Текст книги "Ювелиръ. 1808 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Будет сделано, – коротко ответила она. И я знал, что так и будет.

Оставив Варвару ковать тылы моей маленькой империи, я отправился на передовую. Следующие дни слились в калейдоскоп встреч, закреплявших мой успех. Вместо того чтобы поражать новых покровителей революционными идеями в чуждых мне сферах, я говорил с ними на единственном языке, которым владел в совершенстве, – языке абсолютной точности и безупречного качества.

Генералу Громову я продемонстрировал, как с помощью ювелирной точности можно усовершенствовать то, что уже есть. На примере его же эполета я объяснил, как облегчить вес офицерского снаряжения без потери прочности, используя пустотелое литье с ребрами жесткости – технику, которую я применял в оправах. Он, как старый вояка, ценящий функциональность, тут же ухватился за идею и выдал мне заказ на разработку нового стандарта для офицерских пряжек, пуговиц и элементов формы – легких, прочных и дешевых в производстве. Если все получится великолепно, он презентует его императору.

С Финансистом все вышло еще проще. Я просто забрал один из его «безнадежных» рубинов и за ночь переогранил его: убрал мутное пятно за счет потери веса, но многократно увеличил игру света и, соответственно, цену. Он повертел камень в руках, перевел взгляд на меня, потом снова на камень.

– У меня есть еще, – сказал он.

– Только рад, – ответил я, получая доступ к его сокровищам на условиях реализации.

Главный же визит я нанес главному поставщику драгоценных камней ко двору – Александру Боттому. Встретил он меня как родного, помнит прошлую встречу.

– Чем могу служить юному дарованию? – спросил он с елейной усмешкой.

На стол перед ним легли несколько мелких, дефектных камней.

– Александр Иосифович, – сказал я, – вы продаете совершенство. А я пришел предложить вам скупить мусор.

Он удивленно вскинул брови.

– Я хочу скупить у вас весь неликвид. Камни со сколами, с трещинами, с плохим цветом. Все, что годами лежит мертвым грузом. Заплачу половину цены.

Его глазки сузились, пытаясь разглядеть подвох.

– И что же ты, голубчик, будешь делать с этим хламом?

– То, что вы потом захотите купить у меня втридорога, – ответил я. – Но это уже моя тайна.

Он смотрел на меня несколько долгих секунд, а потом громко, раскатисто рассмеялся.

– А ты, пострел, не так прост! Люблю таких! Рисковый! – он хлопнул ладонью по столу. – Была не была! Забирай! Все равно пыль собирают.

Уходил я от него с несколькими туго набитыми мешочками, получив материал для своей главной идеи: доказать, что гений мастера важнее изначального совершенства природы.

Вернувшись, я разделил задачи. Степану достался военный заказ генерала и оправы для камней Финансиста. Илье, чьи руки чувствовали душу камня, я отдал «мусор» от Боттома и свои эскизы.

– Вот, – сказал я, показывая ему эскиз броши в виде виноградной грозди. – Каждая ягодка – желтоватый алмаз. Но вместе, в тени изумрудных листьев, их цвет будет казаться теплым, медовым. Мы не скроем недостаток, превратим его в эффект.

Я перестал стоять у них над душой. Моя роль изменилась: я стал мозгом, они – руками. Я генерировал концепции, они – воплощали их в металле и камне. На моих глазах мастерская превращалась из кустарного цеха в мануфактуру, где каждый знал свою роль в сложном, идеально отлаженном механизме. Ковка империи началась. Сам же я буду брать только эксклюзивные заказы. А их у меня предостаточно. Начиная от маски императрицы, заканчивая гильошинной машиной императора.

Три недели. Двадцать один день, пролетевший как один бесконечный вдох, как один удар молота. Воздух сгустился от запахов: острая известковая пыль щекотала ноздри, к ней примешивался терпкий дух свежей древесины и горьковатый аромат горячего льняного масла для дубовых панелей. Под железной волей Варвары Павловны люди двигались с молчаливой точностью солдат, возводящих редут перед боем.

