Текст книги "Свет любви"
Автор книги: Виктор Крюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
На это шоссе он, видимо, и хотел сделать посадку, но по нему шли грузовики и автобусы, и самолет свернул к реке. Зина видела, как его крыло стало накреняться еще более, как оно зачертило по берегу реки, как самолет встал на ног, высоко задрав хвостовое оперение, и как опрокинулся на глазах у ожидавших поезда. Те из них, кто был помоложе, тут же помчались к месту происшествия.
Когда Зина прибежала туда, самолет уже был облеплен мальчишками, к нему съезжались на зеленых машинах военные. Первое, что бросилось Зине в глаза, это ушедший до половины в речной песок опрокинутый фюзеляж, задравшиеся вверх шасси, изогнутые в бараний рог трехлопастные винты и всеобщее смятение и суета военных.
Одни отрывали от самолета лючки и начинали действовать ими, как лопатой; другие залезали под крылья, желая поднять самолет; третьи закинули трос на задранную кверху хвостовую часть фюзеляжа и пытались как бы перевесить сигарообразное тело машины, чтобы нос вышел из песка…
Подбежал остролицый, лет под тридцать, старшина (Зина узнала в нем Корнева), приказал:
– Стой!
– А чего стоять? – вынырнул из-под стабилизатора другой старшина, твердоскулый, коренастый, с испуганными, похожими на уголья глазами, с нервными пятнами румянца на лице.
– Подожди, Громов! Сейчас приедет полевой подъемный кран… Эй, Ершов, отвязывай трос от хвоста, цепляй за стойки шасси! – скомандовал остролицый неказистому человечку в комбинезоне, который сидел вверху между колесами и стремился подсунуть отвертку в прорезь между створками бомболюка.
– Без меня людей нету, что ли? – огрызнулся Ершов. – Я дело делаю: из бомболюка кабина хорошо видна; если она раздавлена, то…
Корнев сам развязал трос, кинул его к стойке шасси и помчался к носу фюзеляжа, где механики делали подкоп под кабину.
– Ребята, друзья! – сказал он, обхватив за плечи своими длинными руками пять или шесть еще мокрых мальчишек. – Ну-ка, домой! И каждый – по железной лопате! Живо, друзья! Тогда спасем летчиков!
Босые пятки мальчишек засверкали в направлении самых окраинных домов поселка.
– Зинаида Павловна! Зина… – бросился к ней Корнев, едва увидев ее. Подбежав, он взял ее руки выше запястий.
– Что с вами, Игорь?.. Простите, забыла отчество. Это ваш самолет? Вам отвечать придется?..
– Зина… То, что произошло с ним, называется «полный капот», то есть переворот через нос фюзеляжа. При неудачной посадке такие случаи бывают… Поэтому над кабиной конструкторы поставили мощную противокапотажную раму. В таких случаях она спасает… Ваш Сергей и летчик Чернов наверняка живы и невредимы. Но вам лучше уйти…
И Корнев исчез.
Ноги Зины стали наливаться тяжестью. Она глянула на опрокинутый фюзеляж, подмявший под себя кабину, и резко отвернулась.
За спиной крики и суета механиков; Зина изредка оглядывалась и видела, как они пытаются поднять машину, поставив под крылья домкраты. Но грунт был мягкий, петарды домкратов уходили в песок. Она заметила, что особенно старались поскорее вызволить пострадавших старшина Корнев и старшина Громов – механик разбившегося самолета.
Подъехал мотоцикл. С сиденья соскочил высокий парень в комбинезоне, из люльки вылез знакомый Зине офицер.
Она метнулась было к нему, но у нее подкосились ноги, и она, дойдя до мотоцикла, тяжело опустилась на ту часть мотоциклетной коляски, где обычно лежит запасное колесо.
– Корнев, жена инженера здесь, – подбежал к Игорю сержант Желтый, – надо отвести ее, еще в обморок упадет. Муж ведь!..
В ответ Игорь махнул рукой и бросился навстречу трем мальчишкам, бежавшим с лопатами.
– Они живы? – деловито и сухо спросила Зина у того механика, который подбегал к Корневу.
Желтый развел руками.
