Текст книги "Свет любви"
Автор книги: Виктор Крюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Смерть каждого человека, тем более гибель на боевом посту, поднимает жизнь знавших его на новую нравственную ступень. Взрослее и тверже становятся члены семьи, осмотрительнее и серьезнее – коллектив. И в училище, и на аэродроме, где все основано на выполнении давно составленных инструкций, вдруг появляется много экстренного, не предусмотренного в наставлениях.
Эскадрилью остановили на профилактический осмотр, резко улучшилось техническое снабжение, чаще стали приезжать представители политотдела, медицинской службы, детальнее стали отрабатываться на земле летные задания.
А главное – возросло чувство ответственности у летчиков, курсантов, механиков. Хотя две инженерные комиссии – полка и училища – нашли материальную часть в исправности, Пучков только на ночь покидал аэродром: надо было закончить монтаж новых моторов на «старушенциях». Без них о быстром выполнении плана учебных полетов не могло быть и речи.
Не успел Пучков ввести в строй эти машины, как начались ночные полеты. На аэродром приехали представители из штаба полка и училища. Пучков нервничал. Ведь не они, в конце концов, отвечают за безопасность полетов. В который раз убедившись в исправности «ночных» машин, Пучков поспешил к «старушенциям». Регулировка их моторов еще требовала доводки.
Ночь была такая темная, что казалось, и ветер дует на ощупь.
– Еремин! – окликнул Пучков, подходя к его бомбардировщику.
– Я! – отозвался голос из темноты. У хвостового оперения самолета показался огонек.
– Отрегулировал? – спросил техник, когда перед ним обозначилось лицо механика, освещенное переносной лампочкой, привязанной ко лбу.
– На три щелчка повернул, но не знаю, мало этого или хватит.
– Пробуйте! – сказал Пучков.
Еремин запустил мотор. Техник отошел под крыло. Когда механик давал мотору максимальные обороты, из выхлопных патрубков выскакивало длинное, трепещущее пламя. Красные искры отлетали далеко на хвост самолета.
– Черт возьми! Опять слишком обогащенная смесь! – проворчал Пучков. Он приказал механику сбавить обороты и подошел к мотору. Плотный воздух стеганул его по лицу. Фуражку сорвало с головы, но техник успел ее схватить.
Встав на тормозную колодку, он несколько минут возился с иглами карбюраторов. Потом отошел и скомандовал:
– Пробуй!
Моторы взвыли, Еремин плотно прижимался к спинке сиденья и, двигая вперед рычаги газа, смотрел, как качнулись вправо стрелки тахометров, как увеличивалось давление масла и бензина.
Он убавил обороты, и стрелки почти всех приборов пошли назад.
Пучков дал знак к проверке моторов на взлетном режиме. Еремин двинул до отказа вперед рычаги газа. Машина дернулась, прижалась к тормозным колодкам, задрожала, запрыгала, стрелки приборов сорвались с места, и Еремин, боясь, что рванется вперед машина и все изрубит винтами на пути, нажал гашетку тормозов. Штурвал бился в его руках, как живой. Ощущая через него мелкую дрожь и вибрацию всей машины, Еремин почувствовал себя смелым и сильным, сдерживающим тысячи лошадиных сил, бесновавшихся в моторах. Все утонуло в сплошном гуле, но стоило ему двинуть рычагом – как сразу все смолкло и остановилось. Он подумал с гордостью, что сила мощных моторов – это его сила, его уменье… Неправда, он станет настоящим механиком! По его вине не будет вынужденных посадок, ни один летчик не погибнет. Неправда! Не все же ходить в наряд. Так и специальность потерять можно!..
Через несколько минут он вышел из кабины и доложил Пучкову, что на взлетном режиме моторы ведут себя хорошо. Но в их громком и, казалось, сплошном гуле Пучков умел различать неверные ноты – так опытный врач обнаруживает шумы в сердце, хотя кардиограф показывает, что оно здорово.
Пучков тоже не всегда доверял приборам. Прибор может быть так же неисправным, как и двигатель, – не опрометчиво ли судить по его показаниям?