И вот, в одно морозное, хрустальное утро, когда Невский еще спал под тонким одеялом инея, леса убрали. Петербургу открылся фасад, не похожий ни на один другой. Глубокий, почти черный полированный гранит, в котором, как в темной воде, отражались бегущие облака. Огромные окна – каждое единый лист кристально чистого стекла в тончайшей бронзовой раме. И над входом, на вороненой стали, изящной французской вязью выведено одно слово: «La Salamandre».

Никаких гербов, виньеток и обещаний «лучших бриллиантов». Только это имя, уже ставшее в городе легендой и сплетней.

Но настоящий шок ждал внутри. Войдя в готовый зал, я сам на мгновение замер. Идея, жившая в моей голове, обрела плоть – и оказалась совершеннее самых смелых моих мечтаний. Пространство дышало прохладой и тишиной. Матовые плиты пола из серого камня съедали звук шагов, заставляя говорить шепотом. Стены, обшитые темным, почти черным мореным дубом, будто впитывали свет. Все здесь – от высоты потолков до строгости линий – подчинялось одной цели: заставить посетителя забыть о суете улицы и сосредоточиться на главном.

А главным был бренд. В самом центре зала, на постаменте из цельного куска черного мрамора, под массивным стеклянным колпаком, в воздухе парила стальная маска саламандры. За этой иллюзией стояла неделя бессонных ночей и сложная система из тончайших клавесинных струн, скрытых зеркал и линз, фокусировавших свет от спрятанных свечей. Медленно, почти незаметно вращаясь в потоках теплого воздуха, маска отбрасывала на стены живые, рваные тени, словно языки невидимого пламени. Сердце дома, его талисман и страж.

Вдоль стен располагались витрины, но они были пусты. Вместо бархатных лотков с готовыми изделиями я создал «Галерею Замысла». В каждой витрине, на грубом, неотбеленном льне, покоился один-единственный необработанный камень от Боттома – мутный изумруд, желтоватый алмаз, сапфир с внутренним изъяном. Рядом с этим «гадким утенком» лежал детальный, проработанный до мелочей эскиз будущего «лебедя» – колье, броши, перстня. И подпись: «Колье „Дыхание Леса“. Изумруд уральский, 18 карат. Чернение. Срок воплощения – 4 недели. Цена – 2000 рублей».

Я продавал чудо преображения, приглашая клиента стать его свидетелем и соучастником. Я выставлял на показ то, что мои конкуренты тщательно скрывали: несовершенство. И объявлял его своей силой.

У противоположной стены разместилась «Галерея Мастерства». По моей просьбе Илья и Степан несколько недель трудились над созданием точных копий популярных в свете, но безвкусных украшений. Теперь в витринах соседствовали два почти идентичных предмета. Слева, под табличкой «Шаблон», – копия. Справа, под табличкой «Воплощение», – тот же дизайн, но исполненный нами. Тот же камень, но с идеальной огранкой. Та же форма, но с безупречной полировкой, облегченной оправой и более детализированной. Разница была колоссальной. Один предмет был мертвой, хотя и дорогой вещью. Другой – дышал, играл светом, жил. Это было наглядное пособие, доказывающее, что имя мастера уже говорит само за себя.

В глубине зала открывалась широкая, витая лестница из дуба, ведущая на второй этаж. Там, за огромной стеклянной стеной, располагалась святая святых – мастерская. Я намеренно сделал ее видимой. Любой гость мог подняться по лестнице и с галереи второго этажа, как из театральной ложи, наблюдать за таинством рождения шедевра: видеть сосредоточенные лица мастеров, блеск инструментов, огонь в горне. Моей целью было показать высочайшее ремесло, граничащее с искусством.

Когда последние штрихи были нанесены, я собрал свою команду. Варвара Павловна, Ефимыч с его солдатами, Илья, Степан и Прошка. Они стояли посреди зала, озираясь с благоговейным молчанием. Они видели, как все это росло, но только сейчас осознали, что именно я создал.

– Вот, – сказал я, мой голос разнесся под высокими сводами. – Это наш дом. Наша крепость. И наше оружие. С завтрашнего дня Петербург узнает, что ювелирное искусство – это наука, а не торговля побрякушками.

