Текст книги "Свет любви"
Автор книги: Виктор Крюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В авиагородке находилось училище со своим штабом, учебными корпусами, общежитиями курсантов и жилыми домами для офицеров.
В одном из таких домов жили и Пучковы. Но Сергей со времени отъезда Зины заглядывал в свою квартиру только дважды, когда приезжал в технический отдел.
Сегодня, поднимаясь по лестнице к двери своей квартиры, Пучков вздрогнул, увидев в замочной скважине ключ. Несомненно, это был ключ Зины. Пучков дернул дверь и через маленькую кухоньку, едва не сшибив с газовой плиты ведро, ворвался в комнату. Зина, одетая в яркий халат с орнаментами цветочных клумб, сидела на диване.
– Когда приехала?
– Только что…
Она не успела встать, как Пучков схватил ее и, подняв, опустил на диван.
– Ну как? Ты похорошела. Рассказывай.
– Ух ты, как обрадовался! Глупенький мой, – сказала она, улыбаясь и шаловливо потягивая Сергея то за одно, то за другое ухо.
Пучков склонил голову, пытаясь вырваться из приятного плена, но все это он делал как бы шутя. Не сумев освободиться, Пучков отдал свою голову в полную волю жены, потом потянулся к ее губам, но она, смеясь, уклонялась от поцелуя и смотрела мужу в глаза, читая в них радость.
– Отпусти.
– Не отпущу.
– Я серьезно говорю, отпусти.
– Я серьезно, не отпущу.
Он посмотрел на нее с упреком. Она сжалилась, сомкнула свои губы на его обветренных губах и выпустила из пальцев уши.
– Баловница! – сказал он, притягивая ее к себе. Она снова поцеловала, скользнув по его горячим губам острием языка. Радостный, приятный озноб пробежал по телу Пучкова.
Так целовать могла только Зина.
Не сходя с дивана, он поставил задник одного сапога на носок другого, намереваясь разуться. Зина вспорхнула с дивана и дернула за сапог.
– Иди голову помой, – сказала она. – Ведро на плите стоит.
Он благодарно улыбнулся.
– А еще говоришь, что я невнимательна.
В первую после возвращения Зины ночь Пучковы проспали до десяти утра. Это была та долгожданная ночь на воскресенье, когда Сергею не надо вскакивать от звонка будильника и спешить на перекресток дорог, где обычно останавливались автомашины, отвозившие техников на аэродром.
Облаченный в яркую шелковую пижаму, которую Зина купила ему перед поездкой на курорт, Пучков пошел умываться.
Он с наслаждением брызгался, скользил ладонями по щекам и вдруг засмеялся и зафыркал, подумав, что слишком старательно пытается стереть улыбку с лица.
Кажется, он глупел от избытка счастья. Зина приехала неузнаваемой. Давно ли она была вздорной и почти чужой? Давно ли Зина давала понять ему, что, если он не переведется в другой город, ей все труднее будет сохранять ему верность.
Другой бы муж не потерпел таких намеков, а Пучков выносил и это. Он утешал себя надеждой: «Подурит и уймется». Любила же она его сразу после женитьбы. Может быть, он ей не слишком по нраву, но бывает и так: стерпится-слюбится. И сейчас он радостно думал: «Зина так соскучилась, что приехала раньше, чем кончилась вторая путевка. Она все-таки любит меня».
За завтраком Пучков невольно отрывался от еды и засматривался на Зину. Она сидела напротив, лицом к двери, и деловито работала вилкой. Падавший в окно солнечный луч отражался от боковинки никелированного самовара и освещал левую половину ее загорелого лица.
Чем ярче вырисовывались в свете солнца завитки ее русых волос, тем более приятный оттенок принимала кожа щеки и уха – свежая, будто только сейчас припеченная солнцем. Когда Зина поворачивалась, смело вздернутый кончик ее носа, просвеченный солнцем, казался розовым, полупрозрачным, и Сергею хотелось поцеловать его.
Глядя на нее, Сергей испытывал радостное довольство, переходящее в умиление.
