Текст книги "Свет любви"

Автор книги: Виктор Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

В бездонном небе ярко плавится солнце. С высоты полета аэродром кажется желтой скатертью. Нет над ним ни темной тучи, ни вихрей пыли, бегущих за взлетающими машинами. Воздушные винты не сверлят воздух, не доносится их гул на стоянку, где уже не слышно звона гаечных ключей. Только в полевой мастерской трещат пневматические дрели, слышится взвизгивание металла, прижимаемого к вращающимся наждакам. Брызжут огненные искры, отскакивая от поверхности точил.

Молчаливо ходит по безлюдной стоянке дежурный, держа на плече карабин. Иногда он поворачивает голову в сторону старта, но уже не бьет ему в глаза солнечный луч, отраженный плексигласом самолетных кабин.

Эскадрилья закончила лётный сезон…

В двенадцать дня на стоянке, подхваченная голосами дежурных, раздается команда Пучкова:

– Выходи на построение!

Механики бросают папиросы в урну с водой, водруженную в центре курилки, спешат в строй.

Команда застает Мишу Пахомова за каптеркой у движка. Месяц назад Пучков приказал ему следить за освещением – глядишь, в деревне будет свой монтер. Мише ведь скоро в запас… В строй он опаздывает.

– Наш Миша, как всегда, становится первым, – замечает Пучков. Он весел, празднично сияет его лицо, ярко-зеленый китель поблескивает новыми погонами. Еще бы – начинается новая, совсем непохожая на прежнюю жизнь. Об этом он говорит перед строем. Миша не совсем улавливает смысл его речи, но и ему ясно: что-то будет, чего-то все ждут…

Позади строя рокочут тракторы. Рокот нарастает, кажется, вот-вот тракторы подтолкнут в спину, но сознание, что он стоит в строю, не позволяет Мише повернуться и удовлетворить любопытство.

– Разойдись! – слышит он.

Строй бросается в разные стороны: кто бежит навстречу тракторам, кто в противоположную сторону – к самолетам. Миша замечает, что к тракторам бегут новые механики из «безлошадных», а Еремин и Желтый – каждый к своей машине. Миша не знает, куда податься, растерянно смотрит по сторонам.

– Миша! – заглушая гул тракторов, кричит Пучков. – В каптерку, за гвоздодером, живо!

С тяжелым, величиной с хоккейную клюшку, гвоздодером Миша подбегает к толпе. Еремин выхватывает из его рук гвоздодер и скрывается.

Творится вокруг такое, что ничего не разберешь. Четыре огромных, с деревенский дом, контейнера стоят на деревянных волокушах. Вокруг них беснуются механики.

– Мощь! – слышит Пахомов восторженный выкрик Еремина.

На фанере контейнеров, на всех четырех сторонах написано: «Негабарит первой степени. Не кантовать!»

– Чего глазами хлопаешь? Не видишь – реактивные! – задорно поддел Мишу Ершов, пробегая к крайнему ящику с инструментальной сумкой в руках. Тяжело упала на землю сумка; крупные с широким зевом ключи звякнули и тотчас очутились в руках механиков. Из сосновых реек, которыми были обиты ящики, выступали стяжные болты с гайками. Ершов накинул ключ на гайку, налег на него. Гайка не поддавалась.

– Закренена! – с досадой крикнул он и с молниеносной быстротой вытащил из кармана зубило. Чья-то рука протянула ему молоток.

– Осторожно! – приказал Пучков.

Еремин уже без гвоздодера подбежал к ящику, у которого трудился Ершов, но, видя, что он еще не распакован, убежал обратно.

А у того контейнера, где командовал Корнев, уже отняли и положили на землю деревянную стену: глазам предстал белый, словно никелированный фюзеляж реактивного самолета.

– Не трогать! – кричал Игорь.

Но не таков русский человек, чтобы спокойно взирать на новое и не потрогать собственными руками. Сладу с механиками не было. Ничто не помогало Игорю. Он махнул рукой и стал следить за тем, чтобы обшивку самолета не поцарапали. Кричи не кричи, все равно не послушаются. Да и как приказывать не трогать, если сам знаешь, что эти люди изголодались по настоящим машинам, несколько лет жаждали получить их, видели их во сне, сердились на свои «старушенции», будто те были виноваты в том, что училищу не давали новых самолетов. Любопытство Еремина было настолько велико, что он бегал от ящика к ящику и с жадностью смотрел, как обнажались то крылья, то фюзеляж, то шасси, то высоко поднятые стабилизаторы.

