Текст книги "Ювелиръ. 1808 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Annotation

Умереть в 65 лет, будучи лучшим ювелиром-экспертом...

Очнуться в теле 17-летнего подмастерья?

Судьба любит злые шутки. Мой разум – это энциклопедия технологий XXI века, а руки помнят работу с микронами. Вокруг меня – мир примитивных инструментов и грубых методов. Для меня – море безграничных возможностей.

Но, оказывается, не все так просто...

Ювелиръ. 1808

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Ювелиръ. 1808

Пролог

Декабрь 1807 года

Где он⁈

Вопрос, брошенный в темноту чужим, скрипучим голосом. Катя. Варвара. Там, в этом коридоре.

В голове билась одна-единственная мысль: «Не успею, не успею». И чтобы заглушить этот вой, мозг сделал то, что умел лучше всего – начал считать. Расстояние до двери – десять шагов. Время – две секунды. Рука наткнулась на обломок дубовой доски, оставленный плотниками, – шершавый, тяжелый. Подойдет. Глупо наверное я выгляжу, в одной руке циркуль, в другой доска.

Я несся. Сердце колотилось где-то в горле. Дверь в их комнаты была приоткрыта, из щели пробивалась тонкая полоска света. Я уже занес доску, готовый вышибить эту хлипкую преграду, когда из дверного проема на меня выплеснулась тень.

Человек в темном. В руке его мелькнуло что-то короткое. Он двигался быстро и скупо. Ощущение, будто он просто делал работу. Заметил меня.

Я видел, как лезвие идет мне в живот. Медленно, неотвратимо. Я уже чувствовал фантомный холод стали. Я просто выставил доску. Больше ничего не оставалось.

И в этот самый последний миг, когда мир сжался до этого острия, его опорная нога вдруг поехала в сторону. Просто скользнула на какой-то жалкой горстке стружки, оставленной рабочими. Он качнулся, всего на мгновение потеряв ось атаки. И его нож, вместо того чтобы войти в меня, с глухим, чавкающим звуком вгрызся все же в доску.

На мгновение мы замерли, связанные этой доской и ножом. Он – пытаясь вырвать застрявший клинок, я – вцепившись в дерево, ставшее моим спасением. В его глазах я увидел холодное недоумение часовщика, у которого в механизме вдруг сломалась главная пружина.

Время остановилось. Страх исчез. Мозг, натренированный тысячами часов работы с микронами, выдал решение. Я видел сложный механизм. Рычаг. Шарнир. Уязвимая точка.

Он все еще пытался выдернуть нож. Я провернул доску, используя застрявший в ней нож как ось. Тяжелый дубовый обломок развернулся, и острый, заскорузлый сучок нацелился точно в локтевой сустав его руки. Я вложил в это движение весь свой вес.

Сухой хруст отдался в моей собственной руке, в доске, которую я сжимал. Будто я сломал не его кость, а толстую сухую ветку. Я почувствовал этот перелом всем телом. И сразу за этим – тонкий, пронзительный вой, от которого заложило уши. Рука его выгнулась под неестественным углом. Нож выпал из разжавшихся пальцев. Человек осел, обхватив изуродованную конечность.

Из темноты зала метнулась вторая тень. Он увидел своего товарища, воющего на полу. Сильный толчок в грудь – и я, потеряв равновесие, полетел на пол. Спину обожгло осколками разбитого стекла, голова ударилась. Падая, рука наткнулась на что-то острое. Осколок стекла? Я сжал его, пальцы мгновенно стали липкими от собственной крови.

Но второй уже не смотрел на меня. Он подхватил раненого и метнулся к разбитому окну. Мгновение – и в темном проеме остались только осколки стекла и вой ветра.

Они ушли.

Я лежал на полу, тяжело дыша. В ушах звенело. Сквозь этот туман до меня снова донесся тот звук.

Этот тихий, сдавленный плач был заставил забыть и о боли в затылке, и о липкой крови на пальцах. Я вскочил. Голова кружилась, комната плыла. Оперевшись о дверной косяк, я ворвался в комнату.

Свет от ночника выхватывал из полумрака опрокинутый стул, разбросанные вещи. Но я видел только Варвару. Она лежала на боку. Под головой медленно расползалось темное, мокрое пятно, жадно впитывающееся в светлые доски пола. Ее рыжие волосы слиплись от крови в уродливые, страшные пряди.