Все бледнее и бледнее становилось ее смазливое лицо, но ни одной слезинки не светилось в больших зеленых глазах.
Корнев и двое механиков стали лихорадочно откидывать песок, в котором было много гальки. Нос фюзеляжа обнажался и обнажался.
Вдруг Зина упала на колени и в яростном истерическом порыве стала откидывать песок, в кровь сдирая о гальку пальцы. Она была жалкой в своей беспомощной попытке чем-то помочь мужу и вызывала горячее сострадание посторонних. Но, к их удивлению, военные, окружившие самолет, ничем не выражали сочувствия этой женщине. К ней никто не подошел, никто не захотел вывести ее из ямы…
– Наверно, из-за тебя он был перед вылетом как чумной. Дождалась-таки своего! Освободилась! Аэрокобра несчастная! – без тени смущения бросил Ершов, сидевший вверху, на брюхе самолета.
Он вдруг в каком-то исступлении забарабанил по створкам молотком и, приподняв их, скрылся в бомболюке. Вылез Ершов скоро и, шатаясь, как раненый, подошел к Корневу.
– Кабина раздавлена… Там камни и битый плексиглас в крови…
Игорь вспрыгнул на фюзеляж и скрылся в утробе самолета. Оттуда он выбрался непохожим на себя, был чем-то ошеломлен.
Состояние Игоря вскоре передалось всем, и замерли горячие попытки что-то предпринять. Так бывает, когда люди, вытащившие утопленника, пытаются оживить его искусственным дыханием, взывают о помощи, на что-то надеются, а когда врач уже сказал «мертв», сникают и молча опускают головы. Только Зина, откидывая песок, продолжала сдирать о гальку пальцы.
Ей казалось, что механики ненавидят ее и из ненависти к ней действуют недостаточно энергично. Ходят, как сонные, когда надо бороться за жизнь тех, кто находится под опрокинутым фюзеляжем.
– Ну, что же вы медлите? – страдальчески спрашивала она механиков, которые откапывали кабину.
А когда Корнев, словно контуженный, вылез из утробы самолета, Зина поняла, что мужа нет в живых.
И только теперь она поняла, кого потеряла. Словно яркий, идущий из глубин ее существа свет озарил короткую жизнь с Пучковым. Она вспомнила, как сразу же после знакомства он боялся выпустить ее руку, будто согревал ее, как радовался, когда она вернулась из Крыма, как сокрушался, когда она затевала скандал без всяких причин. И все, что проносилось сейчас в ее памяти, было горьким, посмертным укором ей. Это она, она сама погубила его… Он так волновался, всю ночь отвоевывая ее у Строгова, что забыл повернуть перед вылетом какой-нибудь рычажок… Он ведь так часто рассказывал, каким внимательным надо быть в авиации, а сам… Или с горя решил уйти из жизни?..
И, точно казня себя, будто в агонии, она все откидывала и откидывала песок, сдирая с пальцев длинные, наманикюренные ногти…
Замешательство, возникшее среди механиков после того, как Корнев в полной растерянности вылез из бомболюка, длилось всего несколько секунд.
Видя, как Зина одна отбрасывает песок, Корнев на руках вынес ее из ямы и поставил на это место троих механиков с лопатами. Четверо других откапывали кабину с другой стороны фюзеляжа.
Лопаты начали ударяться о металл. С песком и камнями начали выбрасывать и битый плексиглас… Еще минута, и будет открыт доступ к пострадавшим. Но Корнев, руководивший спасением, не радовался; как ни глядел он в кабину из бомбового люка (в броневой спинке кабины есть окошко, в которое подергиваются тросы), ничего там не видел, кроме песка, камней и обломков вдавленного внутрь плексигласа.
Противокапотажная рама – стальная дуга над головой летчика– инструктора, правда, была погнута незначительно, но Корнев сразу понял, что на этот раз она и не могла бы спасти. Самолет при посадке не просто скапотировал, но по инерции, после переворота через нос, скользил по земле, да так вспахал ее, что нос фюзеляжа увяз почти по крылья.
«Даже если грунт мягкий, – думал Корнев, – все равно их смяло. Но если в кабину вошел песок, их должно было прижать ко дну. Почему же их нет? Неужели выбросились с парашютом?»
