Текст книги "Ювелиръ. 1808 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Он проверял меня, смотрел, думаю ли я о реальной жизни, а не только о формулах.

– Паяльной лампой, – ответил я без запинки. – Спиртовой. Я сделаю чертеж.

Он крякнул, явно не ожидая такого ответа. Вот теперь можно было наносить главный удар. Я с сокрушенным видом развел руками.

– Вы правы, Иван Петрович. Абсолютно правы. Мои расчеты не учли слабости материала. Я могу рассчитать давление, но не знаю, как сделать котел, который его выдержит.

Это был акт капитуляции теоретика перед практиком.

Кулибин нахмурился. Он смотрел то на меня, то на дверь, видимо вспоминал свою «кузню».

– Потому что ты думаешь, как аптекарь! Лить он собрался! Давлением любой твой шов разорвет! Здесь ковать надо, понимаешь? Ко-вать! Чтобы металл жил, тянулся, а не лопался, как стекло твое дурацкое.

Взяв кусок угля, он на чистой дубовой доске, лежавшей на верстаке, начал делать первые, уверенные наброски. Надо же, все-таки пользуется банальными эскизами.

– Дурак, котел нужно не лить, а ковать. Из меди. В два слоя. Со швом в замок, как на добром самоваре… А эту, как ты сказал…

– Мембрану.

– Да, «мембрану» твою… кожу нужно брать, бычью кожу, да вываривать в сале, чтобы податливой была…

Кулибин не замечая этого начал воплощать идею, улучшать, делать своей. Он уже не спорил с ней.

Ловушка захлопнулась.

Глава 10

Задетый за живое необходимостью возиться с моей «бочкой», Кулибин решил для начала доказать, что его дедовские методы чего-то да стоят. Саботаж? О нет, это было бы слишком примитивно для старого интригана. Вместо этого он предпочел нанести удар с фланга: создать такой безупречный механизм, который одним своим видом низвел бы мои «бумажные выдумки» до уровня детских каракуль.

За его работой я следил с тревогой и восхищением. На моих глазах разворачивался театр одного актера. Часами, согнувшись над верстаком, он притирал медный клапан к седлу – пальцем. Капнув масла и посыпав деталь тончайшей кирпичной пылью, он круговыми движениями доводил поверхность до такой зеркальной гладкости, что две детали слипались намертво, будто живые. Это было какое-то колдовское священнодействие, ритуал, в котором металл покорялся воле мастера. В итоге он создал два мощных сердца, работающих в идеальной противофазе. Пока одно выталкивало воду, второе уже всасывало новую порцию, не теряя ни единого мгновения, ни капли давления. Этот старый черт заставил бездушный металл дышать без малейшей одышки, как живое существо.

В день испытаний был трескучий мороз. Пар клубился изо рта, а под ногами хрустел снег. Во дворе, среди покрытых седым инеем стройматериалов, собралась вся наша честная компания: Варвара Павловна, кутавшаяся в тяжелую шаль и с тревогой поглядывавшая то на меня, то на грозную машину; Прошка, который с разинутым ртом взирал на чудо-механизм; солдаты, которых позвал Ефимыч за дополнительную плату, перешучивались и разминали замерзшие руки. В центре всего этого, черный от копоти и масла, с лихорадочно горящими глазами, стоял Кулибин. Он похлопывал свое творение по бронзовому боку, как любимого коня. Перед самым началом, к моему немалому удивлению, он истово перекрестился и сплюнул через левое плечо.

– Ну что, счетовод-выдумщик? – проскрипел он, глядя на меня. – Бумажки свои отложил? Пойдем, поглядим, как настоящее железо воду двигает, а не цифирь на пергаменте.

Я молча пожал плечами, предоставляя металлу самому вынести свой вердикт. Все то время, что он потратил на эту самодеятельность мне было жалко. Время играло против нас. А этот человек вроде как принял мою идею, но все равно ее переиначил.

Для чистоты эксперимента он решил испытать только насосную часть, подключив рукав напрямую. Четыре дюжих солдата, что уже нарушало техзадание императора, выдыхая облака пара, ухватились за мощные дубовые рычаги. С первым же качком насос ожил. С ровным, сытым урчанием он принялся всасывать ледяную воду из подставленной бочки. Лицо старика озарил незамутненный триумф. Он побеждал.

