Текст книги "Свет любви"
Автор книги: Виктор Крюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
– Механиков надо вос-пи-ты-вать! А ты вместо этого травмируешь души. Никто тебе не позволит злоупотреблять взысканиями.
– Под чью дудочку пляшешь? – не стерпел Громов. – По ножу ходишь, Корнев! Кто это травмирует души? Старшина Советской Армии? Где ты этих мыслей набрался? Не там, случайно, где был в сорок втором?
– Там же не я один, многие были там!.. – Корнев с силой опустил кулак на край стола и вышел из палатки.
Два дня подряд Громов с раннего утра уезжал в городок, а на третий появился на стоянке раньше обычного. Пока механики зачехляли моторы, убирали рабочие места и пломбировали люки, Громов помогал сержанту Желтому завязывать лямки чехлов, ставил струбцины, пришвартовывал крылья. Когда дежурный по стоянке три раза ударил в рельс – сигнал об окончании работы, Громов подошел к грибку дежурного, скомандовал:
– Эскадрилья, выходи строиться!
Он был чем-то сильно озабочен. Обычно, ведя строй механиков со стоянки к палаткам, Громов занимался строевой подготовкой – подсчитывал шаг, подавал разные команды, особенно в начале пути, когда его голос был еще слышен офицерам, собиравшимся после полетов в технической комнате. Сегодня он вообще не подсчитывал шаг. Он до такой степени ушел в себя, что не обращал даже внимания, если направляющие «теряли» ногу и шеренги утрачивали единый ритм движения.
После того, как механики помылись, Громов повел их в столовую на ужин. Он опять шел сосредоточенный и не подавал никаких команд.
Но вот колонна вступила на выложенный кирпичом плац.
– Эскадрилья-а-а, стой! Нале-во!
Механики повернулись лицом к старшине. Громов скомандовал:
– Корнев, три шага вперед!
Корнев вышел и повернулся к строю. Лицо его выражало недоумение, он с любопытством посмотрел на старшину.
– Не вертитесь, – тихо заметил Громов. Он оправил складки гимнастерки, проведя пальцами от пряжки ремня в стороны, вышел к середине строя и встревоженным голосом спросил:
– Товарищи! Вы знали младшего сержанта Иванова из роты охраны? Рыжего такого, который на контрольной проходной все время стоял?
Механики удивились странности вопроса, и по шеренгам пронесся шумок.
– А что… умер? – спросил Миша Пахомов.
– Хор-роший был человек: кого знал в лицо, у тех никогда не проверял документов… а с офицерами был строг, – усмехнулся Ершов.
Вопреки ожиданию, старшина не одернул его, а наоборот, подбодрил:
– Ну да, он самый… Что еще о нем знаешь?
– Да уж это вам, товарищ старшина, да Корневу лучше знать. Вы, кажется, учились с ним в вечерней школе.
– Верно, учились…
– Он, кажется, здорово рубал по-немецки. Еще к тебе и Корневу, помнится, перед экзаменом приезжал.
– Правильно, приезжал к Корневу… Вы все это видели?
– Кто видел, а кто и нет! – расхрабрился Ершов. – А в чем, собственно, дело?
– Дело очень серьезное! – Громов строго посмотрел в глаза механикам. – Вы очень наблюдательный человек, сержант Ершов. Действительно, указанная личность, долгое время сидевшая с Корневым на одной парте, здорово рубала по-немецки. Так здорово, что Иванов даже ошибки в учебнике находил. Когда об этом узнал директор вечерней средней школы – пришел к нашему генералу… Несколько дней назад Иванова арестовали… Оказалось, это вовсе не Иванов, а чистопородный фриц. И не просто фриц – а организатор фашистского союза молодежи во время войны. На гауптвахте он попросился в уборную и… через окно утек…
– Откуда ты это знаешь? – настороженно спросил Корнев.
– Это еще не все, товарищи!.. – Громов приблизился к Корневу. – Сегодня на третьем аэродроме хватились: недостает одного самолетного передатчика. А ровно в час дня (Громов посмотрел на часы) в районе кукурузного поля, что вдоль дороги на третий аэродром, зафиксирована радиопередача. Сегодня же, рано утром, старший сержант Корнев выехал на третий аэродром за хвостовыми пневматиками. В три часа дня Корнев вернулся на свой аэродром. По расчету времени выходит (Громов выкинул вперед руку и показал на часы), шпионская передача велась в тот момент, когда по полю проезжала наша машина с пневматиками. Почему Корнев, проезжая мимо шпиона с рацией, не принял никаких мер?
