Текст книги "Свет любви"
Автор книги: Виктор Крюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Утром, проводив Наташеньку к соседке, Лена лениво пошла в столовую. Делать там было нечего: курсанты уже не питались в лагере, да и механиков стало меньше. По накладным Лена знала заранее, сколько человек будут обедать и ужинать. Людское оживление, работа отвлекали Беленькую от раздумий, и теперь, когда дел убавилось, ей стало тяжелее. Сегодня, узнав, что летчики и механики не будут стоять здесь на довольствии, она ужаснулась. И, не веря накладной, пошла на пригорок, чтобы взглянуть на стоянку. Если машины здесь, значит, вскоре вернутся механики и этот молчаливый, вечно что-нибудь делающий Николай Князев. Но стоянка была пуста… И что-то засосало под ложечкой. Не веря глазам своим, Лена двинулась к стоянке: ни часовых, ни дежурных, ни машин. Она подошла к тому месту, где прежде стоял самолет, на котором ее муж был командиром экипажа.
Еще совсем недавно на буром фоне стоянки выделялся зеленый силуэт самолета: крылья, фюзеляж и хвостовое оперение предохраняли траву от солнечных лучей, под самолетом она была зеленее. Только у стеллажей, на которых виднелись резкие отпечатки шин, трава была совершенно выбита. Часто приходя сюда, Лена падала на траву, орошая ее слезами. В голове стучало: «Силуэт, остался только силуэт». Сегодня она не увидела и силуэта. Трава, росшая в тени самолета, пожелтела, поблекла, выбилась, и нет уже никаких признаков, что здесь стоял Его истребитель. Лена упала на землю и заплакала.
Каждый день, когда гремела вдали стоянка, ей казалось, что где-то там, в туче старта, как в пороховом дыму, и ее муж, ее любовь. Она так часто думала о нем, живом, что и теперь, после его смерти, он жил в ее воображении как живой человек, который по каким-то причинам не может вернуться к ней, не может взглянуть на дочь.
Но теперь, когда все, что окружало живого летчика – шум и рокот моторов, – смолкло и наступила гнетущая, жуткая тишина, его образ, живущий в ее воображении, тоже стал исчезать. Лена остро почувствовала прежнее сиротство, одиночество.
С летного поля дул ветер, над ним звенели жаворонки, сияло солнце, бездонный голубой шатер неба висел над ним. Вдали показался человек. Это был майор Строгов. Нахлестывая прутиком колючий татарник, он шел краем летной полосы из своего палаточного городка, сверкавшего на солнце десятками плексигласовых и целлулоидных оконцев. Он был в хорошем настроении: наконец-то аэродром освободился. Теперь техника и порядки будут новые…
Вдали, там, за строем собранных и испытанных в воздухе серебристых машин, темнели тракторы и тяжелые катки. Военные строители продолжали увеличивать взлетную полосу. Строгов чувствовал уже себя хозяином на аэродроме, где когда-то был курсантом и рядовым инструктором. Скоро этот аэродром станет плацдармом воздушной защиты большого города… Он хорошо воевал, к нему вливается опытный технический состав. «Технари» быстро переучатся и обеспечат боевую готовность машин.
Строгов расстегнул ворот шелкового, без подкладки кителя и свернул к сараю (поскорее в тень), когда увидел лежавшую на краю аэродрома женщину в синем платье.
Он остановился, удивленно посматривая на нее с высоты своего богатырского роста. Ее плечи вздрагивали, но он не заметил этого и сказал с укором:
– Здесь, гражданочка, не загорают…
Лена встала, с лихорадочной быстротой стала искать носовой платок, спрятанный в рукаве.
– Ах… это вы… Извините… Что с вами? – участливо спросил майор. Он помнил ее. Он хорошо помнил ее красивое лицо и глубокую грусть в глазах. Это было совсем недавно, в душной палатке с закрытыми наглухо окнами и дверями. Дул сильный ветер, и все, кто испытывал истребители и кто обслуживал полеты, обедали на старте в этой палатке. И она, эта красивая, но замкнутая официантка, была так невнимательна к нему, командиру полка: вместо «летного» обеда подала обед «технический», без яиц, без шоколада. Но она понравилась ему, и потому он съел обед, не высказав упрека. Когда же узнал, что у нее недавно погиб муж, он понял, почему она была так рассеянна.
– Не надо так… – повторил он. – Вставайте, пойдемте в лагерь.
