Текст книги "Ювелиръ. 1808 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Мой взгляд медленно поднялся на Воронцова.

– Он… вписал меня?

– А ты сомневался? – Капитан усмехнулся. – Старик твой хоть и ворчун, но не подлец. Он прекрасно понимает, что без твоей идеи он бы не додумался до итогового решения. Он взял твою «душу» и облек ее в простое и надежное «тело». Честный дележ. По-моему, у вас складывается неплохой союз.

Откинувшись на спинку сиденья, я смотрел на проносящиеся за окном огни. Душу затопило неожиданное тепло. Этот жест старика говорил больше любой его ворчливой тирады. Он вписал мое имя – публично, перед государевыми чиновниками, признал меня равным. Соавтором.

– Кстати, о союзах, – Воронцов сменил тему. – Как дела у мадам Лавуазье? Прижилась?

– Более чем, – признался я. – Она превратила мой торговый зал в филиал Парижской академии. Княгини теперь едут к нам не за бриллиантами, а за научными лекциями о них.

– Вот и славно, – кивнул он. – Значит, все идет по плану.

Не знаю по какому плану все идет, меня отвлекло то, что я узнал знакомый переулок, в который въехали наши сани. Мы остановились у высокого, глухого особняка без вывески.

– Кофе здесь и впрямь отменный, – бросил Воронцов, спрыгивая.

Швейцар в темной ливрее беззвучно открыл тяжелую дверь. Сегодня здесь было тихо и почти безлюдно, без громкой музыки и шумных компаний. В большом зале у камина сидело всего несколько человек, ведущих тихую беседу. Нас встретила сама хозяйка в простом домашнем платье из темно-зеленого бархата, она походила на хозяйку старинного замка. Волосы были собраны в простой узел. Эта строгость подчеркивала безупречность ее черт.

– Капитан. Григорий, – Элен улыбнулась нам, в ее голосе прозвучали теплые нотки. – Рада вас видеть.

Глава 20

Мы прошли вглубь зала, где у жарко пылающего камина были расставлены глубокие кресла. Воздух здесь был иным, нежели в прошлый мой визит: показная суета уступила место рабочей тишине. Пахло крепким кофе, сандаловым деревом и воском – запахи кабинета, а не салона для утех.

Экономным, лишенным всякой театральности жестом Элен указала нам на кресла. В этой домашней, почти аскетичной простоте чувствовалось больше власти, чем в блеске всех придворных бриллиантов. С видимым облегчением, словно офицер, наконец снявший тесный кирасирский панцирь, Воронцов опустился в глубокое кожаное кресло. Я последовал его примеру, и обволакивающее тепло огня тут же принялось выгонять из костей въевшийся уличный холод.

– Сытин забился в нору, – начал Воронцов без предисловий, принимая из рук Элен тонкую фарфоровую чашку с густым, горьковатым ароматом. – Мои люди докладывают: мечется, как крыса в затопленном подвале. Ищет предателей, рвет и мечет. Он боится. Вчера ночью пытался добиться срочной встречи с Ростопчиным, просидел в приемной два часа, но тот его даже не принял. Велел передать, что «граф утомлен и не принимает по пустякам». Паника – плохой советчик, и сейчас наш купец наделает глупостей.

Сделав глоток, он устремил взгляд на пляшущие в камине языки пламени.

– Мы немного помогли ему запаниковать. Двое его самых ретивых «помощников», что слишком уж назойливо крутились у твоего дома, задержаны городской стражей. Официально – за пьяный дебош и оскорбление представителя власти. Один пытался доказать квартальному, что его сапог стоит дороже всего околотка, второй просто уснул лицом в бочке с кислой капустой. Посидят в холодной пару дней, подумают о своем поведении. Это даст тебе небольшую передышку. Однако расслабляться не стоит. Загнанный в угол зверь становится вдвойне опасен.

Отпивая обжигающий, терпкий кофе, я слушал. Картина вырисовывалась странная. Наш триумф не уничтожил врага, а сорвал с него маску благочинного купца, обнажив оскал хищника. И этот хищник теперь знает, что я не беззащитная овца. Он затаился, зализывает раны и, без сомнения, готовит новый удар. Что ж, хорошо. Ненависть предсказуемее страха. Она действует по прямой.