Зина откинула крышку чайника и поставила его под кран самовара. В дверь постучали, потом она открылась, Случайным взглядом Сергей уловил выражение лица жены: дуги бровей переломились, сдвинулись, точно от испуга, лоб сморщился, а затем черты лица расплылись в теплой, дружеской улыбке.
Пучков обернулся: у порога стоял старший лейтенант Беленький.
– Вот кстати! – встала Зина. – Ефим Петрович, прошу к столу, чай пить… Или чего-нибудь покрепче? – и она метнулась в кухню, к буфету.
– По усам вижу: хорошо отдыхал, – подошел к гостю Сергей. Беленький тронул черные усики, похожие на миниатюрное коромысло.
– Ай, ай! – воскликнула Зина, подойдя с бутылкой в руке к столу: из чайника по клеенке ручьем скатывалась вода.
Ефим улыбнулся.
– Вы настоящие русские люди, радушные, гостеприимные. Вошел гость, и вы ему – все свое внимание, – сказал он, хотя и понял, что кран остался незакрытым из-за растерянности и даже испуга Зины.
«Это хорошо, – подумал он. – Значит, мучается угрызениями совести».
Зина быстро вытерла воду, отодвинула чашки, накинула новую, хрустящую клеенку, но от угощения гость отказался.
– Тогда… – Зина раздумывала с секунду, – шагом марш в другую комнату. Я буду убираться!
Пучков взял Беленького под руку и повлек в маленькую комнатку, служившую спальней и кабинетом.
Они прошли к окну, с которого ниспадал на стол подсиненный тюль.
Пальцы Беленького побежали по пирамидке запыленных книг, когда вошла Зина.
– Я не помешаю? – Она хотела именно помешать. Не зря же приперся Беленький – еще проболтается…
– Ну, что ты? – улыбнулся Пучков, вставая, чтобы Зина могла пройти к окну.
Но Зина сделала вид, что она не нашла то, что искала, повернулась и вышла.
Проводив ее взглядом, Беленький сказал, что пришел расспросить, что нового в эскадрилье.
Пучков начал рассказывать.
– Я не помешаю? – вошла опять Зина и, всплеснув руками – снова что-то забыла, – исчезла.
– Стало быть, ничего особенного не произошло? – спросил Беленький, заметив, что техник начинает повторяться. – А что же ты о самом главном не рассказал? Моего друга ошельмовали, а ты молчишь.
– Корнева-то! Мы не дали его в обиду, – вскочил Сергей и начал рассказывать, каким образом поймали Иванова, когда тот вел передачу, как Громов нагло обвинил Корнева чуть ли не в пособничестве и что сказал об этом ЧП начальник политотдела, вызывавший и Пучкова.
– За Игоря я ручаюсь больше, чем за самого себя, – сказал Беленький. Он рассказал Пучкову, как сидел с Корневым в фашистском застенке и как они бежали из поезда…
Ефим считал, что если уже тогда, в пятнадцать лет, Игорь был верным и стойким парнем, то теперь, после многих лет армейской службы, он закалился, и ничто не склонит его на пособничество шпиону.
– Да ведь никто, кроме Громова, его и не заподозрил, – повторил Пучков.
– Зарвался этот Громов. Не зря механики называют его фельдфебелем.
– Зарвался он потому, что никто, кроме него, не занимается с «технарями». Вот и ты, командир экипажа, возишься со своими курсантами, как клуша, а на «технарей» ноль внимания, – с досадой упрекнул Пучков гостя.
– Обучение и воспитание курсантов для нас, инструкторов, – главное, – слегка обиделся Беленький, – а у «технарей» есть инженер.
– Вот-вот, я и крутись как белка в колесе. И самолеты готовь, и механиков воспитывай.
– Ну, меня-то ты упрекнуть не можешь: я-то знаю, кто из моего экипажа чем дышит. О «технарях» и со старшиной не раз беседовал… Да ведь трудно его убедить в том, что для нас главное не только устав, но и человек.