Такими чистенькими и подтянутыми своих подчиненных старший лейтенант Пучков не видел давно. Они стояли в двух шеренгах, нога к ноге, почти касаясь друг друга погонами. Приятно было смотреть, как поблескивают солнечные блики на пряжках ремней, на меди надраенных пуговиц и глянце сапог. Пучков старался взглянуть на строй не только с фронта, но и сбоку. Оттуда было особенно хорошо заметно равнение. От Князева, стоявшего на правом фланге, к Ершову (левый фланг) тянулась полоса ремней, сливавшаяся в сплошную линию. «И по шнуру Громов не смог бы так хорошо выравнять строй», – подумал Пучков и стал составлять список увольняющихся в город. Остальные офицеры то и дело оглядывались в сторону столовой, ожидая появления генерала. Вдруг офицеры метнулись на правый фланг.

– Смирна-а, р-равнение направо! – скомандовал капитан Гурьянов и чеканным шагом пошел навстречу начальнику училища.

По команде Еремин резко повернул голову вправо и стал видеть только грудь четвертого человека, то есть грудь Князева. Или оттого, что слишком напрягся, или потому, что комэск докладывал тихо, его слов Еремин не расслышал. Он повертывал голову по мере того, как генерал подходил к середине строя. Вскоре ему хорошо стал виден генеральский китель с множеством орденских лент, составлявших треугольник острием книзу, Лицо Тальянова скрывалось в тени черного козырька, на котором золотился змеевидный жгут.

Тальянов остановился, приложил руку к козырьку, сказал:

– Здравствуйте, товарищи!

– Здрав желав, товарищ герал, – гаркнули шеренги, сглотнув половину букв уставного приветствия.

– Вольно!

Еремин ослабил ногу и глубоко вздохнул.

– Товарищи техники! – начал генерал, и Еремину показалось, что он смотрит в его глаза. – На вашу долю выпала тяжелая задача… – Тальянов говорил о трудностях последнего летнего сезона и особо о второй эскадрилье, где каждый день выходили из строя самолеты и неизменно восстанавливались, где дело доходило до того, что один механик обслуживал по две машины, то есть работал, если исходить из штатного расписания, за шестерых!

Цитируя слова Циолковского и повышая голос, Тальянов заявил:

– Отныне и на этом старом аэродроме кончается эра самолетов винтовых и начинается эра самолетов реактивных!

Строй зашумел. Генерал сделал паузу и торжественно произнес:

– Только сыны советского народа могли с честью выдержать такое трудовое напряжение. Спасибо, дорогие товарищи!

– Служим Советскому Союзу! – вдохновенно отозвался строй.

Мише в продолжение всей речи казалось, что генерал смотрит ему в глаза и видит подворотничок не первой свежести. Пахомов подшил его еще вчера, а сегодня сменить не успел – переналаживал движок и стригся. Миша два раза дотрагивался до воротничка, но тотчас опускал руки по швам: дисциплину строя нарушать нельзя.

Объявив эскадрилье, а потом Пучкову благодарность, генерал отошел в сторону и что-то сказал полковнику Грунину. Тотчас на то место, где осталась на траве вмятина от сапог генерала, вышел капитан Гурьянов.

Еремин хорошо видел его лицо со шрамом под глазом, отчего казалось, что комэск, прищуриваясь, смотрит именно на него, Еремина. В руках у комэска было несколько листов бумаги.

– Внимание! – объявил он. – Слушайте приказ…

Демобилизации по приказу подлежали Князев и Комаристов. А Желтому, Ершову и еще некоторым первым механикам присваивалось звание младшего техника-лейтенанта. И офицеры и сержанты переводились в войска противовоздушной обороны.

Это-то и называл Пучков новой жизнью.

Заманчиво звучали дли «технарей» учебного заведения слова «войска противовоздушной обороны страны», особенно для тех, которые становились офицерами. Чувство радости было такое, что, если бы не дисциплина, они бросились бы к генералу, капитану Гурьянову и стали качать, качать… Казалось, после бесконечных аэродромных будней настал торжественный праздник.

На другой день прибыла с завода бригада для монтажа реактивных самолетов. Механики Пучкова стали готовить свои «старушенции» к перегону на другой аэродром.