По части обнаружения неисправностей, где сложно переплетаются десятки причин, Пучков был большой дока. Чтобы выслушать и поставить диагноз мотору, Пучкова иногда приглашали в другие эскадрильи. Он становился неподалеку от беснующегося вихря винтов, прислушивался к таинственным руладам мотора, и лицо его в это время выражало лихорадочную работу мысли. Потом он давал команду «останова» и сквозь трубы и болты, иногда сдирая об них руки, пробирался к язвам, заставлявшим мотор лихорадить.
Особенности профессии наложили на него отпечаток: у него было лицо интеллигента и длинные, сильные руки тракториста.
В авиации бывают случаи, когда десятки людей долго бьются в поисках неисправностей. Если такое случалось в эскадрилье Пучкова, отыскание неисправностей становилось для него навязчивой идеей: он продолжал думать о причинах и следствиях даже дома. От этого он бывал иногда рассеянным, и жена называла его растяпой.
– Товарищ техник! Все в порядке! – вторично доложил Еремин, удивленно глядя на Пучкова, стоявшего молча в глубокой задумчивости.
– Нет, – вздохнул он и полез в кабину, чтобы опробовать моторы снова.
Он искал и нашел то, что в прерывистом гуле моторов беспокоило его утонченный слух. Оказалось, что лопасти винтов плохо меняют свой шаг, а это отражается на силе воздушной тяги.
Когда Пучков вылезал из кабины, его поджидал уже механик Желтый.
– У меня воздушный корректор забарахлил, а до вылета полчаса, – сказал он.
– Пошли! – И Пучков вынул карманный фонарик…
После гибели Беленького вместе с чувством ответственности выросло и чувство перестраховки. Чтобы обезопасить себя, летчики, механики и даже курсанты обращались к Пучкову – будто только его осмотр давал гарантию от аварии. Пучков никому не отказывал: лучше еще раз проверить…
В эти дни Зина скучала. Какое внимание мог ей оказывать занятый работой муж? Приходя домой усталый, пропахший бензином, он брал белье и сразу шел в душ, потом ложился отдыхать и только через час или полтора мог заняться контрольной проверкой отчетности, которую вели механики и техники звеньев. В меру своего разумения Зина помогала ему, но разумение это было столь малое, что другой, менее терпеливый муж отогнал бы ее от формуляров. А Пучков никогда даже не повышал тона. Вообще, как бы ни была к нему настроена Зина, он вел себя ровно, даже деликатно. И старался хоть один вечер в неделю выкроить для жены. В таком случае излюбленная фраза, с какой он обращался к жене, предлагая ей пойти с ним куда-либо, была такова: «Зина, если ты не возражаешь, то мы пойдем в субботу в театр. Хорошо?»
Это подчеркивало уважение к ней, и Зина была довольна. Постепенно у нее вырастало в душе неведомое ей чувство искренней признательности к мужу: он больше не допытывался, что за история случилась с ней в Крыму, и не требовал особой любви к нему. Зина старалась убить время в заботах о муже, но все-таки после бурных и разнообразных дней с купаньем в море, с поездками в Ялту, в Севастополь жить в лагере при аэродроме было тяжко.
Зина так и рвалась в город. Она ездила туда каждую неделю, все по пустяковым делам, но оказывалось, что и там было скучно. Зина каждый день ходила в кино, наводила идеальную чистоту в квартире, по вечерам пыталась вязать. Крючок выпадал из пальцев: это тихое женское рукоделье было не по ее натуре, ей хотелось движений. Она жалела, что бросила заниматься спортом (у нее был второй разряд по гимнастике), что у нее нет какого-нибудь увлечения «для души».
Сегодня по приезде в город она позвонила подруге, хотела пригласить ее в парк на танцы. Подруги дома не оказалось.
Зина пошла одна. Медленно вышагивая по асфальту, она думала: «А и вправду – не поступить ли на работу?»