Я бросился к ней, упал на колени. Скользкие пальцы дрожали, когда я пытался нащупать пульс на ее шее. Ничего. Холодная, неподвижная кожа. Господи, нет… Я прижался сильнее, вслушиваясь. И вот он. Слабый, едва уловимый толчок. Еще один. Жива.

В этот момент из своей каморки высунулась взъерошенная голова Прошки.

– Барин, что за вой?..

Он замер. Его взгляд зацепился и за кровь, и за тела в коридоре. Он уставился на нож, торчащий из доски.

– Это… это вы их, барин? – прошептал он, и в его голосе был не страх, а какой-то жуткий, мальчишеский восторг. И только потом он увидел Варвару на полу, и лицо его исказилось.

– Прохор! – мой окрик вырвал его из ступора.

Он подбежал, спотыкаясь. В темном углу сидела Катенька. Она сидела, раскачиваясь взад-вперед, и тихо, монотонно мычала, как больное животное. Глаза ее были широко открыты и смотрели в пустоту.

– Забери ее, – приказал я. – Уведи. В мою лабораторию. Наверх. И запритесь. Ни звука. Понял?

Мальчишка кивнул с какой-то взрослой, жуткой уверенностью в своих силах. Он подбежал к Кате, что-то зашептал ей, взял за руку и потащил за собой. Я слышал, как их шаги затихают на лестнице, как щелкает замок. Прошка молодец, специально вел ее так, чтобы она не видела свою мать.

Теперь Варвара.

Жива. И что дальше? В голове всплывали обрывки инструкций: «прямое давление», «чистая ткань». Слова были правильные, но руки не слушались. Они тряслись, как у пьяного. Я посмотрел на свою рубаху. «Чистая ткань». Да она вся в пыли и моей крови! Я оглядел комнату в поисках чего-то еще – простыни, полотенца. Ничего. К черту! Я сорвал с себя рубаху, нашел наименее грязный кусок на спине и разорвал его, матерясь сквозь зубы на собственную беспомощность.

Осторожно, боясь причинить еще большую боль, я повернул ее голову. Наверное, так нельзя делать, но и бездействовать я не мог, да и спросить не у кого. Рваная рана на затылке. Я сложил кусок ткани в плотный тампон и прижал к ране. Кровь тут же пропитала его, чуть вдавил. Кровотечение замедлилось.

Теперь – повязка. Я разорвал рукав на длинные полосы. Пальцы, не привыкшие к такой работе, путались, но я снова и снова, вязал узлы, создавая тугой бандаж.

Когда я закончил, ее дыхание стало ровнее. Пульс – все еще слабый, зато уже более уверенный.

Я сидел на полу рядом с ней. Руки были липкими от крови. В нос бил тошнотворный, сладковатый запах. Я посмотрел на свои ладони, на эту красную грязь.

Вот так, значит. Вот она, цена.

Время потеряло свою текучесть, превратившись в тягучую массу. Я слушал дыхание Варвары. Слушал далекий, приглушенный плач Катеньки, доносившийся сверху, где Прошка пытался совершить невозможное – объяснить ребенку, почему мир вдруг сошел с ума. Слушал, как воет ветер в разбитом окне.

Потом я встал. Адреналин, гнавший кровь по жилам, иссяк, оставив после себя странную, звенящую пустоту. Я вышел из комнаты в парадный зал. Луна заливала его холодным, безжалостным светом. И в этом свете бойня предстала во всей своей уродливой реальности.

Тела Федота и Гаврилы лежали там же. Кровь на полу начала сворачиваться, превращаясь в черные, лаковые пятна. Я заставил себя подойти ближе. Заставил смотреть. Не на раны. На лица. На удивление в стеклянных глазах Федота. На стиснутые зубы Гаврилы. Они были солдатами. Но они не были готовы к смерти здесь. Они были моей первой линией обороны. И ее прорвали, не заметив.

Моя крепость. Моя цитадель. Какая идиотская, мальчишеская самонадеянность. Это не крепость, а ловушка. Они вошли сюда, как в трактир. А я, гений точной механики рисовал завитушки на авторучке.

