Текст книги "Ювелиръ. 1808 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Он посмотрел на чертеж маски, на крошечную пружинку, потом на наш огромный, ревущий котел. И в его глазах стало зарождаться понимание.

Маска, задуманная как побочный проект, как психологическая уловка, неожиданно дала нам ключ к решению одной из главных проблем нашего «государственного дела».

– И пенька, – добавил я, уже не боясь. – Просмоленная пеньковая веревка под проволоку. Чтобы создать трение. Чтобы не скользило.

Он смотрел на меня так, что мне стало даже неловко. Кажется, он догадался, что эта мысль про пеньку у меня «не свежая», обдуманная не раз. Его брови начали сходится друг к другу.

Ой, что сейчас будет…

Глава 15

Прямо на моих глазах в его голове одна идея сцеплялась с другой, образуя единую конструкцию. Понимание на лице сменилось недоумением, а следом – подозрением.

– Пенька… – тихо проговорил он, пробуя слово на вкус. – Просмоленная пеньковая веревка… Ты…

В его глазах на миг вспыхнула искра понимания и тут же погасла, оставив после себя ярость.

– Ты ведь с самого начала знал! – его дотоле тихий голос зазвенел от ярости. Кусок кожи с грохотом полетел на землю. – Знал про пеньку, но молчал! Смотрел, как я, старый дурак, бьюсь головой о стену! Как три дня драгоценных теряю! Ты меня за дурака держал, мальчишка⁈ Ты издевался надо мной⁈

Один-единственный шаг – и он уже вплотную. Его огромное тело выпрямилось, нависая надо мной грозовой тучей. Кулаки размером с мою голову сжались с хрустом. Его трясло от обиды. От праведного, чистого, как алмаз, гнева человека, которого водили за нос, которого выставили дураком.

В наступившей тишине потрескивала тонкая корочка льда в лужах, оставшихся после наших провальных испытаний. Тяжело, с хриплым присвистом, вырывался воздух из его груди. Глядя в его выцветшие глаза, я был уверен: сейчас его хватит кондратий.

И когда я уже открыл рот, чтобы сказать хоть что-то, любую глупость, лишь бы прервать это молчание, тяжелая дворовая калитка со скрипом отворилась.

В тишине этот звук буквально прогрохотал.

Мы оба резко обернулись. Степа ошалело пялившийся на нас вместе с солдатами тоже повернул голову.

Во двор, окутанный облаком морозного пара, вошел Воронцов. Начищенные до блеска сапоги хрустели по подмерзшему снегу. Он шел не спеша и, остановившись в нескольких шагах от нас, окинул все цепким взглядом. Взгляд привыкший мгновенно оценивать обстановку, скользнул по моему напряженному лицу, по трясущимся от ярости рукам Кулибина, по разгрому во дворе – разорванному рукаву, опрокинутым ведрам, замерзающим лужам. Степке с воинами.

Кулибин будто окаменел. Ярость застыла, превратив его живое, подвижное лицо в неподвижную маску. Он даже дышать перестал.

Это Алексей вовремя зашел. Спас меня. Ангел-хранитель в мундире тайной канцелярии. Какая ирония. Внутри меня что-то хихикнуло.

Пользуясь этой спасительной паузой, когда мир затаился, я бросился навстречу гостю с самой преувеличенной и самой фальшивой радостью, на какую был способен.

– Алексей Кириллович! Какими судьбами! Вот уж не ждали! Радость-то какая! Прошу, прошу в дом, у нас тут… творческий беспорядок, – затараторил я.

Воронцов смерил меня своим непроницаемым взглядом, правда в уголках его глаз я уловил тень понимания.

– Вижу, работа кипит, – ровным голосом произнес он, без капли иронии. Просто констатация факта, дающая мне возможность продолжить эту нелепую игру.

– Кипит, еще как кипит! – подхватил я, почти силой увлекая его к двери в основной дом. – Идеи так и бьют ключом! Иногда даже через край, – добавил я, бросив быстрый взгляд через плечо.

Испепеляющий взгляд Кулибина прожигал мне спину сквозь сюртук и кожу. Забавный он все же старик.