Но этот триумф оказался недолговечным. Стоило струе ударить из брандспойта, как на лице механика проступило недоумение. Вода била мощно, ровным, литым потоком, без малейших пульсаций. Она с силой впилась в стену дома… вот только долетала едва-едва до подоконников второго этажа. Солдаты, багровея от натуги, налегали на рычаги всем весом. Мышцы бугрились под форменным сукном, жилы вздулись на шеях. А струя, словно насмехаясь над их титаническими усилиями, не поднималась ни на вершок выше.

Императорское техническое задание было провалено.

После того, как солдаты, выдохшись, бросили рычаги, было слышно как капает вода с мокрой стены да недовольно каркает ворона на обледенелой крыше. Осунувшийся Кулибин стоял у своего идеального и бесполезного творения. Медленно подошел к стене, растер пальцем темное мокрое пятно, будто проверяя качество полива, и с горечью проворчал в пространство:

– Стены мыть – в самый раз. Или господам летом пыль с карет сбивать…

Он в сердцах пнул свое творение, сбивая с него несколько деталей. Я подобрал подкатившийся к ногам кусок. Глядя на его ссутулившуюся спину, я почти физически ощущал бушевавшую в нем бурю: гордость за безупречную работу схлестнулась с горьким осознанием провала. Блистательная тактическая победа механика обернулась сокрушительным стратегическим поражением инженера. Он создал лучший в мире ручной насос, который, однако, не мог решить поставленную задачу.

Он не мог не признать, что без моего шарлатанского «фокуса» с гидроаккумулятором не обойтись.

Глядя на Кулибина, я еле сдерживал появившуюся злость. Гормоны юношеского тела вновь вскипели. Впустую! Драгоценные дни, слитые в унитаз инженерного эго, чтобы доказать свою правоту и в итоге прийти ровно к тому, что я рассчитал на клочке бумаги в первую же ночь. Меня так и подмывало подойти и высказать старому упрямцу все, что я о нем думаю. Однако я сдержался. Сжав кулаки до белых костяшек, я развернулся и зашагал в свой кабинет. Споры сейчас были бессмысленны. Мне нужно было остыть и чем-то занять руки, пока они не наломали дров в самом прямом смысле этого слова.

Спасение всегда было в работе – в тихом диалоге с металлом и камнем, в рождении идей и эскизов. Усевшись за стол, я уставился на девственно-чистый лист бумаги.

Отринем все, что было. У нас есть заказ. Маска. Обещание, данное Вдовствующей императрице. Пора. Взяв уголь, я попытался поймать нужную волну. Так, что у нас на пике моды? Ампир, чтоб его. Римская и греческая строгость, летящие ткани, камеи, инталии – вся эта пресная «цивилизованная» скука. Несколько быстрых штрихов – и на бумаге появилась холодная Диана с полумесяцем во лбу, еще пара – и рядом возникла строгая Минерва в шлеме. С отвращением я перечеркнул оба наброска жирным крестом. Нет, не то. Вялые акантовые листья, безжизненные античные профили. Мертворожденная красота. Беззубая эстетика. Такое мог нарисовать любой смазливый французский щеголь, а я ведь обещал чудо.

Творческий тупик ощущался почти физически – как вязкая трясина, в которую погружается мозг. Моя голова пасовала перед этой эфемерной, туманной эстетикой. В сердцах отбросив уголь, я взял в руки то, что машинально прихватил со двора, – небольшой бронзовый рычаг, выкованный Кулибиным. Грубый, неотполированный. На его матовой поверхности остались следы молота, крошечные вмятины. Он был лишен салонного изящества, зато в нем жила первобытная мощь.

Именно в этот момент, когда пальцы ощутили живую фактуру металла, в голове промелькнула интересная мысль, на краю сознания. Я всеми силами пытался ее ухватить. А что, если маска будет не изящной, а… сильной? Не венецианской, а… скифской?