Запыхавшись, к Игорю подбежал Громов. Он так и не смог поднять самолет домкратами, вязнувшими в песке. Лицо его было в пятнах, то бледных, то рдяных, как мак.
– Слушай!.. – сказал он глухо. – Князев предлагает зацепить трос за стабилизатор или за броневую стенку кабины. Вытащим самолет из земли. Грузовики помогут…
– Правильно!
Подъехал грузовик. С подножки соскочил майор Шагов. Увидев распахнутые настежь створки бомболюка, механиков, стоящих на высоко поднятом стабилизаторе, он скомандовал:
– Р-разойдись! Почему не ждете комиссии? По каким признакам теперь вести следствие? Разойдись!..
Народ лениво расступился, но через минуту сомкнулся.
– Формуляры арестованы? – спросил майор.
– Так точно… – подошел к нему Корнев.
– А механик?
– Он здесь…
– Арестовать! Где он? Дайте мне его…
Кто-то окликнул Громова. Тот подошел и остановился рядом с Корневым.
– Вы?! – изумленно спросил майор и, как бы не веря собственным глазам, повторил уже погасшим, сникшим голосом: – Вы?..
Старшина Громов виновато опустил голову. Майор Шагов с гневом спросил Корнева:
– А вы… вы контролировали машину механика перед вылетом?
Длинные руки «технаря»-работяги вытянулись по швам, но он молчал.
– Я не позволил ему копаться в своем самолете. У меня были для этого основания, – не поднимая головы, сказал Громов.
– А вы как на это реагировали, товарищ те-ех-ник? – Майор сделал нажим на последнем слове, будто хотел подчеркнуть, что перед ним так, с позволения сказать, техник…
– Я доложил Пучкову, а тот дал мне другое задание.
– Кто теперь проверит, давал вам Пучков такое задание или не давал? – вскипел майор. – Выкручиваться? Вы арестованы! Оба! Эй, Князев! – Майор кивнул самому великорослому механику, приехавшему сюда на мотоцикле, приказал ему: – Отведите арестованных в караульное…
«Неужели после нельзя было арестовать?» – подумал Корнев.
Но дисциплина есть дисциплина, и он промолчал.
– Слушай мою команду! – дико глянув на Шагова, закричал старшина Князев. – Всем на тросы! Шоферы, давай!
Шагов побледнел.
– Вы тоже арестованы. На десять суток!
– Слушаюсь, товарищ майор! А сейчас и вы помогите нам тянуть трос. Людей спасать надо…
– Кто вы такой? Тут старшие есть!
– Я механик самолета генерала Тальянова! Теперь у нас три автомашины, мы вытащим самолет. А вы… можете подавать команды?.. Можете взять руководство на себя?
Шагов молча отошел к автомашинам и взялся за трос, но взвалить на себя руководство спасением не захотел…
В полузабытьи Зина лежала вверх лицом около мотоцикла Князева, когда вокруг закричали:
– Живы! Они живы!..
Она бросилась к самолету и увидела мужа… Его вытаскивали из носа фюзеляжа. Оказывается, когда самолет опрокидывался, оба сидевшие в кабине свалились в носовую полость фюзеляжа. Шпангоуты и обшивка выдержали, они остались живы…
– Мы их откапывали, а они давали храпака в излюбленном месте Желтого! – пошутил Ершов, сияющий и счастливый, когда машина скорой помощи обдала механиков дымом мотора.
Зина тоже радовалась, но и Чернов и фельдшер отмахнулись, когда она пыталась сесть в машину рядом с мужем, который, по всей видимости, был без сознания.
– Нам четверым не уместиться, – сказал ей фельдшер эскадрильи, приехавший со старта к месту аварии одним из первых. – Приходите в госпиталь…
Зина вытерла слезы и пошла к поезду.
Через час к месту аварии приехали генерал Тальянов и полковник Грунин, несколько инженеров. Их сопровождал командир эскадрильи капитан Гурьянов.
Причину вынужденной посадки им было установить не трудно: Громов во всем сознался.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
По предложению полковника Грунина сразу же после того, как поломанный самолет отбуксировали на стоянку, состоялось комсомольское собрание.