Ярость ушла внутрь, превратившись в холодное желание мстить. А лучше, для начала – строить защиту.

Я огляделся. Что у меня есть? Молоток? Слишком громоздко. Штихель? Слишком короткий. Нож, который я вытащил из доски? Его не спрячешь. Нужно что-то, что всегда при мне… Что я всегда ношу? Ключи? Кошель? Циркуль… Стоп. Циркуль.

Нужен стилет. Тонкий, трехгранный клинок из лучшей пружинной стали, способный пробить и толстое сукно, и кожу. Скрытый в тяжелом латунном циркуле. Я уже видел механизм: нажал на неприметную кнопку, замаскированную под регулировочный винт, – и из полой ножки циркуля, как жало змеи, на пружине вылетает тонкое, смертоносное лезвие. Просто, эффективно, неожиданно.

Дальше – сигнализация. Забаррикадироваться? Это пассивная оборона, они просто выломают дверь. Нужно знать, когда они придут. Поставить часового? У меня нет людей, моих единственных часовых убили. Значит, дом должен стать моим продолжением. Единым чувствительным нервом. Я мысленно начал чертить схему. Тончайшая стальная проволока, почти невидимая в полумраке, протянутая вдоль всех окон и дверей первого этажа. Малейшее давление – и проволока натягивается, освобождая тяжелый свинцовый груз. Груз падает и срывает чеку с простого, но оглушительно громкого механизма. Не колокольчик. Я возьму часовой механизм с боем, усилю его резонатором. Громкий, резкий, разрывающий тишину треск, который поднимет на ноги не только меня, но и весь квартал. Этот дом будет не просто защищен. Он будет кричать.

И, наконец, третье. Кто?

Первая мысль – Дюваль. Эта французская крыса! Завистливый ублюдок! Нанять отморозков – в его стиле! Я почти физически ощутил злорадное удовлетворение, представив его лицо, искаженное завистью. Но голос разума начал задавать вопросы. А откуда у него такие люди? Профессионалы? Это не трактирные громилы. И резня в доме, который находится под покровительством Государя… это слишком грубо, слишком рискованно для него.

Тогда – Оболенский? Мысль была гадкой. Напугать? Поставить на место, чтобы я приполз к нему за покровительством? Вполне в его духе, но он не глуп. Вряд ли до такого опустится. Я вспомнил его холодный взгляд в карете, его желание контролировать. Он способен на это, но убивать двух своих же гвардейцев… Это скандал, который похоронит его карьеру.

Если не Дюваль и не Оболенский… то кто? Кто-то, кого я даже не знаю. Кто-то, кто все это время наблюдал из тени. Кто-то, кто понял, что я не просто модный ювелир, а носитель знаний, которые стоят дороже любых бриллиантов.

Раньше я думал, что борюсь за какие-то высокие материи – за искусство, за свое имя. Какая чушь.

Воздух в комнате пах тошнотворно-сладко, мозг отказывался работать. Он заклинил. В голове, как заевшая пластинка, крутилась одна-единственная, идиотская мысль: «Нужно вызвать скорую. И полицию».

Скорую. Полицию.

Голова раскалывалась, в затылке стучал молот. Какая, к черту, скорая? Здесь нет врачей, есть костоправы. Цирюльники, которые пустят ей кровь, чтобы «снять жар», и она умрет. От заражения, от их невежества. От одной мысли об этом к горлу подкатила желчь. Нет. Никаких лекарей. Не сейчас. Я сам. Холод, покой, чистая вода. Я справлюсь. Должен.

Хорошо. Со «скорой» – нет. Теперь полиция. Позвонить… Куда звонить? Телефонов нет. Бежать? Куда? В памяти всплыло лицо того квартального, которого я видел на Невском – заплывшее, красное, с мутными глазами. Он придет сюда, принюхается, перекрестится, глядя на трупы, и скажет: «Пьяная драка». Запишет что-то в свою грязную тетрадь и уйдет. И все. Дело закрыто. Им плевать.

Я вдруг отчетливо понял, что в этом мире нет системы, на которую можно опереться. Нет закона, который работает сам по себе. Здесь все решает статус. Слово. Влияние.