– А Громов, наоборот, убежден, что прежде всего – буква устава. И ему плевать на наши беседы: он ведь обласкан теми, кто разделяет его убеждения… После скандала из-за Корнева я попытался сплавить старшину в другую эскадрилью. Так ведь не вышло. Разрешили закрепить за ним самолет: дескать, начнет работать сам, поймет, что это нелегко, и станет еще справедливее к техникам. А по-моему, Корневу и Громову теперь не место в одной эскадрилье. Взглянут друг на друга, и кажется: из глаз искры летят. А вдруг подложит Громов отвертку в рулевое управление самолета, закрепленного за Корневым, вот и поминай как звали экипаж… Когда я намекнул об этом майору Шагову, тот заорал: «Как? Подозревать, что старшина Громов способен на диверсию?» – и выгнал меня из кабинета. Пучков смотрел на Ефима, ожидая сочувствия. Беленький усмехнулся, почему-то тронул левый ус, положил руку Пучкову на плечо и сказал:
– Между прочим, майор Шагов правильно сделал: ты лишку хватил…
– Громов страшный службист… Ради карьеры он пожертвует и человеком. Не зря демобилизованные подарили ему намордник, – ответил Пучков и, как с ним часто бывает, впал в задумчивость…
– Я вижу, тебя агитировать за моего друга не надо? – спросил Беленький и повернулся, ища глазами фуражку.
– Конечно, не надо. Корнев настоящий парень. А вот Громов… Шагов сказал мне: «Примирите их; я сам прослежу, как вы сумеете это сделать, какой из вас воспитатель…» Навязался этот Громов на мою душу!
Через минуту Беленький стал прощаться. Пучков вышел из кабинета вслед за гостем. Зина сидела за столом, с которого еще не убрана была посуда, и держала книгу «Королева Марго». Пока в кабинете разговаривали, она не прочитала ни странички: ловила каждое слово мужчин. Взглянув на Пучкова, на Зину, на не убранную еще посуду, Беленький подумал: «Эх, дружок, простак ты, а вот жена тебе досталась трудная, ох трудная».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Еще темно. Пустынны улицы поселка Актысук. Давно расстались влюбленные пары. Изредка промчится поезд, прокричит осел или степной заяц – и опять тихо. Все спит – дома, тополя, степь. Над аэродромом висит слоистый белесый туман. Курсанты и летчики еще пикируют и взлетают во сне. А от палаток к стоянке движется узенькая, двухшеренговая колонна авиаспециалистов.
– Эскадрилья… стой! Напра-во!
Колонна остановилась, повернулась лицом к Пучкову.
– Старшина Князев!
– Я.
– Подготовьте к монтажу новые моторы. После выруливания придем помогать.
– Ясно!
И Князев идет к своему самолету, мерно раскачиваясь на ходу.
– Сержант Еремин!
– Я.
– Продолжайте восстанавливать машину. Пока темно, работайте с переносной лампочкой: внимательней просматривайте трубопроводы всех систем… Неужели вы не видели, что ставите? Такой перетертой трубке недолго лопнуть. Вытечет масло – мотор сгорит. А что внизу? Море, горы? Так что смотри, Еремин… И не надейся, что Корнев все неисправности заметит. На испытания машины в воздухе полетите вместе.
– Слушаюсь! – одновременно ответили оба и удалились.
– Старшина Громов!
Молчание.
– Старшина Громов!
– Я, – недовольно отозвался Громов.
Совсем превратил его в ничто этот новоявленный инженер. Когда это было видано, чтобы старшина эскадрильи работал еще и как механик?
– Слишком долго, старшина Громов, раскачиваетесь с приемкой машины…
– Это не машина, а, как вы сами говорили, «старушенция», из которой песок сыплется… Как же ее принимать?
Никто даже не улыбнулся.
– Составьте дефектную ведомость и придите ко мне, – подсказал Пучков.
– И составлю… Ведь мне же отвечать за жизнь курсантов.
– Вот и отлично, Примете машину и полетите с инструктором на испытания… Ясно?
В последнее время Пучков усвоил по отношению к старшине тот не допускающий возражений тон, который в разговорах с подчиненными обожал сам старшина.