– Я тоже не сидела сложа руки, – подхватила Элен, и ее низкий, бархатный голос заполнил тишину, заставив забыть о грубой реальности лиговских трактиров. – По городу уже ползет слух. Одна из моих пташек, юная Лиза, вчера «случайно проговорилась» за карточным столом у княгини Мещерской. Сегодня утром уже весь Английский клуб гудит. Шепчут в нужные уши, что маска, которую ты готовишь для Вдовствующей государыни, содержит некую «загадку». Нечто доселе невиданное, способное посрамить самого Бреге.

Она посмотрела на меня с лукавой усмешкой. Не знаю как это могло играть мне на руку, мне кажется, что наоборот, только ухудшало положение. Поэтому я был немного напряжен. Зачем распускать такие слухи?

– Весь свет теперь заинтригован твоим ювелирным талантом, а не насосами. Я подбросила им блестящую безделушку, чтобы они отвлеклись от настоящего сокровища. Пусть ахают, предвкушая новый придворный фокус. Это отвлечет от тебя ненужные глаза и даст время закончить дела поважнее.

Я откинулся на спинку кресла. Если с этого ракурса смотреть, то можно понять. Напряжение, державшее меня последние дни, начало медленно отступать. Передо мной сидели два мастера своего дела: один рубил узлы, как армейский хирург на поле боя, другая плела тончайшую паутину, в которой вязли слухи и чужое любопытство. Кулак и яд. Я больше не был один против всего мира – у меня появились партнеры по очень рискованному предприятию. Информационная завеса. Классика. Воронцов действует силой, Элен – интригой. А я – причина всего этого переполоха.

Допив кофе, Воронцов поднялся.

– Дела не ждут. Рад был видеть, что все под контролем. – Он вежливо поклонился Элен, затем его взгляд остановился на мне. Он с едва заметной усмешкой добавил: – Действуй, мастер. Такие партии дважды не разыгрывают.

Дверь за ним закрылась, оставив нас вдвоем. Тишина в комнате стала плотнее, деловитость уступила место напряженному ожиданию. Я смотрел в огонь, кровь ровно и мощно стучала в висках. Это было волнительно. Нужно подарить перстень и посмотреть на реакцию. Я знал цену своему творению, этот жест должен был определить правила нашей дальнейшей игры.

Моя рука легла на внутренний карман сюртука. Нащупав пальцами холодную, гладкую поверхность лаковой шкатулки, я извлек ее и без лишних слов положил на столик между нами. Простая, черная, без украшений. Сама суть, без мишуры.

Элен вопросительно подняла бровь, ее лицо оставалось бесстрастным.

– Вы видите слабости людей в их желаниях, – спокойно прокомментировал я. – Я вижу их в камнях. Я попытался создать нечто, что поймете только вы. Это не подарок. Это… хм… послание.

Она долго смотрела мне в глаза, пытаясь прочесть то, что не было сказано. Потом ее взгляд опустился на шкатулку.

– Донесения бывают опасны, мастер, – тихо ответила она. – Особенно те, что написаны без слов.

Ее тонкие пальцы легко коснулись крышки и подняли ее. Я не сводил с нее глаз, отмечая каждую перемену в выражении лица, как геммолог, следящий за реакцией камня на свет.

На черном бархате лежал перстень.

В ее взгляде мелькнуло вежливое недоумение. Она, без сомнения, оценила мастерство, необычный «варварский» стиль, однако чуда не увидела. В тусклом свете камина центральный камень, «кошачий глаз», выглядел почти безжизненным. Искусная работа, не более. Для женщины, в чьих руках бывали сокровища европейских дворов, это было просто еще одно красивое украшение.

Подняв на меня глаза, она изобразила вежливую, выверенную улыбку.

– Благодарю вас, Григорий. Это… весьма оригинально.

Она уже собиралась закрыть шкатулку.

– Постойте, – остановил я ее. – Это еще не все. Посмотрите внимательнее.

