Текст книги "Свет любви"
Автор книги: Виктор Крюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Как-то днем Игорь вышел подышать свежим воздухом: в ларьке топили «по-черному», болела голова. На улице Игорь увидел Ефима; он выходил из дома вместе с Колькой, братом-близнецом. И с тем, и с другим Игорь уже успел подружиться и уже умел их различать, что не всем удавалось: сходство братьев было поразительное. Увидев Игоря, Ефим улыбнулся, спросил:
– Как жизнь?
– Какая теперь жизнь! Слезы!
– Пошли к нашим ребятам, – сказал Ефим.
В закутке, у крыльца детских яслей (там тоже жили беженцы) стояло человек десять мальчишек. Кое-кто курил, кое-кто играл в «жестку». Игра заключалась в том, что подбрасывалась в воздух легкая тряпица, сшитая из узких лоскутьев, и ее надо было удерживать в воздухе ударами ноги. Кто сделает больше ударов, не давая «жестке» прикоснуться к земле, тот и победитель. Игоря эта игра не занимала, курить он не курил. И все-таки уходить не хотелось: с самого начала войны что-то заставляло его держаться около ребят.
К группе подошел мальчишка с оборванными наушниками шапки, Минька Зорин. Накурившись вдоволь, он вдруг предложил:
– Пошли в столовую. Фрицев там нету еще.
Мальчишки неохотно согласились и гуськом потянулись на край села: столовая стояла на отшибе. Над длинным домом с шиферной крышей высилась огромная красная труба. Мальчишки взбежали по ступенькам на тесовое крыльцо; входная дверь оказалась закрытой. Принажали на нее целой ватагой, дверь подалась и с треском распахнулась. Длинные столы, накрытые цветными клеенками; аккуратно расставленные стулья, шелковые занавески на окнах; шкафы с посудой вдоль стен – все говорило о том, что столовую закрыли ненадолго, что завтра-послезавтра она снова начнет работать.
Минька Зорин схватил за спинку новенький стул и будто нечаянно уронил его. Это была словно команда. Тотчас мальчишки взгромоздили стулья, столы. Уронили на них шкаф с посудой: дюралевые и фаянсовые тарелки звякнули. Их тотчас похватали и с диким азартом стали бросать в стены и даже в окна.
– Окна потом! – крикнул Ефим. Он вышиб ногой стекло другого шкафа и стал вываливать оттуда чайную посуду. Она со звоном разбивалась об пол, ее ударяли ногами, Игорю приходилось рукавом закрывать лицо, чтобы розбрызг стекла и фарфора не влетел в глаза.
– Бей! – кричал Колька.
– Бей! – вторил ему Минька.
– Бей! Чтобы немцу не досталось, бей! – орал Ефим. Он выволок ящик с ложками и, как гранаты, стал бросать их в люстру. Несколько раз он попадал в электропровод, люстра раскачивалась, как кадило. Из кухни через раздаточное окошко кто-то выбрасывал дюралевые бачки. Их «брали на ножку», как футбольные мячи, отшвыривали в стену; штукатурка осыпалась, шурша и пыля. В диком экстазе метались в пыли мальчишки, топча миски, тарелки, ложки, обломки стульев, сахарницы, солонки, и, когда Ефим приказал бить стекла, они с особым азартом принялись метать в окна все, что валялось на полу. Подчиняясь взрыву какого-то странного чувства, Игорь подскочил и сорвал со стены огнетушитель.
– Разойдись! – завопил он, ударяя стержень о пол. Шипящая струя вырвалась из красного баллона и желтой пеной стала зализать крошево металла, стекла, дерева, фарфора. И вдруг кто-то гаркнул:
– Васы-ыр… тикай, кто жить хочет… И все рванули врассыпную…
Через несколько дней Ефим позвал Игоря к себе домой и сказал:
– Ума у нас ни на грош. Тоже мне, Джеки-потрошители!.. Не могли уж посильнее насолить фрицу. Испортили у столовой вид и рады… А в Белоруссии и на Украине пионеры штабы сжигают… Вчера, между прочим, нашу столовую фрицы сделали конюшней. Сорок три лошади туда завели… Вот бы поджечь, а?