Через несколько минут строй поредел и стал самопроизвольно смыкаться. Кое-кто из стоявших в задней шеренге натягивал комбинезоны. Здесь не строевой смотр, и такие «вольности», за которые Громов бы дал выговор, были в порядке вещей. Пучков, будто не замечая, продолжал давать указания. Через двадцать минут перед Пучковым остался, как всегда, только Миша Пахомов…
– Ну, а вы пойдете в мое распоряжение, – сказал ему Пучков.
Миша прекрасно знал, что это значит: развозить баллоны с воздухом и кислородом, наводить порядок в капонирах и каптерках, смотреть, нет ли в курилках масляных тряпок или дымящихся окурков.
– Надоело мне быть подметалой, товарищ техник. Неужели я хуже всех? – пожаловался Миша.
Пучкову было искренне жаль этого трудолюбивого, но незадачливого моториста: не его ведь вина, что он от рожденья рассеянный. Но ведь какая-то одна забытая в кабине отвертка может заклинить тяги управления и привести к катастрофе… Нет, не место Пахомову на самолете.
– Товарищ техник, – продолжал Миша, – скоро демобилизация. В нашем колхозе разных моторов много. Я моторист, колхозу нужный человек, а вы меня к машинам не подпускаете. Я уже моторы заводить разучился. Прошу: переведите на самолет.
– Я хотел вам выговор перед строем объявить. Почему подпустили осла к самолету? Вы дежурный по стоянке – надо было смотреть. Секунда промедления – и пропеллеры сделали бы из него фарш, а механики расплатились бы за него из собственного кармана…
– А я-то причем? – не вытерпел Миша. – Что я, звал этого ишака на стоянку? В нашем поселке разная тварь настолько обвыклась с шумом – хоть пастуха у аэродрома ставь…
– Вы еще и пререкаетесь?
– Виноват, товарищ техник…
– Конечно виноват: сколько раз кормил осла на стоянке остатками обеда?
– Так я не думал, что он опять припрется… Добродушное широкое лицо Миши покраснело, он и сам не рад, что осел привязался к нему.
– Я теперь не подпущу его и на пушечный выстрел…
– И это будет в интересах дела. Исполняйте свои обязанности. – И Пучков, жалея, что потратил на этот разговор время, поспешил к машинам.
Надо бы и в монтаже «старушенций» помочь, да ничего, справятся – там Корнев. А вот Еремин…
Этот долговязый несобранный механик прямо-таки удивлял Пучкова. Самолет и мотор он знал теоретически неплохо, на проверках отвечал обстоятельно и точно. Но теория – еще не все. Прежде чем Пучков мог бы положиться на Еремина, ему надо было стать «технарем». В это слово, бытовавшее в эскадрилье еще с тех пор, когда для запуска моторов применяли беспримесный спирт, вкладывались такие качества специалиста, как самозабвенная любовь к делу и выносливость. Этих качеств Пучков в Еремине не находил: какой «технарь» оставит живую работу на самолете и по своему желанию начнет бессменно нести наряд? Ведь наряд вне очереди – это взыскание…
Еремин начал обслуживать только что принятый им самолет. Он, как новичок, не давал бригадиру Корневу и пяти минут спокойной работы.
– Что у тебя? – спросил его Корнев.
– Законтрил тяги управления газом, да не знаю, правильно или нет. Проверь…
Корнев спустился по стремянке на землю, пошел к левому мотору. Снаружи вдоль мотора тянулся тонкий стальной прут с блестящими хомутами в местах его соединения с рычагами карбюраторов. На эти рычаги надевались заслонки карбюраторов, открывавшие больший или меньший приток горючей смеси в цилиндры. При помощи стальных тяг заслонки соединялись с пультом управления самолета. Двигал летчик вперед рычаг газа – заслонки открывались, и мотор увеличивал мощность; отводил назад – пропеллер сбавлял обороты.
Корпев ощупал прут, проверил, крепко ли затянуты на нем хомуты, и сказал, что контировка хорошая.