Ее рука замерла над шкатулкой. На лице – вежливое недоумение, профессиональная маска, надеваемая сотни раз при виде бесполезных, хоть и дорогих подарков. Ее ум уже вешал на мой перстень ярлыки: «оригинально, грубовато». Сейчас она произнесет дежурную любезность, закроет тему и переведет разговор на что-то более существенное. Этот сценарий нужно было жестко ломать.

– Наденьте его. – мой голос прозвучал с легкой долей приказного тона.

Элен удивил тон. С легкой тенью сомнения, промелькнувшей на ее лице, она подчинилась. Прохладные пальцы извлекли перстень из бархатного гнезда, и он скользнул на ее безымянный палец – сел идеально, плотно. Я потратил кучу времени вспоминая ее пальцы, чтобы добиться этой посадки. Прецизионная точность, немыслимая для этого века. Она этого не знала, однако наверняка почувствовала.

– Почувствуйте его, – продолжил я, подавшись вперед и понизив голос. – Вес сбалансирован, он не мешает руке, он станет ее продолжением. А теперь… коснитесь центрального камня. Слегка.

Ее палец нащупал едва уловимое движение, крошечный, выверенный до микрона люфт, который любой другой ювелир счел бы браком. Бровь Элен едва заметно дрогнула. Первая трещина в броне вежливого безразличия. Интрига началась.

– Поверните его. По часовой стрелке. До щелчка.

На ее лице промелькнуло явное сомнение, смешанное с упрямым любопытством игрока, который не может отказаться от предложенной партии. Ее палец, будто нехотя, коснулся теплого от кожи кабошона и медленно, с едва заметным усилием, повернул его.

В густой тишине комнаты щелчок прозвучал оглушительно. Тихий, сухой, породистый – звук затвора дорогого английского ружья, взводимого в умелых руках.

И в тот же миг перстень на ее руке ожил.

Десятки крошечных платиновых лепестков, до этого бывших единым целым с оправой, беззвучно пришли в движение, распускаясь, словно бутон диковинного механического цветка.

Элен ахнула и резко отдернула руку, словно ее ужалила металлическая оса. Она смотрела то на свою ладонь, то на меня, и в ее глазах смешались первобытный испуг и детский, неподдельный восторг. Это была реакция человека, впервые столкнувшегося с магией.

Я не сдержался и позволил себе легкую, едва заметную усмешку.

И эта усмешка стала детонатором. Элен, выглядевшая как напуганная девочка, вдруг запрокинула голову и рассмеялась – глубокий, грудной, абсолютно искренний смех – звук, который, я был уверен, в этих стенах не звучал никогда. Смех освобождения, в котором удивление переплавилось в чистое, незамутненное удовольствие.

Отсмеявшись, она смахнула выступившую в уголке глаза слезинку и снова протянула руку, но уже медленно, почти с благоговением. Ее взгляд был прикован к перстню, который теперь лежал на ее пальце уже не украшением, а живым, дышащим артефактом. Теперь она вглядывалась в него с какой-то любовью.

Она смотрела на чудо. Хотя, нет. Это не было чудом – чудеса лишь обман зрения, фокус для ярмарок. Это была безупречная, завораживающая механика. Двадцать четыре полированных платиновых «пера», сверкавших в свете камина, одновременно приходили в движение. Без рывка и дрожи, с едва слышным шелестом, похожим на вздох расправляющей крылья ночной бабочки, они плавно перевернулись.

Сияющее украшение умерло.

Теперь на ее пальце лежала черная, готическая звезда. Глухая, поглощающая свет эмаль превратила перстень в нечто мрачное, таинственное, полное скрытой силы. И на этом матовом, бархатистом фоне тусклый «кошачий глаз» преобразился: его внутренний зрачок вспыхнул, став хищным, живым, наблюдающим. Он больше не отражал свет – он его порождал.

Элен замерла. На ее шее напряглась тонкая жилка. Ни вздоха, ни вскрика – она перестала дышать. Медленно, словно во сне, она подняла руку, поворачивая ее, пытаясь осмыслить увиденное. Во взгляде ее был шок. Она столкнулась с явлением, для которого в мире не было категории. Она смотрела на оружие, искусно притворяющееся безделушкой; на артефакт из ее тайной, ночной жизни.