– Так у него же простые уши, а не пеленгатор! – сказал Ершов.
В строю засмеялись.
«Зарапортовался», – подумал Громов и, подойдя к механикам ближе, продолжал тоном тревожным и озабоченным:
– Товарищи! К чему я гну все это? К чему загибаю? Чтобы вы почуяли, в какой обстановке живем. Наш товарищ, с которым спим и едим, вместе к девушкам ходим, наш друг неожиданно обертывается матерым шпионом! Врагом! Как же тут доверять? А что проповедует наш комсорг? Какое у него настроение? Нарушителей дисциплины берет под крылышко. То есть проповедует в нашей армии либерализм! А либерализм – вы сами, конечно, хорошо знаете – это идейная диверсия… которая разъедает дисциплину, цемент армии. А вот старший сержант Корнев другого мнения. Доверять, говорит, нам надо, по головке гладить. Где ему внушили это мнение? Не там ли, где он был в сорок втором году? – Громов чуть отошел назад и стал смотреть то на правый фланг, то на левый. – Кроме того, наш комсорг перестал быть для комсомольцев примером личного поведения. Скатился на путь разложения дисциплины. Вы прекрасно знаете, какое значение имеет внутренний порядок в палатках подразделения. Сколько раз я говорил вам, товарищи: в тумбочках нельзя хранить ничего лишнего. И вот сегодня захожу я в палатку Корнева – там стоит стакан с медом. И мух – видимо-невидимо! Неделю назад отправили в окружной госпиталь сержанта Грачева. Еще неизвестно, что у него: дизентерия или тиф. Еще неизвестно, сознательно или несознательно Корнев держит в палатке мед – первую приманку мух, мух – этих разносчиков болезней. Думаю, что несознательно. Потому что тот, по чьей вине выводится из строя наш товарищ, – вредитель. И должен предстать перед военным трибуналом.
Громов замолчал на секунду, облизал тонкие напряженные губы и продолжал:
– Корнев – хороший механик, но почему после всего этого он ваш комсорг? Идейный, как говорят, вдохновитель?
Старшина глубоко вздохнул и гаркнул:
– Эскадрилья! Смирно! За хранение меда в неположенном месте старшему сержанту Корневу объявляю двое суток ареста! Вольно! Разойдись!
Но строй будто замер. Механики стояли как вкопанные…
«Коллективное невыполнение команды, – полыхнуло в сознании Громова. – Это же чрезвычайное происшествие! Что делать?»
– Товарищи авиаторы! – смягчил тон старшина (он называл механиков авиаторами, когда хотел найти с ними общий язык, поднять их настроение). – Строгость взысканий зависит от серьезности обстановки. Сами понимаете…
– Старшина не имеет права объявлять старшему сержанту даже сутки ареста, – сказал старшина Князев.
– Приказом по училищу я проведен временно исполняющим обязанности адъютанта эскадрильи. Я пользовался дисциплинарными правами адъютанта, – ответил Громов и медленно, стараясь даже походкой подчеркнуть свое спокойствие, пошел к своей палатке.
«Разойдутся, – думал он, – постоят и разойдутся. Если придать этому значение, ох и попадет мне! Нельзя допускать коллективного невыполнения приказания. Надо замолчать этот факт. Никто из «технарей» не понимает, что это значит. Профаны!»
Строй разошелся раньше, чем Громов приблизился к своей палатке, и от сердца ретивого старшины отлегло…
Он сразу же подошел к дежурному по эскадрилье, приказал:
– Выдайте сержанту Желтому автомат с одним диском. Он со мной повезет Корнева на гауптвахту.
– Слушаюсь!
– А сейчас пришлите ко мне дневального – получить записку об аресте.
– Слушаюсь!
И старшина пошел к своей палатке. Там, в чемодане, выкрашенном алюминиевым аэролаком, хранились у него типографским способом отпечатанные записки об аресте вместе с личными вещами.