Мы вошли в торговый зал. После холодного, грязного двора нас встретили тишина, порядок и тепло. Пахло сбитнем с травами. Высокие напольные часы в углу мерно и успокаивающе тикали, отсчитывая секунды мирной жизни. «Саламандра» была уже закрыта для посетителей, и в этой тишине каждый звук казался преувеличенно громким. В центре зала, на постаменте из черного мрамора, под массивным стеклянным колпаком парила в воздухе маска. Тени от нее, отбрасываемые хитрой системой свечей и зеркал, медленно, гипнотически плясали на стенах, обшитых темным мореным дубом.

Воронцов, привыкший к вечному хаосу и грохоту в нашей мастерской, замер на пороге. Он снял свою тяжелую, покрытую инеем офицерскую шинель, отдал ее подбежавшему Прошке и огляделся с удивлением.

– Все никак не привыкну к этому чуду, – только и сказал он, поглядывая на маску.

Из конторки со свечой в руке вышла Варвара Павловна. Ее появление окончательно развеяло призраков из двора.

– Алексей Кириллович, добрый вечер. Прошу к столу. Ужин почти готов.

Ее спокойный голос обладал удивительным талантом – одним своим звучанием превращать любой хаос в строгий, предсказуемый порядок. Воронцов с видимым облегчением принял приглашение.

Ужин, поданный по распоряжению Варвары Павловны в моей малой столовой, проходил в гнетущем молчании. На столе стояли простые, сытные блюда, пахло гречневой кашей с жареным луком и квашеной капустой. Мрачный Кулибин, умытый и переодетый в чистую рубаху, сидел напротив грозной тучкой. Ел он молча, с показной злостью, демонстративно громко хлебая щи и стуча деревянной ложкой по глиняной миске. Варвара Павловна метнула в его сторону строгий взгляд, но тот сделал вид, что не заметил.

Чувствуя, как накаляется обстановка, Варвара Павловна пыталась разрядить ее светской беседой, рассказывая Воронцову о городских новостях. Капитан отвечал ей вежливо, даже рассеянно, его взгляд скользил от меня к Кулибину. Наконец, отодвинув тарелку, он решил прекратить эту комедию.

– Ну что, господа, хватит в молчанку играть, – его голос в тишине прозвучал необычно громко. – Судя по разгрому во дворе, битва у вас сегодня была жаркая. Давайте выкладывайте, чья взяла?

– Железо, – глухо буркнул Кулибин, не поднимая головы.

– Не совсем, – осторожно поправил я. – Мы, кажется, нашли решение.

Воронцов удивленно приподнял бровь. Стараясь не смотреть в сторону Кулибина, я вкратце обрисовал ему нашу двойную идею.

– Так значит… пари будет выиграно? – в его голосе прозвучало настоящее изумление.

Я медлил с ответом. Тяжелый, враждебный взгляд Кулибина, тревожный – Варвары Павловны, пронзительный – самого капитана, – все они сошлись на мне. Во мне схлестнулись двое. С одной стороны – творец, который ночами не спал над чертежами и кончиками пальцев чувствовал биение рождающейся машины. Он жаждал признания, триумфа, изумления на лице Императора и унижения на лицах врагов. С другой – 65-летний стратег, помнивший смрадные переулки Лиговки. Второй тихушничал.

Воронцов, видя мое затянувшееся молчание, чуть наклонился через стол и понизил голос, но говорил так, чтобы слышали все.

– Григорий, я ведь пришел не просто так, – начал он. – Имею донесения. Мои люди, что слушают разговоры в городе, доносят: господин Сытин и его… приятели… в полной уверенности, что вы провалились.

Он сделал паузу.

– Они празднуют. В трактирах на Лиговке, говорят, уже второй день пьют. Угощают всех желающих. Распускают по городу самые нелепые слухи. Будто Иван Петрович, – он едва заметно кивнул в сторону Кулибина, – запил с горя и пытается разобрать вашу машину на медные кастрюли. А ты… – уголки его губ усмехнулись, – будто бы сбежал с казенными деньгами в Англию, прихватив с собой лучшую танцовщицу из театра. И это… хорошо.

– Хорошо⁈ – вырвалось у меня.