– А теперь обратно, – мой голос вывел ее из оцепенения.

Рука ее заметно дрогнула, когда она снова коснулась камня. Поворот против часовой стрелки. Тот же сухой, уверенный щелчок.

И снова – гипнотическое, бесшумное движение. Чернота отступила, и перстень взорвался холодным, колючим светом. Сотни алмазных осколков поймали отблески пламени, превратив ее палец в сгусток ледяного огня, в осколок замерзшей звезды. Сияющая, торжественная вещь, достойная императорского бала.

Она опустила руку и долго смотрела на меня. В ее глазах плескалось смятение.

– Дневная и Ночная птица, – сказал я, отвечая на ее безмолвный вопрос. – Две души в одном теле.

Констатация факта. Мое донесение, написанное на языке шестеренок, было доставлено и прочитано. Я не льстил, а показывал, что вижу ее насквозь: и холодную светскую львицу, и хозяйку теневого мира. Что принимаю обе ее ипостаси и, более того, – восхищаюсь ими.

Элен медленно, с почти благоговейной осторожностью, сняла перстень. Положила его на ладонь и долго смотрела, как он переливается в свете огня. Затем ее взгляд поднялся на меня. Лед в ее глазах треснул, обнажив ошеломленную, ранимую уязвимость. Та самая трещинка в идеальном кристалле, которую видит только мастер. Она смотрела на человека, который понял ее двойную игру, принял ее, восхитился ею и воплотил в металле. Перстень стал ключом.

Она не произнесла ни слова. Поднявшись, она медленным, почти ритуальным движением снова надела перстень на палец. Затем властно и просто, не допуская сомнений, протянула мне руку. Я вложил свою ладонь в ее. Ее пальцы сомкнулись на моих – уверенный, цепкий захват партнера, проверяющего надежность инструмента.

– Пойдемте, – сказала она. – Ужин остынет.

Она повела меня из зала в свои личные покои. Здесь показная роскошь салона уступила место строгой элегантности. На столике у окна, в хрустальной вазе стояла одна-единственная, невероятная для морозного Петербурга, цветущая черная орхидея. Комната была точным слепком своей хозяйки. Несмотря на то, что я здесь уже был, сегодня я увидел комнату немного под другим углом.

Ужин подали без слуг. На небольшом столе у камина уже стояли два прибора, простое блюдо с запеченной птицей, сыр и бутылка темного, почти черного вина. Мы ели в молчании. Треском поленьев аккомпанировал нашему ужину.

– Саламандра, вы создали мне оружие, – вдруг заявила девушка, когда мы остались с бокалами вина у огня. Она повертела перстень на пальце, и черная эмаль хищно блеснула в свете пламени. – А что вы будете делать со своим? Ваш насос – такое же оружие.

– Я просто выиграл пари, – ответил я, глядя, как огонь играет в темной глубине ее бокала.

– Не притворяйтесь, – усмехнулась она. – Вы не из тех, кто играет в игры ради забавы. Вы бросили вызов, и теперь тот кто посчитал себя оскорбленным захочет вас сожрать. Сытин, Ростопчин… Это люди, считающие себя истинными хозяевами страны. Для них вы – выскочка, угроза их миру. Что дальше? Будете строить насосы для всей Империи, пока вас не прирежут в темном переулке?

Ее вопрос ударил точно, вскрывая самую суть. Доверится ей?

– Я бы хотел строить заводы, – сказал я, и слова, которые я так долго держал в себе, наконец обрели голос. – Не один насос. Тысячи. Массовое производство. Хронометры для флота. Стандартизированное оружие для армии. Станки, которые изменят эту страну. Я бы много чего хотел изменить, но я всего лишь ювелир.

– Еще недавно вы ходили в подмастерьях, теперь же – мастер, обладатель патента, особого расположения как вдовствующей императрицы, так и самого императора. А еще Сперанский вам явно благоволит, судя по тому, что я знаю.

– Все меняется, – я пожал плечами, – сегодня я в милости, а завтра нет.

– А война? Вас не пугает, что война не даст вашим творениям обрести жизнь. Ведь вместо того, чтобы делать такое, – он вытянула руку, вновь любуясь перстнем, – вас заставляют делать насосы.