За день до открытия я совершил самую отчаянную ставку в своей новой жизни. Вместо того чтобы рассылать сотни приглашений, пытаясь согнать в свой дом пеструю толпу, я отправил только одно. С курьером, прямиком в Гатчинский дворец. На плотном листе голландской бумаги каллиграфическим почерком Варвары Павловны было выведено всего несколько строк: «Ваше Императорское Величество, осмелюсь просить Вас освятить своим присутствием рождение нового русского искусства. Ваш покорный слуга, мастер Григорий».

Переписывая послание, Варвара Павловна смотрела на меня как на безумца. И была права. Мальчишка-ремесленник, без году неделя обласканный двором, приглашал на открытие своей лавки саму Вдовствующую императрицу. Дерзкий поступок на грани фола. Либо я взлетал на самую вершину, либо меня стирали в порошок за неслыханную наглость.

В день открытия я не устраивал приема с шампанским. На втором этаже размесились музыканты. Полилась спокойная расслабляющая музыка. Ничего, дойдут руки и д музыкального автоматона.

Я приказал Ефимычу распахнуть тяжелые дубовые двери. Мой дом должен был говорить сам за себя. И он заговорил. Сначала робко, потом все громче и увереннее. Первыми заглянули зеваки с Невского, привлеченные невиданными окнами-витринами, где на манекенах из черного дерева сверкали несколько моих лучших работ. Пролетающие мимо кареты замедляли ход, дамы приникали к стеклам, разглядывая смелую вывеску «La Salamandre».

К полудню молва сделала свое дело, и в зал начали входить те, ради кого все и затевалось. Каждого именитого гостя я встречал лично у входа. Первым, разумеется, явился князь Оболенский с видом триумфатора.

– Ну, Гришка, поразил! – пророкотал он, стискивая мою руку. – Дерзко! Свежо! Весь город только о тебе и говорит!

Я с поклоном принял его похвалу и, проводив к центральной витрине, уже встречал следующего.

Вот, брезгливо поджав губы, вошел месье Дюваль. Его профессиональный взгляд скользнул по залу, оценивая качество дубовых панелей и чистоту стекол. Не удостоив меня даже кивком, он надолго застыл у витрины «Шаблон/Воплощение», и на его лице отразилось то ли презрение, то ли уважение. Он, как никто другой, понимал, какой уровень мастерства стоит за этой кажущейся простотой.

Постепенно зал наполнился. Шелест шелковых платьев, тихий звон шпор, приглушенный гул светской беседы. Воздух пропитался ароматами дорогих духов, табака и морозной свежести. Двигаясь среди гостей, я отвечал на вопросы, объяснял суть своих идей. Я просвещал, чувствуя себя куратором на собственной выставке.

Время шло, а из Гатчины не было ответа. Кажется, я переборщил с этим приглашением. Мой безумный вызов остался без ответа.

И как раз тогда, когда я почти смирился с поражением, ко мне быстрым шагом подошел Ефимыч. Мой верный комендант был бледен, лицо выражало крайнее изумление.

– Григорий Пантелеич… – выдохнул он, – там… гость. Прибыл. Говорит, из Нижнего Новгорода. По делу.

Дыхание перехватило. Да неужели? Только одного человека из Нижнего я ждал.

– Как… как он представился?

– Сказал, механик Кулибин. Иван Петрович. Сердитый какой-то, на шум ругается.

Он здесь, приехал. Старый лев, гений, единственный, кому я осмелился написать. Моя приманка сработала.

Я ринулся к выходу, машинально извиняясь перед гостями, на которых натыкался. Мне нужно было его увидеть. В мыслях я уже представлял, как мы поднимемся в мою лабораторию, как я покажу ему чертежи, как его выцветшие глаза загорятся огнем понимания…

Но я не успел.

Внезапно весь шум в зале стих, будто его отрезало ножом. Разговоры оборвались на полуслове. Люди застыли, как восковые фигуры, и все головы разом повернулись к огромным окнам.