– Поджечь – дело нетрудное. У моей бабушки в деревне, когда колхозы организовывались, действовал один кулак. Все сараи и клети спалил. И долго не знали, кто это делал. А действовал он вот как: ставил в сарай миску с керосином, в нее – свечу. Зажжет свечу, сядет на велосипед и уедет в другую деревню километров за двадцать, И шумит там, кричит…
– Подготовляет алиби…
– Ну да… Если заподозрят, может доказать, что его в той деревне не было…
На этом разговор и кончился, а через два дня Игорь проснулся от дикого ржания, конского топота, выстрелов и сполохов за окном. Когда обитатели ларька выбежали на улицу, языки пламени пробили драночную крышу. Сосновая дрань, стреляя, летела в стороны. Когда стропила рухнули, снова послышалось дикое ржание. Игорь подумал: «Ефим поджег. Молодец».
В этот же день немцы похватали всех подростков совхоза: оказывается, часовой у штаба еще вчера вечером видел возле конюшни два маленьких силуэта.
За Игорем пришли на четвертый день. На всю жизнь запомнил он, как шел впереди полупьяного полицая к красивому, с колоннами, двухэтажному каменному дому, в котором был сельскохозяйственный техникум. Теперь немцы разместили здесь штаб. В конце длинного коридора полицай втолкнул его в погреб с железной дверью…
– Ну, как там Москва?
– Москву еще не заняли? – спросило из темноты несколько голосов сразу.
Было так темно, что Игорь не видел людей, но по вопросам понял, что это свои.
– Нет, Москва наша. Москву не сдадут! – воскликнул он с радостью.
– Москву не сдадут? – спросил кто-то с явной угрозой. – Ее уже сдали…
– Неправда! – закричал Игорь. – Он врет, товарищи!
– У тебя, паря, хороший ватник, – услышал Игорь знакомый голос, и вдруг чьи-то сильные руки сграбастали его за полы стеганой куртки и выволокли на середину комнаты. – Расстегивайся!..
Игорь упирался тонкими длинными руками в колкую бороду, стараясь вырваться.
– Расстегивайся, тебе же будет лучше!
Игорь замер в недоумении.
Те же сильные руки распахнули куртку, послышался треск раздираемой материи. Человек, стоявший перед Игорем, стал вытаскивать из его куртки вату.
– Отстань от паренька! – к Игорю подошли трое и отстранили человека, который разорвал полу его стеганки.
– Игорь, Игорь! – узнав его, закричали Ефим и Колька Беленькие, они сидели в погребе уже три дня.
Ефима уже водили на допрос и пытались узнать, кто поджег конюшню и где закопано сто овец, забитых рабочими накануне прихода немцев, но он ничего не сказал.
– И ты молчи. Сознаешься – расстрел! – закончил Ефим и отошел от Игоря.
Игорь видел, как тот, кто разорвал ему стеганку и выхватил, словно клещами, клок ваты, свернул из нее жгут и положил на пол. Потом он вынул из-за пазухи дощечку и, положив на жгут, начал быстро двигать ее. Он елозил по полу коленями, тяжело дышал. С головы его упала на пол черная ушанка с оборванными наушниками, но он не поднял ее, а продолжал уползать вперед, к маленькому высокому окошку, не отрывая рук от дощечки, снующей по полу, как челнок.
Операция длилась минут пятнадцать. Потом темный угол с людьми закопошился, из потайных карманов стали вынимать бумажки для самокруток, свертывать цигарки.
Елозивший по полу спрятал дощечку, схватил дрожащими пальцами плотно скатанный фитиль ваты и, растягивая в стороны, осторожно подул на него. В середине, там, где фитиль разорвался, засветился неяркий огонь.
– Прикуривай, курачи! – сказал хозяин огня.
К нему бросились со всех сторон. Первым подошел к огню тот, кто говорил, что Москва уже сдана. Когда он через цигарку всасывал огонь в себя, красные искры падали на пол, и Игорю стало видно его лицо, такое морщинистое, будто кто-то сгреб лицо в горсть, да так оно и осталось.
– Тише, падло, толкайся, погасишь! – сказал владелец огня, добытого доисторическим способом. Выждав, пока прикурили все, он запалил сам огромную козью ножку и подошел к Игорю.
– Куришь?
От огня козьей ножки лицо курящего осветилось. Игорь узнал его.
– Это вы мне свиную тушу обещали? – усмехнулся он и услышал ответ:
– Что ж ты мне сразу-то не сказал? – Тяжелая рука чернобородого опустилась на плечо Игоря и, подхватив его под локоть, повлекла в угол, где на полу лежала длинная байдачина.
