Текст книги "Ювелиръ. 1808 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Прошка вваливался в дом уже затемно. Каждый вечер он выкладывал передо мной свою пустую добычу – обрывки слухов, тупиковые версии, пьяную болтовню. Город молчал. Ни один лекарь не признавался, что лечил человека со сломанным локтем.

На четвертый день после нападения, когда я как раз заканчивал сборку первого спускового механизма, внизу раздались голоса. Услышав спокойный голос Варвары Павловны, я выдохнул. Она уже вставала, передвигалась по дому, опираясь на палку. Ее лицо было осунувшимся, но взгляд был прежним. Прямым, ясным, не терпящим возражений. Она вернулась.

Я спустился вниз. В холле, в окружении моих мастеров, стоявших с понурыми лицами, она отчитывала подрядчика.

– … и пока последняя щель в крыше не будет заделана, вы не получите ни копейки. И не смотрите на меня так. Можете жаловаться хоть самому Государю.

Она была великолепна.

Пока она командовала, я отозвал Илью, своего лучшего полировщика.

– Илья, бросай все. У меня к тебе особое поручение.

Я привел его в свою лабораторию, показал чертежи стилета и спусковых механизмов. Он смотрел на них, нахмурив брови. Он не был дураком. Он прекрасно понимал, что это не детали для станков.

– Илья, ты служил. Знаешь, что такое настоящее железо, а не безделушки, – сказал я, глядя ему в глаза. – Мне нужны руки. Надежные.

Он ничего не спросил. Просто кивнул.

– Будет сделано, Григорий Пантелеич.

Я отдал ему чертежи. Я нарушил свое главное правило – делать все самому. Но я больше не мог. Мне нужны были руки.

В тот вечер, когда я сидел у кровати Варвары, проверяя ее повязку, она вдруг заговорила.

– Вы не должны были… рисковать всем ради нас. Теперь они придут снова. Из-за вас.

Я промолчал, поправляя ей подушку.

– Они пришли не из-за вас, – сказал я наконец, не глядя на нее. – Они пришли за мной. А вы просто оказались на пути.

Она повернула голову и посмотрела на меня своими огромными, серьезными глазами.

– Спасибо, – прошептала она.

Я не нашел, что ответить. Просто махнул гривой и вышел из комнаты.

Вернувшись в лабораторию, я снова сел за верстак

Дверь в мою контору распахнулась без стука. В комнату вошел Оболенский, неся с собой запах дорогих сигар. Он был без пудры, и его кожа казалась серой и пергаментной. Уголки губ были опущены, а во взгляде плескалась усталость. Бойня в моем доме оставила шрам и на его репутации.

Он молча прошел к столу и тяжело опустился в кресло. Я отложил чертежи.

– Ничего, – бросил он, глядя в стену. – Пусто. Твой капитан Воронцов и его ищейки перерыли весь город. Нашли двух пьяных дезертиров с похожим ножом и после недели допросов отпустили. Они ищут призраков. Убийцы словно в воздухе растворились.

Он достал из кармана золотой портсигар, щелкнул крышкой, но, не взяв папиросы, захлопнул его и бросил на стол.

– Моих людей похоронили вчера. Тихо. Без почестей. Это удар по мне, Григорий. Плевок в лицо. Они думают, что я не смогу защитить даже тех, кто носит мою ливрею.

Он поднял на меня тяжелый взгляд.

– Я пришлю еще двоих. Лучших. Они будут жить здесь, в доме. Станут твоей тенью.

Я дождался, пока он выговорится, и только потом, глядя ему прямо в глаза, едва заметно повел головой из стороны в сторону.

– Нет.

Он удивленно вскинул бровь.

– Ты в своем уме? После того, что случилось?

– Вполне. Ваши люди – гвардейцы. Прекрасные солдаты. Они умеют стоять на посту и умирать с честью. Я видел. – Я сделал паузу. – Но мне нужны глаза во дворе и на улице. Уши в трактирах. Мне нужны волки, а не парадные псы. Люди, которые сольются с толпой и будут верны мне, а своему полковому командиру.

Оболенский застыл.

– Ты… – он начал было, но осекся.

Я знал, что он хотел сказать. Что я неблагодарный щенок. Но он не сказал. Скривив губы в горькой усмешке, он откинулся на спинку кресла. Он уступил. Но он не был бы Оболенским, если бы не попытался превратить свое поражение в новый ход.