Лена встала, смахнула слезы, тяжело вздохнула.
«Я рад расстаться со своей дражайшей половиной, а эта все еще убивается. Видно, сильно любила мужа», – подумал Строгов.
– Вам надо отвлечься от своего горя, – сказал Строгов. – Помню, в столовой вы были так рассеянны… Как вы смотрите на то, чтобы пойти со мной, скажем, в театр?..
Лена испуганно отвернулась в ту сторону, где стоял ТУ-2 Николая Князева. Она часто думала о своем молчаливом друге и даже в темноте узнавала его по походке. Он все еще присылал Наташеньке игрушки, а заходил реже…
– Я спешу!.. – И она торопливо пошла в сторону, хотя с майором ей было по пути.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
В новом полку Пучкова назначили техником звена. Реактивных самолетов он никогда не изучал, поэтому его откомандировали в городок, где были организованы краткосрочные курсы.
Дней десять спустя он вернулся на родной аэродром.
Как многое изменилось тут! В те дни, когда он руководил перегонкой «старушенций» к железнодорожной ветке, пустота, оголенность стоянки как-то в сутолоке дела не бросилась в глаза. Но теперь, не увидев ровного строя бомбардировщиков и истребителей, к которым привык, как к людям, прослужившим с ним не один год, он загрустил. «Их было много, – подумал Пучков о самолетах, – и каждого из них я мог отличить от другого даже в темноте». Он испытывал такое ощущение, будто отсутствовал не десять дней, а год, много лет. Такие чувства овладевают нами, когда мы, входя по приезде в свое жилье, видим, что вся обстановка расставлена по-новому. Может быть, все это Пучков испытывал и потому, что его подчиненные стали не теми, кем были прежде. Все, кто подлежал демобилизации и ждал дня, когда сформируется эшелон, как-то вдруг изменились в его глазах: одни стали серьезнее, озабоченнее, другие ликовали. Одни механики, нарушая субординацию, стали обращаться к нему, как равные к равному, запанибрата, и звали в ресторан, другие выкладывали свои обиды, но больше было таких, чье отношение к нему выражалось в словах:
– Сергей Сергеевич! Ты настоящий человек, в гражданке о тебе рассказывать будем.
Все доброе не было забыто: механики вспоминали, как он старался убедить их и тогда, когда Громов наложил бы арест, как справедливо распределял наряд, как помогал им в трудную минуту. Ему дарили на память книги с надписями, самодельные безделушки. И всех механиков превзошел Князев. Он подарил технику такой самодельный клинок, за который, как говорили, ему давал пятьсот рублей какой-то офицер. Все то, что сдерживалось прежде строгой армейской подчиненностью, теперь, накануне расставания (и, может быть, навек), прорвалось сразу и умилило Пучкова. «Да, – думал он, – посеявший доброе, добро и получит».
Сегодня вечером в домик Пучкова ввалилось сразу человек двадцать.
– Салажат мы не взяли, товарищ стартех, – сказал Князев, – но с нами, «стариками», вы должны поехать в ресторан. Давно бы надо, да все не осмеливались как-то… Служба она служба, а теперь кто-то из нас демобилизуется, кто-то уходит в другие звенья… Ты нам уже не начальник, а просто друг.
– Вздумали! В ресторан… – упрекнул их Пучков.
– А что тут такого? Откупили же наши механики ресторан, когда Желтый женился, – напомнил Ершов.
– Так за это я тогда поплатился… А сейчас – не свадьба…
– Эх, товарищ инженер! Забыли вы завет старого Тараса Бульбы: «Нет уз святее товарищества…» Мне, может быть, посидеть с вами да другими хочется больше, чем жениться. Чувствую: совесть моя измучается, если уеду домой, как неблагодарный… Ты нам сделал такое… – В поисках слов Князев переступал с ноги на ногу. – Вот Ершов, например. Разве ему дали бы звание, если б в эскадрилье верховодил Громов? Наложил бы в личное дело одних взысканий – кто бы осмелился выдвигать такого на офицера? А ведь Ершов – артист своего дела…
– Что вы, друзья, – улыбнулся Пучков. – Никакой благодарности мне и не надо. Ну, зачем вы завалили меня подарками? Если я действительно вас чем-то тронул, – знаете, какой подарок хотелось бы мне иметь?
– Какой? – раздалось несколько голосов.