– Садись! – предложил бородач. – Говори, как попал?
– А вы как?
– Увидели немцы, что свиные туши в моей телеге, и ну отнимать. Я в драку. Спасибо, что не кокнули на месте: спас только документ, что в тюрьме сидел, почти не вылазя.
И он показал бумагу, из которой Игорь узнал, что этот бородач, с тремя фамилиями – Палкин, Галкин и Смирнов, действительно сидел в тюрьме.
– Вот что, парень, вон с тем – его зовут Фитиль, – уголовник кивнул на морщинистого человека, который прикуривал первым, – с ним ни слова. Это клуша, провокатор.
– Спасибо, дяденька. – Игорь пожал огромную лапу Палкина-Галкина-Смирнова.
Позже этот человек сказал Игорю, что он уже и сам не помнит, какая из трех фамилий у него настоящая, – его часто били. Воровать он начал с детства, несколько раз бежал из лагерей и всякий раз придумывал новую фамилию, чтобы труднее было его разыскать…
На другой день Игоря повели на допрос. Когда он вошел в большую комнату, там за длинным столом сидели двое: офицер и полицай, арестовавший Игоря. Лысый, желтолицый, он пританцовывал под столом ногами в щегольских белых бурках. Офицер сидел неподвижно. Очки и задумчивое, спокойное лицо офицера делали его похожим на учителя. Он деловито смотрел на бумаги, разложенные по столу, и не обратил на вошедших ни малейшего внимания.
Солдат остановился в трех шагах от стола и что-то доложил по-немецки. Лысый полицай в бурках – он был и за переводчика – подошел к двери, и через минуту в комнату вошла мать Игоря.
Она метнулась к сыну и обхватила его за плечи. Глаза ее были заплаканы, лицо раскраснелось. С минуту они постояли посреди комнаты, потом лысый вывел ее за дверь…
– Садись, – возвратись в комнату, кивнул он Игорю на стул, стоявший у стола, и сам опустился в жесткое кресло напротив.
– Вам, пацанам, унывать нечего! Скоро житуха будет – во! – Лысый вскинул большой палец, мечтательно закрыл глаза и продолжал: – Каждый парень четырнадцати-пятнадцати лет будет иметь свой автомобиль. А при Сталине вы имели только самокаты, и то не все.
Лысый высморкался, убрал платок и сказал:
– Слушай, Игорь, кто же поджег конюшню? Я тебя спрашиваю так, по-товарищески. Пойми сам: ведь это не нападение на солдата немецкой армии…
– Я не знаю… – ответил Игорь.
– Ну, ты брось, не запирайся. Я тебя и твоих ребят выручить хочу, а ты в кусты. Ты ведь парень умный, пожалей свою мать… Скажи, где закопаны сто овец?
– Если овец закопали, они наверняка задохлись и в пищу не годятся, – сказал Игорь и недоуменно пожал плечами.
– Ста-ать, сукин сын! – крикнул лысый, вынув руки из кармана галифе.
Игорь вскочил.
– А ну, к стенке! – скомандовал лысый, выхватив из кармана пистолет. Он так стукнул им Игоря в плечо, что тот отлетел к стене, на которой висела карта мира, и упал.
Видимо, внезапный этот удар лысый наносил своим жертвам не впервые: так он был точен и силен.
– Считаю до трех: не скажешь, где баранина, – сам станешь мясом! – выкрикнул полицай.
Игорь поднялся с колен, с ненавистью поглядел на мучителя.
Тот наводил в лицо пистолет.
Офицер с лицом учителя невозмутимо перебирал на столе бумаги.
– Повертывайся к стенке, сволочь! – скомандовал лысый.
Сердце билось беспорядочно. Дрожа, задыхаясь и чуть не падая, Игорь подошел к стене. Ноги словно одеревенели, колени подгибались. В раскрытые от страха глаза бросилась карта: коричневые очертания материков на голубом фоне океана. Близко к носу был сапог Италии. Игорь подумал: «Все, больше ничего не увижу…»
– Р-рр-аз! – процедил сквозь зубы лысый.
Очертания материков куда-то исчезли. Карта слилась в сплошное пятно. Какого она цвета? Лилового? Красного? Синего?
– Дыва! – раздался тот же голос за спиной. Промелькнул в памяти образ матери. Она сидела на кровати, закрыв лицо руками, как в тот день, когда проводили на войну отца… Перед глазами возник ремень, годами висевший дома на стенке. Отец точил об него бритву… Зазвенело в левом ухе.
