена приняла его со слезами радости.
Женившись почти из сострадания, Ефим скоро полюбил Лену. Играя роль Отелло в клубе военного городка, Ефим вкладывал все свои чувства в слова:
Она меня за муки полюбила,
А я ее – за состраданье к ним…
И ему хлопали больше, нежели настоящему артисту.
Беленьких считали счастливой, дружной парой.
Пожалуй, никто из офицерских семей так не любил приглашать гостей, как Беленькие. И всегда у них были к столу хорошие вина, закуски… Семейный бюджет, который Зина использовала на туалеты, у Беленьких уходил в основном на прием друзей.
Корнев у них, как говорится, дневал и ночевал, каждый раз испытывая угрызения совести за свой совет Ефиму не жениться на Лене.
С праздника в честь открытия лагеря Лена ушла рано и принялась готовиться к вечеринке. Когда к ним постучался Корнев, Зина все еще танцевала, а у Лены уже почти все было готово к застолью.
– Ефим, вот тебе гость, вот и Наташа, – Лека взяла на руки двухлетнюю дочку, бросившуюся к распахнутой двери, – а мне прошу не мешать. И когда попрошу – помоги.
– Слушаюсь, товарищ главком! – улыбнулся муж и двинулся навстречу другу.
По-домашнему развалясь в кресле, сделанном из дюралевых труб и брезента, Игорь от нечего делать, в который уж раз, медленно листал семейный альбом Беленьких.
К босым ногам его – в комнате было душно, хотя оба окна были раскрыты, – то и дело подбегала Наташенька. Круглолицая, голубоглазая, с правильными чертами лица, с голубой ленточкой в волосах, в голубом коротком платьице, она была не в меру подвижна и озорна.
Мать и отец ей, видно, надоели, да она и побаивалась приставать к ним, поэтому то и дело вскакивала к Игорю на колени и, взяв одну или две фотокарточки, съезжала на пол и бежала в угол комнаты. Там, на простыне, у нее лежали три куклы. Карточки она складывала около их голов, причем у Чучелки – так называлась кукла с растрепанными льняными волосами – была всего одна карточка, а у других по целой горке.
– Ты Чучелка, ты немытая. Я тебе больше не дам… Тебе не дам, – приговаривала девочка.
Затем Наташа вытащила откуда-то электрический утюг со шнуром и приложила штепсель к уху:
– П-а-пы нет дома… П-а-па на полетах, – говорила она, нежно растягивая первое слово.
Беленький перехватил взгляд Игоря и пояснил:
– Это она отвечает на телефонный звонок…
– А ты скажи, кто у телефона… – спросил девочку Игорь.
– Наташа… Наташа Беленькая слушает, – продолжала играть девочка.
– Скажи: Наталья Ефимовна. Ты ведь папина? Да? – продолжал Игорь.
– Я не Наташа Ефимовна, а Наташа Леновна, я бабушкина и дедушкина, – серьезно ответила девочка.
Игорь и Ефим рассмеялись.
– А где дедушка и бабушка живут? – спросил отец, почему-то щипнув ус.
Наташа бросила шнур и, взобравшись на колени Игоря, сведя брови к переносью, быстро и сосредоточенно стала искать нужную ей фотокарточку.
– Вот тут… рядом, рядом, – обернулась она к Игорю, ткнув пальцем в каменный дом с колоннами на фасаде.
Игорь взял фотокарточку, и сердце его екнуло: он узнал дом, в подвал которого немцы согнали их перед отправкой в Германию…
– Это тот самый? – спросил он старшего лейтенанта.
– Тот самый… – подтвердил Беленький. По пути в Мисхор он заезжал к родителям и теперь сообщил другу, что в том доме разместился сельскохозяйственный техникум, его подвалы заняты под склады, а на фасаде повесили табличку: «Памятник архитектуры XIX века. Охраняется законом».