Начальник политотдела считал, что каждый случай аварии необходимо обсуждать.
Объявив собрание открытым, Корнев кратко изложил суть дела и, повернувшись к Громову, спросил:
– Почему, когда я подошел, ты солгал, что у тебя только хомут ослаб?
– Боялся, что ты увидишь прокол на переходнике, доложишь Пучкову и машина будет отстранена от полета…
– Значит, пусть лучше рискуют летчик и инженер, чем ляжет тень на твою репутацию?
Молчание.
– Нет, это интересно: отвечайте, старшина, – посмотрел на Громова полковник Грунин, сидевший в президиуме рядом с сержантом Ершовым.
– Я не думал, что произойдет авария.
– Не выкручивайтесь, – сказал Грунин, – отвечайте на вопрос прямо: почему, заведомо зная о серьезном дефекте, вы решили выпустить машину в полет?
– С дефектом я не выпускал. Я устранил неисправность, а потом уже…
– Ясно! – выкрикнул Ершов. – Ты, Громов, хотел расквитаться с Пучковым, поэтому и замазал дырку для блезиру… Чего мы нянчимся? Надо передавать это дело в военный трибунал!
– Правильно!.. – загалдели механики.
Громов поворачивался в сторону тех, кто возгласами поддерживал предложение Ершова, и лоб его медленно покрывался испариной…
– Товарищи… – оправдывался Громов, – не мстил я Пучкову. Я даже надеялся, что он напишет мне аттестацию в академию. Я днем и ночью мечтал об этом…
– Кто тебе поверит? – спросил Ершов.
– Я начистоту все выложил… С мальчишеских лет хотел стать офицером, но все эти годы мне не везло…
– Кто честно служит, тому везет, – заметил Грунин.
– Не всегда, товарищ полковник. Сперва – это было в конце войны – я служил среди ефрейторов и сержантов призыва еще 1936 года. Они уже повоевали на Халхин-Голе. И в училище посылали тех из них, кто уже воевал. Не только офицером, но и сержантом мне было стать почти невозможно. Спрашивается: через сколько лет я там вырос бы от рядового до командира орудия хотя бы? И я воспользовался первой возможностью: согласился поехать в техническое училище, хотя к технике призвания не имел…
– А служить рядовым тебе было невмоготу?! – спросил кто-то.
Громов с горечью продолжал:
– Пока я учился, окончилась война. До нас курсанты обучались год – и выпускались офицерами. Нас учили два года и выпустили… сержантами. А я-то в начале второго года обучения, будучи отличником, уже купил себе погоны лейтенанта! Ну, не насмешка ли судьбы? Правда, мне присвоили звание старшины, я ведь был лучшим помкомвзвода училища. И когда приезжал в наше училище маршал Чойболсан – докладывать ему поручили мне. Это может подтвердить майор Шагов, он был тогда заместителем начальника нашего училища по строевой подготовке. Он тренировал меня целых две недели. О приезде маршала мы знали заранее. Когда я шел к маршалу с докладом, искры из-под ног летели. Всю жизнь мне не забыть этого. Эх, товарищи!.. – страстно продолжал старшина. – Вы представить себе не можете, до чего я люблю армию: четкость, дисциплину, порядок. Неряшливо одетый солдат вызывает во мне раздражение. Вы сами могли в этом убедиться. Я был требователен, я вкладывал в службу всю свою прыть… то есть горячий пыл.
Кто-то рассмеялся.
– И вот служба здесь… – вздохнул Громов. – То разнарядки нету, то штат в эскадрилье не укомплектован. И в течение трех лет я не мог поехать в училище. А основания, кажется, имею: двадцать три благодарности! Хотел поехать в политучилище… Но вы подставили мне подножку… Лучше бы вы избили меня до полусмерти. – Громов вытер рукавом глаза. – Поймите, товарищи, годы уже ушли… – продолжал он. – На будущий год меня в училище не примут по возрасту. И вот я узнаю: можно попасть в академию… А положение мое держалось на ниточке: если б моя машина не вышла – это тоже было бы ЧП. И я пошел на риск. Конечно, я не думал, что произойдет авария… Жидким стеклом замазывали трещины и на фронте…
Громов передохнул.