– Три! – выкрикнул полицай.
Краем глаза Игорь увидел дуло, узенькое, черное. Оттуда сейчас выскочит пуля. «Мама! Мама! Сейчас меня совсем не будет. Совсем…» Жесткие спазмы перехватили горло. «Живу последнюю минуту. Все, что вижу сейчас, – вижу последний раз», – подумал он со страхом и горечью и наклонил вниз голову. С предельной яркостью в глаза бросился коричневый плинтус пола, к нему прилип изжеванный окурок. Крошечные точки на коричневой покраске, песчинки и царапины на полу; новые калоши на валенках, они нагло блестели.
Раздался выстрел. Игорь вздрогнул. Сорванная карта, шурша по стене, упала на пол…
Игорь как бы очнулся. Перед глазами по-прежнему блестят калоши. Все тот же окурок на коричневом плинтусе. «Я жив! Еще жив. Не попал фриц…»
Вдруг молния ударила в голову, искры посыпались из глаз и загорелась вся комната: цементный пол, карта мира, окурок.
Игорь рухнул на пол. Вошли два солдата, поволокли его. Лысый плюнул Игорю в ноги и куда-то исчез.
В подвале, куда затащили Игоря после допроса, жуткая тянулась жизнь. Нередко дверь распахивалась, и на холодный цементный пол бросали избитых: с кровоподтеками и вывернутыми пальцами. Фитиль, провокатор, как бы оказывая помощь, оттаскивал их на свое место на байдачине, утешал, советовал и, если избитый бредил, внимательно вслушивался в лихорадочные слова, а утром уходил «на допрос», то есть делал отчет о своем подслушивании.
– Удушил бы суку! – скрипел зубами Палкин, когда Фитиля в камере не бывало. – Заставил бы лизать парашу, да вышака [3]3
Вышак – расстрел (жаргон).
[Закрыть] боюсь! Пожить еще хотца.
Он относился к Фитилю странно: ненавидел его и в то же время дружил с ним. Может быть, дружил с умыслом, чтобы немцы не подбросили другого провокатора: «Пусть, мол, болтается в камере, мы-то знаем, кто он такой».
Однажды ввели сразу двоих: старика в таком же, как у Палкина, бушлате и человека средних лет, отрекомендовавшегося просто – Кириллычем.
Кириллыч запомнился Игорю навсегда. Появившись в подвале, он на вопросы Фитиля ответил охотно:
– Я? Парикмахер. Лежал в больнице, когда в город вошли немцы. Уйти не успел.
И сам спросил:
– Ну как, браток! Скоро нас выпустят?
– Когда наши придут, тогда и освободят, – заключил Фитиль.
– Курочка-то в гнезде, а ты уже цыплятками торгуешь? – одернул его Палкин-Галкин-Смирнов.
– А зачем нас держать? – удивился Кириллыч. – Немцы не такие дураки, чтобы держать нас взаперти. Работать надо, фронту помогать. Еще неизвестно, сколько большевики продержатся. Они такие. Я их знаю…
Фитиль прислушивался с любопытством. Кириллыч вдруг предложил:
– Кто хочет закурить? У меня турецкий, Фитиль потянулся за кожаным самоскладывающимся кисетом.
– Давай сюда, будет мой! – выхватил Палкин кисет и, насыпав на закрутку хозяину и Фитилю, убрал кисет в карман.
Кириллыч улыбнулся:
– У меня еще пачка есть – вергунчик. Бери.
Палкин нахмурился, взял и пачку. А Кириллыч, как ни в чем не бывало, подошел к окну, задрал кверху голову и пропел с иронией:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно!
И вдруг добавил лихим речитативом:
Днем и ночью темно,
Днем и ночью темно.
– Ты циркач или шут гороховый? – спросил его Палкин.
Кириллыч прошелся широкими шагами вдоль стены и выкрикнул с детским воодушевлением:
– Эх, был бы я циркачом! Превратил бы тебя в невидимку. Фриц распахнул бы дверь, а ты… фьюить – и на улице. – Кириллыч присвистнул и добавил: – Пусть ищут – след простыл.
– Ты все врешь, падло, – добродушно отозвался Палкин.
Видя, с какой легкостью относится Кириллыч к своему заключению, Игорь и его дружки Беленькие повеселели, ободрились.