Улица за стеклом пылала. Свет сотен факелов конной стражи заливал мостовую трепещущим, кроваво-золотым светом, отражаясь в лицах и драгоценностях моих гостей. И в этом нереальном сиянии, раздвигая толпу зевак, как ледокол, к дверям «Саламандры» медленно, с королевским достоинством, подкатила черная карета с золотыми гербами, запряженная четверкой вороных лошадей в парадной сбруе.

Императорская.

По залу пронесся вздох, похожий на стон. Лакей в ливрее распахнул дверцу. На мостовую ступила нога в атласной туфельке. Из кареты, опираясь на руку камергера, вышла Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна.

Она приехала. Все же получилось. Не знаю как и почему – но она здесь.

В глазах Оболенского я увидел триумф, в глазах Дюваля – незамутненную ненависть.

Я пошел ей навстречу, пытаясь унять дрожь в руках и вспомнить все уроки этикета. Но в тот же миг улица снова взорвалась криками.

Из-за поворота выехала вторая карета. Еще больше, еще пышнее, запряженная шестеркой белоснежных лошадей. И герб на ее дверце был не просто императорским.

Карета остановилась. Замерло все: улица, гости в зале, мое собственное дыхание. Дверца отворилась. И из нее, в простом гвардейском мундире без всяких регалий, вышел Император Александр I.

Глава 7

Мир сжался до размеров моего зала, до двух фигур у порога, вытеснив за свои пределы и шум Невского, и шум толпы, и мое собственное дыхание. Внезапная тишина давила на уши. Глядя на них, я ощутил, как от пяток пополз вверх холод, не имеющий ничего общего с январской стужей.

Страх? Нет. Этот визит – не честь, а публичное клеймо, выжженное на глазах у всего света. Отныне я – «государева диковинка». Ценная, полезная, но принадлежащая короне. Меня брали под защиту, превращая в самый охраняемый экспонат в государственной сокровищнице.

Я двигался на автомате, подчиняясь заученным правилам, пока мозг на бешеной скорости рвал в клочья заготовленные речи. Импровизируй, Толя, импровизируй, иначе съедят.

– Ваше Императорское Величество, – я склонился в глубоком поклоне перед Марией Фёдоровной, стараясь не смотреть на ее сына. – Оказанная мне честь… она ошеломляет.

– Полно, мастер, – ее голос был по-настоящему теплым, в нем слышалось живое любопытство. – Мы с Государем не могли пропустить рождение чуда, о котором уже слагают легенды. Удивите нас.

Выпрямившись, я встретился взглядом с Александром. Он стоял чуть позади матери. Лицо его не выражало ничего, зато глаза говорили о многом. Они вскрывали, препарировали, ища суть.

Я поклонился и Государю.

– Прошу, Ваше Величество. – Мой приглашающий жест был адресован обоим. – Позвольте мне стать вашим проводником в мир, где красота рождается из расчетов.

Мой рассказ начался у парящей в воздухе маски. Мария Фёдоровна ахнула, с детским восторгом разглядывая «иллюзию». А ведь именно она дала имя моему ювелирному дому. Думаю, она более чем польщена этим.

– Колдовство!

– Лишь немного законов природы, Ваше Величество, – ответил я, но смотрел на императора. – Тех же самых законов, что управляют игрой света в алмазе.

Александр чуть прищурился, пытаясь разгадать секрет невидимых струн. Он оценил и фокус, и мысль.

У «Галереи Замысла» я обратился к императрице, указывая на мутный уральский изумруд:

– Ваше Величество, мы привыкли ценить в камне его чистоту. Но я верю, что истинное искусство – не работать с идеалом, а заставить несовершенство служить красоте.

Тут из-за спин придворных раздался тихий ядовитый голос Дюваля, говорившего по-французски:

– Философия лавочника, пытающегося продать бракованный товар.

Толпа замерла. Это был удар на глазах у монархов. Александр медленно повернул голову в сторону ювелира.

Я среагировал моментально.