Закрыв глаза, я увидел яркую вспышку из прошлого. Эрмитаж. Золотая кладовая. Мальчишкой, еще в той, другой жизни, я прилип носом к витрине со скифским золотом. Эта пектораль… Там не было ни единого полированного сантиметра. Все дышало, все было живым, рваным, полным необузданной ярости. Кони, грифоны, терзающие оленей люди… Смерть и жизнь, сплетенные в тугой, неразрывный узел. Вот она, подлинная роскошь – роскошь неприкрытой силы, а не выхолощенного богатства.

Я выдохнул. Руки летали сами, опережая мысль. Хватит подражать. Хватит врать самому себе. Пора создавать свое поле, свои правила игры.

Эскиз рождался в лихорадке. Основой маски стало черненое серебро, которому я придам фактуру грубой, выдубленной кожи. Формой – хищная, стилизованная морда снежного барса. Вместо глазниц – два крупных уральских александрита. При свечах бала они будут гореть кроваво-красным, а при дневном свете – холодеть до зелено-стальной синевы. По контуру я пустил грубую, «варварскую» россыпь мелкого, несовершенного речного жемчуга, будто мех хищника тронул иней. И никаких атласных лент. Крепиться маска будет на тонком, прочном обруче, полностью скрытом в прическе.

Отложив уголь, я взглянул на рисунок. Это было дерзко, опасно, на грани приличий.

Мысль, освобожденная от оков чужих канонов, полетела дальше. Как одержимый, я начал развивать эту новую эстетику, набрасывая эскиз за эскизом. Массивный браслет: переплетение из черненого серебра и красного золота, имитирующее кольчужное плетение, с огромным, почти необработанным, мутно-зеленым хризопразом в центре. Настольное пресс-папье для мужского кабинета – обломок дикого гранита, обвитый литой бронзовой змеей.

Этот стиль я мысленно окрестил «варварским», или «скифским». Но для публики требовалось что-то более благозвучное и интригующее. «Русский стиль»? Банально и отдает лубочностью. «Новорусский»? Пошло до зубовного скрежета. А может «Стиль Саламандра»? Да. Звучало таинственно и уже было неразрывно связано с моим именем.

Я снова посмотрел на эскиз маски. Это манифест. Я не собирался следовать моде – я намеревался ее диктовать. Все зависело от того, хватит ли у меня мастерства и дерзости, чтобы заставить этот снобистский, преклоняющийся перед всем французским Петербург влюбиться в свое собственное, дикое и яростное прошлое.

Творческую лихорадку, кипевшую в кабинете, сменил озноб. Меня будто выжали. Внутри – пустота и холод. Выйдя из своего убежища, я вернулся в реальность. За огромными окнами мастерской валил липкий снег, глушил тусклый свет дня и превращал наш двор в замкнутый, изолированный снежный кокон. Внизу, в торговом зале, Прошка уже зажигал первые свечи, готовясь к редким вечерним посетителям. Из кухни доносился густой запах свежеиспеченного хлеба – это Варвара Павловна командовала подготовкой к ужину. Жизнь в доме текла своим чередом, однако ее сердце – огромная мастерская – замерло. Безупречный, но бесполезный насос Кулибина был стыдливо накрыт брезентом, словно покойник. Сам же старик, как шепнула мне Варвара Павловна, заперся в своей каморке и не отзывался. Провал ударил по нему сильнее, чем я мог предположить.

Кипевшая во мне после испытаний ярость остыла. Идти сейчас напролом, сотрясая стены обвинениями? Глупо и контрпродуктивно. Старик сейчас – как раненый медведь в берлоге: любого, кто сунется, молча порвет на куски. Или просто пошлет в далекое путешествие. Значит, зверя нужно выкуривать. Медленно и без лишнего шума. Поднявшись на второй этаж, я остановился у его двери. За ней – тишина, которую подчеркивало тоскливое завывание ветра в печной трубе. Стучать я не стал. Просто встал рядом и негромко заговорил, чтобы каждое слово прошло сквозь толстую дубовую доску.

– Иван Петрович. Насос ваш – зверь, спору нет. Но силенок ему не хватает, сами видели. А моя бочка без него – просто кадка с водой.