«Отвезу тебя, земляк, на губу, доложу о тебе все, что знаю, – думал Громов, отыскивая стопку бланков, – а там пусть разберутся получше, где ты был в сорок втором. Не зря тебя не приняли в офицерское училище. Стало быть, что-то есть. Пусть покопают поглубже. Иванов – он все со студенткой меня хотел познакомить – шпионом оказался! А я считаю, что я бдительней других… Всех бы проверить заново!»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
У дома Громовых, повернувшегося к улице задом, сидят трое мальчишек: Игорь Корнев, Чиж и Прохоров. Игорь, самый долговязый из них, кладет перочинный нож на тыльную сторону ладони и совершает неуловимое движение рукою. Нож втыкается в землю, пронзив лист подорожника. Игорь выдергивает нож, запускает лезвие под мизинец, снова поднимает руку.
Он делает это нехотя, как давно надоевшее: ведь ему пятнадцать, а его компаньоны совсем мальчишки, трудно ли их обыграть? Приходили бы скорей Валька Невский или Женька Громов, с ними не так-то просто.
Время от времени Игорь, не вставая, заглядывает за угол дома. Но никого нет на пустынной, заросшей травой улице городской окраины. Только бесштанные дети да куры. Им тут раздолье. Никого из сверстников не видно и в пойме ручья, куда спускается огород Громовых. На огороде, за свежим ольховым тыном, отец Женьки Громова окучивает тяпкой картофельную ботву.
«У него спросить, что ли, куда ушел Женька? Да ну его… Придерется к чему-нибудь», – думает Игорь.
Но вскоре он встает и, просунув нос между тычинин, говорит:
– Дядя Вань, а где Женька?
– А где ему быть! Чай, на стрельбище пули сбирает со своим ковригом! Ужо придет, оборву уши! – раздраженно отвечает дядя Ваня, почти не оборачиваясь.
– С комбригом, что ли? – улыбается Игорь. Комбригом называют Вальку Невского, заводилу мальчишек с городской окраины. Брат у Вальки «всамделишный» комбриг. На воротнике его гимнастерки два ромба. А Валька, если его послушать, знает военное дело лучше брата, потому и дали ему такое прозвание.
Тяпка бьет и бьет сухие комочки земли, белесый дымок вьется над зеленой ботвой, дядя Ваня уходит все дальше и дальше от тына. Вот человек, с таким и говорить не захочешь. Не зря Невский прозвал его «феодалом». Темнота, неграмотность, только бы ему на огороде работать.
Игорь окинул глазами огород Громовых, простирающийся почти до того места ручья, где он впадает в Тверцу, и вернулся к мальчишкам.
– Смотри, какая-то тетка жнет траву у тына, – сказал Чиж. – Скажи Женькиному отцу. Он покажет ей, где раки зимуют. Он своего Буяна здесь пускает.
– А ну его! Давай играть, – говорит Игорь садясь.
Минут через десять из-за угла дома выскакивают Валька Невский и Женька Громов.
– Что вы тут играете как маленькие? Война началась с Германией! – кричит Невский.
– Ври больше! У нас договор о ненападении… – вскочил Игорь.
– Чего там ври! Пошли к репродуктору! Речь передают.
И все следом за Невским вбежали в улицу, распугав кур, бросившихся к подворотням и калиткам.
У репродуктора, стоявшего на распахнутом Валькином окне, все молчали. Но сам Валька Невский вдруг закричал с озорной радостью:
– Ему покажут, этому Гитлеру! Будет знать, как совать нос в наш советский огород!
Еще год назад Невский выкладывал Игорю свою стратегию:
– Если нападут буржуи: Владивосток разгромит японских, Минск и Киев – немецких, Баку – турецких. А сколько еще у нас городов? На всех хватит!
Как ни благоговел Игорь перед своим военным наставником, сообщение радио потрясло его. Опомнившись, он осмотрелся вокруг себя: Чиж и Женька куда-то исчезли. Игорь посмотрел на свои босые ноги, бросил на землю треуголку из газеты, помчался домой.
Матери и отца дома не было. Игорь обулся и побежал на речной вокзал, где мать работала машинисткой. Она дала ему десять рублей и велела по дороге домой зайти за хлебом.
В магазине была такая теснота и давка, какой Игорь отродясь не видел. Взбудораженные, испуганные люди ломились в двери, раскупали все, что было на полках: хлеб, колбасы, консервы, залежалые галеты и банки с детской мукой.