Грязные сплетни – это хорошо? Во мне все кипело от возмущения. Спокойнее Толя, вот ведь возбудился.

– Да, – отрезал Воронцов. – Пусть сидят в своих трактирах и радуются. Пусть считают вас двумя неудачниками, проевшими государевы деньги. Сытый и довольный враг, Григорий, теряет бдительность. Он становится ленив и неосторожен. А вот враг напуганный, враг, который чует ваш успех, – он подобен загнанной в угол крысе. Начинает нервничать, делать глупости, бросаться на все, что движется. Подсылать людей с ломом, устраивать поджоги… Оно тебе надо?

Он в упор посмотрел на меня.

– Мой тебе совет, как человека, который немного в этом понимает: не спеши трубить о победе. Наоборот. Сделай так, чтобы до самого последнего момента все, абсолютно все, думали, что у вас ничего не выходит. Пусть ваша неудача станет для них утешительной сказкой на ночь. А ваш успех – вспышкой пламени.

Я создавал чудо техники, сидел за столом с офицером тайной канцелярии, обсуждая тактику обмана и дезинформации. Прекрасный новый мир.

Тут раздался скрипучий, пропитанный горечью голос Кулибина.

– Капитан прав, – проворчал он, впервые за вечер поднимая на меня глаза. В них все еще плескался гнев, но к нему примешивалось что-то тяжелое, выстраданное знание жизни. – Ох, как прав. Было у меня дело. Давно. Сделал я для графа Орлова самобеглую коляску. Пружинная, как часы, на сорок верст ходу без подзаводки. Чудо, а не машина. Так мне эти извозчики, ироды, пока я ее строил, трижды мастерскую поджигали. А как закончил – чертежи украли. Да что там чертежи… собаку мою, Буяна, отравили, чтоб по ночам не лаяла, когда они шастали.

Он замолчал, сжав в руке деревянную ложку.

– Сволочной народ. От них добра ждать – что от козла молока. Так что пусть уж лучше эти кровопийцы думают, что мы тут с тобой лапти плетем, чем снова какую пакость учинят.

Я переводил взгляд с Воронцова на Кулибина. Холодный, расчетливый слуга системы и гений-самоучка, битый жизнью, – что могло быть у них общего? Однако оба они, с совершенно противоположных сторон, говорили об одном и том же. О том, о чем я в своем мире чистых расчетов почти забыл: об иррациональной силе человеческой подлости.

Решение было принято. Да и выбора у меня не было. Я согласно мотнул головой. Тяжелая атмосфера за столом начала рассеиваться. Кулибин, высказавшись, будто сбросил с души камень. Он даже позволил Варваре Павловне подлить ему квасу – знак величайшего благодушия. Воронцов, умело сменив роль сурового наставника на роль светского гостя, решил закрепить перемирие.

– Кстати о слухах, – сказал он с легкой усмешкой. – Мне доносят, что у вас сегодня были и другие именитые гости. Весьма неожиданные. Говорят, сама мадам Лавуазье почтила ваш Дом своим визитом. Что привело сюда королеву химии? Неужто прослышала о каких-то ваших алхимических опытах?

Вопрос был брошен как бы невзначай, но я не обманулся: это была проверка, насколько я готов делиться информацией. Я вкратце пересказал ему идею с продавцом, закончив мыслью, что мне отчаянно не хватает нужного человека в торговый зал.

– Я бы и сама справилась, – поджала губы Варвара Павловна. В ее голосе прозвучала обида, но за уязвленной гордостью была тревога.

Я улыбнулся ей так тепло, как только мог.

– Варвара Павловна, голубушка, да я ни на секунду в вас не сомневаюсь. Вы – мой тыл и моя крепость. Ваше дело – управлять этим домом, вести счета, командовать и следить за порядком. Вы – фельдмаршал. А фельдмаршалам не пристало расшаркиваться перед каждым кошельком, зашедшим с улицы. Для этого нужен другой человек. Человек для… театра.

– Театра? – недоуменно переспросил Воронцов.

– Именно. Наш салон – это сцена. А продажа драгоценностей – спектакль. И мне нужен главный режиссер, а не приказчик. Вот я и поделился этой мыслью с мадемуазель Элен. А у нее… весьма своеобразное чувство юмора. Она и предложила эту кандидатуру.