Сделав паузу, я напряженно прислушался. Ни скрипа, ни вздоха.

– Чертежи на верстаке. Просто примите к сведению.

Я развернулся и ушел. Я оставил его наедине с уязвленной гордыней, поражением и – я на это ставил все – его неутомимым инженерным зудом. Это была наживка, брошенная в берлогу. Вызов соавтору поневоле.

Ночь прошла в лаборатории, за доведением до ума чертежей котла-ресивера, хотя надежды на успех почти не было. В голове упрямо вертелась картина: утром я найду старика, увязывающего в узел свои скудные пожитки. Не выдержав напряжения, ближе к полуночи я тихонько спустился в мастерскую. Она тонула в чернильной темноте, тусклый свет из моего кабинета наверху бросал на станки длинные, уродливые тени. Я осторожно приоткрыл дверь в каморку Кулибина. Пусто. Аккуратно застеленная кровать нетронута.

Ушел?

В самом дальнем углу, при неверном свете единственной сальной свечи, я его и увидел. Неспящий Кулибин застыл у верстака, на котором были небрежно разбросаны мои чертежи. Сперва он просто смотрел на них с брезгливым презрением. Потом взял кусок угля и зло зачеркнул мой расчет толщины стенки. До меня донеслось глухое ворчание:

– Безрукий… теоретик… тут же разорвет к чертям….

А затем его рука начала двигаться. Он стал исправлять, рисовать прямо поверх моих линий, выводя свою конструкцию. Инженер в нем победил обиженного старика. Он не мог пройти мимо инженерного вызова, не приняв его. Я тихо прикрыл дверь и вернулся к себе.

Утром, когда мастерская уже наполнилась привычным шумом, он сам подошел ко мне. В руках – мой чертеж, весь исполосованный его правками. Ни извинений, ни рукопожатий. Он ткнул грязным от угля пальцем в изображение мембраны.

Неужели не спал даже? Всю ночь корпел?

– Тряпка твоя! – проскрипел он, будто гвоздем по металлу. – Да ее давлением в клочья порвет в первое же мгновение! Неужто не сообразил, счетовод?

Я сдержал «хмыкание».

– И котел твой… – он перешел к главному листу. – Лить его – гиблое дело! Раковины будут, пузыри воздушные внутри останутся. Рванет под давлением, как пушка бракованная, всех нас тут и покалечит! Ковать надо! Из красной меди! В два слоя!

Он предлагал компромисс, улучшал мою идею, спасая ее от моей же «теоретической глупости». Он брал на себя ответственность за самую сложную, материальную часть проекта.

Это и было начало нашего сотрудничества. Мы работали бок о бок, однако это напоминало войну двух генералов, вынужденных заключить временный союз против общего врага. Мы спорили до хрипоты. Я доказывал ему что-то с помощью формул на грифельной доске; он в ответ притаскивал два куска металла и ломал их у меня на глазах, демонстрируя разницу. Он по-прежнему звал меня «счетоводом» и «пустозвоном», я его в ответ – «упрямым самоваром» и «ворчливым дедом». Но под этой словесной перепалкой рождалось нечто новое.

Я восхищался его звериным чутьем к металлу, его способностью видеть внутреннее напряжение там, где я видел гладкую поверхность. А он, хоть бы и под пыткой не признался, начал прислушиваться к моим расчетам, ворчливо убеждаясь, что цифры на бумаге каким-то чудом превращаются во вполне осязаемую прочность. Впервые мы работали вместе. Над общей целью.

Наш хрупкий союз держался исключительно на общем деле. И меня это не устраивало. Стоило закончить с насосом, и он мог просто уехать. Значит, его нужно было зацепить чем-то. Нужна была приманка, причем такая, чтобы этот старый щукарь заглотил ее вместе с крючком.

К концу недели грохот и копоть вымотали нас до предела. Вечером Варвара Павловна, смерив наши почерневшие физиономии строгим взглядом, вынесла безапелляционный вердикт:

– На вас обоих смотреть страшно, как из трубы вылезли. Во дворе банька готова, я велела истопить. Идите, смойте с себя эту гарь да усталость, а то и до горячки недалеко.