Что делать? Что, твою мать, делать? Я посмотрел на свою руку, на глубокий порез от стекла. Кровь уже почти не шла. Нужно промыть. Заражение… Здесь от царапины умирают. И тут же – мысль о Варваре. Ей хуже. Гораздо хуже. И никакого стерильного бинта, никакого хирурга. Только я. И этот город, который убьет ее своим «лечением» быстрее, чем рана.

Если я сейчас подниму шум, вызову этих… «полицейских», что произойдет? Начнутся допросы. Меня, главного свидетеля, будут таскать по канцеляриям. Моя стройка встанет. Моя репутация «гения» мгновенно покроется грязью слухов. «А что это за мастер, в доме у которого по ночам людей режут?». Все, кому я перешел дорогу, с наслаждением будут подливать масла в этот огонь. И я окажусь в ловушке. Пока они будут вести свое «следствие», настоящие убийцы растворятся без следа.

Нет. Так не пойдет.

Нужно, чтобы сюда приехали другие. Те, кто испугается, для кого убитый гвардеец – это событие.

Оболенский.

Да. Нужно звать Оболенского. Эти гвардейцы – его люди. Это удар по его чести. Он не сможет остаться в стороне. Он будет вынужден задействовать все свои связи. Не ради меня, а ради себя родимого.

И Сперанского… Нужно, чтобы он узнал. Нападение на меня – это срыв государственного проекта. Только тогда они зашевелятся по-настоящему.

И пока они будут действовать через свои каналы, я должен делать то, чего они сделать не могут. Искать сам. Тихо. Методично. Как я ищу дефект в камне. Мне нужны не детали, которые они пропустят. Тот нож, что торчит в доске. Любая мелочь.

Я медленно, опираясь о стену, поднялся. План был готов.

Я посмотрел на запертую дверь лаборатории, за которой прятался Прошка. Придется его отправить в ночь. Одного. Другого выхода нет.

Друзья! Если Вам не сложно, жмите лайки, это мотивирует автора.

Огромное спасибо! Вы – лучшие Читатели!

Глава 1

Воздух в парадном зале пропитался тошнотворно-сладким запахом, от которого першило в горле. Я сидел на полу, привалившись спиной к холодной, недостроенной кирпичной стене. Руки, лежавшие на коленях, были чужими. Липкие, бурые, с грязью под ногтями, смешанной с запекшейся кровью – моей, чужой, какая теперь, к черту, разница. В голове было тихо и от этой тишины закладывало уши. Все мысли выгорели дотла, оставив лишь пепел и ощущение – сухой, отвратительный хруст ломающейся кости.

Я искалечил. Спас. Защитил. Слова крошились, теряя смысл. Факт был один: они пришли, чтобы убить меня. Начали с моих людей. А я в решающий момент смог противопоставить им только обломок дубовой доски. Абсурд.

На улице послышался тревожный свисток, затем торопливые, тяжелые шаги и приглушенная перебранка. Кто-то снаружи заметил разбитое окно. Хорошо. Или плохо. Я уже не понимал.

Дверь, которую я наскоро забаррикадировал опрокинутым верстаком, содрогнулась от тяжелого удара. Затем еще один, и снаружи донесся сиплый, простуженный бас, полный казенной власти.

– Именем закона, отворяй!

Пришел. С опозданием. Кое-как поднявшись на ватных ногах, я отодвинул верстак. Скрип железа по камню прозвучал кощунственно громко.

На пороге, в клубах морозного пара, стоял закон и порядок в одном лице, затянутом в сальную полицейскую шинель. Тучный, обрюзгший мужик, из-под мундира которого выпирало необъятное пузо. Лицо его хранило следы вчерашней попойки, а изо рта несло перегаром, я даже невольно отшатнулся. Квартальный надзиратель.

Он переступил порог, его сапоги зачавкали в липкой луже крови. Мельком глянул на тела, как мясник на туши, и сразу перевел взгляд на то, что ему было понятно, – на разбитое окно и опрокинутую мебель. Картина в его голове сложилась мгновенно – простая, удобная, не требующая лишних умственных усилий.

– Та-а-ак, – протянул он, доставая из кармана засаленную тетрадь. – Грабеж, значит. Со смертоубийством. Что унесли?

Я посмотрел на два трупа, на темное пятно, расползающееся из-под двери комнаты Варвары. Он даже не спросил, кто я.