– Товарищ полковник! – в страстной мольбе продолжал он. – Помогите мне исправиться, пошлите меня в самые трудные условия… Если конфликт возникнет на границе или нужно пожертвовать собой…
Тысячи людей изучил Грунин за время своей службы, и обмануть его поддельным пафосом изречений было невозможно. Он внимательно всматривался в темные, непроницаемые глаза твердоскулого старшины, и ему хотелось верить его страстным, из души идущим словам.
«Да, – думал Грунин. – В нем многое от солдафона, и потому он чужд нашей воинской морали. Он нескромен, самолюбив, но какая преданность цели, какое горячее желание стать офицером! Этого старшину надо еще драить, чистить, прорабатывать, но и такие ведь тоже делают дело…»
– Вот вы говорите, – глянул исподлобья Грунин, – что вы требовательный и строгий. А вот инженер и весь коллектив считают вас несправедливым. Вам кажется, что вы – требовательный. А вы, говорят, мелочно-придирчивый…
– Никак нет, товарищ полковник. Как авиационный механик в вынужденной посадке я виноват. Но как старшина я прав. Что такое наш инженер и механики? Это же «тех-на-ри»… Их хлебом не корми, только дай поработать на самолете. А на строевую подготовку, на дисциплину и порядок в лагере они все смотрят искоса. Разве так положено? Вот вы обсуждаете меня и как старшину за мою требовательность. Это же подрывает уставные устои и саму дисциплину…
– А коллективу зачем вы себя противопоставили? – спросил его Корнев.
– Вы «технари», а я – общевойсковик. Мы по-разному смотрим на дисциплину. Вам надо более строгого старшину, чем я, иначе толку не будет! – И Громов сел, довольный своей прямотой.
Он давно уже считал, что требовательность, даже самая крайняя, – его конек. Пусть механики им недовольны. Пусть. Не они теперь решают его судьбу. А командование всегда поддерживало его именно за строгость и, может быть, поддержит на этот раз.
– Все? – спросил Громова председатель собрания.
– Все.
– Кто хочет выступить?
На трибуну молча поднялся сержант Желтый.
– Товарищи комсомольцы, вопрос о Громове – сложный вопрос. Он допустил огромную ошибку и как механик и как старшина. Мы ведь не забыли, как он придирался к нам из-за пустяков. Почему же к себе он не так требователен? Или взять личные знаки. Кому давал их наш старшина? Работаешь, стараешься, а наступает день увольнения – и вот тебе кукиш. В чем дело? Разве ты не трудился не покладая рук? Оказывается: морщинка на койке была, потому и не смей ходить в город…
– Ты про себя расскажи… – насмешливо подсказал Ершов.
– Пожалуйста. Я увидел, что увольнение зависит от Громова, и старался ему угодить… Но разве это по-комсомольски? Я признаю свою вину, и пусть меня товарищи обсудят…
Желтый повернулся лицом к Ершову и быстро зашагал на свое место.
На трибуну вышел Еремин.
– Товарищи! – начал он, окидывая глазами ряды механиков. – Еще философы древности утверждали, что ничего не происходит без причины…
– Вы попроще, – улыбнулся полковник Грунин.
– А причина, – продолжал Еремин, – состоит не только в технической оплошности, но в самой душе, в характере Громова. Скажу, как думаю: в Громове есть огромная доля шкурничества.
Громов смолчал.
– Почему я так говорю? – Еремин взглянул в зал. – Потому, что он делал все, чтобы отлынивать от работы на самолете.
– В этом смысле ты его ученик, – заметил Ершов под общий смех зала.
– Скажу одно: труд наш он называет ковыряньем в шплинтах. Нет, товарищ Громов, обслуживание полетов – большое государственное дело. Так, кажется, вы говорили нам перед строем?
– Вы покороче… – поморщился Громов. Ершов ударил болтом о дюралюминиевый поршень, лежавший на столе.