– Другую табличку надо повесить. Надо написать: в подвалах этого дома фашисты кости дробили нашим людям… Эх, Фима, сколько было таких подвалов на Украине, в Белоруссии, под Ржевом? А сейчас и следа, поди, не найдешь…
– Жизнь есть жизнь, – тихо отозвался Беленький, – зарастают раны войны и на земле и в душах людей…
– На земле – да. А в душах… Не у всех людей. Нет! Проснешься иногда ночью и вдруг увидишь ясно, как мы бежали из города, как нас перехватили немцы, согнали для отправки в Германию, как мы из вагона через ту страшную дыру вываливались на грохочущее полотно и как разрезало пополам твоего брата Кольку… Вспомнишь и спросишь себя: все ли ты сделал, чтобы больше этого не случилось? Иногда так заведешься, что хочется ночью идти на стоянку…
– Пучков говорит, что ты хороший техник. Офицером бы тебе надо быть, Игорь… – задумчиво сказал Беленький.
– И рад бы в рай, да грехи не пускают!.. – в сердцах воскликнул Корнев.
Беленький затронул его больную рану. Только Громов считал, что Игорь остался на сверхсрочную потому, что потерял в жизни цель и перспективу. На самом же деле это было не так. Он любил авиацию. Ему, как и Громову, тоже хотелось стать профессиональным военным.
Сразу же после войны Игорь подал заявление в офицерское училище, но на мандатной комиссии к нему отнеслись с недоверием из-за того, что он с матерью оставался на оккупированной территории… Несолоно хлебавши Игорь вернулся в свою часть. То же самое повторилось и год назад. Он не чувствовал себя виноватым перед Родиной и тяжело переживал недоверие. Игорь знал, что кандидаты в летные училища проходят еще более строгую мандатную комиссию, чем он, пытавшийся поступить в техническое, и потому его так и подмывало спросить у Ефима, как же ему удалось «проскочить». Но он не решался, подозревая, что Ефим на вопрос в анкете – оставался ли на оккупированной территории – ответил «нет!». Зная, что Ефим и при немцах вел себя, как честный советский юноша, Игорь оправдывал такой шаг. Сейчас Беленький сам начал разговор об этом, и Корнев спросил его:
– Фима, как ты сумел преодолеть препоны?
– Скрыл, – хмуро ответил он, сразу поняв, что Корнев имел в виду, и оглянулся на дверь. – Мне тогда ничего другого не оставалось. А теперь это стало известно… На днях один приятель сказал мне, что у Шагова об этом докладная лежит. Кто-то в эскадрилье на тебя, Игорь, зуб имеет. Ну и меня приплел, как твоего друга…
Зина подметала пол, когда вошел Беленький и пригласил Пучковых на новоселье. Супруги обрадовались. И в самом деле, после веселого многолюдья было неуютно и тягостно в этой пустой комнате, пахнущей землей, саманом и краской.
Беленький жил через два дома. Оба его распахнутых окошка излучали довольно яркий свет, слышались звуки радиолы и мужские и женские голоса.
– От и гарно, шо прийшли, – раздался ласковый, теплый голосок Лены. Она шла со сковородой от плиты, которая, как старый пароход, дымила метрах в двадцати позади дома. В этих местах кухни делали, как правило, под открытым небом.
Лена ловко нырнула в невысокую дверь. Пока Пучков долго и сосредоточенно вытирал ноги, Лена вернулась и, взяв его за руку, потянула к двери.
– Проходьте, Сергунь, проходьте. Зинаида Павловна, просимо вас, просимо.
Как поводырь, Лена втянула их за руки в комнату и остановилась на пороге, не зная, где усадить. Среди гостей Пучков узнал Князева, Корнева и Еремина. Для Пучкова и Зины Лена откинула валик дивана и принесла фибровый чемодан. На беду, он раскрылся, на цементный пол посыпались книги, но в ту же секунду они оказались опять в чемодане.
Не успели Пучковы присесть, как перед ними появилось на краю стола по прибору, а на коленях – по миткалевому полотенцу. Разлили по первой рюмке. В этот момент за простыней в углу заплакала спросонок Наташенька. Лена нырнула за полог, что-то ласково зашептала, и дочурка перестала плакать.
Все ловко, легко и споро делала эта молодая украинка, бесшумно, будто по воздуху, снуя по комнате. В движениях, в чертах лица ее было что-то мягкое, плавное, округлое. И старшине Князеву нравилась Лена. Он дал себе зарок не смотреть на хозяйку, но почти каждый раз, когда она вставала и уходила, провожал ее взглядом.