– Что ж… воля твоя, – процедил он. – Хочешь играть в свои игры – играй. Но где ты, мастер, найдешь таких… волков?

Он смотрел на меня с циничным любопытством.

– Я думал спросить у вас совета, ваше сиятельство. Вы знаете этот город лучше меня.

Лесть была грубой, зато она сработала. Уголки его губ дрогнули. Он снова был в роли наставника.

– Ищи в трактирах у Измайловских казарм, – сказал он, входя в роль. – Там прозябают десятки отставных унтеров и вахмистров. Герои былых сражений. Люди, которые двадцать пять лет своей жизни отдали Империи, а взамен получили дырку от бублика. Они истосковались по делу. По командиру, который будет их уважать. – Он сделал паузу. – За верность, горячую похлебку и пару рублей в месяц, они тебе любую глотку перегрызут. Только выбирай тех, кто еще не совсем спился. Смотри в глаза. Если ясные и не бегают – значит, человек еще не конченый.

Он встал, давая понять, что аудиенция окончена.

– Что ж, дерзай, набирай свою личную гвардию, – бросил он уже у двери. – Только смотри, чтобы эти твои «волки» не перегрызли глотку сперва тебе самому.

Дверь за ним захлопнулась.

На следующий день, оставив Варвару и Катю под присмотром Ильи и Степана, я отправился на охоту. Я сменил свой добротный сюртук на простую куртку из грубого сукна и вышел из дома через заднюю дверь.

Трактир «Старый гренадер» был именно таким, каким я его себе представлял. В нем стояла вонь дешевой водки, въедливого дыма махорки и чего-то еще – застарелого пота и прокисших щей. За грубыми столами сидели тени прошлого.

Я сел в углу, заказал кружку пива и стал ждать. Прошел час, другой. Я уже начал думать, что совет Оболенского был злой шуткой.

И тут я заметил любопытного персонажа. Он сидел один, спиной к стене – привычка солдата. Седой, подтянутый, с прямой, как палка, спиной. На щеке – старый, белый шрам от сабельного удара. Он не пил водку. Перед ним стояла кружка кваса, и он медленно, с достоинством, ел кусок черного хлеба с солью. Но главное – глаза. Спокойные, ясные, чуть усталые. Взгляд человека, который видел слишком много, чтобы суетиться.

Я подошел к его столу.

– Разрешите присесть?

Он медленно поднял на меня глаза. Оценил мою простую одежду, руки в мозолях. Не признал во мне барина.

– Садись, коли места другого нет.

Я сел напротив.

– Вы под Аустерлицем были.

– Был, – коротко ответил он.

– Мне нужны люди, – сказал я прямо. – Люди, которые умеют не только пить водку.

Он отложил хлеб и посмотрел на меня в упор.

– Что за работа?

– Охранять дом. И людей в нем. Работа опасная. Неделю назад двоих моих зарезали.

Он молчал, но я видел, как в его глазах что-то изменилось. Появился интерес.

– Плата – пять рублей в месяц каждому. Полный пансион: кров, еда, обмундирование. И сто рублей подъемных на семью. Но главное – дело. Настоящее дело.

Пять рублей. Для него это было состояние. Но он даже бровью не повел.

– Сколько людей нужно?

– Четверо. Включая вас. Вы будете старшим.

Он снова замолчал, обдумывая. Затем кивнул.

– Приходи завтра к полудню. Я соберу тех, за кого можно поручиться.

На следующий день я ждал его у трактира. Он появился ровно в полдень. За его спиной стояли трое.

– Вот, хозяин. Как договаривались, – пробасил Ефимыч. – Семен, бывший гренадер. Лука, егерь. Игнат, из улан. Все прошли огонь и воду. За каждого головой ручаюсь.

Я смотрел на них. Огромный, бородатый Семен, похожий на медведя, но с на удивление добрыми, чуть грустными глазами. Сухой, жилистый Лука с привычкой постоянно оглядываться. И совсем молодой парень Игнат, с лицом ангела и рваным шрамом через всю бровь, теребивший в руках старую пулю на шнурке. Это были не наемники. Это были осколки великой армии, выброшенные на берег.