– Нет, товарищ Громов, вы любили читать нам мораль, так соблаговолите выслушать нас, – продолжал Еремин. – Вы не перед строем, а на комсомольском собрании. Назубок знать уставы в наше время мало: работать надо… Теперь мы знаем: когда старшины других эскадрилий перешли работать на самолеты, вы начали «наводить порядок», делать душ и другое, чтобы бросить людям пыль в глаза: вот, мол, Громов старается… скорее пошлите его в офицерское училище. Ловко прикрытым карьеризмом, а не стремлением помочь подразделению была продиктована ваша «бурная» деятельность. Не за одну вынужденную посадку обсуждаем мы вас, а за ваше нутро: оно требует капитального ремонта. Пока не починишь всю внутреннюю конструкцию – недалеко улетишь и всегда на вынужденную сядешь. Аэродинамическая среда не та! Доходит?! – Еремин победно посмотрел на механиков.
По рядам пронесся рокот одобрения.
– Вы сознались, – продолжал Еремин, непринужденно пригубив стакан, стоявший около поршня, – что грудью рвались в офицерское училище. Это верно, рвались! Рвались, шагая по нашим душам, лишь бы выслужиться… Но учтите: прежде чем командовать, надо научиться уважать людей. А вы и коллектив наш не уважаете. Не место вам в комсомоле! – И Еремин пошел на свое место.
– Кто еще выступит? – спросил Ершов.
Зал оживился, но желающих выступить не находилось.
– Можно? – робко спросил Пахомов, подняв руку.
– Слово имеет Миша, – сказал Ершов и тотчас поправился, – то есть комсомолец ефрейтор Пахомов.
Пока Миша неуклюже проталкивался между рядов и шел к президиуму, собрание гудело, как пчелиный рой.
– Давай, Миша!
– Жми, Миша!
Слышались подзадоривающие смешки. «Глупец, – думал о Мише Князев. – Берет слово после такого хорошего оратора».
– Не умею я выступать, вот… – сказал Миша, не зная, куда девать свои руки, и отчаянно ими жестикулируя. – Тут правильно сказали: сколько бы веревочка ни вилась, конец всегда найдется. Плохой у нас был старшина, нечего греха таить. Да. Мы служим давно и сами знаем устав. Рядовых у нас только Новиков да я, ефрейтор. Но мы все люди. Это понимать надо. А старшина Громов смотрел на нас, будто мы салажата, так и норовим в самоволку убежать…
– Молодец, Миша!
– Правильно!
– Мы люди военные, и все за дисциплину, – продолжал Пахомов. – В нашей эскадрилье дисциплина всегда была хорошая. Только Ершов пререкался. А пришел Громов, и крик поднялся, и шум, и взыскания. И вы знаете? Наряды да неувольнения старшина накладывал, а в карточки не заносил. А если бы в наших карточках были эти взыскания, в штабе тревога бы поднялась: как так, в хорошем подразделении и гора взысканий?! Тогда бы за старшину взялись и не просидеть бы ему у нас так долго!..
Кое-кто сглотнул смешок.
– Строгий выговор Громову. Вот, – неожиданно произнес свой мягкий приговор Миша, вынул огромный носовой платок и стал вытирать с загорелого лба испарину. Никогда еще не выступал он с такой длинной речью.
Все ждали, что он еще что-то скажет, но Миша вдруг сунул платок в карман и направился к своему месту, не в такт шагам размахивая руками.
– Опять отчудил! – локтем толкая соседа, сказал Еремин и захлопал в ладоши. Весь зал дружно зааплодировал.
Громов сидел, смотря то на президиум, то на пол перед собой, то в просвет крыши, в то место, где не было одной черепицы. Небо постепенно синело, потом стало темным, и на нем обозначились звезды.
– Теперь позвольте мне вслед за Мишей толкнуть речугу, – шутливо начал Ершов и продолжал вполне серьезно: – Вы думаете, только Громов виноват в аварии? Нет, виноваты и мы все, комсомольцы… Неужели мы не видели, что Громов никакой вовсе не механик, а просто демагог и белоручка. Мы зря не дали ему тогда рекомендации – пусть бы катился от нас. В эскадрилье без него было б чище…
– Не согласен! – заметил Корнев, сидевший рядом.