Палкин привязался к Кириллычу больше, чем к Игорю. Вскоре Кириллыч стал как бы старостой, а Палкин – его правой рукой.
Эти два совершенно разных человека (позже Игорь узнал, что Кириллыч был авиационным штурманом) организовали побег…
Однажды утром в камеру ворвалось трое гитлеровцев, вооруженных автоматами. Заключенных вытолкали в коридор, вывели во двор и оцепили.
От свежего воздуха у Игоря закружилась голова. Все во дворе казалось ему знакомым: белые стволы берез, темневший вдали скотный двор совхоза. Игорь не знал, что делать, и выскочил было взглянуть, не пришла ли мать, но солдат оцепления оттолкнул его железным прикладом автомата. Там же, во дворе, стояли автомашины с зелеными фургонами на месте кузова. Заключенных стали заталкивать в фургоны. Братья Беленькие – Ефим и Колька – хотели сесть в грузовик, куда сунули Игоря, но им заломили руки и втолкнули в другой. Игорь не знал, куда их теперь повезут.
Когда машина подскакивала на рытвинах и буграх, люди, прижатые друг к другу, колыхались разом, как сплошная масса. Вскоре воздух стал кислым, все дышали жадно, как рыбы в тесном садке. Кто-то кричал, материл фашистов, царапал ногтями железные стенки кузова. У Игоря ломило виски, шумело в ушах, жгла рана на затылке. Наконец болтанка окончательно затемнила его мозг. Последнее, что он услышал, была орудийная пальба и протяжные залпы «катюш». «Наши наступают!.. – обрадовался он и подумал с надеждой: – Может, подоспеют?»
Очнулся он на пороге вокзала редкого города. Зябко поеживаясь, Игорь посмотрел на рельсы, чуть-чуть выступающие из-под снега. Около паровозного депо – высокого здания со стеклянной разбитой крышей – валялись два искалеченных паровоза. Один – колесами вверх, другой – на боку, с вмятым корпусом, похожим на приплюснутую бочку.
– Пошли, Игорь, – подбежали к нему братья Беленькие. Они повели его к вагону, окруженному солдатами. В вагоне находились свои ребята и еще человек десять незнакомых. Было просторно. К тому же на полу валялись снопы необмолоченной ржи. Люди обрывали колосья и расстилали под себя солому.
– Лафа, живи, как дома! – воскликнул чернобородый Палкин, растягиваясь на соломе во весь рост. – А ну, закрывай двери, чего ждать.
Немец, стоявший у двери снаружи, послушно приналег на щеколду чем-то железным и закрутил ее проволокой.
– Хватит тебе, фриц поганый, не убежим, – не унимался Палкин. Раньше он думал, что его, как уголовника, выпустят на волю, и теперь был обозлен на немцев.
Внутри вагона в дверных косяках было вбито по скобе. В них была просунута доска. С другой стороны в таких же скобах была другая доска. Как только двери задвинули, Палкин подвел к ним Кириллыча и стал показывать пальцами на скобы и двери.
Когда поезд по завьюженной дороге выехал в открытое поле, через неплотно закрытые окна и щели (вагон был ветхий, расшатанный взрывной волной) полетел снег.
Палкин, орудуя доской, как вагой, стал вытаскивать скобу. Кириллыч делал это у другой двери. Вытянув все четыре скобы, они оттеснили с середины вагона людей, разгребли солому и принялись за дело. Палкин обеими руками придерживал на половице скобу, Кириллыч ударял по ней доской. Половица мелко крошилась. Так прошло много времени. Они не говорили никому ни слова. Долбили без конца. Если кто спрашивал, что они делают, Палкин обрезал:
– Апосля узнаешь.
Наконец, вспотевший и обессиленный, Палкин подошел к Игорю, ощупал его ватную телогрейку, Игорь понял, чего от него хочет этот «урка», но попятился к стене.
– Ваты давай, – хрипло потребовал Палкин. Игорь распахнул фуфайку.
Палкин опять отодрал подкладку, выдернул клок ваты и стал скатывать ее в трубочку. На полу, в мелком крошеве половицы, валялись осколки разбитой о скобу доски (другую Кириллыч приказал не трогать). Палкин приподнял отщепину доски и стал катать вату… Вскоре в выдолбленной лунке развели костер. Когда выжгли и выдолбили лаз в ширину плеч Палкина, Кириллыч поднялся и произнес:
– Товарищи! Нас угоняют в Германию. Красная Армия наступает. Фронт движется на запад. Что нас ждет в Германии? Издевательства, концентрационные лагеря… – Он помолчал, тронул двойную бородку и продолжал: – Мы решили бежать. У нас есть одна возможность…
– Ты, Кириллыч, с ума сошел: как же бежать? – крикнул кто-то из угла вагона.