Отложив вилку, Воронцов недоуменно поднял бровь и уставился на меня.

– Постойте. Я правильно понял? Вдова великого Лавуазье, одна из ученейших женщин Европы, – будет стоять у вас за прилавком? Григорий, это… очень странно.

Даже Кулибин, оторвавшись от своей каши, с любопытством посмотрел в мою сторону и проворчал:

– Вот оно что… ученую француженку уже привадил. Скоро тут у нас не мастерская будет, а пансион благородных девиц. Лишь бы не работать.

– Я и сам пока не до конца понимаю, – честно признался я. – Но мысль в этом есть. Элен сказала, что мне нужен не тот, кто говорит о красоте, а тот, кто ее понимает. Мадам Лавуазье – ученый. Представьте, Алексей Кириллович! Приходит к нам княгиня Белосельская. А мадам Лавуазье ей не про «каратность» рассказывает, а про то, что синий цвет ее сапфира – это титан и железо, попавшие в кристалл миллионы лет назад! Это же не торговля, это путешествие вглубь земли! Да любая светская дама умрет от восторга, чтобы потом на балу блеснуть такими знаниями!

Воронцов долго молчал. Его ум аналитика, очевидно, оценивал стратегический потенциал идеи.

– Лавуазье… – произнес он наконец. – Это доступ в научные круги Европы. Это репутация, которую не смогут очернить никакие Дювали. Хитро, Григорий, очень хитро. Правда, наслышан я о ее непростом характере…

Он посмотрел на меня с лукавой усмешкой. Вот то, что будет не легко с этой француженкой, я понимал, нутром чуял.

– Что ж, план хорош. Мадемуазель Элен оказала тебе неоценимую услугу. На твоем месте я бы подумал, как ее отблагодарить. И не деньгами – ее ими не удивишь. А чем-то… особенным. Ты ведь ювелир. Подарок от души, сделанный твоими руками… Это жест. А она, уж поверь, жесты понимает.

Ужин подходил к концу. Воронцов поднялся.

– Что ж, господа, не смею вас более отвлекать. У вас впереди две решающие ночи. Григорий, помни о моем совете. Тише воды, ниже травы.

Он галантно подошел к Варваре Павловне и поцеловал ей руку. Мой слух, натренированный звуком резца по металлу, уловил его тихий шепот, не предназначенный для меня:

– Надеюсь, когда вся эта суета закончится, вы позволите мне сопроводить вас как-нибудь на прогулку в Летний сад, Варвара Павловна?

Легкий румянец тронул щеки моей железной управительницы.

– Я подумаю, Алексей Кириллович, – так же тихо ответила она.

Воронцов ушел. Кулибин, уже полностью погруженный в новые идеи, тоже поднялся – снова в своей стихии, ворчливый, деятельный, полный энергии.

– Ты, счетовод, завтра весь день ной, что все пропало, – проворчал он на прощание, направляясь в мастерскую. – Стенай, рви на себе волосы, можешь даже слезу пустить для правдоподобия. А я пока твоим клапаном займусь. И чтобы слухи о нашем фиаско до самого Зимнего дошли!

Он ушел. До окончания срока оставалось два дня.

Ночь. Кулибин, забрав чертеж моего клапана и бутыль квасу, ушел к себе «думать думу» – верный знак, что до утра его никто не увидит. Варвара Павловна, за строгим лицом скрывая беспокойство, удалилась в конторку, справляясь со стрессом привычным манером: проверкой счетов.

В пустом, залитом холодным, призрачным лунным светом торговом зале тишина казалась неестественной и оглушающей. После дневного грохота и яростных споров она давила на уши. Медленно пройдясь вдоль витрин, я всматривался в свое смутное отражение в темном стекле: там, в глубине, стоял незнакомый мне мальчишка в странной одежде.

У галереи, на грубом, неотбеленном льне, лежал мутный, испещренный трещинами уральский изумруд – гадкий утенок, от которого отказались бы все ювелиры города. Рядом – мой эскиз колье, превращавший его недостатки в уникальный, созданный природой узор. В соседней витрине покоились два почти одинаковых перстня. Один, сделанный по всем канонам петербургских мастеров, тускло поблескивал – мертвый, тяжелый, дорогой кусок металла. Другой, мой, с измененной, математически рассчитанной огранкой и облегченной оправой, будто дышал, ловил каждый случайный лунный луч и взрывался холодным внутренним огнем.