– Ничего не унесли, – голос прозвучал чужеродно.

– Как это ничего? – квартальный недоверчиво уставился на меня. – А чего ж тогда вломились? Погреться? Ты мне тут не темни, парень. Я на таких делах собаку съел. Говори толком, мне бумагу в Управу подавать.

Бесполезно. Перед ним была задача – заполнить графы в формуляре. Два трупа, разбитое окно – идеальный «висяк», который можно списать на разбой и спокойно положить под сукно. Он не искал правды, искал предлог, чтобы как можно скорее вернуться в теплую караулку, к прерванной партии в штосс и графинчику водки.

– Я не видел их лиц, – отрезал я, отворачиваясь.

Мой холодный тон его, кажется, задел. Он подошел ближе, и вонь перегара стала невыносимой.

– Ты это… не дерзи мне тут. Мастер, говорят… – он обвел взглядом недостроенный зал. – Деньги, видать, водятся. А где деньги, там и воры. Все сходится. Так что рассказывай, как было. А то, может, это ты их сам… того… в пьяной драке? А теперь на разбой списать хочешь?

Он смотрел на меня маленькими, заплывшими жиром глазками, и в них плескалась самодовольная уверенность человека, обладающего крошечной, но абсолютной властью. В эту секунду я его почти возненавидел. Не убийц, ворвавшихся в мой дом, а этого – представителя «закона», который своей тупостью раздражал до печенок.

Я уже открыл рот, чтобы высказать ему все, что думаю о нем и его собачьей работе, когда парадную дверь снова сотряс удар. На этот раз – не пьяный пинок, а три коротких стука костяшкой пальца.

Квартальный вздрогнул и недовольно поплелся к выходу, бормоча проклятия в адрес «непрошеных гостей». Распахнув дверь, он застыл на пороге, его красное лицо начало медленно терять цвет, приобретая сероватый оттенок.

В холл вошли трое.

От них веяло ледяным спокойствием. Двое в строгих, темно-зеленых мундирах без всякого шитья. Их сукно было подогнано безупречно. И двигались они так, будто не ходят, а просачиваются сквозь стены. Третий, шедший чуть впереди, был в штатском – безупречный черный сюртук. Его лицо цвета старого пергамента было совершенно лишено эмоций. Особая канцелярия?

Тот, что в штатском, даже не взглянул на квартального. Его холодные, выцветшие глаза сканировали зал – трупы, разбитое окно, меня. Он будто читал донесение. Старший из военных, высокий, сухощавый капитан с жесткой линией рта, шагнул вперед и остановился перед квартальным, который все еще загораживал проход.

– Капитан Воронцов, – представился офицер. – По высочайшему повелению. Далее этим делом занимаемся мы.

Квартальный что-то промычал, попытался выставить вперед свою засаленную тетрадь, как охранную грамоту.

– Ваши бумаги, – Воронцов даже не опустил взгляда, – можете оставить для отчета вашему начальству. А теперь будьте любезны освободить помещение. Вы мешаете следствию.

Последняя фраза прозвучала как приговор. Квартальный сдулся. Ссутулившись, он боком протиснулся мимо офицера и, не оглядываясь, почти бегом выскочил на улицу, в свой мир пьянства и мелких взяток.

Дверь за ним захлопнулась. Я остался один на один с этими тремя.

– Господин мастер Григорий Пантелеевич, я полагаю? – Воронцов подошел ко мне. – Нам предстоит долгий разговор. Прошу вас рассказать все с самого начала. Без утайки. Малейшая деталь может оказаться важной.

Он говорил, а я смотрел в его глаза и видел там не человека, а функцию. Механизм, запущенный волей Сперанского или, может, самого Государя. И этот механизм сейчас будет препарировать меня.

Я рассказывал. Голос звучал почти отстраненно. Слова сами складывались в сухой, протокольный отчет: шум, спуск по лестнице, тела, плач ребенка, схватка. Когда я дошел до момента с ударом, Воронцов поднял руку.

– Утверждаете, что сломали ему руку обломком доски, будучи безоружным?

– Да.

– Покажите, – приказал он.