Теперь не было спешки: работали только по утрам, а в знойный полдень и вечером в саманном сарае изучали новую материальную часть, бегло знакомились с авиационной техникой зарубежных стран. Конструкцию двигателей преподавал инженер-капитан Дроздов, только что приехавший с завода, устройство самолетов – капитан Гурьянов.

Как-то Пучков, вернувшийся от монтажников, вошел в саманный сарай. Здесь шли занятия. Возле схемы новейшего истребителя стоял комэск и водил указкой по кабине.

– В этом типе самолета, – говорил он, – кабина абсолютно герметизирована. Это необходимо для того, чтобы поддерживать в ней определенное давление я нагнетать в нее кислород. Вы знаете, что на больших высотах атмосферное давление значительно ниже, чем на земле. И если бы нас всех, кто сидит сейчас в сарае, поднять на высоту, скажем, двадцать километров, – в наших жилах от перепада давлений закипела бы кровь…

– И можно было бы заказывать панихиду, – шутливо добавил инженер-капитан Дроздов.

– В герметическую кабину, как я уже сказал, нагнетается кислород, – продолжал комэск. – В связи с резким возрастанием «потолка» самолета пришлось отказаться от тех кислородных масок, устройство которых вы знаете лучше меня. Нужны более надежные приборы. Одним из таких приборов, кстати, выполняющих и другое назначение, является вот это подобие скафандра. – Указка Гурьянова уткнулась в темный комбинезон, висевший рядом со схемой истребителя.

Гурьянов снял комбинезон с шарообразным прозрачным колпаком вместо капюшона и подал Мише Пахомову.

– Наденьте.

Миша стал неловко залезать в комбинезон.

– Помогите ему! Потренируйтесь, – сказал Гурьянов, – вам часто придется облачать летчиков в этот высотный костюм. Как видите, он из плотной двойной материи. В пространство между внутренним и внешним слоем автоматы подают воздух. Чем выше перегрузка, тем больше подается воздуха. Он сильнее «поджимает» летчика, и тот легче выносит перегрузку.

Механики жадно рассматривали комбинезон с прозрачной лицевой полусферой. Видя, что их внимание приковано к комбинезону, Гурьянов объявил перерыв.

Словно астронавт, собравшийся в межпланетное путешествие, Миша сквозь прозрачный колпак гордо и неприступно осматривал окружающих. От правого бока комбинезона отходила резиновая трубочка, из которой выступал полый наконечник с резьбой. Пока Гурьянов и Дроздов курили, Ершов подманил Мишу к воздушному баллону и напустил в комбинезон столько воздуха, что бедного моториста обхватило материей со всех сторон и зажало до боли. Он сообразил, в чем дело, быстро отсоединился от баллонного шланга и помчался за Ершовым. Резиновый хвостик комбинезона пищал, как детская игрушка «уйди-уйди». Механики покатились со смеху.

«Какие они еще дети!» – с усмешкой подумал Гурьянов.

Он подошел к Ершову и сказал:

– Сегодня же наденьте положенные вам погоны! В отдельную палатку перешли?

– Так точно, товарищ капитан! Но вот погонов нигде не купишь – порасхватали.

– Стыдитесь… товарищ офицер! – упрекнул Гурьянов.

«Офицерское звание обязывает и дисциплинирует, – думал Ершов, – но если бросить шутки, тогда и жить будет неинтересно…»

– Виноват, товарищ капитан, – вслух сказал Ершов, – сам не думал, что так получится…

– Будьте внимательней на занятиях. Вам одному из первых придется принять реактивный…

На следующий день механики провожали свои «старушенции» в последний путь.

«Прощай, аэродром!» – мысленно сказал Корнев, глядя на опустевшую стоянку из окна кабины стрелка-радиста. Его самолет сходил со стеллажей. По полю, к бетонной дорожке, одна за другой рулили машины Ершова, Еремина, Желтого. Только ТУ-2 Князева оставался на стоянке. Широкие крылья старых бомбардировщиков мерно покачивались, подпрыгивали хвостовые оперения.

– Спасибо за службу, друзья, – прошептал Корнев, думая о том, что скоро начнется новый этап в его жизни – учеба в Академии имени Жуковского.

Мысли его были прерваны ревом моторов на старте.

«Летчик прожигает свечи, моторы долго работали на малых оборотах», – механически подумал Игорь.

Самолет его рванулся и пошел на взлет. Есть ли что прекраснее этого мгновения!