Все это – мое детище. Мой мир, манифест. Но после разговора с Воронцовым и Кулибиным, это казалось наивной игрой из другой жизни.

Поднявшись в кабинет, я наконец оказался дома. Запахи кислот, масел, сургуча и остывшего металла. Идеальный порядок на верстаке, где каждый инструмент знал свое место. Уставшие руки просили привычной, тонкой, осмысленной работы. Эскиз маски-барса лежал на столе, но сейчас на это не было ни сил, ни времени.

В углу стола мой взгляд зацепился за несколько запыленных холщовых мешочков. «Мусор». Неликвид, который я за бесценок выкупил у Боттома. То, что он презрительно назвал «хламом». Большую часть я уже разобрал. Остались только эти камни, к которым я не прикасался с момента покупки. Их час настал.

Развязав самый большой мешок, я осторожно высыпал его содержимое на сортировочный лоток из темного бархата. Тусклая, невзрачная груда камней: мутные аквамарины, похожие на осколки бутылочного стекла; слишком темные, почти черные аметисты; турмалины с внутренними трещинами, напоминающие колотый лед. Я запустил в них руки. Это была как медитация. Мозг, измученный насосами и интригами, отдыхал, а кончики пальцев, обладающие собственной памятью, делали свое дело, отделяя безнадежное от того, что еще можно спасти.

И вдруг пальцы затаились, наткнувшись среди серых булыжников на несколько мелких кристаллов с необычно острыми, режущими гранями. Я выудил их из общей кучи. Сквозь налипшую грязь пробивался яркий, сочный, травянисто-зеленый цвет. Я поднес их к свече. Протер один о ветошь. Идеальная кубическая форма. Яркий, почти алмазный блеск, в котором пламя свечи рассыпалось на сотни радужных искр.

Демантоиды. Да ладно!

Уральские зеленые гранаты. В моем веке они ценились выше многих бриллиантов за свою редкость и невероятную игру света – дисперсию выше, чем у алмаза. А здесь, в 1808 году, их почти не знали, считая разновидностью хризолита, камнем второго сорта. А Боттом, старый лис, видимо, счел их слишком мелкими и отбраковал. Глупцы. Сидели на сокровище и не видели его.

Я перебирал их, как ребенок, который нашел горсть изумрудных леденцов. Их внутренний огонь согревал мне пальцы. И тут среди них мой взгляд выцепил один, самый крупный камень. Непрозрачный, в форме гладкого кабошона, он был не похож на остальные. Его цвет был необычным, желтовато-зеленым, как у недозрелого крыжовника. Он таил в себе шелковистое, матовое свечение, будто внутри клубился туман.

Взяв лупу, я поднес камень к пламени. И застыл с открытым ртом.

Усталость, насос, интриги – все ушло, испарилось. Внутри камня, точно по центру, пролегала тончайшая, идеально ровная, серебристая полоска света. Она была будто нарисованной, она была живой. Я медленно поворачивал камень, и лучик, не распадаясь и не меняя формы, плавно скользил по его выпуклой поверхности – как зрачок хищника, следящего за добычей.

Эффект «кошачьего глаза». Разновидность хризоберилла.

Я откинулся на спинку стула. По спине пробежали мурашки. Я держал в руках сокровище – редкое, уникальное. Идеальный «глаз» такого размера и чистоты – находка, которая случается раз в жизни. Он был живой. Загадочный. С характером.

Я знал, что сделаю из этого камня. На лице появилась улыбка.

И знал, кому я его подарю.

Глава 16

Ночь после находки «кошачьего глаза» я провел без сна. Запершись на засов в своей лаборатории, я смотрел, как на задворках сознания отступают и насос, и пари, и сам Император. Все съеживалось, тускнело, уступив место маленькому, светящемуся изнутри камню, который лежал передо мной на черном бархате. В нем, ловившем дрожащий свет огарка, жил характер. В нем таилась загадка. Живая, переливающаяся серебристая полоска скользила по гладкой поверхности, точно зрачок хищника, наблюдающего из темноты. Идеальный камень для Элен.