– На днях, друзья, – Пучков окинул своих механиков взглядом, – вы разъедетесь по разным аэродромам, а многие – по селам, городам… То есть вы начинаете новую жизнь. И чтобы вы меньше совершили ошибок, хочу сказать: есть в жизни две очень важные вещи… Первая – это выбор специальности. Человек, не имеющий призвания, всю жизнь, как слепой котенок, блуждает впотьмах. В одно дело сунется – ушибется, в другое – совсем провалится. А любовь к делу – она, как свет, с ней не будешь блуждать, с ней легко идти по жизни. Это, как закон, друзья…
Пучков меньше всего был моралистом. Он почти никогда не читал поучений и наставлений. Но опыт его собственной нелегкой службы говорил ему, что только сердечная привязанность к своему делу уберегла его от разочарований в жизни. Он искренне считал, что, если не надломился от трудностей, выпавших на его долю, если и сейчас ему хочется радоваться жизни, трудиться и помогать другим, так все это только потому, что дело свое он любит всей душой.
– И как его найти, это любимое дело? – спросил кто-то.
– Я считаю, что почти у всех вас есть настоящий вкус к технике. Это развивать надо. Сейчас, после демобилизации, вам стоит только присмотреться, например, к трактору или автомашине, и вы сможете овладеть ими.
– Трактор и автомобиль им, как семечки, – сказал Ершов.
– Что там говорить – покажем класс! – улыбнулся Миша Пахомов, и все рассмеялись.
– А что? Движок и динамо разбираем? Разбираем! А реактивные самолеты в колхозе не нужны…
– Правильно, Миша, – ободрил Пучков.
– А что второе? – торопил Ершов. Пучков улыбнулся.
– Вы, друзья, теперь уже в том возрасте, когда надо жениться.
– Не хочу учиться, хочу жениться, – как сказал бы Митрофан Фонвизина, – выпалил Еремин.
– Попадется тебе зануда, отравит всю жизнь – тогда уж будет не до смеха, – с гневным укором высказал Пучков свое выстраданное. Он не позволил бы себе говорить так резко, если б не имел на то морального права.
– А если попадется настоящая, понимающая и станет не камнем на шее, а…
– А винтовым противовесом и сразу потянет ко дну, – скороговоркой перебил Ершов, и все рассмеялись.
Винтовой противовес был хоть и небольшой деталью самолета, но для своих размеров крайне тяжелый.
– Смейтесь пока… А придется решать, призадумаетесь… Выбор жены – это такой вопрос, где за ошибку тоже расплачиваются разочарованием в жизни…
– Пятиминутной беседой вы от нас не отделаетесь! У нас много тем для прощального вечера. Зачем же так, на сухую?..
– Мы-то разъедемся, а стартех тут останется. Знаете, что ему будет за коллективную выпивку? Громов во все инстанции настрочит… – заступился за Пучкова Еремин.
Он не знал, что Громова в эскадрилье уже нет. Комендант училища, приезжавший как-то на комсомольское собрание, недавно был назначен комендантом гарнизона и теперь взял своего любимца к себе в помощники.
– Ты не заступайся! – Ершов оттолкнул Еремина от Пучкова. – Если, товарищ стартех, вы погнушаетесь отпраздновать с нами, как вы говорите, начало нашей новой жизни, – гидросмеси налижусь и лягу возле вашего дома… Это благодаря вам мне дали офицерское звание – пусть за вас же и отберут его. И я не пожалею. В Советском ведь Союзе живем: если демобилизуют – эти руки (механик простер к Пучкову ладони с твердыми, кое-где посбитыми пальцами) везде пригодятся… И вообще, если вы не согласитесь, мы с обиды на вас все равно напьемся…
«А что, и напьются», – подумал Пучков ; посмотрел на часы и сказал:
– Ровно в двадцать ноль-ноль ко мне. Ужин и тарелки официантки нам принесут, а насчет остального…
– Все ясно!.. – сказал Князев.
Вечером, согнувшись чуть ли не в три погибели, Князев нес на плече плоский крыльевой бензобак. В нем плескалось молодое вино, купленное в соседнем совхозе.
– Вы с ума сошли? – испуганно крикнул Пучков, поняв, в чем дело.
– Пожалуй, многовато… Давно не пили. Громов каждого обнюхивал, когда из города возвращались…
Прошло тяжелое похмелье, минула целая неделя, а эшелона демобилизованным все еще не подавали. К Пучкову обращались с вопросами:
– А что, не могут отменить демобилизацию?