– Нас перебьют, как слепых котят: через каждые десять вагонов – платформа с пулеметом!.. – завопил другой.
– Заткни хайло! – пробасил Палкин.
Он схватил доску и вставил ее в выжженное отверстие пола. Один конец доски лег на половицу, другой свесился над шпалами между рельс.
– Коротка малость, – деловито пояснил Палкин. – Но сползти можно.
Он стал объяснять, как медленно надо оползать по доске, как важно не зацепиться за шпалы прежде времени.
Игорь заглянул вниз, под вагон: до ряби в глазах мелькали шпалы. Серые полосы рельс, казалось, разматываются, как ленты с черных колес. Дробный стук колес отдавался в сердце.
– Кто первый? Кому жизня такая не дорога? – усмехнувшись, объявил Палкин.
– Ишь какой… дешевый! – проворчал кто-то. Остальные молчали.
Охотников не нашлось.
– Что ж, Палкин, дерзай первый!.. – подсказал Кириллыч.
– Да, в таком разе, я первый. Держите доску, – буркнул Палкин. Он повернулся к Кириллычу, обнял его и добавил: – Я докажу, какой я дешевый!
– Не серчай, Василий Иванович, – виновато ответил тот, который сказал ему «Ишь какой… дешевый». – Мы, может быть, всю жизнь тебя помнить будем.
Палкин застегнул пуговицы бушлата, туго затянул вязки наушников.
– Будешь жив, пиши, заходи, заезжай. Всегда буду рад. Только бросай воровать! – сказал Кириллыч.
– Эх, комиссар! Начальником каким-нибудь поставишь, тогда брошу, – улыбнулся Палкин и, опустившись на колени, стал просовывать в отверстие ноги. Он быстро сполз и быстро оторвался от доски; она вздрогнула в руках людей, державших ее.
Тихо стало в вагоне. Лишь ритмично стучали колеса. Снег из-под низа струился в вагон.
– Мог бы человеком стать, – вздохнул Кириллыч, окинув людей взглядом, – перед таким делом и то шутит. Этому и у него поучиться не грех.
Поезд пошел медленнее. Очевидно, снежные заносы мешали развивать скорость. Узники сгрудились у лаза, появилось много охотников последовать за «уркой». Вагон пустел. Чем меньше оставалось людей, тем тяжелее становилось на сердце Игоря. Суровые, мрачные стояли люди у выжженного окна. Неизвестно, что ждет их там, под вагоном. Остались ли живы те, кто соскользнул на шпалы? Может, некоторые уже без ног, без рук, может, кого из них разрезало колесами? Многие обменивались адресами.
– Давай, хозяин, спускайся, – сказал кто-то Кириллычу.
– Я уйду последним! – твердо ответил Кириллыч.
– Жребий надо бросать.
– Жребий не жребий, а уходить надо всем. Кто не уйдет, расстреляют на месте. Снимай ремни, будем привязывать доску. Ефим, Игорь, Колька, забивайте скобу… Чтобы и я смог уйти…
– Нет, уж я уйду последним! – сказал старик, которого привели в погреб вместе с Кириллычем.
Тут же было решено, что сперва спускается Игорь, потом братья Беленькие, а за ними Кириллыч.
Игорь поцеловал Кириллыча в рыжеватую щетину усов, постоял с минуту и стал просовывать в отверстие ноги. Потом он обхватил доску обеими руками, прижался к ней подбородком и стал медленно сползать. Он был после удара в голову еще слабый, но возможность избавления прибавила силы. Вихрился жесткий снег, впереди чернела ось, лязгали с боков колеса. Казалось, они вот-вот накатятся и разрежут. Чем ближе был он к шпалам, тем громче грохотали колеса, хрустко ударяясь о стыки рельсов, и в такт их ударам стучало сердце.
Глаза залепило снегом. Игорь уже не видел ни рельсов, ни вагона, ни шпал. Огненные брызги влетали ему в глаза.