Подарок. Слова Воронцова о «жесте» прочно впились в память. Простой безделушкой ее не удивить – женщина, наверняка видевшая все сокровища Петербурга, ждала иного. Ей нужно было нечто, говорящее об уме, а не о богатстве.

И тут мой разум, нырнув в заваленные хламом архивы памяти, вытащил на свет Божий неожиданный образ. Всплыли пыльные лекции по истории ювелирного искусства, перед глазами встала Франция кануна Революции, эпоха агонии аристократии Людовика XVI. Тогда, на грани банкротства, когда земля уходила из-под ног, а титулы переставали быть гарантией богатства, родилось удивительное искусство обмана – украшения-трансформеры – «Bijoux à transformation». Одно-единственное пышное колье, надетое на бал у короля, на следующий день при помощи скрытых замков и винтов разбиралось на пару серег, скромную брошь и браслет. Разорившаяся маркиза, распродавшая половину имений, могла каждый день создавать иллюзию нового гарнитура, пуская пыль в глаза кредиторам и завистливым подругам. Ювелирное искусство? Нет, это была стратегия выживания. Театр одного актера. Блестящая ложь. В XXI веке это бы назвали «многофункциональностью» и продавали втридорога как образец прагматизма.

И именно в этот миг у меня сложилась в голове идея. Словно в сложном замке провернулся единственно верный ключ. Я не повторю эту идею, а выверну ее наизнанку. Их трансформеры разбирались на части. Мой – будет меняться, оставаясь единым целым. Не разборный, а динамический. Украшение-хамелеон.

Пальцы сами потянулись к угольку, и я, забыв обо всем, принялся лихорадочно набрасывать эскиз. В основе – перстень. Относительно массивный, в моем новом «варварском» стиле. В центре – тот самый «кошачий глаз», закрепленный на невидимой оси, способный вращаться. А вокруг него – сложнейшая подвижная система из десятков крошечных, взаимосвязанных «перьев», похожих на лепестки диковинного цветка. Каждое перо – двустороннее: одна сторона из вороненой стали, покрытая тончайшим слоем черной, почти поглощающей свет эмали; другая – из полированной платины, усыпанная мельчайшей алмазной крошкой, «паве», что вспыхнет мириадами искр при малейшем движении. При этом будет люфт, который будет изображать «подрагивание» перьев, оживляя украшение.

Механизм рождался в голове, опережая руку. Поворачиваешь центральный камень по часовой стрелке – и скрытая в толще оправы система микрорычагов и шестеренок, подобная часовому механизму, одновременно переворачивает все «перья» черной стороной вверх. Перстень обращается в «Ночную Птицу» – мрачную, готическую, таинственную. Украшение, созданное для интриг в полумраке салона Элен.

Поворачиваешь камень против часовой стрелки – и «перья» снова приходят в движение, являя миру свою светлую сторону. И вот на пальце уже не ночной хищник, а «Дневная Птица» – сияющая, яркая, торжественная, способная затмить блеск любой дворцовой люстры. Элен, которая ходит в храм.

Я продумал все до мелочей: высокий кабошон для камня, чтобы максимально раскрыть эффект «бегающего зрачка»; скрытый фиксатор, дабы механизм не срабатывал случайно. Это была задача для гения микромеханики.

И тут меня посетила еще одна мысль.

Сделать ее в единичном экземпляре я смогу, справлюсь. Но если поставить такое на поток? Эта мысль немедленно вернула меня к Кулибину.

Едва дождавшись утра, я подкараулил его за завтраком. Старик, на удивление, был в хорошем расположении духа и почти не ворчал.

– Иван Петрович, – начал я без обиняков. – Отвлекитесь от каши. Задачка для вас есть.

На столе перед ним лег мой ночной эскиз. Кулибин долго хмуро разглядывал рисунок, вникая в разрезы, показывающие сложнейший внутренний механизм.

– Это что еще за чертовщина? – пробасил он наконец. – Опять твои потешные игрушки? Шарманка на палец, что ли?