– Добро пожаловать домой, – сказал я.

В этот момент я окончательно понял, что моя жизнь изменилась. Проекты, заказы, слава – все это отошло на второй план. Я принял на себя ответственность за жизни других людей. Теперь главной задачей было создание крепости, способной защитить тех немногих, кто стал моей семьей: раненую Варвару, напуганную Катю, верного Прошку. И этих четверых, которые смотрели на меня с надеждой.

Инженер-ювелир умер в ту ночь, когда в мой дом вошли убийцы. На его месте родился инженер-фортификатор. Война за выживание началась по-настоящему.

Глава 2

Интерлюдия.

Декабрь 1807 года

Пламя свечи в бронзовом канделябре стояло ровным столбиком. Его неподвижность лишь подчеркивала застывшее напряжение в кабинете. За окном выла декабрьская вьюга, однако сюда, в промороженную тишину Зимнего дворца, долетал только ее призрачный вой.

Отложив перо, император Александр Павлович потер переносицу, пытаясь согнать тупую боль, что гнездилась за глазами еще со времен Тильзита. Наконец он поднял глаза на единственного человека в комнате.

У края массивного стола из карельской березы стоял Михаил Михайлович Сперанский. Сухой, подтянутый, в безупречном черном сюртуке, он сам походил на точный часовой механизм, в котором нет ни одной лишней детали. Его лишенный всяких эмоций голос был единственным звуком в кабинете, не считая треска поленьев в камине.

– Государь, по делу мастера Григория с Невского. Новости неутешительные.

Александр медленно свел пальцы в замок. Отчет капитана Воронцова из Особой канцелярии лежал перед ним, однако он предпочитал слушать выжимку от Сперанского. Государственный секретарь умел отделять зерна от плевел, преподнося суть дела с точностью аптекаря, взвешивающего снадобье, да и сам Сперанский виделся не раз с Григорием.

– Ночью на третье число на его дом было совершено нападение, – продолжил Сперанский. – Двое сторожей, предоставленных князем Оболенским, убиты. Управляющая получила удар по голове, но, по донесению лекаря, останется жива. Шли, несомненно, за мастером.

Император чуть склонил голову. Семнадцатилетний мальчишка, а вокруг него уже столько крови… Что за чертовщина творится в его столице?

– Сам мастер, – Сперанский будто прочел его мысли, – уцелел. И более того, умудрился в схватке нанести тяжкое увечье одному из нападавших. Скорее всего перелом локтя. Это и вынудило второго уносить раненого, что, по сути, и спасло юношу.

Александр промолчал. Юнец, выросший в грязи, калечит ночного убийцу. С самого начала этот Григорий был явлением странным, из ряда вон выходящим.

– Что известно о нападавших? – тихо спросил Александр.

– Ничего, государь. И в этом главная препона. По донесению капитана Воронцова, действовали нездешние: бесшумно, споро, без малейшего интереса к наживе. Это не тати. Весь столичный воровской мир, от карманников до душегубов, у нас наперечет, и никто бы не посмел учинить такое в доме, привлекшем внимание Двора. Подобная дерзость стала бы для них концом.

Сперанский сделал короткую паузу.

– Мы имеем дело с людьми бывалыми. Скорее всего, пришлыми. Они уже покинули столицу, и сыскать их теперь – что ветра в поле ловить.

«Бывалые». Слово ему не нравилось. Против кого? Против ювелира? Александр провел пальцами по гладкому дереву столешницы. Нелепица. Им нужен не ювелир.

– Англичане? Французы? – бросил он в пустоту.

Сперанский едва заметно качнул головой.

– Сомнительно, ваше величество. При всех наших нынешних затруднениях, ни одна держава не стала бы затевать столь шумное дело ради одного ремесленника, пусть и самого искусного. О подлинной важности его работы для казны… о деле защиты ассигнаций… ведает не более пяти человек во всей Империи. Чтобы слух прошел – немыслимо. Стало быть, у нас нет ни единой нити, которая вела бы за границу.

Был слышен треск полена в камине да сухое шелестение бумаги под рукой Сперанского. Тупик. Самое ненавистное для правителя слово, означавшее бессилие.

Выдержав паузу, Сперанский заговорил снова, его голос стал чуть ниже, словно он предлагал некий политический ход.