– Война. – Произнес я задумчиво. – Все говорят о гении Бонапарта. О его тактике. Чушь. Его настоящая сила – в его артиллерии, в его инженерах. В точности. А мы до сих пор воюем числом и храбростью. Пушечным мясом. Я бы хотел дать русскому солдату инструмент, который сделает его одного равным десятерым. Вот мое настоящее дело. А насос… насос – всего лишь демонстрация.

Она слушала не перебивая. Она видела во мне человека, чьи амбиции не уступали ее собственным.

– Вы хотите подчинить себе материю, – произнесла она наконец. – А я – умы. Но цель у нас одна.

Она подняла свой бокал.

– За наш союз, Григорий.

Я поднял свой. Мы смотрели друг на друга поверх бокалов.

Позже, в тишине ее спальни, слова уступили место иному диалогу. В полумраке, освещенная углями догорающего камина, она была подобна редчайшему кристаллу – александриту. Да, наверное именно ему. Двойственному, меняющему цвет: днем, в холодном свете интриг – безупречно-стальная; сейчас, в теплом интимном полумраке – проступающая скрытыми, винно-красными, живыми тонами.

Мои руки изучали ее. Она была как «жарден» – сложная внутренняя структура из потерь, шрамов и несокрушимой воли. Я видел в них уникальные включения, создающие ее неповторимую суть. Я пытался ее прочесть, найти ту единственную ось, вдоль которой ее внутренний свет раскрывается в полной мере.

В этой комнате происходило взаимное преображение. Два сложных, израненных существа нашли друг в друге недостающую часть самих себя. Это была ночь абсолютного доверия, когда все маски сброшены, и можно наконец услышать, как звучит душа другого.

Я проснулся внезапно. Меня вырвали из глубокого сна без сновидений. Пробуждение пришло изнутри, инстинктивное, как у зверя, учуявшего изменение давления перед бурей. В комнате царила абсолютная тишина, лишь остывающие угли в камине потрескивали. Их багровые отсветы лениво плясали на высоком потолке, превращая лепнину в причудливые, движущиеся тени.

Доверчиво положив голову мне на плечо, Элен спала. Ее теплое дыхание согревало мою кожу. Рука, покоившаяся на моей груди, приятно грело что-то внутри. В тусклом свете лицо Элен, лишенное дневной маски контроля, казалось беззащитным и удивительно юным. Волны ее рассыпавшихся по шелковой подушке волос пахли чем-то неуловимо знакомым, чем-то из той, другой жизни.

На одно невозможное, остановившееся мгновение меня накрыл абсолютный, оглушающий покой. Все битвы остались где-то там, за стенами этой комнаты, во враждебном мире. Впервые за эти бесконечные, чужие месяцы, и, может быть, впервые за последние десятилетия своей прошлой жизни, я был в безопасности – я был дома.

И этот миг покоя разорвал вой инстинктов.

Что-то было не так. Неосязаемая, невидимая аномалия в идеальной картине этого мира. Я прислушался. Сквозняк? Тяжелые бархатные портьеры висели неподвижно. Запах? Все тот же аромат сандала и остывающего воска. Звук? Тишина. Абсолютная, неестественная, ватная тишина – вот неверная нота в этой мелодии. Мой слух, привыкший к ночным шорохам большого дома, не улавливал ни скрипа половиц под ногами прислуги, ни далекого храпа Кулибина.

Медленно, боясь потревожить ее сон, я повернул голову.

У изголовья кровати, там, где должна была быть тень от резного столбика балдахина, стояла другая тень. Гуще, плотнее, чем мрак комнаты. Обретшая человеческую форму. Неподвижная.

Мозг мгновенно выдал серию холодных, отточенных команд: «Кричать. Двигаться. Бить». Но расслабленное, разнеженное сном тело предало. Налитые свинцовой ватой мышцы отказались подчиняться. Попытка сбросить с себя ее руку и вскочить вышла вялой, замедленной, как в кошмарном сне, где ноги увязают в трясине.

Тень шевельнулась.

Все произошло в одно неуловимое мгновение. Короткое, экономное движение.