– После скажешь, а сейчас не зажимай демократию, – усмехнулся Ершов. – Природа дала Громову неплохой агрегат. – Ершов коснулся своего лба. – Он варит у него не хуже нашего, но не на ту волну настроен. Мы его пытались перестроить. Особенно старался стартех Пучков, – он вообще регулирует нас по-человечески. А ежели Громов у нас, людей точной техники, не захотел ремонтироваться, то теперь его надо отдать туда, где действуют кувалдой. Исключить его из комсомола да отдать под суд, в военный трибунал. Он с нами не церемонился, чего же мы-то жалеем его?
Не успел он сесть, как встал Корнев.
– Товарищи авиаторы! – начал он. – Каждый день после предполетного осмотра машины мы говорим: «Готов!» Это значит, что машина может выполнить в наших условиях учебно-боевое, а в строевых частях – боевое задание.
«Готов!» – доносит по инстанции командир полка.
«Готов!» – докладывает министру командующий военного округа.
«Армия в боеготовности», – рапортует министр обороны правительству и народу…
Но давайте допустим хоть на минуту, что специалисты, отвечающие за свою технику, из-за боязни потерять репутацию или должность поступили бы так, как механик Громов. Тогда произошла бы не только авиационная катастрофа.
– Одно дело – самолет, другое – вся армия… – перебил его Громов.
– Вы помолчите, послушайте! – повысил тон Корнев. – Я говорю о честности и правдивости. А это касается всех и каждого. Если бы вы сказали, что самолет не готов, его бы и планировать не стали… Я вот простой «технарь», как вы говорите, но у меня за то, что я убежал из поезда, когда нас везли в Германию, фашисты расстреляли мать. В бою под танком погиб отец. И я хочу быть готовым к войне, если она начнется! От нашей честности и технического мастерства зависит и боеготовность. А значит, зависит все! Вот почему я считаю, что лживость, обман, замазывание дефектов, товарищ Громов, надо выжигать из людей каленым железом! Не место тебе ни в комсомоле, ни в авиации.
Багровый от волнения, Игорь сел на свое место в президиуме и, взяв со стола поршень, стал вращать его в руках…
Комсомольцы единодушно проголосовали за исключение Громова из комсомола. Глядя на их вытянутые руки, Громов почувствовал, что колени его задрожали, и что-то похожее на электрический ток прошло по сердцу.
Разбитый, растерявшийся, он еле добрел до палатки и упал на постель.
Чуть не до рассвета пролежал он с подложенными под голову руками.
«И надо же было случиться такому!.. Все только и ждали повода отыграться на мне… Чувствовал же, все время чувствовал, как комсомольцы присматривались, пытались застигнуть врасплох. И вот застигнули…» – мысленно казнился Громов. С самого начала службы он упорнее других чтил наставления, инструкции, параграфы уставов, учил не только для того, чтобы знать, а и для того, чтобы при случае отпарировать чью-то попытку встать ему на дороге. Но вот случилось так , что и ум и выучка не помогли. «Конечно, эта вынужденная посадка – повод. Корнев давно ждал случая, чтобы загородить мне большой путь в офицеры. Но разве это справедливо? Самолет сел на вынужденную, так бейте же только за это. При чем тут нутро? Я ведь не вор, не конокрад, не мошенник. Что же тут такого, что я желаю стать офицером? Плох тот солдат, который не хочет быть генералом. Ну зачем я открылся как-то Корневу, зачем? Люди самолюбивы и не терпят, чтобы их обходили, Прав отец мой. Свои дела надо делать втихаря, а не афишировать… Как-то там старик? Живет себе на берегу речки, ловит рыбу, думает, что не сегодня, так завтра его сын станет офицером…»
Под подушкой у него все еще хранились отцовские письма.
И не было ни одного письма, где бы отец не рассказывал сыну, в каких званиях приезжают в отпуска или демобилизуются товарищи Евгения по школе. А звания у них были высокие – многие из тех, с кем дружил Евгений в детстве, были постарше и прошли войну.
Отец как бы давал понять: смотри, ты безнадежно отстаешь! Он знал, что сын самолюбив, и хотел направить его самолюбие по желанному ему руслу. Отцу ведь не все равно – старшина его сын или капитан.