– Не волнуйтесь. Командир части имеет право задержать, но не дольше двух месяцев…
– На два месяца? – удивились даже те, кто прослужил добрых пять или даже шесть лет.
Два месяца им казались теперь вечностью.
Надо было уже принимать у монтажников реактивные истребители, а мысли «старичков» были уже далеко – в деревнях, в поселках, в городах. Понимая это, Пучков посылал их в суточный наряд, поручал переоборудовать стоянку, – словом, давал не очень ответственную работу. Старшина Князев воспротивился этому: ему хотелось своими руками прощупать и реактивный самолет.
– А если опять будет война? – спросил он. Пучков не понял, к чему он клонит. – Я-то думаю и об этом. Мало ли что может случиться. И, не освоив реактивного, я домой не уеду… Все время я работал на винтомоторных, а теперь они в армии не понадобятся. Уж лучше я изучу и реактивный – тогда и на душе будет спокойнее.
– Ладно. Ступай на реактивные.
Через неделю бригадир штатских монтажников, офицер, сказал Пучкову:
– Вы нам прислали и техников-офицеров, но должен сказать: машину можно доверить пока только вон тому старшине. С божьей искрой «технарь». За пару дней все освоил…
Сам прожженный «технарь», Пучков знал цену таким, как Князев, и еще задолго до объявления демобилизации пытался склонить его на сверхсрочную службу. Когда же стал формироваться новый полк и было приказано переаттестовать первых механиков на младших офицеров, Пучков аттестовал Князева не на младшего техника-лейтенанта, как других, а на звание выше.
Всем механикам присваивали офицерское звание, разумеется, с их согласия. И стоило Князеву расписаться, он стал бы офицером. Но, поколебавшись, Князев документов не подписал. Тогда принялся его уговаривать командир эскадрильи. Он намекнул, что если Князев останется на службе в качестве техника или механика-сверхсрочника, то личные взаимоотношения его с одной особой получат «желательное разрешение».
– Таких намеков мне от вас не надо! Не тревожьте Лену, – покраснел старшина и ушел курить, давая понять, что разговор окончен.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Когда Пучков возвращался со стоянки в лагерь, ему казалось, что даже стены офицерских домов и брезентовые палатки вопиют ему об измене жены. Поэтому он перебрался жить в город, к Чернову: теперь, в период переформирования, можно было приезжать на стоянку позже.
Вечерами он ходил с Черновыми в театр, в кино. В свою квартиру он не заявлялся.
И у Зины пропала уверенность, что он вернется.
Она знала, где он живет, но пойти к нему не осмеливалась: боялась Чернова, Тот никогда не восхищался ею, а теперь уж и говорить нечего. Ей казалось, что, как скажет Чернов, так Сергей и поступит. Ждать случайной встречи – не входило в ее планы. И она стала выслеживать мужа. Однажды Пучков пошел в кино один. До начала ближайшего сеанса было пять минут, но билеты еще продавали.
– Один билет в середине зала, – сказал Пучков, кладя в окошко пять рублей.
Подруга Зины, мельком взглянув сквозь окно на Сергея, улыбнулась и выхватила из-под скатерти стола тот билет, что ожидал Пучкова.
В зрительный зал Пучков вошел, когда свет был уже погашен. На экране промелькнул Кремль, набережная Москвы-реки… Найдя свой ряд, Пучков снял фуражку и стал сбоку зачесывать на лысину негустые волосы.
Место справа было пустым, а весь ряд заполнен зрителями. Пучков положил фуражку на свободный стул и поглубже уселся.
Когда журнал окончился и на экране замелькали фамилии сценариста, режиссера и артистов фильма, к Пучкову, проталкиваясь между рядами, стала приближаться невысокая женщина.
Прежде чем Пучков успел убрать фуражку, она оказалась в руках той, которая усаживалась на место.
– Сережа! Какими судьбами!..
Пучков узнал жену. Он схватился рукой за козырек фуражки, но Зина так цепко держала ее за околыш, что Пучкову ничего не оставалось делать, как убрать свою руку.
Он встал и пошел к выходу.
– Сережа, что ты, куда ты? – зашептала Зина. На нее зашикали. Она пошла следом за мужем. Пучков ничего не видел во тьме, шел шатаясь, неуверенно, зато у его жены были глаза кошки. Она надела на его голову фуражку и уцепилась за руку.