Муж много раз внушал ей, что жить без работы, без детей нелепо и скучно, но всегда она находила ловкие отговорки:
– Мы всю жизнь должны таскаться за вами по пыльным аэродромам, каждый день переживать: вернется ли из полета? Так тебе мало этого – совсем закабалить хочешь? Гражданской женщине почему не рожать и не работать? У нее все налажено, все обжито. А жена офицера зимой – в городе, летом – в лагере. Нынче – здесь, завтра – там, – тараторила Зина.
– Ну, положим, я-то служу в стационарной части, – возразил Пучков.
– Ну, а куда я пойду? Опять в баню? (До замужества Зина работала кассиром в мужской бане, оттуда ушла по желанию мужа).
– Ни в коем случае.
– В гараж, чтобы шоферня лапала?
– Не ходи и в гараж.
– На стадион, к молодым спортсменам?..
О! Она знала, что муж ревнив, и использовала эту его слабость.
На днях Пучков узнал, что освободилось место делопроизводителя у директора совхоза. Он посоветовал Зине устроиться – это было совсем рядом с аэродромом. Но она уже достаточно обленилась – работать ей не хотелось. Однако Пучков настаивал, и она пошла, недовольная и мрачная. Часа через три вернулась в прекрасном настроении.
Пучков обрадованно спросил:
– Все в порядке?
– Знаешь, Сережа, работа действительно есть, и я бы справилась. Но… не могу, – она села на стул.
– Почему?
– Посуди сам. Пришла… Народу в приемной у его кабинета набралось с полсотни. А со мной, знаешь, с эдакой сладенькой улыбочкой, при запертой двери, болтал целый час. Расспрашивал, есть ли у меня муж, намекал, не изменяет ли… Я спросила себя: к чему все это? Ведь в пять минут мог бы решить: принять меня или нет. Теперь сообразила: примет, но на определенных условиях…
А директор совхоза и не думал ставить ей какие-то условия. Просто у него намечалось совещание, и пока с полей собирался народ, он хотел поговорить с новой сотрудницей по душам, выяснить, что она за работница.
Зина истолковала это по-своему, и Пучков поверил ей.
Время шло, Зина томилась без работы и жалела, что смолоду ударилась в танцы, не получила, как жена Чернова, настоящего образования или хорошей специальности. В девичестве после первых успехов у курсантов она сочла, что труд на предприятии или в учреждении не для нее. Она ведь эффектная девушка, а это не так уж мало. Выйдет за летчика замуж, начнет с ним кочевать с аэродрома на аэродром, пойдут дети – какая уж тут работа?..
Главная улица привела ее к воротам городского парка, на которых висел транспарант с надписью: «Добро пожаловать!» И сердце Зины приятно екнуло: вспомнилась юность.
В глубину парка по направлению к цирку вела широкая асфальтовая дорожка. Над ней свисали длинные ветви серебристых тополей, плакучих ив. Городской парк разбили в ботаническом саду, принадлежавшем когда-то царскому наместнику. С тех пор много раз делали подсадки широколиственных кустарников: парк разросся, стал гордостью города.
Зина шла, окидывая взглядом фонтаны, куртины, стенды. Многое здесь напоминало ей Южный берег Крыма. Запах гелиотропа и цветущего табака навеял приятные воспоминания, и Зина глубоко вздохнула.
По аллее прохаживались молодые люди и девушки.
Лавируя между молодыми парами, Зина подошла к цирку.
Купол его напоминал огромный, заостренный вверху парашют. Изнутри доносились конский топот, ржание, аплодисменты и дикие, на непонятном языке, выкрики. Серые полотнища купола вздрагивали.
Зина подошла к афише: выступал осетинский артист Али-Бек Кантемиров.
Зина обожала скачки и лихих наездников, но погода была прекрасной, и в цирк ей не захотелось.
В многолюдном движении по аллеям было что-то давнее, забытое, дорогое. После замужества она редко бывала в парке и сейчас чувствовала себя как рыба в воде. Но разгуливать одной теперь было как-то неловко.
«Хорошо бы встретить какую-нибудь подружку», – подумала Зина.