– Месье Дюваль совершенно прав, – громко произнес я, явно выдавая свое знание языка. Ох, Толя, палишься. – Это философия выгоды. Позвольте, Государь, я поясню. Этот камень, – я указал на изумруд, – из-за внутреннего изъяна был бы расколот на мелкие осколки. Казна и владелец потеряли бы большую часть его веса и цены. Мой же подход иной: не прятать изъян, а делать его сердцем узора. – Я указал на эскиз. – Такая работа сберегает камень почти целиком, а цена готового изделия возрастает многократно. Это разумное сбережение достояния. И казны, и подданных.

Я сделал паузу. Зрачки императора сузились. Он услышал главное.

– То же и с золотом, – я перешел к другой витрине. – Зачем обременять изящную диадему лишним весом, если можно использовать более прочный и легкий сплав, сэкономив металл без малейшего ущерба для блеска? Красота должна быть легкой, Государь. А казна – полной.

Говорил я просто, избегая заумных слов. Говорил как рачительный хозяин, показывая ремесло, доведенное до уровня государственной пользы.

Александр медленно переходя от витрины к витрине. Он не проронил ни слова. Мария Фёдоровна задавала вопросы, восхищалась эскизами, но ее голос доносился до меня словно издалека. Все мое внимание было приковано к этому высокому, молчаливому человеку.

– А что это? – вдруг спросил он, останавливаясь у эскиза диадемы со сменными центральными камнями. В его ровном голосе впервые прозвучал живой интерес.

– Это, Ваше Величество… способ одной вещью заменить целую шкатулку, – ответил я. – Позволяет владелице менять облик украшения под цвет платья, не тратя лишнего. Удобство и экономия.

Он долго смотрел на чертеж крошечного замкового механизма. А потом перевел взгляд на меня. И в его холодных глазах впервые отразилось нечто иное, нежели оценка. Понимание.

Пока я вел свою рискованную игру под высочайшим взором, в зале разворачивался другой безмолвный спектакль. Я отмечал его течение лишь краем глаза, но каждой клеточкой ощущал, как меняется сама атмосфера дома. В тот миг, когда вошла императорская чета, из боковых дверей, словно из складок дубовых панелей, выступили десять девушек. Все, как одна, в строгих платьях из темно-зеленого, почти черного бархата, который будто впитывал свет свечей. Простой до аскетизма фасон – глухой ворот, длинные рукава – облегал фигуры с такой безупречностью, что напоминал вторую кожу, не открывая ничего, но и не скрывая совершенства линий. На лицах – белые атласные полумаски, на руках – белоснежные перчатки с вышитой огненным шелком крошечной саламандрой.

Они буквально просочились в зал, начиная свое беззвучное движение. С серебряными подносами в руках, на которых стояли бокалы с ледяным морсом и крошечные пирожные, они скользили между гостями. Их экономные движения были лишены малейшей суеты. Вместо того чтобы навязывать угощение, они появлялись именно в тот миг, когда гость только-только думал промочить горло. Легкий наклон головы, изящный жест – и рука сама тянулась к бокалу.

В зале, где каждый шепот был оружием, а каждое слово – ходом в партии, их абсолютная безмолвность казалась чем-то инородным, почти сверхъестественным. Они общались между собой едва заметными взглядами, легкими движениями пальцев – сложный, непонятный язык, делавший их похожими на членов тайного ордена.

Это действовало на гостей безотказно. Разговоры не прекращались, но становились тише. Привыкшие к лебезящим лакеям, люди невольно выпрямляли спины, когда рядом проходила одна из этих безмолвных теней. Само их присутствие заставляло вести себя строже, сдержаннее. Не прислуга, а жрицы этого храма. Их молчание было частью ритуала.

Не ускользнуло от меня и то, как изменилось лицо князя Оболенского. Прислонившись к колонне, он не сводил глаз с девушек, и его обычная самодовольная улыбка угасла, уступив место хмурой, напряженной задумчивости. Он, в отличие от прочих, не довольствовался загадками – он искал ответы. И сейчас с досадой понимал, что у него их нет. Он попытался заговорить с одной из девушек, что-то спросить с покровительственной улыбкой.