Сбивчиво, перескакивая с одного на другое, я стал растолковывать ему свою задумку: про вращающийся камень, двусторонние «перья», про скрытые в толще металла шестеренки. Он вяло слушал и поначалу на его лице был один лишь скепсис, но постепенно, по мере того как я углублялся в механику, в глубине его глаз разгорался огонек чистого инженерного любопытства.

– Сложно, – вынес он вердикт, когда я наконец выдохся. – И глупо. Побрякушка. – Однако он не отводил взгляда от чертежа, водя по линиям огрубевшим пальцем. – Но… ежели подумать… задачка-то красивая. В ней музыка есть, как в добрых часах.

Зацепило. Но тут же он поднял на меня свои выцветшие, ставшие за эти дни какими-то очень усталыми глаза, и посерьезнел.

Он очень странно посмотрел. Такого взгляда у него я еще не наблюдал. Мудрого. Даже не так – умудренного.

– Ты вот что, счетовод. У тебя силенки-то есть на такие фокусы? Одно дело – насос строить, дело государево. А это… это ж куча кропотливой, блошиной работы.

В этот момент я впервые увидел в нем просто очень пожилого, измотанного человека. И я решился.

– Иван Петрович. А зачем вам Нижний? Что вы там забыли? Сидеть в четырех стенах и мастерить для себя, в стол? Ваши идеи должны работать, жить в металле. Не в одном экземпляре, как диковинка для графа, а в сотнях, в тысячах. Я могу предложить вам стать сердцем этого дома. Главным механиком «Саламандры». У вас будет своя мастерская. Лучшие инструменты, какие только можно достать за деньги. Любые материалы. И ученики, которым вы сможете передать свое знание. Мы вместе будем делать вещи, которых этот мир еще не видел. Я сейчас не про насосы и перстни. Часы, автоматы, станки… Все, что родится в наших головах.

Получилось немного сумбурно. ДА и для самого себя – неожиданно. Выложив на стол все свои козыри, я замолчал. Я предлагал ему наследие, а не работу.

Кулибин долго молчал, глядя куда-то в сторону своей кузни, где уже разгорался утренний огонь. Его совершенно непроницаемый взгляд, был устремлен на меня, но, казалось, видел что-то иное. Ответа не последовало. Ни да, ни нет.

Кулибин неопределенно махнул рукой и отвернулся к своей каше. В этот момент подошла Варвара, накладывая и мне еду. Мы стали завтракать.

Я решил не поднимать еще раз эту тему. Будет еще время. Да и не отказал он мне сразу, значит есть еще шанс.

Начинался предпоследний день нашего пари – день большого спектакля.

Заговорщиков было трое. За чашкой утреннего чая мы втроем – я, Кулибин и Варвара Павловна – провели короткий военный совет. Суть плана сводилась к простому: разыграть перед невидимыми зрителями грандиозную ссору, полную взаимных обвинений. Роли распределились сами собой.

– Ну, с Богом, – проворчал Кулибин, допивая чай и тяжело поднимаясь из-за стола. – Пойду в комедианты записываться. Жаль, денег за это не платят.

Моей же задачей было сыграть карикатуру на самого себя – мелочного, придирчивого теоретика-чистюлю, для которого чистота механизма важнее его работы. От этой роли меня мутило, правда выбора не было.

Выждав с полчаса в своем кабинете, для вида перебирая бумаги, я спустился во двор. Пора. Вокруг кипела обычная уличная жизнь: скрипели полозья, надрывался разносчик. И все же спиной я чувствовал чужие взгляды. Может, вон тот прохожий, что слишком уж долго изучает вывеску напротив? Или тень, мелькнувшая в окне доходного дома через дорогу? Неважно. Зрители заняли свои места.

Кулибин как раз возился с предохранительным клапаном, с видимым удовольствием смазывая его какой-то густой, темной дрянью из горшка. Лучшего повода для ссоры и придумать было нельзя. Едкий запах ворвани ударил в нос еще на подходе.

– Иван Петрович! – гаркнул я так, чтобы слышали и за воротами. Мой голос дрожал от «праведного» гнева, в который я вложил всю свою злость на этот спектакль. – Что вы творите⁈ Это же ворвань! Китовый жир, от которого во дворе дышать нечем! От него же вся медь позеленеет! – мой голос с непривычки перескочил на фальцет, – Окислится! Варварство! Вы портите точнейший механизм!