Гуляя по аллеям, она пересекла парк несколько раз: никто из подруг не попадался. Зато какой-то богатырского сложения, элегантно одетый мужчина показался ей знакомым. Чтобы удовлетворить любопытство, Зина направилась за ним к тиру, но потеряла его из виду. Барьер тира был густо облеплен мужчинами. Рядом с тиром находился силомер. Возле него также толпились мужчины. Сменяя друг друга, они размахивали молотом, и от удара черный квадратик скользил вверх по рейке с делениями. Иногда квадратик достигал предельной высоты, ударялся в ограничитель, и тогда слышался взрыв и в разные стороны разлетались красные искры. Поблизости находились длинные рычаги, на одном конце которых был противовес, а на другом – подобие спортивного самолета. Возле него было много подростков. Отталкивая друг друга, они протягивали толстому усатому старику билеты и залезали в кабину, опоясывались ремнями. С помощью милиционера старик отталкивал назад неугомонную толпу, потом отходил куда-то в сторону: длинный конец рычага взмывал вверх, и самолетик, переворачиваясь в воздухе, начинал описывать дугу.
Зина села поодаль на голубую скамейку и стала смотреть то на тир, то на самолет. И вдруг у барьера она увидела того самого элегантно одетого мужчину, который показался ей знакомым. После того как он выстрелил три раза (Зина считала его выстрелы), она встала и решительно подошла к нему. Она узнала его: это был старший лейтенант Строгов, обучивший ее приемам самбо и джиу-джитсу.
– Рыцарь, будьте добры, сбейте вон того леопарда, – сказала она, указывая пальцем на стену, где висели фигурки тигров и крокодилов.
– Боже! – воскликнул Строгов и, отдав (точнее сказать, кинув) ружье следующему в очереди, шагнул к ней. – Зиночек, сколько лет! Сколько зим!
Он обхватил ладонями тонкую талию Зины и дважды приподнял и опустил ее, как ребенка.
– Восемь лет, рыцарь, восемь зим! – говорила она, вся сияя.
– Ты сказала «рыцарь», и я сразу вспомнил тебя. Меня, поверь, никто так не называл.
Через полчаса они вошли в сверкающий паркетом, белизной столов и светом люстр ресторан.
Смеркалось. За окнами, как бы играя сотнями двигающихся огней, текла центральная улица города. Из недр ресторана несло запахом восточных блюд; певучие мелодии доносились изнутри высокого зала, с эстрады. Все было так непохоже на будни аэродрома, что Зине казалось, будто она во сне. Давно она не сидела за столом, сверкающим резным хрусталем рюмок и фужеров, среди штатских мужчин в хороших костюмах и дам в вечерних туалетах. А главное, перед ней сидел тот, кто среди всех ее поклонников высился в ее воображении как благородный рыцарь.
В упор, без тени ложной стыдливости, рассматривала она черты его лица, и ей казалось, что они изменились мало. Тот же белесый густой бобрик, оттенявший загар на мужественном обветренном лице, та же гордая посадка головы на крепкой, как бы состоявшей из сплошных мускулов шее, те же спокойные, видавшие виды глаза.
Зина заметила, что, когда он смотрел на нее, в них зажигался огонек радости, но тут же гас; и теперь, как восемь лет назад, ей казалось, что он думает о чем-то своем, ей недоступном.
– Как поживают твои чудесные мальчики… Федя и Саша? – спросила Зина, желая сделать Сергею приятное.
В глазах его вспыхнуло удивление. Он, видимо, хотел спросить, откуда она узнала об их существовании, ведь он скрывал это, но тут же его взгляд опечалился.
– Саши уже нет… Умер.
– Как умер? – воскликнула Зина с искренним участием.
– Так, нелепый случай: жена, директриса моя, недосмотрела… Давай лучше о другом. Помнишь, как мы собирали в горах куманику?
– Ах, Сергей! Не надо об этом! Я не знаю, что бы я отдала, если б вернулось то время… – вздохнула она с чувством.
– Это всегда так бывает. Годы юности из глубины зрелых лет кажутся всегда лучезарными… Закон жизни.