Идея была гениальной. В дальнем углу двора банька топилась по-черному, с открытой каменкой, но для нас, промерзших, уставших и въевших в кожу металлическую пыль, этот сруб был сущим раем.

В густом пару мы молча отмокали. Кулибин, смачно крякая, с первобытной яростью охаживал себя березовым веником, сбивая с него тучи листьев. Я же просто растянулся на верхнем полке, позволяя горячему, влажному воздуху, пахнущему дымком, березовым листом и распаренной сосной, проникать в самые кости. В этой расслабленной, неформальной обстановке наша вечная производственная война взяла перемирие.

– Эх, кожа-то у тебя барская, белая, – проворчал Кулибин, с любопытством оглядев меня. – Не то что у нас, мастеровых. Тебя веником-то тронь – синяк вскочит. А ну, поддай пару!

Я плеснул на раскаленные докрасна камни ковш воды с мятным отваром. Баня взорвалась новой волной обжигающего и ароматного пара.

– Иван Петрович, – я начал осторожно прощупывать почву, когда мы уже сидели в предбаннике, остывая и потягивая ледяной квас из запотевших деревянных кружек. – Голова кругом идет от одной задачки, совсем запутался. Может, вы, на свежую голову, что присоветуете?

– Опять со своими финтифлюшками? – отмахнулся он. – У нас тут дело государевой важности не доделано, а он узоры малюет! Девкам на сарафанах вышивать, что ли?

– Государю на ассигнациях, – невозмутимо поправил я, сдерживая улыбку из-за того, что так удачно свернул разговор в нужное русло. – Чтобы фальшивок меньше было. Задачка, доложу я вам, похлеще нашей помпы будет.

Выхватив уголек возле печки, я прямо на чистой сосновой доске, служившей нам столом, начал рисовать.

– Представьте, – сказал я, выводя схему, – что мне нужно заставить иголку вышивать узор, который никогда не повторяется. Управляют же этой иголкой три танцора, и каждый пляшет свой, отдельный танец. Как мне сложить их движения в один, но всегда новый и непредсказуемый рисунок?

Кулибин нахмурился, подался вперед, забыв и про квас, и про усталость. Его разум мгновенно вцепился в проблему. Это была задача по его части – элегантная, сложная, на грани невозможного. Головоломка из чистого движения.

– А ты не заставляй их танцы складывать, – проворчал он, ткнув мозолистым пальцем в мой рисунок. – Ты их на карусель поставь. Пусть каждый пляшет на своей лошадке, а сама карусель-то вращается! И иголка твоя, что в центре торчит, будет выписывать и танец лошадки, и большой круг самой карусели. Вот тебе и узор, который сам черт не повторит!

Просто. Гениально. Планетарная передача, объясненная на языке ярмарочных каруселей и пляшущих скоморохов. Решение, которое лежало на поверхности, но до которого мой, привыкший к абстракциям мозг, так и не додумался. Я смотрел на него, и злость, накопившаяся за все эти дни, сменилась детским восхищением.

– Иван Петрович, вы гений.

Он довольно крякнул, но тут же напустил на себя привычно суровый вид.

– То-то же. А то всё «расчеты», «формулы»… Головой думать надо, а не только цифирью по бумаге водить.

С хитрым прищуром он оглядел меня с ног до головы.

– Ну что, счетовод? Задачку-то я твою решил. Теперь с тебя магарыч. Да не деньгами, а делом. Завтра поможешь мне кожу дубить. Поглядим, как твои белы рученьки с ворваньим жиром да дубовой корой справятся!

Меня прорвало на смех. Искренний, громкий. Ключ. Я нашел ключ к этому вечно ворчащему гению. Теперь, даже когда мы закончим с помпой, он не уедет. Не сможет. Я забросил в его беспокойный мозг такую наживку, которую он будет обдумывать месяцами. И я найду еще. И еще. Он попался.