Второй офицер подошел и протянул мне ту самую дубовую доску с торчащим из нее ножом. Она была тяжелой. Я встал в позицию. Левая рука держит доску, как щит. Правая – наготове. Я повторил тот самый поворот. Короткое, экономное движение бедром, всем телом, вкладывая вес в конечную точку. Сучок на доске прочертил в воздухе короткую, смертоносную дугу. Я видел, как напряглись лица офицеров. Они мгновенно оценили эффективность и простоту этого приема. В нем не было ничего от фехтовальной стойки или трактирной драки. Это была постая механика.

– Откуда у вас такие познания, господин мастер? – голос Воронцова оставался ровным, но в нем прорезался металл. – Этому не учат в ремесленных училищах.

Я опустил доску.

– Он завяз ножом в доске, капитан. Потерял равновесие. Я просто… повернул доску. Как рычаг. Уперся сучком ему в руку. Остальное сделал его же собственный вес. Я много работаю с механизмами, с передачей усилия. Тело само нашло точку, где нужно давить.

Я не лгал. Я просто перевел язык анатомии XXI века на язык механики века XIX. И этот ответ произвел на них большее впечатление. Я видел это в их взглядах. Уважение? Нет. Подозрение. Они смотрели на меня и не видели жертву нападения. Они видели нечто иное, непредсказуемое.

В этот момент атмосферу допроса разорвал грохот. Парадная дверь распахнулась настежь, и в холл, неся с собой вихрь морозного воздуха, ворвался князь Оболенский. За его спиной маячили двое вооруженных слуг.

Князь был бледен от бешенства. Растрепанные волосы, сорванный набок галстук, горящие глаза. Он увидел тела своих гвардейцев, и его лицо исказилось.

– Кто⁈ – прорычал он. – Кто посмел⁈ Где этот квартальный болван⁈ Почему ничего не делается⁈

Он метался по залу, его рука то и дело ложилась на эфес шпаги. Он был хозяином, пришедшим навести порядок.

– Князь, – голос Воронцова прозвучал тихо, но Оболенский замер на полуслове, словно налетел на невидимую стену. Он медленно обернулся, только сейчас осознав, что он здесь не один.

– Капитан Воронцов, Особая канцелярия, – представился офицер. – Дело находится под высочайшим контролем. Прошу вас, ваше сиятельство, не мешать следствию.

Оболенский знахмурился. Особая канцелярия. Это подействовало на него, как ушат ледяной воды. Его аристократическая спесь мгновенно испарилась. Он столкнулся с силой, которая не подчинялась ни его титулу, ни его связям.

Он перевел растерянный взгляд на меня. В его глазах я прочел целый ураган эмоций: шок, гнев на убийц, но главное – досаду. На меня?

Князь открыл было рот, чтобы что-то сказать, возможно, отдать приказ, но, встретив ничего не выражающий взгляд Воронцова, осекся. Понял, что любое его слово здесь будет неуместным. Сделав над собой видимое усилие, он чуть склонил голову.

– Я… я окажу всяческое содействие, капитан, – процедил он сквозь зубы.

Я вернулся в комнату Варвары. Здесь воздух был другим – тяжелым, пахнущим кровью. Она дышала. Тихо, с едва заметным сипом.

По распоряжению капитана явился штаб-лекарь – пожилой немец с седыми бакенбардами и ловкими руками. От него пахло дорогим табаком. Молча, без лишних слов, он склонился над Варварой, его тонкие пальцы осторожно ощупали края раны, проверили зрачки, пощупали пульс. Я стоял за его спиной, так вцепившись пальцами в ладони, что ногти впились в кожу, и не дышал, следя не за его лицом, а за его руками – за тем, как точно и безжалостно они делают свою работу.

Заметив мою самодельную повязку, он хмыкнул, пробормотав себе под нос что-то по-немецки. Затем достал из своего саквояжа инструменты, сверкнувшие в свете свечи, и принялся за дело. Он промыл рану чем-то едким, от чего даже я поморщился, затем несколькими точными, быстрыми движениями наложил швы и закрыл все это тугой повязкой из чистого полотна.

– Ну-с, молодой человек, – произнес он наконец, выпрямляясь и вытирая руки. Говорил он с сильным немецким акцентом, тщательно выговаривая каждое слово. – Рана глубокая, удар был сильным. Но Господь милостив, кость черепа цела.