– Ничего ты не понимаешь… – прошептала она, и на ее скривившуюся вдруг губу набежала слеза.
«Неужели еще любит?» – удивленно спросил себя Строгов, и в груди его разлилась приятная теплота. Было отрадно сознавать, что тогда, восемь лет назад, он не обманул доверия этой влюбленной в него девушки и, пересилив себя, остался верен жене и детям, но тут же пожалел, что не бросил тогда жену.
Нет, он не был сейчас очарован Зиной – что в ней особенного? Слишком уж неудачно сложилась его семейная жизнь. Чем дольше жили они с Валентиной, тем все дальше отходили друг от друга.
Присмотревшись к Зине, Строгов нашел, что она по сравнению с его женой, давно уже утратившей свою женственность, выглядела сущей красавицей.
А как Зина смотрела на него!..
Невольно вспомнилось, что его директриса, как называл он жену, приходя с работы, за ужином вместо того, чтобы ласково поговорить с ним, молча жевала, уставившись в одну точку. Даже находясь дома, она всеми мыслями была в своей образцовой школе. А ему, Строгову, так хотелось внимания, женской ласки… Зина же вся была внимание.
Строгов смотрел на нее, и горький опыт семейной жизни нашептывал ему, что из такой девушки, как Зина, не нашедшей в жизни призвания, могла бы выйти хорошая, настоящая жена.
А Зина любовалась своим «рыцарем». Раза три перехватив взгляды женщин, смотревших на него с соседних столиков, она с тайной гордостью подумала: как много дала природа этому белокурому богатырю.
– И академию окончил! – удивленно, будто впервые увидя академический значок, воскликнула Зина, нежно коснувшись лацкана его пиджака. – Наверное, и жена у тебя образованная.
– Даже слишком! – с горечью выронил Строгое.
– А я, Сережа, необразованная осталась, – с сожалением подчеркнула она всю разницу между ним, офицером с академическим образованием, и собой.
– Образованных много, а любящей не найдешь, – задумчиво произнес Строгов и выпил не чокаясь…
– Все вы так говорите… А женитесь на образованных… Мой муж, правда, не упрекает меня, но считает, что не учиться и не работать – безнравственно.
– Предрассудки! – Строгов налил себе вина, – Неужели летчик, просидевший ночь в самолете где-нибудь в пустыне, в тундре, в степи, не вправе, кроме казенного кошта, иметь еще и семейный уют?! А если жена на работе даже по вечерам, если дети без ее присмотра, о каком уюте может идти речь? – Он сказал это выстраданно, даже озлобленно, и его рука потянулась опять к рюмке.
Зина отодвинула ее. А когда пальцы Строгова обхватили стеклянную ножку рюмки и потянули к себе, Зина так сжала его руку выше запястья, что он уступил и вспомнил те дни, когда они, как два схватившихся насмерть барса, валялись на траве.
– Я чую: тяжко у тебя на душе… Чем же я могу помочь тебе?..
«Сколько лет я не слышал таких слов!» – подумал Строгов и повеселел.
Выходя из зала, Зина снова заметила, какими взглядами женщины, сидевшие за столиками, провожают Строгова. «Ну зачем природа так много отвалила одному?» – подумала опять Зина.
Через два дня она вернулась домой. Муж, лежа в постели, обнял и поцеловал ее. Она отвернулась и невольно сжалась в комок: все существо ее принадлежало другому…
Расставаясь с ней, Строгов сказал, что скоро постарается увидеть ее, но где и когда именно не уточнил, а спросить Зина постеснялась.
Все эти дни она жила в ожидании и страхе: а что если он заявится сразу на квартиру, когда муж будет дома? Что тогда станется с бедным Пучковым?
В субботу они действительно увиделись, но совсем не так, как хотелось бы Зине. Строгов приехал на аэродром вовсе не к ней, а по своим делам. Он увидел ее, когда она выходила из душа, что соорудил Громов позади мазанок, на задворках. Строгов даже не подошел к ней: не то пощадил ее женскую стыдливость (Зина выглядела как русалка: волосы ее были распущены по яркому халату), не то ему было не до нее. Скорее всего – последнее.