«Вот что значит война. Все будто оголодали сразу», – подумал Игорь.
Через два дня отцу принесли повестку.
Игорь с матерью проводили его до вокзала.
– Сынок, – сказал отец, оглядываясь на эшелон, – если я не вернусь, если даже ты один останешься, – не бросай учебу. Не зря ведь говорят: «Ученье свет, а неученье тьма». Тем более, у тебя способности к учебе…
– Ладно, папа, буду учиться, – обещал Игорь, всматриваясь в слезинки, блестевшие в уголках отцовских глаз.
Как-то по дороге в школу Игорь встретил Чижа.
– Ты в школу? – спросил Чиж.
– Сам видишь, – ответил Игорь, показывая свой потрепанный портфелик.
– Ну и дурак. Война подходит, а ты в школу! Ее все равно скоро закроют.
С тех пор как Игорь помнил себя, все ему внушали, что надо учиться. И отец с матерью, и учительница, и плакаты со словами Ленина, и директор школы. И постепенно Игорь пришел к мысли, что в его годы не ходить в школу так же преступно, как в призывном возрасте отказываться от службы в Красной Армии.
Он презирал тех школьников, кто в дни воздушных тревог отсиживался дома.
– Чего уставился? Не веришь, что закроют? – продолжал Чиж, будто намереваясь разозлить Игоря.
– Школу никогда не закроют! И помни это на всю жизнь, – с достоинством старшего сказал Игорь.
Чиж показал на него пальцем, как бы говоря этим, что перед ним глупец, и тоненько засмеялся…
– Эх, ты! А в восьмой класс ходишь! Шариков у тебя не хватает! Пятую школу уже закрыли! И нашу закроют. Ясно?
Игорь бросился на Чижа, схватил его за грудь и начал яростно встряхивать приговаривая:
– Вот тебе, вот! Из-за таких трусов, как ты, закрыли пятую школу. Загудит сирена, они в щели бегут. Из-за таких невежд и разгильдяев, как ты… Не понимают, что значит школа… Лишь бы не ходить! Вот тебе, вот!
Он отшвырнул испуганного сорванца и быстро пошел своей дорогой.
– Да ты и вправду, того! С ума сошел, – крикнул Чиж, когда Игорь был уже на таком расстоянии, что от него можно было удрать.
Приходя из школы, Игорь бежал к Вальке Невскому, своему закадычному другу. Они вместе копали в огороде щели, собирали бутылки. Невский достал где-то бидон с горючей смесью, два ящика рубашек к гранатам РГД. Но самих гранат достать не удалось, хотя он и знал, в каких церквах города хранят гранаты для народного ополчения.
Соседи, прежде чем заняться рытьем щелей, обращались к ним: какую копать щель – прямую или зигзагами. Валька Невский был по этой части настоящим спецем, все разъяснял, как истинный военный инженер. Чуть ли не наизусть знал он объемистую книжку с названием «Военная техника». В эти дни Игорь так уставал, что ночью спал без просыпу, не слыша воя сирен воздушной тревоги.
– Вставай! Бомбят! – услышал он как-то голос матери.
Игорь привстал на диване и увидел растерянное лицо матери. Где-то над самой крышей пролетел самолет, и вдруг острый, пронизывающий свист сковал его тело.
– Бомба свистит! – испуганно воскликнул он и упал на пол, плотно прислонив к половице голову. Мать тоже упала.
Раздался взрыв – и сотни стеклянных брызг пролетели над ними. Рама ударилась в печь и разлетелась на осколки. Минут через десять мать встала.
– Надо уходить! Надевай сапоги, бери вон тот узел. Пойдем к Ивану Матвеевичу, у них лошадь. Уезжать надо…
– Мама! Мама! Не может быть! А как же фронт, а как же наша армия под городом? Комсомольцев постарше меня мобилизовали в пулеметчики! – доказывал Игорь, глядя в вышибленное окно и растерянно мечась по битому стеклу.
– Все уходят! Смотри!
Из домов с узелками и котомками выходили люди.
Игорь вдруг бросил узел и побежал к сараю, где хранились бутылки… Крыши на сарае не было. «К Невскому надо, к Невскому», – лихорадочно думал он и хотел бежать к его дому, но мать схватила его за рукав и подтащила к репродуктору на кухне. Хрипя и захлебываясь, повторяя одно и то же, председатель эвакокомиссии объявлял населению, что город будет ареной сражения, что всем жителям надо эвакуироваться по собственному усмотрению.