Боли не было – два резких толчка под ребра, слева. Первый, и тут же, в то же место, второй. Узкое лезвие рвануло мышцы, со скрежетом прошло по ребру и провалилось вглубь. Из легких с хрипом вышибло воздух. А потом по телу изнутри начал стремительно расползаться лед, словно в меня влили два ведра стылой воды.

Я опустил глаза. На моей груди, левее ладошки Элен, там, куда пришлись удары, в тусклом свете углей расплывались два темных, быстро растущих пятна.

Тень беззвучно скользнула к двери, растворяясь в полумраке. Ни звука – работа профессионала, не нуждающегося в проверке.

Я попытался поднять руку. Пальцы не слушались. Силы уходили из тела с пугающей, немыслимой скоростью. Во рту появился приторный, металлический вкус крови. Легкие горели, пытаясь вдохнуть, но вместо воздуха в них что-то булькало.

Мое судорожное движение разбудило Элен. Она открыла глаза, сонно моргнула.

– Григорий?.. Что ты?..

Голос ее оборвался. Ее взгляд метнулся к моему лицу, искаженному болью, и тут же соскользнул ниже. На мою грудь. На ее собственную руку, пальцы которой уже стали липкими и темными от крови.

Ее зрачки расширились от ужаса. Секундная немая сцена, застывшая во времени, пока мозг отказывался принять увиденное.

А потом ее крик разорвал тишину дома – животный, первобытный вой раненой волчицы, полный ярости и детского неверия. Вой существа, у которого на глазах отнимали самое дорогое.

– Помогите! Сюда! Стража!

Срываясь на истерические рыдания, она вскочила, пытаясь зажать мои раны руками, но кровь текла сквозь ее пальцы, заливая шелк простыней, ее руки.

Я слышал ее крик как будто издалека, сквозь толщу воды. Сознание угасало, сворачиваясь в узкий, темнеющий туннель. В ушах нарастал шум. За дверью послышались топот ног, испуганные крики слуг. Мир за пределами комнаты ожил, но для меня он уже умирал.

Последняя мысль, как укол, пронзила угасающий разум.

Невозможно. Ее дом. Ее крепость. Самое защищенное место в Петербурге. Никто не мог войти. Ее дом охраняла не только стража, но и репутация тех, кто сюда заходил.

Предательство?

Свет окончательно померк. Я умирал на руках у женщины, в самом безопасном месте на земле.

Глава 21

Гатчинский дворец, февраль 1808 года.

В звенящей, промерзшей до самого сердца тишине Гатчинского парка, под высоким, бессильным солнцем, снег под копытами хрустел так оглушительно, будто трескалось само мироздание. Любой звук здесь обретал вес и плотность. По нетронутому снежному савану тянулись длинные синие тени от голых, обледенелых деревьев, вычерчивая причудливый, застывший узор. Чистый, колкий воздух обжигал легкие, заставляя кровь бежать быстрее – единственное, что в этом царстве ледяного покоя напоминало о жизни.

Великая княжна Екатерина Павловна сидела в седле так, словно родилась в нем. Спина – натянутая струна, подбородок чуть вздернут, а поводья вороного английского скакуна в руках, облаченных в тонкие перчатки из оленьей кожи, казались продолжением ее воли. Каждый мускул ее тела выражал нетерпеливую, сдерживаемую силу, как у породистой борзой перед охотой.

На полкорпуса позади держался граф Фёдор Васильевич Ростопчин. Поза верного вассала, поза царедворца. Его неподвижное, высеченное из камня лицо с мертвенной бледностью, которую не мог одолеть даже лютый мороз, не выражало ничего. Однако в холодных, внимательных глазах шла непрерывная работа: он взвешивал каждое слово и движение своей спутницы. Эта прогулка была важной частью игры, которую он вел много лет – с того самого дня, как новый император указал ему на дверь.

Они выехали на длинную, прямую аллею, в конце которой темнел строгий силуэт любимого дворца ее отца. Остановив лошадь, Екатерина натянула поводья.

– И здесь запустение, – ее голос прозвучал с металлическом скрипом. – При отце такого не было. Каждый куст был на счету. Садовники дрожали над каждой веткой.