Сергей попытался освободиться, Зина его не отпустила.
По полуосвещенной лестнице они спустились на улицу.
– Уходи! Я видеть тебя не хочу! – сказал Пучков, встряхивая руку.
Зина ухватилась за нее крепче.
– Сережа! Выслушай меня! Пойдем посидим вон туда…
У скамейки они остановились, сели. Пучков не стерпел, он со злостью, с презрением стал обвинять жену во лжи, в измене, в обмане, в подлости.
Она слушала всхлипывая. Когда Зина почувствовала, что запас его гнева иссяк, она жалобно проговорила:
– Бей меня! Ругай меня! Но я тебя люблю, потому и вернулась!
«Ложь, подлая, сладкая ложь», – с остервенением подумал Пучков. Он выдернул из ее рук свою руку и быстро пошел прочь.
Зина повалилась на скамейку и с деланной болью в голосе простонала:
– Все равно люблю тебя! Все равно!..
В субботу Пучков отправился в областную библиотеку. Он не знал, что Зина опять его выслеживала.
В библиотеке, за дверью с надписью «абонемент», было много народу. Люди, выстроившись друг за другом, стояли вдоль барьера, за которым лежали книги. Пучков пристроился в конце очереди и стал ожидать.
Как ни торопилась библиотекарша, очередь двигалась медленно. Две старушки, стоявшие в очереди у окна, присели на подоконник, и поэтому между ними и последним читателем у стола образовалось пространство, в котором можно было встать по меньшей мере четверым.
Пучкову ни о чем не думалось. Он смотрел в пол, ослабив одну ногу, словно конь после долгой дороги.
Сергей не видел, что дверь позади него распахнулась и Зина, одетая в простенькое, но хорошо пошитое платье, вошла в комнату. Она не стала спрашивать «кто последний?», а сразу же, прямо и решительно двинулась к свободному месту у стола, где должны были стоять старушки, сидевшие на подоконнике. Ей объяснили, что не тут конец очереди. Она поблагодарила и, повернувшись, глазами стала искать последнего.
Когда Пучков встретился с женой взглядом, его ослабленные ноги напряглись помимо его воли, ему захотелось уйти.
– Вы последний? – спросила Зина, подавая ему руку. Секунду, две, три, четыре Сергей в упор смотрел на эту красивую, некогда родную, дружески протянутую ему руку и, по мере того как секунды летели, все крепче сжимал книгу за спиной.
Зина не сконфузилась. Протянутой рукой она взялась за пуговицу его гимнастерки, близко-близко заглянула Сергею в глаза и печально улыбнулась:
– Узнавать не хочешь?
Оттого, что эти слова она произнесла грустно, с оттенком скорби, оттого, что ее светленькое, печальное личико было так близко и, казалось, просило прощения, Пучков почувствовал неловкость.
– Нет, почему же!.. – сказал он. – Становись сюда…
Пучков невольно, сам того не желая, взял ее за локоть и поставил впереди себя.
Зина опять тронула пальцем пуговицу на его гимнастерке и нежной улыбкой, глазами поблагодарила мужа. Лицо ее выражало кротость и смирение, и Пучкову показалось, что он несправедлив к жене.
– Вот, – сказала она, показывая книгу. – «Хлеб» Мамина-Сибиряка. И еще я читала чей-то «Хлеб»…
– Алексея Толстого? – напомнил Пучков, радуясь тому, что жена все-таки читает.
– Правильно, Сережа, Алексея Толстого. Про Царицын…
Зина улыбнулась, виновато посмотрела в его глаза, и Пучков вспомнил лучшие дни своей жизни. Но тут же отвернулся от жены: к чему все это теперь?
Очередь двигалась. Они встали к барьеру. Пучков дал ей место впереди себя и невольно стал смотреть сзади на ее тонкую шею, на волосы, вьющиеся над ушами, на пробор на ее затылке, на красивые линии ее фигуры.
Смотрел и думал, что даже в страшные минуты отчаяния и злобы не мог он внушить себе, что совсем разлюбил эту лживую и все-таки привлекательную и милую женщину.
Пучков почувствовал себя еще привязанным к ней и с ужасом подумал, как трудно будет ему пережить разрыв.
– Сереженька, что мне взять? – спросила Зина, когда библиотекарша списала с нее прочитанную книгу.