Глава 11

Январь 1808 года

Вечер. Январская темень за окнами Зимнего дворца впивалась в свет редких уличных фонарей, заставляя казаться, будто Петербург утонул в ледяных чернилах. Здесь, в высоком кабинете Императора, было тепло и тихо. Настолько тихо, что треск березы в камине звучал оглушительно, а лишенный всяких эмоций голос государственного секретаря Сперанского казался единственным звуком.

– … по донесению из Вены, посол князь Куракин имел аудиенцию у императора Франца. Австрийцы выказывают крайнюю обеспокоенность усилением Бонапарта, однако на прямой союз идти не спешат, выжидают.

«Обеспокоенность! – мысленно усмехнулся Александр, не отрывая взгляда от пляшущих в камине языков пламени. – Трусы. Ждут, на чью сторону качнется удача, чтобы примкнуть к сильному. Как было всегда. А ведь еще вчера клялись в вечной дружбе против „корсиканского чудовища“».

– … из Парижа посол граф Толстой доносит, что Бонапарт через своего министра Талейрана намекает на желательность наших активных действий в отношении Швеции. Французы не будут возражать, если мы для обеспечения безопасности столицы присоединим Финляндию. Думаю, что они готовы даже официально выйти с таким предложением.

Мышцы на скулах Александра чуть заметно напряглись, его пальцы стиснули резной подлокотник вольтеровского кресла. «Не будут возражать». Какая имперская щедрость! Бросает ему Финляндию, как кость сторожевому псу, чтобы втравить в войну и окончательно рассорить с Англией и всей старой Европой. Хитрец. Память услужливо подсунула встречу на плоту посреди Немана: умные, пронзительные глаза, обещавшие вечную дружбу и раздел мира. И вот они, плоды этой дружбы – унизительный Тильзитский мир, глухой ропот в собственной стране и совершенно ненужная война на пороге.

Сперанский, стоявший у стола, казался высеченным из серого гранита. Сухой, подтянутый, в черном сюртуке, он без паузы перешел к внутренним делам.

– … купечество Архангельска и Санкт-Петербурга выражает крайний ропот. В портах скопилось леса и пеньки на миллионы рублей, товар гниет – английские корабли не идут. Континентальная блокада душит торговлю. Казна пустеет, Ваше Величество, и пустеет стремительно.

Поднявшись с кресла, император пересек кабинет и склонился над огромной картой Европы, разложенной на отдельном столе. Палец с досадой прочертил линию вдоль границы с Пруссией, где до сих пор, словно незаживающая рана, стояла армия Наполеона. Ропот – он застывал в воздухе, когда государь входил в залы, холодил осуждающими взглядами гвардейских офицеров, помнивших славу Суворова и не простивших позора Аустерлица. Он сочился ядом из салона его собственной матери, вдовствующей императрицы, где, как доносили, уже в открытую шептались о «позоре Тильзита» и о том, что «Государь слишком увлекся опасными идеями господина Сперанского».

– … наконец, прошение о выделении дополнительных средств на закупку английских станков для Александровской фабрики. Полагаю, следует отказать.

Взяв со стола тяжелое пресс-папье из уральской яшмы, Александр с силой сжал его в руке.

– Отказать, – глухо повторил он. – Опять. Вечно просить, покупать, зависеть. Неужели мы сами не можем? Неужели во всей огромной Империи не найдется ума, способного сделать не хуже? Все упирается в деньги и технологии, Михаил Михайлович. Деньги-то мы напечатаем. А вот умы… умы не напечатаешь. Мы отстаем. И это отставание однажды нас погубит.

Тяжелое пресс-папье с глухим стуком ударилось о пергамент карты – в кабинете этот звук прозвучал очень громко. Замолчав, Александр обвел взглядом свой роскошный, душный кабинет. Стены словно сдвинулись, превращая его в позолоченную клетку. Не ловушка ли? Собственный трон, ожидания всего света, гений этого проклятого корсиканца – всё стягивалось в тугой узел. Посреди этого потока дурных вестей он отчаянно цеплялся за единственную мысль, последнюю соломинку, которая могла хоть что-то изменить.

– Кстати, об умах. Что там наш… ювелир?

Сперанский выдержал паузу.

– Да, вопрос, не требующий протокола. О нашем ювелире.