Я выдохнул. Но он тут же поднял руку, пресекая мою радость.

– Кровь я остановил. Самое страшное теперь – не рана. Самое страшное – горячка. – Он посмотрел на меня усталыми глазами. – Если в ближайшие три дня она не начнет гореть, если не будет бреда… то, даст Бог, выживет. Сейчас ей нужен абсолютный покой. Прохладный, чистый воздух и холодные компрессы на голову. И никаких цирюльников с их кровопусканиями, упаси вас Господь! Это ее убьет.

Он собрал свои инструменты, коротко кивнул и вышел. Три дня. Семьдесят два часа. Целая вечность.

Я вышел из комнаты. В парадном зале Воронцов уже заканчивал инструктаж. Его люди выносили тела Федота и Гаврилы, завернутые в грубую парусину. Оболенский стоял у окна, отвернувшись.

Капитан подошел ко мне.

– Мы закончили, мастер. Мои люди останутся здесь до утра, для вашей безопасности. А завтра мы продолжим. Есть ли у вас предположения, кто мог желать вашей смерти? Враги? Конкуренты?

Я посмотрел на его бесстрастное лицо. Сказать ему про Дюваля? Про Оболенского? Про свои смутные догадки о том, что охотятся за моими знаниями? Бессмысленно. Для него это будут лишь слова, домыслы. Ему нужны факты, зацепки, имена. А их у меня не было.

– Нет, капитан. У меня нет врагов, которых я бы знал в лицо.

– Что ж. Тогда мы будем их искать, – он кивнул. – И еще одно. Ваши бумаги… те, что из Гатчины… Они в сохранности?

– Да. В моей лаборатории, под замком.

– Хорошо. За ними прибудет специальный курьер.

С этими словами он развернулся и вышел, оставив в зале двух своих офицеров, которые тут же заняли посты у входа и у лестницы, превратив мой дом в настоящий охраняемый объект. Их присутствие не успокаивало.

Теперь понятно откуда они так бысто явились – это те самые люди, которых еще Прошка заметил. Их задача – обеспечить сохранность государственного проекта. Сохранность меня, как носителя этого проекта. Они – стражи машины, а не люди. Искать тех, кто убил Федота и Гаврилу, кто чуть не убил Варвару, придется мне самому.

Оболенский тоже не задержался. Ушел, сухо мотая головой.

Я поднялся наверх, в свою лабораторию. Дверь была приоткрыта. Внутри, в самом темном углу, свернувшись на охапке стружки, спала Катенька. Она всхлипывала во сне. А рядом с ней, не смыкая глаз, сидел Прошка. Он выглядел старше на десять лет. При моем появлении он вскочил.

– Барин…

– Тише. Пусть спит.

Мы вышли в коридор, прикрыв за собой дверь. Я опустился на ступеньку лестницы. Мальчишка присел рядом.

– Как она? – прошептал он, кивая вниз.

– Будет жить. Если Бог даст.

Мы помолчали. Звуки города уже просачивались в дом – далекий скрип телеги, первый крик петуха. Начинался новый день.

– Прохор, – я повернулся к нему. – Мне нужна твоя помощь.

Он поднял на меня свои красные от бессонницы глаза.

– Все, что прикажете, Григорий Пантелеич.

Я достал из кармана несколько серебряных рублей.

– Это тебе. На расходы. Слушай внимательно. – Я понизил голос до шепота. – Я сломал одному из них руку. Правую. Локоть. Это особая травма. Рано или поздно ему понадобится лекарь. Мне нужен список всех костоправов, цирюльников и знахарок в городе, к которым за последние сутки обращался человек с такой бедой. Особенно в бедных кварталах, на Песках, за Лиговкой – там, где не задают лишних вопросов.

Я пытался вбить в него всю важность этого дела.

– Слушай в кабаках, в банях, у больниц. Везде, где люди чешут языками. Ищи тех, кто слышал о «мокром деле» на Невском. Кто-то что-то видел. Кто-то что-то слышал. Рубль – на еду и разговоры. Остальное – плата за молчание. Если кто спросит, чей ты, – молчи, как могила. Твоя жизнь теперь стоит меньше, чем эти монеты. Будь тенью. Можешь нанять мальчишек-беспризорников, пусть поработают. Понял?