Еремин усомнился:
– Нет, товарищ старшина (на днях Корнева повысили в звании). Я видел у одного сверхсрочника: хомуты сделаны из толстой листовой стали. А у меня из слоистой фольги… Перетрется она – рычаги выедут из тяги и пружины карбюраторов поставят заслонки в открытое положение. Следовательно, мотор самопроизвольно разовьет максимальные обороты. Какой же летчик может посадить самолет, когда мотор работает на максимальных? Выйти в воздухе из кабины, чтобы соединить тяги, тоже нельзя – летчика сдует, как окурок. Катастрофа… Катастрофа, это ясно. Нет, так дело не пойдет… Надо вторые хомуты поставить…
– Успокойся… – Игорь обнял Еремина за плечи. – В инструкции вовсе не предусмотрена дополнительная контировка. Это для гарантии мы ставим хомуты. Ничего не случится, поверь моему опыту, и не паникуй! Иди ставь воздушный корректор.
Еремин взобрался на крыло и стал устанавливать корректор. Корневу было слышно, как, навертывая гайку, Еремин приговаривал:
– Ну, миленькая, ну, родная, вот умница, еще… еще немного…
Лицо механика корчилось от натуги, и сам он согнулся в три погибели. Вдруг что-то хрястнуло и зазвенело.
– Что там такое? – обернулся Игорь.
– Корректор лопнул, – растерянно пробормотал механик, утирая лицо.
– Зачем нажимаешь на все до предела? Думаешь, чем сильнее затянешь, тем безопаснее? Две бензиновые помпы расколол, сорвал резьбу на десятках винтов, и все это из-за перестраховки… Ну чего ты боишься? Чего дрожишь, как перед расстрелом?
– А как же не дрожать? Вы поставите моторы и уйдете. А за машину отвечаю я… Рули на самолете изношены: прорвутся в воздухе – машина потеряет управление и разобьется. Винты привезли из техотдела старые, а под пломбой. Черт знает, как они смонтированы. Еще сорвутся с редуктора, и мотор, оставшись без нагрузки, сгорит.
Корнев опять успокоил Еремина:
– Поверь, как только эта машина сделает несколько вылетов – твои страхи как рукой снимет! Через мои руки прошел не один моторист, и все сперва не доверяли себе…
– Но у них машины были поновее.
– Это не имеет значения. Планер у «старушенций» еще не выработал положенного ресурса, а моторы ставим после заводской переборки. Все по инструкции…
Еремин переспросил:
– По инструкции? А кто составлял их, эти самые инструкции?
– Они составлены на основе конструкторских расчетов.
– А кто проверял эти расчеты?
– Сама жизнь. Эти самолеты прошли войну.
– А кто дал гарантию, что моя машина будет в воздухе исправна?
– Эту гарантию будешь давать ты сам. Каждый день! – Корнев начал выходить из себя. – А поскольку у тебя еще нет опыта, помогаю тебе и я.
– А вы разве застрахованы от ошибок? – допытывался Еремин.
– Таких паникеров я еще не встречал! Да если летчик узнает, как ты дрожишь, он и в машину-то не сядет! Не вздумай выкладывать ему свои вздорные опасения. А если курсант проникнется твоими опасениями, он никогда не вернется из полета! Он должен быть уверен, что машина исправна, заруби это на носу… Странно получается: иным нельзя доверить машину, потому что они не знают, какая причина к какой неисправности может привести. Тебе нельзя доверять потому, что ты просто помешался на причинах и следствиях.
Еремин поежился.
– Ну так примите у меня самолет. Пусть меня разжалуют до рядового. На все пойду, лишь бы не механиком. У меня предчувствие какое-то. Видишь, я подков натащил к самолету, чтобы, значит, счастье было… А все равно нет уверенности…
– Ах вот оно что!.. – воскликнул Корнев. – А я-то думал: зачем эти ржавые подковы у твоего самолета, почему это комсомолец Еремин страстно любит ходить в наряд… Хватит отлынивать! Государство два года тебя учило на механика – так и будь механиком. А наряд и необученные солдаты нести могут… Пошли работать!
Не успел Игорь подняться на мотор, как раздался возглас:
– Баллончик прибыл!