Внезапно Александр оживился. Медленно развернувшись, он посмотрел на секретаря, в его глазах вспыхнул интерес. Безвольно опущенные уголки губ дрогнули и поползли вверх, меняя все выражение лица. Государь даже подался вперед.

– А-а-а, – протянул он. – Вот мы и дошли до самого занятного.

Он указал рукой на кресло напротив себя.

– Садитесь, Михаил Михайлович. Ноги-то не казенные.

С легким поклоном Сперанский опустился в кресло. Он никак не привыкнет к этому. Простой жест – приглашение сесть в присутствии государя – сам по себе был знаком высочайшего доверия.

– Ну так что там? Как поживает наша Саламандра? – спросил Император, в голосе его зазвучали насмешливые нотки. Прозвище, данное матушкой на балу, прижилось в их узком кругу.

Сперанский не улыбнулся. Из тонкой папки он извлек один-единственный лист бумаги, исписанный его мелким, убористым почерком. Сухая выжимка, самая суть.

– Поживает шумно, Ваше Величество, – доложил Сперанский. – И, боюсь, слишком опасно для самого себя.

Александр подался вперед. Показная усталость испарилась без следа, уступив место сосредоточенному вниманию. Пальцы сами нашли на столе небольшой бархатный футляр, крышка откинулась. Внутри, на выцветшем шелке, покоилась печать – тот самый подарок матушки, наделавший столько шума на балу. Тяжелый, холодный камень лег в ладонь. Александрит. Сейчас он густо, тревожно алел, наливаясь кровавой краснотой. В его глубине оживала в отблесках пламени фигура воина на фоне битвы. Одинокий воин – точь-в-точь он сам под Аустерлицем.

– Подробнее, Михаил Михайлович, – потребовал он, не отрывая взгляда от камня, словно ища в его глубине ответы. – Со всеми деталями. И без утайки.

Сперанский развернул свой единственный лист – квинтэссенцию многочасовой работы аналитиков и соглядатаев.

– Как я ранее докладывал, наш механик, сам того не ведая, умудрился настроить против себя сразу две весьма влиятельные силы. Открыл войну на два направления. Первое – придворные.

Он выдержал короткую паузу, будто предлагая Императору приготовиться к потоку дурных вестей.

– Придворный ювелир француз Дюваль успех Григория воспринял как личное оскорбление. Само это возвышение, да еще и с подачи Вашей матушки, подрывает монополию иностранцев на хороший вкус и, что важнее, на самые дорогие заказы. Вокруг себя он немедля сколотил коалицию из женевских и парижских мастеров, держащих лавки на Невском. Действуют, разумеется, тонко, по-европейски.

Презрительная усмешка тронула губы Александра. Уж он-то знал их методы: не кинжал в спину, а яд слухов, что проникает в уши и отравляет душу.

– По гостиным и салонам поползли сплетни, – безэмоционально продолжил Сперанский. – Одна ядовитее другой. Шепчут, будто Григорий – вовсе не самородок, а выкупил за бесценок секреты у некоего спившегося немецкого механика Штольца, умершего в долговой тюрьме на Васильевском острове. Разумеется, такого человека никогда не существовало, мы проверили. Хотя история звучит правдоподобно. Но самое опасное – они бьют по его репутации как мастера. Утверждают, что уральские камни, с которыми он работает, – второго сорта, «мусор», годный для поделок, и весь его талант – в умении ловко маскировать дефекты. Фокусник, а не ювелир.

– Фокусник? – Александр медленно повернул печать в пальцах. Камень поймал свет, пробившийся сквозь щель в тяжелых портьерах, и мгновенно, на глазах, сменил цвет, став холодным, серо-зеленым, как балтийский лед. Алый воин исчез, уступив место строгой фигуре законодателя со свитком в руках. – Этот «фокусник» заглянул в меня глубже, чем собственный духовник. Он разглядел и строителя, и солдата, понял все без лишних слов. Думаете, такой человек станет заниматься дешевым обманом?