– Однако, государь, есть одна догадка, весьма удобная для дознания. И для того, чтобы отвести праздные толки.

Подняв бровь, Александр пригласил его продолжать.

– Убитые – люди князя Оболенского. Сам князь, как вам известно, человек крутой и азартный, имеет множество связей и не меньшее число недругов. Вполне можно подать дело так, будто нападение метило в него. Попытка уронить его честь, показать слабость. А мастер Григорий, его выдвиженец, стал лишь случайной жертвой в чужой игре.

Император нахмурился. Эта версия была очевидной ложью, ширмой для укрытия государственного интереса. Она уводила сыск от истинной причины – от самого Григория и его знаний, – но в то же время была здравой и не требовала огласки тайных дел.

– Хорошо, Михаил Михайлович, – медленно произнес он. – Пусть Воронцов ведет дознание в эту сторону. Громко. Пусть перетряхнет всех должников и неприятелей Оболенского. Князь будет недоволен, зато это поумерит его пыл. Главное, чтобы наше внимание к Григорию осталось в тени.

Сперанский поклонился. Первую, самую явную угрозу удалось облечь в приемлемую для света форму, однако настоящая беда никуда не делась. По его столице разгуливала неведомая сила.

Поднявшись из-за стола, Александр прошелся по кабинету и замер у камина, глядя на пляшущие языки огня. Внутри заворочалась досада. Провал. Два трупа у порога дома, который, по идее, находился под пристальным, хоть и незримым, надзором. Это ставило под удар весь замысел, опоре ослабевшей казны Империи.

– Под Аустерлицем я потерял честь армии, Михаил Михайлович, – глухо произнес император, не оборачиваясь. – А теперь теряю людей в собственной столице из-за мальчишки-умельца. Потому что мы с вами понадеялись на людей спесивого князя.

Слова были несправедливы, и оба это понимали. Оболенский был лишь удобной фигурой, однако гнев требовал выхода.

Уловив перемену в настроении государя, Сперанский кашлянул – сухой, корректный звук, вернувший разговор на землю. Из папки он извлек еще один лист.

– Есть еще одно обстоятельство, ваше величество. Весьма занятное. По вашему указанию, вся переписка мастера Григория просматривается. Неделю назад он отправил письмо в Нижний Новгород. Ивану Петровичу Кулибину.

Александр медленно обернулся. Кулибин. Имя, отзывавшееся в нем давней досадой. Гениальный механик, чьими затеями восхищалась еще его бабка. Он пытался вернуть старика ко двору, сулил ему и деньги, и почести, но Кулибин, обиженный прошлым невниманием, упорно отмалчивался в своем нижегородском уединении.

– И что же он ему пишет? Просит совета, как лучше камни гранить?

– Не совсем, государь. – В голосе Сперанского впервые промелькнуло замешательство. – Под видом учтивого вопроса о движении он излагает самые причудливые механические фантазии. О «самобеглой коляске», что движется без лошадей. И прилагает весьма замысловатые чертежи. Нечто, именуемое им «огненным сердцем», где сила рождается от горения паров вина или угольной пыли. Сущий бред, на первый взгляд.

Подойдя к столу, император взял лист с выписками. Строчки, переписанные рукой канцеляриста, описывали нечто невообразимое, однако за этой фантастической оболочкой проступала едва уловимая им логика. Сам не чуждый наукам, Александр не понимал и десятой доли изложенного, но нутром ощущал, что это не пустые мечтания.

– Этот язык поймет только Кулибин, – тихо сказал император, и на его лице промелькнула увлеченность. – Это приманка. Один чудак пишет другому. Возможно, этот мальчишка сумеет сделать то, что не удалось мне. Выманит старого лиса из норы.

Александр вернул бумагу Сперанскому.

– Возьмите это под строжайший надзор. Вся их переписка должна ложиться мне на стол немедля. Никаких препятствий. Напротив, всяческое содействие. Если понадобится, отправляйте письма императорскими гонцами. Если мы вернем Империи Кулибина… это будет великое дело.

Но увлеченность тут же сменилась жесткой складкой у губ.

– Все это возможно, лишь если сам мастер доживет до ответа, государь, – словно прочитав его мысли, произнес Сперанский. – Его нынешнее жилище – не укрытие, а западня. Дом на Невском, в окружении десятка темных дворов и переулков, устеречь невозможно.