Эта ночь изменила и его.

– Все пронюхаю, барин, – выдохнул он. – Не сомневайтесь.

Он взял деньги, сунул их за пазуху и, не оглядываясь, скользнул вниз по лестнице. Через мгновение я услышал, как тихо скрипнула задняя дверь, ведущая во двор. Он ушел.

Я не мог просто сидеть и ждать. Нужно было что-то делать, что-то строить, подчинять себе материю, чтобы не сойти с ума от мысли, что я не могу подчинить себе судьбу. Заглянув в комнату, убедился, что Катя спит.

Вернувшись в лабораторию, я сел за свой верстак. Чертеж. План. Система. Это был единственный мир, где я снова становился хозяином. Руки сами потянулись к инструментам, к чертежам. Я строил ловушку.

Взгляд упал на катушку тончайшей клавесинной струны, которую я купил для экспериментов. Прочная. Почти невидимая в полумраке. Пальцы сами потянулись к угольку. На чистом листе бумаги, рядом с чертежом гильоширной машины, начали появляться другие линии. Схемы. Рычаги, блоки, пружины.

Эта крепость больше не будет картонной. Этот дом научится кричать и кусаться.

Я перестал различать дни. Было только два состояния: тупое, вязкое бодрствование у постели Варвары, где время измерялось сменой холодных компрессов и тихим шелестом ее дыхания, и обжигающая, ясная лихорадка в лаборатории, где оно сжималось до секунд между ударами молотка. Мир раскололся надвое, и обе его части были адом – одна была адом беспомощности, другая – адом ярости.

На третий день лекарь, осмотрев Варвару, удовлетворенно хмыкнул и сказал, что «самое страшное позади». Но я видел темные круги у нее под глазами, видел, как вздрагивают ее ресницы во сне. Тело заживало. Вроде.

Беспомощность у ее постели я компенсировал лихорадочной деятельностью у верстака. Проект гильоширной машины был безжалостно сметен со стола. На его месте раскинулись другие чертежи. Мрачные. Зубастые. Без капли изящества. Я ушел в них, как монах в келью. Каждая линия, выведенная угольком, была молитвой

Первым делом – стилет. Взяв кусок лучшей шведской пружинной стали, я часами ковал его в горне. В этом процессе было что-то первобытное: огонь, металл, ритмичные удары молота, выбивающие из раскаленной заготовки не только шлак, но и мою собственную ярость. Затем, сменив молот на напильник, я начал выводить форму. Не нож. Именно стилет. Тонкий, трехгранный клинок, созданный не резать, а колоть. Оружие последнего шанса.

Затем началась микромеханика. Я разобрал свой тяжелый циркуль – верный инструмент, который был со мной с первых дней. Работая с точностью часовщика, я встроил в его полую ножку сложный пружинный механизм. Легкое нажатие на неприметную кнопку, замаскированную под регулировочный винт, – и из ножки, как жало змеи, на пружине вылетало тонкое, вороненое лезвие. Бесшумно. Мгновенно. Когда я собрал циркуль, он ничем не отличался от прежнего. Но теперь это был волк в овечьей шкуре. Я положил его в карман сюртука.

Дальше – «нервная система дома». На бумаге рождалась сложная, многоуровневая система сигнализации. Протянуть струны от клавесина вдоль окон и дверей было лишь первым шагом. Главная хитрость крылась в спусковом механизме. Я спроектировал систему из подпружиненных рычагов, где тончайшая проволока удерживала рычаг во взведенном состоянии. Малейшее натяжение или обрыв – и рычаг срывался, с силой ударяя по спусковому крючку старого часового механизма с боем. Ночью он будет приводить в действие оглушительный трезвон, усиленный большим медным тазом в качестве резонатора. Днем – тот же спусковой механизм будет соединен с маленьким серебряным колокольчиком в моей лаборатории. Тихий сигнал, что кто-то пересек периметр.

А у того самого разбитого окна в зале я спроектировал ловушку. Там падающий груз был соединен с рычагом, удерживающим небольшой бочонок, подвешенный под потолком. Внутри – густая, липкая смесь из дегтя и сажи. Не убьет. Но остановит, ослепит. И оставит метку.