Лена всех называла по имени, не исключая и троих механиков, всех потчевала, даже чересчур, но делала она это с такой милой искренностью, что ей прощали.
«Добилась-таки своего!» – глядя на ликующую хозяйку, завистливо подумала Зина. Она вспомнила, как Лена отбила у нее Ефима и как целовались они у железных стержней ограды, которой был обнесен военный городок.
Впервые увидев это, Зина подошла к Лене и сказала:
«Бесстыжая, ты роняешь наш авторитет!..»
Но Лена любила Ефима и поэтому не считала зазорным оставить свой дом, приехать к любимому и навещать его чуть не каждый день. И став женой, она часто приходила к его училищу. Кто служил, тот знает, что не сладка жизнь женатого курсанта. К жене его отпускают редко. И Лена ходила, чтобы повидать мужа хотя бы через забор. Она была рада и этому. А день его увольнения в город был для обоих такой наградой, что Ефим, стремясь заслужить это, учился только «на отлично». Его оставили инструктором при училище. Этот неожиданно счастливый поворот в их судьбе взволновал Лену.
– Шо-то боязно мени, Фима! Ты офицер, тоби треба не таку жинку, як я , пигалица неученая…
– Лена! – весело протестовал Ефим. – Ты говоришь глупости. Как ты не понимаешь, что любовь к тебе и сделала меня офицером. А будешь любить, я стану и генералом…
– Тю, дурень! Ну як же я, така пигалица, сделаюсь тогда генеральшей?!
Так подшучивали Беленькие друг над другом и теперь, проводив своих гостей.
– Лена, сегодня ты всех гостей покорила, даже Зину Пучкову.
– Не ревнуй, Фима! И все равно ты у меня самый-самый коханый. А коли случится, крылья тоби подрежут – поидемо к нам на батькивщину, до Днипра…
Поздно вечером, вспомнив, что у Пучковых нет даже постели, Лена закатала в тюфяк простыни, две подушки и поволокла всю эту ношу в их домик. Она очень радовалась, если доводился случай чем-нибудь помочь друзьям мужа.
– Какая Лена добрая и заботливая! – сказала Зина Ефиму, проводив Беленькую. Зине стало неловко, что раньше она думала о Лене только плохое. В глубине души она и теперь недолюбливала Лену за ее простоту, и безотказность. Попросит ее какая-нибудь жена офицера взять на день ребенка – возьмет, попросят сшить для него штанишки – сошьет и от денег откажется.
Как-то одна из соседок решила отблагодарить Лену за бескорыстную помощь. Приведя к Лене своего сынишку, она положила на стол деньги.
Лена побледнела.
– Хиба я вам нянька якая? – сказала она. – В войну я от голода пухла, а подачек не брала…
И она так взглянула на соседку, что та дрожащей рукой стала впихивать деньги в свою модную сумочку.
Только после того, как женщина извинилась за свой необдуманный поступок, Лена смирилась и взяла мальчика на руки.
День-деньской кружилась Лена со своей Наташей и соседскими детьми, шила по заданию совета жен офицеров покрывальца на тумбочки сержантов или еще что-нибудь, хлопотала по хозяйству. И поэтому не знала она, что такое скука, на которую жаловались соседки, изнемогавшие от жары и постоянного рокота на аэродроме.
Лена так свыклась с этим шумом, что уже не замечала его.
Только Наташа вдруг настораживалась, когда раздавался кратковременный, особенно сильный рев моторов на взлете.
Иногда, глядя в ту сторону, откуда доносился рев, она говорила:
– П-а-па… П-а-па…
Это означало, что взлетает папа.
Если полеты происходили днем, Лена никогда не задумывалась, что ее муж может не вернуться с задания, но когда полеты были ночные, она долго ворочалась в постели, не в силах заснуть. Иногда она выходила из дому и смотрела, как в темное небо, куда то и дело взлетали разноцветные брызги ракет, уходили невидимые машины, неся на крыльях огоньки. Лена возвращалась в домик, ложилась возле Наташи, боясь потревожить ее сон и надеясь, что у Ефима все будет в порядке, что он скоро придет… Но однажды он не вернулся.