Эти письма подстегивали в Евгении честолюбивое желание догнать сверстников – он шел к цели…
И сейчас, после собрания, Громов вспомнил об отцовских письмах, и ему стало не по себе…
«Что сравниваешь, старый дурак, – думал он. – Одно дело действующий фронт, другое – мирная служба. Как я могу сравняться в звании с теми, кто всю войну прошел?.. Меня ведь и призвали-то только в конце войны… Да, Валька Невский – майор. Но сколько ребят сложили головы, не успев заслужить высокие звания?»
Засыпая, Громов мысленно перенесся туда, где на окраине волжского города стоял отцовский трехоконный дом, где прошло его детство. Вот над ручьем, который огибает отцовский огород, стоит самозванный «комбриг» – Валька Невский. Он в гимнастерке и пилотке с кисточкой – испанке. В его руках артиллерийский бинокль. Из-за кустов к устью ручья, нацелившись прямо на Невского, идет по реке лодка. На ее носу самодельный «максим» – станковый пулемет.
– Батарея, огонь! – командует Невский, и у бортов лодки фонтанируют десятки сверкающих на солнце всплесков. Несколько мальчишек, лежавших позади него, вскакивают и бросают камни, целятся в лодку из луков и рогаток.
– Отставить рогатки! – кричит «комбриг». – Взвод Громова, в атаку!
В тот момент, когда лодка причаливает, с берега скатываются мальчишки, и на прибрежном песке завязывается свалка.
«Десантники» выкупаны в воде и, оборванные и измятые, отчаливают от берега, вывесив над кормой белый флаг.
– Становись!
Передрогшие, с посиневшими губами, мальчишки в мгновение ока образуют строй.
«Комбриг» Невский оправляет братнину гимнастерку, подпоясанную офицерским ремнем, говорит:
– За отражение десанта моему заместителю комроты Громову – благодарность. И еще благодарность – комиссару Корневу. За то, что отломал от пулемета ствол и выбросил на глубину. Становитесь в строй.
Все приближенные «комбрига» имели «звания». Громов, тогда четырнадцатилетний парнишка с расцарапанными руками, встает в шеренгу.
Кто-то смеется:
– Ну, ребята! С таким командиром мы одни бы победили самураев на реке Халхин-Гол.
– Батарея! В честь победы – запевай! Солдаты нестройно затягивают:
На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
У высоких берегов Амура
Часовые Родины стоят.
Поют они нестройно, узкоплечий мальчишка, по прозвищу Чиж, выкрикивает прежде времени: «Три танкиста, три веселых друга». Но Невский, не обращая на все это внимания, начал дирижировать.
– Женька! Капитан! – слышит Громов. – Ялик в ручей идет, а твой отец на огороде. Будет дело.
Действительно, по Тверце движется ялик.
При каждом взмахе весел мускулы на груди гребца сходятся и расходятся, сильные, загорелые ноги пружинят, а нос ялика глубоко зарывается в воду. На корме ялика сидит молоденькая девушка. Плотно сомкнув колени, натянув подол платья почти до туфель, она цепко держится за борта, но с каждым рывком весел как бы кланяется молодому человеку.
У мыса молодой человек развертывает ялик и въезжает в устье ручья.
– Аники-воины! Отойдите подальше, свалитесь в реку! – весело кричит гребец, очевидно, знавший Невского.
– Разойдитесь! – скомандовал тот, и несколько камешков булькает в воду за кормой…
Ялик проходит под обрывом и оказывается в начале неширокой низменной поймы ручья. Всю левую сторону ее занимают огороды; они здесь большие: от ручья до домов, отступивших на не затопляемую в половодье часть берега. У ручья на своем огороде стоит приземистый мужчина, опершись на заступ. Это отец Громова.
– Эй! В лодке! – кричит он. – Реки вам мало!
– А вы откупили ручей, что ли? – спрашивает гребец.
– Ладно! Давай уедем, – говорит девушка. Весла уходят в воду и делают такие буруны, что кажется, будто у бортов ялика ударили хвостами две огромные щуки. Ялик развертывается в одно мгновение. Проплывая мимо мужчины, гребец кричит:
– Феодал!
А «феодал», то есть отец, воткнул заступ, идет к подросткам. Идет он медленно, как-то робко и неуверенно ставя на землю свои длинные ступни. Лицо у него упитанное, одна бровь располагается к носу под большим углом, чем другая.