У самолета стоял Миша.
– Как поживаешь, инженер? – спросил Игорь.
– Зачем насмехаетесь, а еще комсорг!.. Хуже всех живу. Не знаете разве? – с укором произнес Миша.
– Что-нибудь дома случилось?
– Не дома, а здесь… Последних мотористов вы сделали механиками. И я тоже сдал экзамен, но мне все одно не доверяете. Ершов и раньше проходу мне не давал. А теперь, когда Пучков мобилизовал на мат-часть и всех «тотальных», вовсе житья не дает…
– Каких это «тотальных»?
– Ну… – Миша огляделся вокруг, – Еремин, например…
– Хорошо, я уйму Ершова.
– Возьмите и меня на монтаж, товарищ старшина. Неужели я и вправду хуже всех? – Миша чуть не заплакал.
Игорь подбодрил его шуткой:
– Ты же заместитель инженера по стоянке. Стало быть, должность у тебя выше, чем у любого механика, – тебе ли плакать?
И Корнев стал подниматься по стремянке.
– Ладно! – угрожающе воскликнул Миша. – Не хотите, не надо! Вот отвезу последние баллоны и спать лягу! И больше заданий мне не давайте!
Он снял баллон, схватил пустую тележку и покатил к компрессору, рокотавшему на отшибе от стоянки.
Работая, Корнев наблюдал за Ереминым.
Тот принес новый воздушный корректор и стал присоединять его к блоку мотора. Вдруг рука его сорвалась и ударилась о болты, выступающие из блока. Из пальцев побежала кровь.
Пошатываясь, Еремин отошел под крыло самолета, упал на брезент. «Нет. Это выше моих сил! – думал он. – Лучше бы и не поступать в техническую школу! Пусть переводят в роту охраны. Буду сутками стоять на посту! Буду посыльным, буду… что угодно, но только не это!»
Корнев удивился:
«Неужели он, дурень, нарочно хочет выйти из строя, чтобы машину сбагрить кому-нибудь?» Руки Игоря были в ссадинах. Он подошел и сказал Еремину:
– Не будь чувствительной барышней. Когда настоящему механику больно, когда из пальцев бежит кровь, он не идет к маменьке. Он наливает бензина и сует в него руку.
Под крылом стояло ведро с чистым бензином. Игорь погрузил в него свою сбитую в кровь ладонь и подержал минуту. Защипало, зажгло, в глазах блеснули слезы.
– Дай-ка уж я установлю твой корректор, – сказал он и по стремянке стал подниматься к мотору.
Еремин, скосив глаза на старшину, полежал минут десять и тоже сунул руку в бензин. Точно огнем охватило ее. Он вырвал ее из бензина, упал и стал кататься по брезенту…
– Ишь неженка!.. – усмехнулся Игорь.
Еремин приподнял голову. На крыльях, на солнцепеке, потели его товарищи, и потому долго валяться в тени было неудобно. Он встал и быстро пошел в техническую комнату, где была аптечка. «Затяну лейкопластырем и буду работать… Ведь, если откажусь от самолета, я стану посмешищем… «Технари» не терпят белоручек».
На дороге ему встретился Миша, везущий тележку с баллоном. И Еремин не мог не повторить стиха, которым часто надоедали Пахомову механики, попадавшиеся ему навстречу…
– Откуда баллончик?
– С зарядной, вестимо,
Механикам надо,
А я подвожу…
– Кто бы смеялся, только не ты! – Миша выпустил ручку тележки. – И тебе машину не доверяют, посылают в наряд. А еще механик. Двухгодичную школу кончил. Мне-то и баллоны возить хорошо. Понял? Осталось отвезти десять баллонов, и спать лягу. А ты… вкалывай!
И Миша схватился опять за ручку тележки.
Окончив свою работу, он пошел к крайней машине, которую, судя по снятым лючкам, готовили к профилактическому осмотру.
– А… главный инженер, – шутливо встретил его Комаристов. – Привези, пожалуйста, из филиала техотдела два электромотора.
– Ну вас! Я свое задание выполнил… Сейчас спрячусь куда-нибудь и доберу минуток сто.