Когда шли уже на посадку, сквозь плексиглас в носу фюзеляжа Корнев увидел огромный ангар на окраине города; несколько приаэродромных построек; матерчатый флюгер, надутый ветром; две линии железной дороги, между которыми на летном поле, как две простыни, белели две посадочные площадки. Прежде, когда Игорь пролетал над этим аэродромом, там было много учебно-боевых и учебно-тренировочных машин. Куда же они подевались?

Приземлившись, самолеты второй эскадрильи порулили не направо, к флюгеру, где некогда стоял один из учебных полков, а налево, к огромным, ослепительно сверкающим на солнце нефтеналивным хранилищам. Там было множество людей, стояло несколько тракторов и два танка такой величины, каких Игорь никогда не видел. Машина Корнева остановилась у фюзеляжа самолета с отсоединенными крыльями. Несколько консолей лежало рядом.

– Вторая эскадрилья! Ко мне! – скомандовал Пучков. – Становись!

Он объявил механикам, что машины они сдадут без всяких актов и формуляров: самолеты будут здесь деформировать.

– То есть как деформировать? – воскликнул Еремин.

– Неужели они так ни на что уже не годны? – удивился Князев.

– Как же так, без актов и формуляров? Это не положено, – сказал Громов.

Слова Пучкова ошарашили всех.

– Не дадим! – заорал Ершов. Весь строй загалдел.

– А вы думаете, мне не жаль? Столько лет вы холили и берегли в них каждую муфточку, на каждом шплинтике кровь ваша и пот. – При этом щеки Пучкова дрогнули. На него больно было смотреть. Было похоже, что он не авиационный техник, а председатель колхоза, где все лошади вдруг заболели сапом и их надо немедленно пристрелить. Но в ту же минуту он овладел собой и закончил так: – Приказ есть приказ, товарищи. Все машины исправны, но использовать их невыгодно: бензина сожрут больше, чем стоят сами… Их сдеформируют, отправят по железной дороге на завод, а нам дадут новые. Разойдись!

И хотя все понимали, что не потехи ради ломают самолеты, все же было как-то обидно, больно… Работящий Ершов чувствовал себя так, будто оказался не у дел. Приуныл Корнев, задумался старшина Князев, и совсем поник Миша Пахомов – рассеянный и чувствительный человек. Еще вчера он сидел верхом на фюзеляже и чистой ветошью протирал глаза самолета – прозрачные стекла кабин. Миша полюбил их, как живые существа. Самолеты! Красавцы и умницы! Он сроднился с ними, как с людьми, и вот…

Взревели два танка, встали друг перед другом, как два противника. Крошечный по сравнению с ними трактор опасливо прошмыгнул между ними, волоча за собой консоль – половину самолетного крыла. Когда консоль оказалась между танками, тросы были отсоединены, люди по команде разошлись за танки, и эти две стальные громады, отбрасывая гусеницами целые плиты земли, пошли друг на друга. Что-то зазвенело, жалобно, надрывно, как бы прося в бессилье помощи. Дюраль вздулся, внутри крыла хрустнуло, и крыло превратилось в плоскую рваную массу,

– Порядок! Негабарит прессуем в габарит!.. – весело закричал какой-то сержант-танкист, когда танки разошлись.

К нему подошел Миша. В его глазах блестели слезы.

– Я тебя самого сейчас спрессую в габарит. Еще радуется… пехтура!

– А ты что, летчик? Небось хвосты заносишь? – усмехнулся танкист.

– Эх ты, броневая душа!.. – Миша с угрозой помахал кулаком и отошел к самолету Ершова.

А хозяин этой машины, сорвав антенну с хвостового оперения, наотмашь жарил ею по матерчатым рулям, стараясь прорвать их увесистым белым изолятором на конце антенны. И никто не знал, срывал ли он на самолете свое зло или не хотел, чтобы он пошел на слом в целости и сохранности.

Тем временем трактор зацепил крюками другую консоль, приволок ее к танкам, и дюраль, корчась, опять застонал… Младший сержант Громов смотрел на все это так сосредоточенно, что не слышал, как позади него майор Шагов разговаривал с капитаном, протягивая ему обходной лист.

– Ну я-то причем здесь? – спросил капитан, рассматривая бумажку.