– Я – нет, Ваше Величество. Однако свет верит слухам охотнее, чем собственным глазам. Княгиня Голицына хотела сделать крупный заказ на свадебный гарнитур для дочери, но уже отказалась, сославшись на «неоднозначную репутацию» мастера. Мелочь, но это первый звонок. Их цель – создать вокруг него выжженное поле. Уничтожить его репутацию, подточить доверие Вашей матушки. Едва Ее Величество поверит, что имеют дело с обманщиком, его карьере придет конец.

Александр нахмурился. Он знал, что война слухов порой опаснее открытого боя.

– Матушка моя хоть и любит блеск, но не глупа, – сказал он наконец, кладя печать на стол. – Она ценит настоящее мастерство, а не болтовню завистников. Пока он удивляет ее своими работами, никакие Дювали ей не указ. Что на втором направлении? Там, полагаю, одним шепотом не обойдется.

Перевернув лист, Сперанский заговорил еще тише.

– Второе направление, Ваше Величество, серьезнее. Капитан Воронцов подтверждает наши худшие опасения. Купец Артамон Сытин, наш подрядчик по пожарным трубам. Ваше пари, Государь, стало для них прямым вызовом. Успех Кулибина и Григория – это потеря денег для Сытина. И, что важнее, подрыв всей его монополии, а значит, и ослабление финансовой мощи партии графа Ростопчина. Эти будут действовать иначе.

Император слушал, сцепив пальцы в замок. Он понимал, на что идет, когда объявлял это пари. Но одно дело – предполагать, и совсем другое – слышать сухие факты.

– Дом на Невском взят под наблюдение. В соседних дворах и трактирах, уже не таясь, околачиваются люди Сытина – из бывших армейских и простого лиговского сброда. Собирают слухи, пытаются заводить разговоры с работниками, сулят деньги за любую весть.

– Были попытки? – в голосе Александра прорезался металл.

– Была одна. Весьма топорная, но показательная. Один из приказчиков Сытина пытался подкупить старшего мастера по металлу, некоего Степана. А человек этот – старый суворовский солдат, кремень. Сытинский приказчик сулил ему большие деньги за то, чтобы тот «случайно» испортил отливку для насоса или подсыпал песка в подшипники.

– И что же?

– Мастер Степан, – Сперанский позволил себе выказать уважение в голосе, – вышвырнул приказчика за шиворот, пригрозив переломать ему ноги. Теперь Сытин затаил на него личную злобу. Воронцов опасается не только за Григория, но и за его людей. Пока они выжидают, Ваше Величество. Надеются, что два упрямца, запертые в одной мастерской, сами себя изведут и провалят пари. Но, по донесению Воронцова, если они почувствуют, что дело движется к успеху… они ударят. По вашему приказу.

В кабинете снова стало тихо. Александр смотрел на свой кулак, лежавший на столе. Взгляд его стал жестче.

– А то, первое нападение? Дело, что мы для отвода глаз повесили на Оболенского?

– Ожидаемо зашло в тупик, – бесстрастно ответил Сперанский. – Воронцов для вида допросил всех известных недругов и кредиторов князя. Перетряхнул игорные дома – ни единой зацепки. Нападавшие словно в воздухе растворились. Дело можно спокойно сдавать как нераскрытое. Свою роль ширмы оно выполнило.

Александр лишь махнул рукой.

– Профессионалы… Это не Сытин, у него руки грубее. И не Дюваль, он слишком труслив. Это кто-то третий, кто понял истинную ценность нашего «ювелира» раньше нас. И вот это, Михаил Михайлович, тревожит меня больше всего.

Он поднялся и подошел к окну, вглядываясь в темный, заснеженный город. Теперь у Григория появился враг внутренний. И этого врага следовало быстро и безжалостно уничтожить.

Сперанский встал. Не гоже ему сидеть, когда Император стоит. Дождавшись, пока Александр закончит свою невеселую думу у окна, Сперанский кашлянул – сухой, корректный звук, вернувший разговор в рабочее русло.

– Есть и хорошие новости, Ваше Величество. Или, по крайней мере, занятные. Касательно тех, кого мы приставили к нашему ювелиру для надзора и содействия. Они выполняют свои функции – возможно, даже слишком усердно.