– Сделай, потом уснешь… Если хочешь, я тебя так спрячу, что даже Громов с его собачьим нюхом не сыщет…
– А куда? – заинтересовался Миша. – В нос фюзеляжа?
– Старо! – Комаристов подошел к створкам бомболюка. – Ты заберешься в бомбоотсек, а я закрою створки… Понял? Спи себе, никто тебя не найдет.
– Ладно, – широкая улыбка появилась на шелушившемся лице Пахомова. – Давай накладную. Поеду.
Миша привез моторы, взял чехол и, пристроив его в бомбоотсеке, забрался туда сам. Комаристов вошел в кабину пилота и при помощи рычага механического сбрасывателя бомб стал закрывать бомболюки.
Потом он подошел под крыло самолета и спросил:
– Ну как?
– Порядок! Только душно немного, – как из бочки, отозвался инженер.
– Зато полная маскировка.
– А как же я выберусь-то отсюда?
– Да я тебе открою. Проснешься, крикнешь – я и открою.
И Миша доверился.
Через полчаса дежурный по стоянке объявил перерыв, Комаристов, вытирая руки ветошью, ушел. Перерыв уже окончился, когда к курилке – она была в ста метрах от стоянки – подъехала машина. В стартовый наряд срочно требовалось два человека. Пучков назначил и Комаристова.
«Ладно, скажу на старте кому-нибудь из механиков, кто скорее вернется на стоянку, и выпустят Мишу», – подумал Комаристов, проезжая мимо самолета, где сладко храпел Пахомов.
Вскоре на стоянку пришел генерал Тальянов с двумя летчиками, приказал одному из них слетать на разведку погоды в район Каспийского моря – намечались тренировочные полеты группы курсантов. Свободных машин не было. Поскольку тот самолет, где спал Миша, был в состоянии готовности, его и выпустили на старт…
Пахомов проснулся от страшного рева и вздрагиваний. Миша понял, что машина катится по аэродрому. Он закричал, что было сил, стал ударять кулаками в створки: но разве услышит кто человеческий голос, когда бомбардировщик идет на взлет? Хоть лопни от крика – тебя никто не услышит… Все тело Пахомова сковал испуг. Огромным усилием воли он отвернул негнущимися пальцами резиновую окантовку створок бомболюка и заглянул вниз. О боже! Далеко, далеко внизу медленно проплывали луга и пашни, похожие на одеяла, сшитые из разных клочков.
Какая же высота? Километра два будет… Вдруг он увидел море. В голову стрельнула мысль: «А что если летчик вздумает открыть бомболюки? И я камнем вниз!..»
В какой-то судорожной агонии он схватился за тяги створок, удерживающие их в закрытом положении. Руки скоро онемели, и Миша глянул наверх, ища, за что бы схватиться. С боков люка на крюках висели бомбодержатели, он хотел уже было вцепиться в них, но вдруг подумал, что при нажиме держатели могут сработать и тогда створки откроются. А вокруг свистел ветер, самолет то проваливался, попадая в воздушные колодцы, то взмывал вверх. Мишу отбрасывало то вверх, то вниз, и каждый раз створки прогибались под ним…
Летчик делал над морем крутой вираж, когда в уши ему влетело:
– «Котлован», «Котлован»… Я «Волга». Как слышите? Прием.
– «Волга», «Волга»… Слышу вас хорошо, – ответил летчик.
– «Котлован», «Котлован»… Слушайте меня внимательно… Слушайте меня внимательно… У вас в бомболюке – человек. У вас в бомболюке человек. Не трогайте эс-бэ-эр… Не трогайте эс-бэ-эр… Законтрите механический рычаг сбрасывания. Законтрите механический рычаг сбрасывания… Возвращайтесь… Повторите приказание… Прием!
Летчик испуганно посмотрел вправо – на электрический сбрасыватель бомб, при нажатии кнопки которого бомболюки открывались. Выйдя из виража, он лег на обратный курс.