Нагрузив на себя по паре узлов, мать и сын пошли к дому Ивана Матвеевича Громова, возчика с речного вокзала. Отец Игоря был с ним в дружбе.
У дома Громовых суматошно грузили телегу. Иван Матвеевич, переставший бриться после того, как был оставлен Минск, сновал из дома на улицу как заведенный.
– Аннушка! Милая! Свету, видать, конец, – заскулил он, остановившись перед матерью Игоря с медным самоваром в руках. – Не знаю, куда и ехать. Сейчас Женька прибежит, скажет.
– Папка! По мосту не проехать! Весь город прет на этот мост. Затор!
– Ну, с богом! – сказал Иван Матвеевич минут через пять. Он покрестился на церковь с названием Белая троица (она белела за старыми ивами), на окна своей недавно перевезенной из деревни избы и дернул вожжи.
Лошадь сразу же завернула за угол и пошла к реке, по направлению к пологому мощеному съезду. На подводе в бельевой корзине спал младенец Федя, второй сын Ивана Матвеевича. Трое Громовых да двое Корневых шагали за нею.
Мать Игоря, Анна Михайловна, плакала.
– Ничего, мама! – коснулся Игорь плеча матери, – Сейчас переправимся на тот берег и будем в тылу! А немца остановят на окраине Калинина.
Подвода остановилась в конце мощеного съезда, у лодок соседей. Громов-старший перерубил в двух местах цепь самой большой лодки, придвинул ее к берегу, скомандовал:
– Сгружай телегу!
Игорь бросился развязывать воз с домашним скарбом.
Иван Матвеевич подошел к задку телеги и стал отвязывать бельевую корзину, из которой чуть выглядывала головка Феди – его полугодовалого сынишки. Отец бережно перенес корзину в лодку, потом залез под телегу и долго гремел цепью, просовывая ее между досок. Он боялся, как бы в реке телега не развалилась. Когда воз разгрузили, Иван Матвеевич один внес телегу в воду.
– Ну и сила! – удивился Игорь. Перебравшись на восточный берег, Иван Матвеевич долго осматривался, потом объявил:
– Двести тысяч людей прут на восток по одной шоссе… Она черным-черна. Мы на восток не поедем. Мы на юг, пересечем шоссе и будем пробираться в тыл Московской области. Москву-то наши ни за что не отдадут. Нет на свете такой силы, чтобы Москву взять. Так старики говорили, так на роду написано. Н-но, Буян!..
Когда подъехали к шоссе, стало очевидно, что пересечь его так же трудно, как горную реку во время бурного таяния снегов. Не только шоссе и его обочины, но и все вокруг – косогоры, параллельные тропы и дорожки – все было тесно забито потоками машин, людей, телег, тачек, тележек, спаренных велосипедов.
На западе после страшной бомбежки горел город, тяжелый смрад стлался над ним. Сквозь густые завесы дыма было видно, как огромные языки пламени лизали облака и как бы подымали их выше.
– Нефтебаза горит, – сказал Иван Матвеевич, – весь город пылает… Что делают, поганые!
Он взял лошадь под уздцы и втиснулся в тесный поток людей. Оглобли упирались в чьи-то плечи, били по головам, он не обращал на это никакого внимания.
Игорь с матерью шли позади телеги. Им наступали на ноги, оттесняли на обочину, к канаве.
Беженцы шли плечом к плечу, затылок в затылок. Повозки, автомашины, опять пешеходы. Все двигалось в страшной тесноте. Игорь взял руку матери (чего доброго, потеряешь друг друга). За телегой идти легче, чем за людьми. Если стукнешь ногой в колесо, никто не оглянется, не упрекнет. По железной блестящей шине колеса изредка взбегал песок и соскальзывал в колею.
Как разбили дорогу! Даже снег почернел…
Игорь часто оглядывался. Справа брела старушка. На спине ее самовар. Слева молодые мужчина и женщина толкали вперед два спаренных велосипеда: вверху, между чемоданами, стоял мальчик лет пяти и, держась за веревку, стянувшую поклажу, испуганно смотрел в небо.