Она не ответила. Остановилась, чуть склонила голову в вежливом поклоне, жестом указала на ближайший столик с напитками и, не взглянув на него, бесшумно отступила. Князь остался стоять в растерянности. Ему не нахамили, его не оскорбили – ему просто и вежливо показали, что он всего лишь гость, а правила здесь устанавливают не титулы. Тень пробежала по его лицу, когда он, кажется, впервые по-настоящему осознал, что его «птенец» выпорхнул из гнезда и строит собственную стаю, и вожак в ней – не он.

Я же, продолжая свой рассказ для монархов, мысленно благодарил Элен. Моя идея ей казалась странной, но она ее выполнила. Она предоставила персонал и окутала мой дом аурой тайны и силы. Надеюсь никто и никогда не узнает кто именно под этими масками. Иначе будет конфуз.

Сейчас же десять безмолвных девушек сделали для моей репутации больше, чем бриллианты в витринах. Они превратили открытие магазина в событие, а меня – в его загадочного хозяина.

Эта уверенность передавалась и мне. Чувствуя за спиной идеальный порядок, я говорил с императором как мастер, уверенный в своем деле.

Одна из девушек – самая высокая, с почти военной выправкой – подошла к императрице и безмолвно протянула ей на серебряном подносе маленькую бархатную подушечку. На ней лежала влажная, пропитанная розовой водой салфетка из тончайшего полотна. Мария Фёдоровна, привыкшая к самому изысканному служению, и та была удивлена этой предусмотрительностью. Она взяла салфетку.

– Благодарю вас, дитя мое, – сказала она с улыбкой.

Девушка в ответ лишь сделав глубокий книксен, растворилась в толпе.

Александр проводил ее долгим, задумчивым взглядом. Он, как никто другой, понимал цену такой дисциплины. Даже проверил эту дисциплину вытянув руку в сторону девушки с бокалами. Она мигом повернулась и предоставила ему напиток.

Моя экскурсия закончилась у подножия широкой дубовой лестницы, ведущей в мастерскую. Гости, осмелевшие под монаршим присутствием, обступили нас плотным кольцом. Довольная Мария Фёдоровна с улыбкой принимала восторги, однако в воздухе вокруг императора что-то изменилось. Его публичная роль была сыграна.

– Матушка, – произнес он тихо, – ваше любопытство к прекрасному, я вижу, удовлетворено. Теперь позвольте мне удовлетворить свое – к ремеслу. Мастер, я хотел бы взглянуть, где рождаются эти замыслы.

Это прозвучало как приказ. Императрица, уловив перемену в настроении сына, лишь коротко кивнула.

– Прошу, Ваше Величество, – я склонил голову, указывая на лестницу.

Вдвоем мы поднимались по лестнице. С каждой ступенькой шум голосов внизу таял, тонул в толще дубовых перекрытий. Мир сузился до этого лестничного пролета, до скрипа моих башмаков и поступи.

Я открыл дверь в свой кабинет. Ничто здесь не напоминало о роскоши первого этажа. Здесь все подчинялось работе: огромный чертежный стол у окна, заваленный эскизами и листами с формулами; на полках – ряды банок с минералами и образцы металлов. В воздухе стоял запах древесного угля, масла и остывшего металла.

Александр вошел и комната стала вдвое меньше. Он медленно прошелся по кабинету, взял со стола сложную латунную шестерню, забракованную мной из-за микроскопического дефекта. Повертел ее в пальцах, его ноготь с тихим скрежетом прошелся по идеально выточенным зубцам. Его молчание нервировало.

Наконец он остановился у стола, спиной ко мне, глядя в темное окно, где отражались свет лампы и две наши смутные фигуры. Внизу виднелись гости.

– Ваши успехи впечатляют, мастер. Вы умеете заставить говорить о себе. Весьма полезное качество.

Я молчал. Вряд ли это похвала.

– Но казна ждет, – продолжил он, не оборачиваясь. – Я дал вам время освоиться. Оно вышло. Как продвигается работа над… моим заказом?