Зина подняла в знак тайного приветствия руку, поиграла пальчиками. Строгов, а за ним и офицеры скрылись за тесовой стеной душа.
У аллеи пирамидальных тополей (год назад Громов приказал рассадить их по шнуру) Зина остановилась.
Из-за тесовой перегородки виднелась только фуражка Строгова и половина его лица. Но вот над головой вскинулась и его рука и, открыв кран, поиграла пальцами под струями воды. Видимо, Строгов хотел определить, тепла ли вода. Как только его рука опустилась, к дождю еле дотянулась другая, более короткая. Судя по тому, что Строгов и два подполковника вышли, это была рука майора Шагова.
Едва увидев офицеров, выходящих из душа, Зина резко отвернулась и быстро пошла домой. У своего саманного домика она невольно обернулась. На шаг впереди офицеров к стоянке самолетов шел Строгов.
В походке, в движениях рук, в гордой посадке головы чувствовался не просто летчик, но и хозяин аэродрома. Майор Шагов, маленький и коротконогий, бежал за ним вприпрыжку.
Зина улыбнулась.
И вдруг, как выстрел, мелькнула мысль: «А ведь он обманщик!.. Не может быть, чтобы он, теперь уже майор, приехал в училище на старую должность. Да и сопровождают его подполковники. Тут что-то не то!»
В лагере было не принято удовлетворять женскую любознательность; на все, что касалось служебных дел, офицеры отвечали односложно: «Не знаю». И Зина ничего не узнала от офицеров. Но ей сказали, что «главный майор» и подполковники приехали на «Победе», которая стоит у столовой. Шофер-то уж наверняка знает, кого он возит.
Молодцеватый, с пилоткой набекрень, шофер сказал ей:
– Это, девушка, наш новый батя…
– Ба-а-тя? – дивилась Зина. – Разве может майор быть батей и для полковников?
– Поневоле, девушка… На реактивных истребителях не все генералы и полковники могут летать… Взлетит ваш пожилой орел, а на звуковом барьере из него труха посыплется…
– Нахалист! – Зина резко повернулась и пошла домой, довольная, что поняла намек болтливого водителя.
«Неужели и вправду Строгов будет начальником училища?» – подумала она, и сердце ее сладко заныло…
Майор Строгов не давал о себе никакой вести, но Зина узнала, что он бывает на аэродроме чуть не каждый день.
Вдали, с другой стороны аэродрома, возник небольшой палаточный городок, появились огромные контейнеры, из которых, как птицы из яиц, вылупливались ослепительно белые необычные самолеты.
«Реактивные, – обрадованно подумала Зина. – Наконец-то мой муж воспрянет духом. Ведь реактивные ему не придется ремонтировать, как «старушенции».
Палатки в городке росли, как грибы после теплого дождя. В дни, когда полетов не было и над аэродромом не висела туча, были видны тракторы, бульдозеры, огромные катки…
– Неужели все это связано с его приездом? – спрашивала себя Зина. Не успела она разузнать об этом, как Пучков сказал:
– Завтра, Зина, мы перелетаем на запасной аэродром.
– Надолго?
– Нет… но точно не знаю.
– И я с тобой?
– Нет, тылы остаются на месте.
«Слава богу», – с облегчением выдохнула Зина.
Утром эскадрилья улетела, а в полдень в саманный домик к Зине вошел Строгов.
– Сережа… Как это понять? Дела? – спросила она так мягко, словно заранее хотела оправдать его долгое отсутствие.
– Я боялся испортить все впечатление от нашей встречи. Правда, Зина, она получилась теплой? А кроме того – ты права: дела!
– Ах, Сергей, если ты так внимателен к каждой женщине, – горе твоей супруге…
Зина не льстила и не лгала. Ей действительно стало казаться, что если б она вышла за него замуж, те умерла бы от ревности.
Он пробыл всего десять минут и поспешил к машине, которая ждала его возле столовой.