Кулибин медленно выпрямился. Усы старика подрагивали от сдерживаемого смеха – он явно наслаждался моментом. Роль свою он играл блестяще.

– Ах ты, неженка! – взревел он и с отмашкой швырнул на землю промасленную тряпку. Жирные брызги полетели во все стороны. – А чем мне его мазать было⁈ Твоим французским одеколоном⁈ Ворвань – она жирная, ход мягкий дает, ржаветь не даст! А что пахнет – так это дело рабочее, не фиалки нюхаем! Ты бы еще велел мне его бархатом протереть, счетовод!

На шум из мастерской выскочили Степан и Илья. На их лицах отразился неподдельный ужас. Непосвященные в наш план, они стали лучшей декорацией для этого спектакля.

– Иван Петрович! Григорий Пантелеич! Да что ж вы как дети малые! – запричитал Степа, бросаясь между нами, пытаясь предотвратить возможную драку. – Негоже так! Дело-то общее!

– Да пошел он к лешему со своим делом! – орал Кулибин, входя в раж. – У него все на бумажке гладко, а как до железа дойдет – так то одно не так, то другое! Ноги моей здесь больше не будет! Уеду в свой Нижний, от греха подальше! С вами каши не сваришь!

Солдаты Ефимыча, курившие у крыльца, с живейшим интересом наблюдали за представлением. Я краем уха уловил, как один из них, Лука, шепнул другому: «Ставлю рубль на старого. Глотка у него луженая».

Мой верный оруженосец Прошка с ужасом следил за нашей перепалкой. Услышав про отъезд Кулибина, мальчишка сорвался с места и в панике бросился в дом, к единственному человеку, который мог остановить эту катастрофу, – к Варваре Павловне. Его страх был убедительнее любой актерской игры.

Спектакль шел по плану.

Через полчаса, когда страсти якобы улеглись, из ворот выскользнул Прошка. Шмыгая носом и вытирая глаза грязным кулаком, он опрометью бросился в соседнюю булочную – наше главное «информационное агентство». Расчет был верным: через час весь квартал будет знать, что «у Саламандры дела табак, баре переругались вконец из-за какой-то вонючей смазки, и скоро всех выгонят на улицу».

Этот цирк мы повторили еще дважды. Днем я устроил новый скандал, обвинив Кулибина в том, что он неправильно проковал рычаг и тот стал слишком тяжелым. В ответ Кулибин обозвал меня «очкастым кротом» и пригрозил засунуть мои чертежи прямиком в печку. Каждый раз наши мастера честно пытались нас примирить. И каждый раз Прошка, искренне веря в наш раздор, мчался с последними новостями в булочную. Подкармливали его там что ли за сплетни.

Когда сумерки окончательно поглотили город, наш маленький театр закрыл занавес. За ужином в малой столовой нас было четверо – я, Кулибин, Варвара Павловна и Катенька, которая уже почти оправилась от пережитого ужаса и теперь тихо возилась со своей деревянной куклой у камина. На чистой льняной скатерти дымилась гречневая каша с жареным луком и грибами, в глиняной миске белела квашеная капуста, темнела краюха ржаного хлеба – простые, сытные блюда, от которых шел густой запах

Я поймал себя на мысли, что мы были похожи на сообщников после блестяще проведенной операции. А где-то на кухне ужинали Степан, Илья и остальные, все еще уверенные в нашем раздоре.

Отхлебнув квасу из большой оловянной кружки, Кулибин смахнул крошки с бороды и с хитрым прищуром посмотрел на меня.

– Ну что, счетовод, – протянул он. – Хорошо сегодня слезу пускал? Прямо как актер из французского театра. Я, признаться, сам чуть не рассмеялся, когда ты про мою ворвань заголосил. Не, не заголосил, а пропищал аки кой-чего прищемил, – он придержал смешок, глянув на Варвару. – А Степан-то наш поверил! До сих пор ходит, вздыхает, де, как же так, такие умные, а ругаются из-за сущего пустяка.