Вот и главный вопрос. Вся эта мишура с его визитом – всего лишь прелюдия.

– Замыслы готовы, Ваше Величество, – ответил я. – Все расчеты проверены. Машина, которую я спроектировал, будет способна наносить узор такой сложности, что подделать его будет невозможно в ближайшие сто лет.

– Замыслы, – он медленно обернулся. – Замыслы – это дым, мастер. Мне нужен огонь. Мне нужен металл. Когда я увижу станок?

Я сделал глубокий вдох, собираясь с духом.

– Никогда, Государь. Если я буду строить его с теми людьми, что есть в Петербурге.

На его лице не дрогнул ни один мускул. Он ждал пояснений.

– Не поймите меня превратно. Мои мастера, как и лучшие механики с верфей, – золотые руки. Они могут выточить любую деталь по чертежу. Но эта машина… – я запнулся, подбирая слова, – она требует понимания на уровне чутья. Здесь нужно ловить не десятые, а сотые доли дюйма. Чувствовать, как поведет себя сталь при закалке. Мои чертежи для них – письмена на чужом языке. Они могут их скопировать, но не прочесть. И в итоге мы получим красивый мертвый механизм.

Я замолчал. Пусть осознает масштаб проблемы.

– И что же вы предлагаете? – не знаю где было холоднее – на улице или в его голосе. – Привезти мастеров из Англии?

– Нет, Ваше Величество. Зачем искать за морем то, что, возможно, есть у нас под рукой? Мне нужен соавтор. Гений. Человек, для которого шестерня – это буква, а сложный станок – целая фраза. Человек, способный мыслить металлом, чувствовать его напряжение, его душу. Тот, кто сможет взять мою идею, опережающую век, и вдохнуть в нее жизнь.

Император смотрел на меня долго, изучающе. Я выдержал этот взгляд. Скрывать было нечего – я действительно не мог построить эту машину один.

Наконец, на его тонких губах промелькнула тень улыбки – не улыбка, а лишь ее призрак.

– Вы просите у меня гения, мастер, – произнес он тихо. – Забавно. Гении – товар штучный, и они редко приходят по приказу. – Он обернулся к окну всматриваясь в толпу посетителей. – Но, возможно, вам повезло. Пойдемте.

Развернувшись, он вышел из кабинета, не дожидаясь меня. На мгновение я завис, пытаясь осознать сказанное, и тут же поспешил за ним.

На лестнице мир снова хлынул на меня шумом голосов, хрустальным звоном бокалов, обрывками музыки. Я шел за ним, как лунатик, не видя лиц и не слыша слов. Что он задумал?

Толпа в зале расступилась перед ним. Люди кланялись, дамы делали глубокие книксены, но император, казалось, не замечал никого. Он шел прямо, к самому центру зала – к постаменту с парящей маской.

И там, спиной к нам, стоял седой, суровый старик в потертом простом сюртуке. Он был островком тишины и сосредоточенности посреди этого бурлящего светского моря, полностью игнорируя и блеск бриллиантов, и шепот гостей. Сцепив руки за спиной, чуть наклонив голову, он изучал мою конструкцию, пытаясь разгадать секрет ее левитации, проследить путь невидимых струн, вычислить расположение зеркал.

– Иван Петрович, – позвал старика Александр.

Старик вздрогнул и медленно, с неохотой, оторвался от созерцания. Когда он обернулся, я увидел его морщинистое лицо. Руки рабочего, с въевшейся в кожу металлической пылью. И глаза – выцветшие, усталые, но с острым, цепким зрачком, который смотрел на мир, как свежезаточенный штихель.

Увидев императора, он не выказал ни подобострастия, ни страха. Нехотя поклонился в рамках дозволенных этикетом и крякнул.

– Ваше Величество. Какими судьбами?

– За делом, Иван Петрович. За важным государственным делом, – ответил Александр. Я впервые услышал от него почти отеческие нотки. – Позвольте представить вам человека, чьи замыслы, я уверен, покажутся вам достойными вашего ума.

Сам император меня представляет – это не слишком ли?

Иван Кулибин, а это был именно он, медленно перевел взгляд с императора на меня.