– Что хочешь!.. – отчужденно ответил он.
Она обиженно свела брови к переносью. Взяла какую-то книгу, спросила мужа:
– Тебя подождать?
Пучков не ответил. Он уже ругал себя, что позволил себе разговаривать с ней, и решил, что больше не скажет ей ни слова.
Зина притаилась в уголке комнаты, стала ожидать. Пучков, отойдя от стола, невольно окинул комнату глазами. Зина быстро подошла.
Он распахнул перед ней дверь.
– Зайдем домой, Сережа? – спросила она.
Он промолчал. И как только они вышли на улицу, Пучков круто повернулся от жены и зашагал прочь.
Через несколько дней, не дождавшись его дома, Зина поехала к нему на аэродром. Но уже истек срок действия пропуска, и патрульные не пустили ее. Прежде Зину иногда пропускали и без документов. И она подумала, что теперь не пускать ее приказал Сергей. Всплакнув, она побрела по асфальтовой дороге назад, к станции, откуда Пучков провожал ее в Крым.
По обеим сторонам дороги стояла вызревшая кукуруза; с аэродрома дул ветер, и желтые стебли прощально кивали ей вслед. Зина шла, глядя на убранные окрест поля, на шоссе, пересекавшее дорогу с аэродрома у самой станции. Впереди проносились самосвалы, полные золотисто-желтых кукурузных початков, сушеных абрикосов и кураги. Вот пыльный, до отказа набитый народом грузовик провез песню, вот за ним помчался второй, третий, четвертый. Это горожане, помогавшие колхозникам, возвращались домой.
Позади загудело. Зина отпрянула в сторону. Обдавая ее пылью, проехали с аэродрома три зеленых грузовика, груженных раскладными кроватями, стульями, этажерками, чемоданами. Вид убранных окрестных полей, необыкновенно ясное небо и возвращение офицерских семей из лагеря – все это живо и остро напоминало Зине о ее одиночестве. Воображение рисовало, как ее подруги привезут на зимние квартиры мебель, расставят ее по-новому и им покажется, что и вся жизнь их пойдет как бы заново. А у нее!.. Как бы хотелось ей начать жизнь с Пучковым сначала, сызнова… Ну что она сделала такого, что бы он не мог простить?
Ей казалось, что судьба несправедлива к ней, что на ее месте любая женщина попыталась бы уйти к тому, кого любила в юности.
Зина заплакала, и слезы потекли по ее опавшим за последние дни щекам. Это были уже не те дешевые слезы, которые она проливала перед мужем у кинотеатра. Тогда она была уверена, что он легко простит. Теперь этой уверенности не было. И от сознания своего одиночества, своей отверженности на душе было тяжело, как никогда в жизни.
Позади раздался слабый гудок. Зина оглянулась. Зеленого цвета «Победа» стояла позади нее. Из распахнутой дверцы вышел майор Строгов.
– В город? Садитесь, Зина…
– Нет уж, спасибо! – зло усмехнулась она, медленно уходя. Майор Строгов, сделав за нею несколько нерешительных шагов, остановился. Что-то похожее на сострадание можно было прочесть в его взгляде.
«Какая она бывает злая, – подумал он. – И как хорошо, что все кончилось, не начавшись».
Он сел и уехал.
Когда дымок от машины развеялся, Зина пожалела, что не поехала. «Жди теперь часа два автобуса или голосуй на шоссе», – подумала она. Но по мере того, как «Победа» майора Строгова удалялась, на душе ее становилось покойней и чище. Пусть этот ее отказ поехать с ним будет первым шагом ее новой жизни. Она никуда не уедет. Поступит на работу и рано или поздно, но прощение у мужа все-таки вымолит. Ведь так часто он говорил о любви к людям. Она знала, что это были не только слова, так неужели он не простит ее, свою жену?
Зина вытерла слезы и быстрее пошла к полустанку.
А зеленые грузовики, ехавшие с аэродрома, все обгоняли и обгоняли ее. Какой-то военный помахал ей пилоткой. Зина видела знакомые лица женщин, сидевших в кабинах, и отворачивалась, чтобы ее не узнали…
Одна из машин, в кузове которой стояли самолетные подъемники, обогнав Зину, остановилась. Когда Зина поравнялась с ней, из кабины вышел Пучков.
– Садись! – сказал он. Зина молча села.
Через минуту шофер забрался в кузов, на подъемники, а Пучков сел за руль.