Ростопчин мысленно кивнул.

– Ваш покойный батюшка, Ваше Высочество, понимал, что Империя – это порядок. Во всем. От гвардейского смотра до дворцового парка. Ныне же в моде иные веяния. – Позволив себе поравняться с ней, он смотрел, как его гнедой мерин фыркнул, выпуская густое облако пара. – Окна в Европу надобно прорубать топором, Ваше Высочество, а не распахивать настежь, как в парижском борделе, впуская сквозняки и заразу. Боюсь, как бы не выстудило всю Россию до самого основания.

Ее пальцы в перчатке стиснули поводья. Она была согласна с графом.

– Мой брат слушает не тех, кого должно. Он окружил себя мечтателями и законниками, что мнят себя вершителями судеб. Они вбили ему в голову глупости. Они забыли, что Россия держится на воле одного, а не на болтовне многих.

В ее голосе прорвалась двойная горечь: и дочери монарха, оскорбленной политикой брата, и женщины, чью судьбу этот брат решал, подготавливая для очередного династического брака. Ростопчин уловил эту ноту и тут же нажал на нее.

– Государь увлекся игрой в республику, забыв о долге самодержца. Ваш отец, да упокоит Господь его душу, был другим. Он умел ценить верность. – Ростопчин выдержал паузу, его голос наполнился скорбью. – И умел карать предательство. Ныне же предатели, запятнавшие себя его кровью, вершат дела в Зимнем дворце.

Екатерина резко повернула к нему голову, ее темные глаза полыхнули холодным огнем.

– Вы говорите о себе, граф.

– Я говорю о всех, кто остался верен его памяти. Тех, кто был ему предан до конца, отстранили первыми. Моя верность покойному Государю стала моим преступлением в глазах его убийц. Я ведь потому и оказался в опале, что не умел кланяться заговору графа Палена.

Он смотрел на нее взглядом преданного солдата, несправедливо изгнанного со службы. И она поверила. Или, вернее, выбрала поверить, потому что его слова стали тем самым бальзамом для ее уязвленной гордости. Он разделял ее судьбу. Он – ее, такой же изгнанник, как и она в собственном доме.

Они молча тронули лошадей, двигаясь шагом по аллее. Скрип снега, фырканье лошадей, тишина. Их объединяла прочная связь – общая обида, общие враги, общее прошлое.

– Россия больна, – нарушила она молчание. – И лечить ее надобно железом, а не микстурами.

Ростопчин склонил голову, скрывая торжествующую улыбку. Первый рубеж был взят. Теперь можно переходить от общих слов к конкретным именам, к той самой занозе, что раздражала их обоих.

– Болезнь эта пускает метастазы, – подхватил он. – Она проявляется во всем. В ослаблении армии, в унизительном мире с корсиканским выскочкой… Но хуже всего, Ваше Высочество, когда эта зараза проникает в самое сердце. Когда она унижает величие вашего рода.

Снова выдержав паузу, чтобы она вдумалась в его слова. Он не торопился, наслаждаясь моментом: тем, как он, опальный граф, изгнанный из власти, здесь, в этом заснеженном парке, плетет паутину, в центре которой будет сидеть она.

– Простите мне мою дерзость, но я не могу молчать. В вас, и только в вас, течет истинная кровь Великого Петра и вашей великой бабки. Кровь самодержцев, строителей, а не мечтателей. Брат ваш, при всех его душевных качествах, унаследовал любовь к красивым словам. Он забыл, что Романовы призваны править, а не философствовать.

Его слова были чистейшим ядом, обернутым в бархат преданности. За лестью скрывалось большее: он вручал ей знамя, напоминал о праве. Глядя в ее загоревшиеся глаза, Ростопчин уже видел в них отблеск будущей короны. Он, верный солдат старой, сильной России, обретал своего истинного монарха. Оставалось лишь указать на врагов, мешающих взойти на престол.

– Болезнь всегда имеет имя, – пробормотала она. – И мы оба его знаем. Этот… «новоявленный чудотворец» с Невского.