Прошло три дня. Утром Зина встала так рано, как не поднималась уже несколько лет, и торопливо начала прихорашиваться. И как только на дальней стороне аэродрома завыли турбины реактивных самолетов, опрометью бросилась в поле. Найдя возвышенный пригорок у самой границы кукурузного поля, она в бинокль стала наблюдать за суетой еле различимых людей у нового палаточного городка. Люди бегали возле самолетов, однако взлетать никто и не думал. Но вот на бетонную полосу выкатился небольшой, с крыльями-ножами истребитель. Он долго бежал по дорожке, так долго, что сердце у Зины екнуло (взлетит ли?), и тут колеса оторвались от земли. Круто, почти свечой (так никогда не взлетали «старушенции») самолет устремился в светло-голубое утреннее небо. Несколько мгновений, и он исчез. Тщетно Зина искала его в бинокль: на голубом фоне остался только дымный след, похожий на перистые облака, окаймлявшие снизу небесный свод. Вскоре стало видно, что этот величественный, безграничный свод очерчен широким белым кольцом. Казалось, что в небе повесили дымный обруч. А самолета не было еще видно. И вот, откуда ни возьмись, он появился. Со свистом, как ракета, пронесся он над аэродромом – и вдруг опять устремился ввысь, снизился… Он исчезал и вновь появлялся из глуби неба, шум и свист то нарастал до рева, то исчезал вовсе, и тогда было слышно, как за ее спиной шелестит ветер тяжелыми листьями кукурузы. Всякий раз, когда самолет носом вниз приближался к бетонной полосе, сердце Зины сжималось и будто кто невидимый давил грудь. Но каждый раз летчик с ловкостью виртуоза выходил из пикирования, и тогда дышалось легко и свободно, и хотелось стать птицей, устремиться за ним. Но вот бурный, беспрерывный каскад взлетов прекратился, и Зина – о боже! – увидела в небе свое имя, написанное гигантскими дымными буквами.
– Зина, – прочитала она и повторила: – О боже!
Буквы расплывались, растаскивались ветром по бокам небесного свода и ввысь. Зина изумленно смотрела на них, и ей казалось, что и она сама уносится в глубину вселенной, к звездам. Это длилось минут пять. А Зине казалось, что целую вечность прожила она в восторге от своего счастья…
С тех пор, как она себя помнила, она жила возле этого аэродрома. Тысячи курсантов и летчиков влюблялись в местных девушек и женщин, но разве имя хоть одной из них возносилось над землей, как ее имя?
Радости ее не было предела. Она вспорхнула, как птица, и, не чувствуя под собой земли, понеслась к офицерским домикам, где махали платками, беретами, фуражками удивленные люди.
И вдруг подумала: «Что я делаю? Теперь все догадаются, все!» Память подсказала ей, что в лагере нет ни одной молодой женщины по имени Зина, и она остановилась.
– Глупый, что он наделал! Это видел весь аэродром, весь лагерь. Этого никогда не бывало, и все будут говорить, показывать на меня пальцем…
Имя, написанное в небе Строговым и подчеркнутое дымным следом, как бы отрезало ее от мужа. А она еще совсем не решилась оставить его, и ей стало страшно…
«Одно дело, – подумала она, – сделать рыцарский жест, другое дело – быть таким мужем, как Пучков…»
Тщеславие ее было пресыщено. Она вернулась с небес на землю и ужаснулась, как же теперь будет смотреть мужу в глаза? Он ведь не успеет доехать до аэродрома, как ему все расскажут…
Зина упала в траву и заплакала. Потом, озираясь то на небо, то на дальний палаточный городок, то на офицерские домики, как будто отовсюду на нее были устремлены осуждающие взгляды, она шмыгнула в кукурузный массив и по его краю, разбитая и обессиленная, поплелась домой.
Нырнув, как испуганный зверек, в свою «спичечную коробку», Зина увидела на столе открытку от мужа с полевого аэродрома. И тут же она написала ответ, полный клятвенных уверений в любви: таких писем она никогда не писала ему.