Взгляд его как прикосновение точнейшего измерительного инструмента, который не замечал ни модного сюртука, ни прически, а смотрел глубже, оценивая конструкцию, ища изъяны.

Я произнес:

– Иван Петрович, за честь посчел бы…

Он не дал мне договорить. Его взгляд сперва скользнул по моим рукам – гладким, без мозолей, рукам теоретика, – а затем обвел презрением зал, полный праздных богачей. Губы скривились в горькой усмешке.

– Так вот ты какой, самобеглых колясок сочинитель, – проскрипел он. – Я твое письмишко получил. Читал. Думал, может, хоть один путный человек в столице сыскался, что о деле мыслит, а не о барышах. А ты…

Он помолчал, словно подбирая самое точное, самое обидное слово. Его взгляд остановился на парящей маске, затем снова вернулся ко мне.

– Все то же. Пыль в глаза. – Он махнул рукой в сторону моих витрин, гостей, всего моего сверкающего мира. – Вместо дельной машины – потешные огоньки да стекляшки для ворон. Пустомеля ты, парень. Прожектёр Пустозвонный.

Глава 8

Воздух в зале стал наэлектризованным, воцарившаяся тишина давила на уши. Ее можно было почти потрогать: скрипнул паркет под чьим-то сапогом, сухо шелестнул веер в руках дамы. Десятки глаз впились в меня, ожидая представления и жаждая крови. Краем глаза я поймал вытянувшееся лицо Оболенского. А где-то в толпе, не сомневался я, ухмыляется Дюваль, наслаждаясь моим публичным унижением.

Я был удивлен. Обида не зацепила мальчишку-Гришку – она прошла мимо, наткнувшись на кого-то глубоко внутри. На старика-Звягинцева. И для него эти слова прозвучали заезженным диагнозом, который он сам ставил другим десятки раз.

Глядя на Кулибина, на его морщинистое, сердитое лицо, на руки рабочего с въевшейся в кожу металлической пылью, которую не смыть никакой водой, я чувствовал, как готовая вскипеть ярость остывает, уступая место пониманию. Передо мной человек, сломленный собственным гением. Сколько раз его, великого механика, хлопали по плечу сильные мира сего, восхищаясь его «потешками»? Его чудо инженерной мысли – часы-яйцо, так и остались дорогой игрушкой для императрицы, а не прототипом для серийного производства хронометров, до зарезу нужных флоту. Его идеи умирали в пыльных папках канцелярий или превращались в придворные диковинки. Годы, десятилетия восхищения без реального применения… Да от такого кто угодно озвереет.

Он приехал сюда, прочитав мое письмо, в надежде найти родственную душу. А наткнулся на блеск, роскошь и придворного фаворита, показывающего «фокусы» с парящей в воздухе железкой. Если я правильно понял логику его действий, он был обманут в последней своей надежде. Его гнев – это крик боли.

Однако сочувствие испарилось вмиг, уступив место злости. При этом, не на старика, а на ту дремучую, слепую силу, которую он олицетворял. Он ведь даже не пытался понять, увидев лишь обертку. Обесценил не меня, а сам принцип, подход. Расчет. Теорию. Науку. Эти слова были оскорблением не для местного ювелира Григория – они хлестнули Звягинцева.

Тишина натянулась струной.

– Уважаемый Иван Петрович, – мой голос прозвучал на удивление громко. – Судить обо мне по этому блеску – ваше право. Но право судить о моих работах вы получите только тогда, когда сумеете хотя бы понять, как они сделаны.

Шепот, пробежавший по залу, был похож на шелест сухих листьев.

– Вы видите «потешные огоньки», – я кивнул на маску, – однако ваш прославленный ум даже не пытается постичь суть этого простого устройства. Это не придворный фокус, а оптика. Физика. Точный расчет преломления света. Наука, которая, боюсь, осталась за пределами вашего, без сомнения, великого дарования.

Лицо Кулибина пошло багровыми пятнами. Он тяжело задышал, но я не дал ему и шанса ответить, продолжая рубить сплеча.