Когда самолет приземлился, к нему устремилось все живое. Никогда в жизни Мише не случалось быть предметом такого внимания. Едва он вылез из люка, как его обступили «технари» и курсанты. «Уж не сон ли это?» – подумал Миша, смотря на смеющиеся запыленные лица. Толпа расступилась, и к Пахомову подошел командир эскадрильи капитан Гурьянов.
– Как это могло случиться?
Ответ Миши, еще скованного испугом, был невнятен.
– Вы понимаете, что могло бы произойти, если б летчику вздумалось открыть люки?
Толпа грохнула смехом.
– Чего смеетесь? От смешного до трагического был один шаг. Смотрите. – Гурьянов дотронулся до белобрысой головы моториста. – Он начал седеть.
Действительно, волосы на висках у Пахомова были значительно белее, чем на голове.
Гурьянов тут же наложил взыскание на пилота – самолет перед вылетом надо осматривать лучше – и на техника звена, чтобы внимательней следил за своими подчиненными, и на Комаристова, не подумавшего, к чему может привести глупая и злая шутка. Пахомову же он сказал:
– Идите отдыхайте.
– Слушаюсь, товарищ капитан.
– Ну, Миша! Теперь ты авиационный внук деда Щукаря, – сказал Ершов, прибежавший со стоянки встречать самолет с Мишей в бомболюке.
Но на этом злоключения дня не кончились. Придя в себя, Миша, как побитый, поплелся на стоянку. У самолета, что стоял в капонире на покраске, он увидел человек пять механиков, окруживших осла. Осел рвался с привязи, раскрашенный, как зебра. Сержант Ершов, заканчивая свое дело, торопливо орудовал распылителем краски. Белые полосы ложились на вздрагивающий ослиный бок.
– Вы что потешаетесь над животным? – закричал Миша.
– Надоел, проклятый! Отучим его от аэродрома! – ответил Ершов. Он пояснил, что хозяином ишака стал после недавней смерти матери ее сын, стиляга, которому осел вовсе не нужен. С ним толковали, требовали, чтобы он отучил своего осла от аэродрома. Стиляга вызывающе отвечал, что механики ничего сделать ишаку не смогут. А если и сделают, то заплатят в пятикратном размере, чего, как видно, и добивается этот поселковый шалопай.
Когда камуфлирование было закончено, Ершов сказал:
– Ну, Миша, теперь от тебя зависит, будут тебя называть его другом или перестанут…
– А что я должен сделать? – нерешительно спросил Миша.
– Возьми вон тот насос, подними умнейшему хвост и цикни…
Миша поднял насос, однако руки словно застыли.
Желтый приподнял хвост, Ершов подскочил к Мише и, направив насос в цель, толкнул шток поршня. Брызнул обжигающий, как йод, этилированный бензин. Осел взвился, как птица, и с ревом полетел мимо технической комнаты.
Пучков выскочил и не поверил своим глазам. Что скажет теперь население поселка? Осел будет носиться по всем улицам. Бабы будут приговаривать: «Ерадромные-то над скотиной потешаются». Он выхватил у дежурного по стоянке карабин и, когда ишак забежал на летное поле, пристрелил его…
Буквально через час на стоянку приплелся стиляга. Не вынимая изо рта сигареты, он заломил немыслимое денежное возмещение.
– Бога-то побойся! – ахнул Пучков.
Но ни в бога, ни в черта этот лощеный недоросль не верил.
– Вы забыли, сэр, – процедил он, – что это называется самоуправством. Я напишу вашему генералу, а, если он не согласен, то и министру…
Пучков долго молчал.
– Хорошо. Завтра наше коллективное письмо будет у председателя поселкового Совета, а ишак такого же веса – на вашем дворе…
– Мне не нужен осел, сэр, мне нужны монеты. Надеюсь, вы не хотите широкой огласки?..
И парень назвал сумму, в пять раз меньшую, чем сперва.
В обед Пучков расплатился.
Когда Тальянову рассказали, как мчался по аэродрому, ревя и подпрыгивая, назойливый ишак, глаза генерала налились гневом… Но вдруг он отвернулся, расхохотался и сказал, что пусть разбирается сам Пучков.