Над головами со свистом проносились истребители. Один из них обстрелял толпу из пулемета. Люди шарахались в стороны, в ужасе наскакивали друг на друга, падали в придорожные канавы. Старушка зарылась в заснеженную грязь дряблым подбородком, самовар блестел на горбу… Когда люди выбрались на дорогу, старуха с трудом поднялась и погрозила в небо костлявым кулаком.
– Дор-р-ро-гу! – услышал Игорь.
Две караковые лошади, запряженные в телегу, вторглись в толпу. На телеге, покрытой рогожей, восседал здоровый детина с черной щетинистой бородой.
– Дор-р-рогу!
Из-под рогожи виднелись окровавленные ноги свиных туш. Чернобородый, размахивая винтовочным шомполом, настегивал лошадей. Взбрыкивая ногами, они врезались в толпу.
Когда истребители скрылись и на дороге стало спокойнее, бородатый детина спешился, пошел рядом с Игорем.
– Паря, пожрать ничего не найдется? Целые сутки не ел. Правду говорю.
Игорь недоуменно глянул на его скуластое бородатое лицо, достал из кармана кулек с сухарями.
– Спасибо! Остановимся на привал – половину свиной туши тебе отрублю…
«Уж больно щедрый», – с недоверием подумал Игорь.
– Смотри. Тьма народу из города в деревни прет. Через неделю там все пожрут, начнется голод… – говорил бородач, с треском разгрызая сухари. – Бостоновый костюм не будет стоить и буханки хлеба…
Игорь взглянул на спутника, как на идиота.
– Чего зенки разинул, не веришь? – Хрустя сухарями, бородач продолжал: – А я об этом уже подумал. После сегодняшней ночной бомбежки вышел я в город и вижу: соседи шмотки закапывают. По улице мимо окон идут беженцы с барахлом. А у меня закапывать и уносить с собой нечего. Я неделю как из тюрьмы. Что делать, думаю? У немцев оставаться – не такой я продажный. Подался на мясокомбинат. И сразу – в животдел. Там лошади бьются об изгородь: не успели их на конину и колбасу перевести. Схватил я вот этих двух, что поздоровее, и к складу: там телега нашлась. Взвалил двенадцать свиных туш, но тут бомба вблизи разорвалась. Думаю, хватит. Уходи, пока цел… Теперь мое дело в шляпе. Пройдет день – два, все жрать захотят, я тут как тут: пожалуйте, свининки. Цену установлю – дай боже… Ну, а тебе, как сказал… Если хочешь – бери всю тушу, все равно ведь пропью, не доеду до Ташкента. – И он шомполом показал на телегу.
«Голодный сидеть буду, а у мародера ничего не возьму», – подумал Игорь и отступил от него на два шага.
Впереди, на фоне осыпавшей листву березовой рощи, показался старинный дом с готическими колоннами и монументальным подъездом.
Чуть поодаль виднелась деревня.
Телега Громовых остановилась на выезде из деревни у самого захудалого домишка. При рассмотрении оказалось, что это и не домишко даже, а баня с широким подоконником под большим окном. Окно было закрыто ставнями, сбоку на железных петлях висел замок.
– Дальше не поедем! – как решенное произнес Громов-старший. Он говорил мало, но так, будто объявлял приговор.
– Да ты что, папа! – встревожился Женька. – Тут ведь немцы рядом. Один бросок, и мы окажемся у них в тылу.
Вместо ответа Иван Матвеевич вынул из телеги топор, которым рубил лодочную цепь, и с размаху ударил по замку. Замок лязгнул, но не открылся.
– Иван Матвеевич! Женя прав, нам дальше в тыл надо, – подошел Игорь. – Тут немцы нас достанут…
– Нужны мы им, как собаке пятая нога… Глянь-ка вон туда!
Возчик положил на плечо Игоря свою тяжеленную руку, повернул Игоря к заходящему солнцу. Там, в оранжевом полукруге заката поблескивали немецкие бомбардировщики, то выходя из пикирования, то снова падая на лес.
– Не город бомбят, а левей. Железная дорога там на Москву. Смекаешь? Москва нужна немцу, а сюда, в леса и болота, он не пойдет.
– А если пойдет? – не сдавался Женька. – Мы отъехали всего двадцать пять километров, немецкие мотоциклисты за час могут быть тут…
– Бабы! А ну заткните им рты. Больно грамотны стали… Ляд их побери!