– Сам удивляюсь… Такой волокиты я, признаться, за всю службу не видел. Я знаю, что аэроузел – другая воинская часть, что с вами я не имел решительно никаких дел, но вот видите…

Шагов надел очки и указал на листок, где было отпечатано: «аэроузел».

Капитан взял бумажку.

– По службе мы не сталкивались, но уйти со службы без вас нельзя… – грустно добавил майор Шагов.

– Бывает и так, – сказал капитан, вынимая авторучку с золотым наконечником.

Консоль смяли и оттащили в сторону. Громов повернулся и увидел Шагова… Все тело его вытянулось, каблуки сомкнулись; напряженно прикладывая к голове руку, он сказал:

– Здравия желаю, товарищ майор!

– А… – снял очки майор, – здравствуй, дорогой, – и протянул ему руку.

Громов оторопел от столь необычного приветствия своего покровителя, почти никогда не снисходившего до рукопожатия подчиненному в звании сержанта.

А когда майор Шагов взял его под руку («Совсем по-граждански», – подумал Громов) и повел вдоль машин, бывший старшина без слов понял, что и в судьбе майора произошло что-то значительное, непоправимое.

– Вот, – обвел Шагов грустным взглядом ряд самолетов, – и старая техника не нужна, и офицеры старого закала не нужны.

В голосе чувствовались укор и растерянность, несвежее его лицо сморщилось, ноздри дрогнули. Майор вынул платок и протер глаза.

– Но ничего… – сказал он уже бодрее. – Мы советские люди и хорошо понимаем, что обстановка требует и перевооружения и омоложения армии… Действительно, многие из нас уже не служат, а дослуживают до пенсии. Подсчитывают, с какой пенсией уйдут через год, а с какой через три года. А новая техника требует новой военной мысли, изменения тактики и стратегии…

Громов слушал и по тону Шагова смутно понимал, что эти слова не горячее личное убеждение, не руководство к действию, а скорее старческое ворчание о том, чему в последние годы Шагов служил плохо, в чем сейчас и оправдывался. В последние дни Громов не раз думал: если бы не ретивая поддержка Шагова, он не ожесточил бы механиков против себя.

«И зачем это позднее раскаяние», – подумал Громов.

При всех противоречиях и недостатках он был сильный человек и презирал слабых. Он удивился, как изменился майор Шагов, и благоговение к этому военачальнику исчезало в бывшем старшине. «В нем есть что-то растерянное, испуганное, – подумал он. – Неужели и его демобилизуют?..»

Когда майор Шагов подтвердил это и пригласил зайти к нему домой, Громова на миг захлестнула волна сочувствия и прежней симпатии: все-таки не кто-нибудь приглашает его к себе, а майор Шагов, заметивший его еще в авиатехническом училище.

Вскоре Шагов уехал с начальником аэроузла на другой аэродром: и там ему надо было отметить обходной лист. Громов стал искать глазами Корнева. Тот стоял у самолета Ершова рядом с Мишей Пахомовым…

– Как чувствуешь себя, землячок? – насильно улыбаясь, подошел к ним Громов. С тех пор как его разжаловали, он ни разу не обратился к Корневу по званию. Зачем подчеркивать, что Корнев старшина, а он – только младший сержант.

– Самочувствие прекрасное… – ответил Игорь.

– Конечно, – грустно произнес Громов, – ты сейчас на седьмом небе: не сегодня-завтра станешь слушателем Академии Жуковского. Да и никто не прогадал, кроме меня. Почти всем желающим механикам, окончившим двухгодичные школы, дали офицера, а мне… Подумать только: даже задира Ершов – младший лейтенант, а я… Подумать только!

– У меня ли тебе искать сочувствия?! Ты ведь даже напоследок мне отомстил… Если бы мандатную комиссию и отборочные экзамены мы проходили не в своем гарнизоне, а в округе – твое грязное письмо сыграло бы роль. Хорошо, что представитель округа захватил его с собой и меня поддержал наш начальник политотдела…

– Мое письмо – вовсе не месть! Я шел на все, чтобы укрепить дисциплину. А ты, комсорг, становился каждый раз на защиту так называемой демократии. К тому же ты не расставался с приемниками и передатчиками. Мог ли я не замечать этого? Разобрались – спасибо! Но я обязан был сигнализировать, хоть ты мне и земляк и друг.

– Приемники… Передатчики… А кто бы их ремонтировал? Любишь сгущать краски!

Раздалась команда Пучкова:

– По машинам!..

Механики побежали к грузовикам.