Ростопчин мысленно кивнул. Она сама назвала его, сама вынесла на свет, и теперь он мог говорить свободно, не опасаясь показаться навязчивым. Она не в первый раз упоминала свое недовольство этим Саламандрой.

– Имя этому недугу, Ваше Высочество, – безродный мещанин, которому ныне благоволит вся императорская фамилия.

При этих словах лицо Екатерины будто покрылось тонкой ледяной коркой – подлинное превращение, а не маска светского безразличия. Живая, дышащая плоть на ее скулах окаменела, кожа натянулась, а в глубине темных глаз погас последний отблеск зимнего солнца. Глядя на сверкающий снег, она видела сквозь него лицо брата, озаренное тем самым восторгом, который так ненавидела.

– Пока он был забавой матушки, – проговорила она медленно, чеканя каждое слово, – я могла это терпеть. Вдовствующая императрица вольна иметь свои причуды. Механическая блоха, ученый кот… теперь вот говорящий ювелир. Но это была ее личная причуда, не более. Забавная диковинка для Гатчинского уединения.

Резко повернув голову, она впилась в Ростопчина взглядом так, что тот невольно выпрямился в седле.

– Но его взял под опеку мой брат! Государь! Император! Вы же знаете, что он приставил к этому выскочке личную охрану? Гвардейцев! Охрану, как к члену императорской фамилии! Вчера в салоне у Кочубеевой только об этом и говорили. Все смеются за спиной, граф! Смеются над ним, а значит, и над всеми нами!

Голос ее стал ниже.

– Вы понимаете, что это значит? Меня, свою родную сестру, он без тени сомнения готовит отдать замуж за какого-нибудь австрийского уродца, чтобы укрепить шаткий союз! Я для него – разменная монета, которую можно пожертвовать ради сомнительной выгоды. А этот… этот мещанин… для него – государственное достояние! В него вкладывают деньги, ему оказывают почести, его берегут!

Она замолчала, тяжело дыша. С ресниц сорвались две злые, тут же замерзающие на морозе слезинки, вспыхнув и погаснув. Резким, нетерпеливым движением перчатки она смахнула их.

Ростопчин не шевелился, впитывая каждое слово. Вот оно. Не государство. Личное. Гораздо лучше. Он ждал, позволяя ее гневу достичь точки кипения. Она не впервой возмущается, а Ростопчин готов внимать. И не только внимать. Он ее обрадует.

– Он унижает меня, Фёдор Васильевич, – выдохнула она. – Он показывает всему свету, что безродный мастеровой для него ценнее, чем сестра крови императорской. Я говорила об этом… но никто не смеет перечить Государю. Все лишь кланяются и улыбаются его причудам. Я не хочу это терпеть.

Растопчин сдержал ухмылку. Теперь его задача – направить этот гнев в нужное русло, облечь мелкую женскую месть в благородные одежды защиты престола.

– Вы правы, тысячу раз правы, Ваше Высочество, – заговорил он, в его голосе зазвучало искреннее сочувствие. – Здесь не просто досадное недоразумение, а оскорбление, нанесенное вам лично. И, как верный слуга вашего покойного батюшки, я не могу оставаться в стороне, когда честь его дочери попирается.

Он подъехал ближе, так что его лошадь почти коснулась крупа ее скакуна, и пространство между ними сжалось.

– Такое покровительство черни подрывает священные устои монархии, – говорил он доверительно, словно делился государственной тайной. – Это позор для имени Романовых. Какой пример Государь подает аристократии? Что отныне не кровь и честь, а умение мастерить побрякушки открывает двери во дворец? Потакая этой блажи брата, вы невольно предаете память своих великих предков. Тех, кто строил эту Империю, не щадя ни чужой, ни своей крови. Вы, с вашим умом и волей, видите это. А другие – молчат, боясь навлечь на себя гнев.

Екатерина глядела на темный силуэт дворца. Ее лицо вновь стало непроницаемым, однако Ростопчин знал, что под этой маской бушует пожар. Он поднес спичку. Теперь оставалось отойти в сторону и смотреть, как пламя делает свою работу. Он видел, что она уже примеряет на себя роль защитницы устоев, хранительницы чести рода – более достойное облачение для ее гнева.