Игоря дернуло за ногу, вырвало доску, откатило к рельсам. Правая рука очутилась впереди головы, коснулась рельса, на который с чудовищным постоянством накатывались грохочущие колеса. Игорь испуганно отдернул руку. Над головой, зловеще лязгая, проносились черные днища вагонов.
Неожиданно грохот умолк и стало светло. Падал снег. Сквозь его пелену Игорь увидел хвост уходящего к лесу поезда. Игорь почувствовал холод, Одна нога была босой. Он сообразил, что валенок сорвало во время спуска. Поскакал вдоль рельсов. Вспомнил про комсомольский билет, спрятанный под портянкой, разулся, поставив ногу на снег. Ощупал портянку: билет в целости-сохранности.
На путях в снегу валялся обрезок голенища: валенок попал под колесо. Разрыхляя снег, Игорь стал искать носок сапога. А когда нашел его и обулся в обрезок, вынул комсомольский билет, сжал его руками и положил в потайной карман.
Вокруг не было ни души. И справа и слева белели бесконечные заснеженные поля. Но Игорю было радостно от самой возможности идти дальше, дышать.
В надежде встретить Ефима, Кольку и Кириллыча Игорь пошел следом за поездом. Шел он медленно, еле перешагивая шпалы. Он хотел было свернуть в лес (Кириллыч предупреждал, что долго идти по путям нельзя, так как немцы, узнав о побеге, всполошатся), как вдруг увидел впереди, на снегу, что-то темное. Игорь приблизился. Между рельсов лежала половина продольно разрезанного человеческого тела с одной ногой и одной рукой. Другая половина, несколько большая, лежала с внешней стороны рельса.
В глазах Игоря замелькали зеленые мухи. Его рука коснулась чего-то круглого, скользкого, он раскрыл глаза: перед ним была голова Кольки Беленького.
Зажмурившись, Игорь полежал минут десять, потом с трудом спустил останки товарища с насыпи и, запорошив снегом, поплелся по сугробам.
Вдали показались амбары. «Где-то близко деревня», – мелькнула мысль. Около амбаров чернели свежие бомбовые воронки. Игорь спустился в воронку, полежал, глубоко вдыхая запах мерзлой земли и гари. У крайнего амбара его встретил Ефим Беленький.
– Кольку-то зарезало!.. – еле выдохнул Игорь. Друзья обнялись, оба заплакали.
Ефим повел Игоря в амбар, который совсем недавно был почти доверху набит необмолоченным горохом. Там нашли временное убежище Кириллыч и еще двое друзей по несчастью, которых повстречал Ефим на пути к амбарам. Все трое сидели на полу, покрытом горохом. Оказывается, при взрыве бомб амбар так тряхнуло, что стручки полопались и горошины скатились на пол. Игорь набросился на горох.
– Живот распухнет! – предупредил его Кириллыч и сказал: – Ну что ж, друзья, в вашем распоряжении старый авиационный штурман. Через линию фронта как-нибудь перейдем…
Они добрались до своих только к весне. Командование пехотного полка, в расположение которого они вышли, препроводило всех в ближайший БАО [4]4
БАО – батальон аэродромного обслуживания.
[Закрыть], коль старший группы назвался штурманом, так пусть авиаторы и разбираются, кто эти люди. Кириллыча и двух других его спутников направили в штаб воздушной армии, а Игоря и Ефима Беленького оставили в батальоне, зачислив помощниками компрессорщиков на зарядную станцию.
После войны БАО расформировали. Ефим Беленький как-то попал в летное училище, и теперь он – инструктор. А Игорь сперва был мотористом, потом благодаря смекалке и настойчивости стал первым механиком самолета. Несколько раз он подавал докладные с просьбой отправить его в авиатехническое училище. Но ему неизменно отказывали: находился на оккупированной территории…
– Сам виноват, – не раз говорил ему Громов. – Вон я! Задумал уйти от фрица – и утек! А ты за маткин подол держался.
За время службы Корнев настолько вошел в доверие механиков, что, когда Громов перед строем эскадрильи наговорил о нем с три короба и объявил двое суток ареста, все механики бросились на поиски Пучкова.
Узнав о случившемся, Пучков прибежал в лагерь. Он построил эскадрилью и потребовал, чтобы старшина перед лицом строя попросил у Корнева извинения.
– Панибратство вам застит глаза! – ответил Громов. – Не буду я просить извинения. Он мне земляк. И другом был. Но сейчас он требует проверки.
Через полчаса Громов выехал в городок, чтобы доложить обо всем майору Шагову.