– Уж внушайте им сами! Мы что? Мы бабы, – робко и виновато сказала Анна Михайловна, мать Игоря. Бомбежки, эвакуация, необходимость искать где-то пристанище так подействовали на нее, что она, казалось, потеряла волю и способность трезво мыслить.
– Пап! Ты хочешь всех нас отдать в руки фрица! Надо ехать минимум до Ярославля, – упорствовал сын.
Иван Матвеевич подошел к возу, расслабил веревку, выдернул два узла, бросил сыну под ноги.
– На, газуй до Ярославля!
А сам снова стал сшибать замок.
– Другие беженцы в жилые дома стучатся, а ты замок на собачьей конуре сбиваешь. Поехали вон к тому дому…
– Не наводи на грех, стервец! – крикнул отец и с такой яростью саданул по замку, что тот не только слетел, но и врезался в землю. Ставни распахнулись. Баня оказалась совхозным ларьком, в котором еще вчера продавали хлеб, мыло, грабли, молотки и другой хозяйственный инвентарь. Кроме двух усохших буханок хлеба да ста двадцати трех молотков (Громов-старший трижды пересчитал их), в ларьке уже ничего не было. Готовясь с часу на час к приходу немцев, рабочие поделили между собой все товары. Но прошла неделя, другая, с востока мимо деревни проходило все больше автомашин с красноармейцами, появилась надежда, что город скоро отобьют.
Иван Матвеевич решил дальше не ехать. Не велик в чинах, чтобы на востоке кто-то приготовил ему кров.
А здесь не так уж и страшно. Бои уходят к Москве. Неужели одолеют все-таки? Не может быть…
От нечего делать Игорь и Женька бродили целыми днями в окрестностях совхоза с местными мальчишками, смотрели на родной город, все еще дымившийся вдали.
Днем за зубчатой каймой леса висела черкая шапка дыма, ночью она была огненной и страшной, Иногда вспыхивали за лесом багровые султаны дыма, выли бомбардировщики, выходя из пикирования с выворачивающим душу звуком. И казалось, что от дальнего грохота и содрогания земли обнажалась красивая роща. Белоствольные высокие березы испуганно вздрагивали, по ветру летел багрянец сморщившихся листьев.
В тот же день возле рощи Игорь увидел Невского. Друзья обрадованно схватились за руки. «Комбриг» был в стеганке, в шапке набекрень, руки у него были расцарапанные и припухшие.
– Ты где живешь? – спросил он.
– В ларьке, а ты? – спросил Игорь.
– В детяслях пока. Но на днях уйду в первый полевой военкомат. Мне шестнадцать. Должны взять. Ты слышал, как ночью бабахнуло? Волжский мост, говорят, взорвали…
Невский был в курсе всех новостей: оказывается, он успел подружиться с лейтенантом из зенитной батареи, что стояла в роще. Невский сказал, что Москвы наши ни за что не отдадут, что все главные силы Красной Армии стягиваются к Москве. И немцев там ждет разгром.
Игорь охотно поверил этим словам. Это же, но по-своему говорил и отец Женьки Громова.
У скотного двора за рощей завизжал поросенок.
– Войны, что ли, боится? – пошутил Невский.
– Пойдем посмотрим, – предложил Игорь. Друзья побежали по полю к скотному двору. Над красной черепичной крышей двора кружились перья; высоко парил гусиный пух; слышалось мычание, кудахтанье, блеяние. Вдоль частокола, отгораживающего двор от пашни, бегал поросенок с черной меткой на лбу. За ним гонялся парень в клетчатой окровавленной рубахе, с топором в руках. Бедное животное металось от одной стороны изгороди к другой, прыгало, задирало ноги на верхнюю перекладину частокола. Обезумев, оно стукнулось мордой об ограду и выломало один кол. Голова застряла в заборе, как в верше. Парень в окровавленной рубахе перепрыгнул забор и с разбегу ударил поросенка обухом между глаз. Животное рухнуло на землю. Парень снова перескочил забор и резанул по шее лезвием топора. Двое рабочих схватили поросенка за задние ноги и поволокли в двери скотного двора; кровавый след растянулся по земле. Внутри, под крышей, лежали свиные шкуры и только что освежеванные туши. Их рубили на низком пне на большие куски и на носилках тащили к старому скотному двору, над которым с клекотом кружилось воронье.
– Что вам тут надо? – злобно спросил парень в окровавленной рубахе, увидев Игоря и Невского.
«Сущий Чингис-хан», – подумал Игорь, всмотревшись в лицо парня.
– Мясо от фрица прячете? Давайте поможем, – предложил Невский.
– Без вас обойдемся. Катись отсюда, – ответил парень.
– Полноте, Ефим, пусть вон бочку катют, – сказала старуха, вынося со двора в багровом переднике свиную ляжку.
Вдоль стены нового скотного двора к старому несколько человек катили огромный деревянный чан. Он все время заворачивался к забору.
– Раз, два – взяли! Раз, два – взяли! – командовал старик с красными, прокуренными усами.
– Ладно, помогайте, – строго сказал Ефим. Друзья перепрыгнули через забор и подскочили к чану. Они помогли закатить его в старый скотный двор и опустить в глубокую яму.
Старик с прокуренными усами поставил перед ними ржавое ведро со свининой и сказал:
– Парнишки! Холь не хотите, чтоб все это хвашист пожрал – нихому не хаварити. Нихто из хороцких не знает, хде мясо.
– Вы комсомольцы, наверное? – перебил старика Ефим, насупленный и строгий.
– Ну, комсомольцы, а что? – недовольно спросил Невский.
– Уж не подводите меня. Мне надо было отогнать вас… а я… – Ефим переступил с ноги на ногу.
– Мы не продажные, – решительно заявил Игорь. – И мяса нам не надо. Пошли.
И Невский с Игорем направились к воротам.
– Да что вы, парнишки, на сухарях, чай, сидите… – засеменил за ними старик, подхватив ведро.
– Папаша, так ведь у нас спрашивать будут, где взяли мясо? Что же вы себя-то выдаете? Конспираторы, черт вас побери! – остановился Невский.
– Ты схажи: у Ивана Петрова, у меня. Третий дом от леса. По правой стороне.
Опять вмешался Ефим и объяснил, что коров и лошадей рабочие совхоза угнали в тыл, а свиней и овец не успели и потому поделили между собой. У каждого из совхозных рабочих можно купить сейчас хоть пуд мяса.
– Ладно, папаша. Спасибо! Скажем: Иван Петров сжалился над голодными беженцами, – улыбнулся Невский и взялся за дужку ведра.
По дороге домой он сказал Игорю:
– Хорошие люди, а поторопились зря. Может, немцы больше не продвинутся.
Но предположение «комбрига» не сбылось. Дня через три на рассвете ларек стал вздрагивать от близкой орудийной стрельбы и рева танков. Прибежал сослуживец Женькиного отца, тоже возчик, звал в дорогу. Многие из беженцев, жившие в деревне, двинулись дальше на восток. Но Иван Матвеевич решил отсиживаться. А это и определило дальнейшую судьбу Игоря и его матери. Утром, когда стрельба прекратилась, Игорь увидел, что на поле возле скотного двора стоят два сожженных фашистских танка и зенитная пушка с разорванным, устремленным в небо стволом. В первый день фашисты в селе не показывались. Но в березовой роще было много немецких солдат и автомашин. Дом с готическими колоннами стал каким-то штабом.
Немцы вывесили приказ, запрещающий появляться на улицах после семи вечера. Все притихло и присмирело. Жители села, даже мальчишки, только изредка выходили из дома: по улицам расхаживали пьяные солдаты, стреляли в собак. Ясные осенние дни сменились снегопадами. Не радовал первый снег, как-то неуместны и глупы стали улыбки, в ларьке почему-то все стали разговаривать тише, точно боялись, что кто-то подслушивает. Игорь целыми днями смотрел в окно. По грязи, перемешанной со снегом, ветер гнал жухлые листья, они попадали в следы пешеходов, вмерзали. Березовая роща совсем обнажилась и стала просматриваться насквозь. За рощей не смолкал рокот немецких автомашин, топот кованых сапог. Тяжелая тоска давила сердце. «Неужели так будет всегда, – спрашивал себя Игорь. – Как хорошо, что Женька оставил отцу записку в сухарях и уехал с его сослуживцем. А я бы мог оставить здесь мать и уйти? Пожалуй, нет».