Александр снова нахмурился. Сперанский был прав.

– Мои люди доносят, – продолжил тот, – что незадолго до нападения Григорий присматривался к другому месту. К особняку. Тому, что числится за супругой Давыдова.

– За женой Александра? – удивился император, вспомнив молодого офицера и отчаянную голову. – Что там за история с этим домом?

– Давыдова втайне от мужа хочет продать его и купить лучше. Наши люди полагают, что мастер хотел его выкупить. Место выбрано с поразительной сметкой.

Развернув перед императором план той части города, Сперанский указал на нужный дом. Император махнул рукой, усаживая Сперанского, что считалось высочайшим дозволением. Сперанский всегда с пиететом к этому относился.

– Взгляните сами. Особняк стоит отдельно, обнесен высокой каменной оградой. Всего двое ворот, которые легко держать на запоре. С тыла – Нева, что отсекает всякий доступ с той стороны.

Александр смотрел на план, и в голове само собой выбилось слово: «цитадель». Однако у этого плана был один изъян.

– По тем же сведениям, дело не сладилось. Молодая хозяйка, Аглая Антоновна, наотрез отказалась продавать свое гнездо. Полагаю, не сошлись в цене. А может, еще что.

Император смотрел на карту, но видел уже не схему улиц. Упрямство, даже самое очаровательное, не должно стоять на пути интересов государства. Особенно когда в руках есть чем утешить и строптивую хозяйку, и ее удалого супруга, который давно засиделся в своем чине.

Александр встал, Сперанский подскочил. Отойдя от стола, император подошел к окну. За двойными рамами бушевала непроглядная темень, из которой на него глядело лишь собственное смутное, призрачное отражение. И в этой черноте стекла решение пришло само. Когда он обернулся к Сперанскому, он уже знал выход.

– Давыдов… – задумчиво начал он. – Тот самый?

– Он, ваше величество, – подтвердил Сперанский. – Отчаянная голова. Предан вам безмерно.

– Отчаянным головам нужно признание, Михаил Михайлович. Иначе они ищут славы не там, где должно. Давно он засиделся в своем чине. Подготовьте представление о награждении его. И подыщите ему место в столице. Хватит ему прозябать в армейских. Жена будет довольна.

Сперанский молча склонил голову. Перевод в гвардию – знак высочайшей милости.

– Что до самой Аглаи Антоновны… – на губах Александра мелькнула легкая, почти невесомая улыбка. – Передайте ей, что я буду рад видеть ее на ближайшем балу у Кочубеев. Я сам поговорю с ней. Объясню, сколь важен для Отечества ее вклад. Мысль о том, что ее дом послужит нуждам человека, который нужен государству, непременно утешит ее. Разумеется, казна щедро возместит эту уступку.

Щедрая цена, подкрепленная монаршей волей и внезапной милостью к супругу, – этого будет более чем достаточно. Легкий нажим, отеческая забота, намек на то, что такие услуги не забываются… Она согласится – у нее не будет иного выбора.

– Дело о покупке оформите как частное, – добавил он. – Пусть все выглядит так, будто мастер Григорий сам договорился с хозяйкой. Никаких упоминаний казны. Чем меньше толков, тем лучше.

Вопрос с крепостью был решен. Оставалось разобраться с ее стражей.

Словно ожидая этого, Сперанский перешел к последнему пункту.

– Есть еще одно, государь. Касательно личной охраны мастера. Не дожидаясь нашей помощи, он проявил удивительную прыть: самолично нанял себе в услужение четырех отставных солдат. Люди битые, не робкого десятка.

– Что ж, похвально, – заметил Александр. – Он учится. Быстро учится.

– Слишком быстро, – тихо поправил Сперанский. – Князь Оболенский, разумеется, тут же попытался пристроить к этой четверке своего человека, дабы иметь уши и глаза в доме.

– И что же? – с иронией спросил Александр.

– Приключилось несчастье, ваше величество. Весьма досадное, – без тени улыбки ответил Сперанский. – Этот человек свалился в трактире, сломал ногу. Полагаю, лечение будет долгим.

Император и его статс-секретарь обменялись понимающими взглядами.

– Так что одно место оказалось свободным, – продолжил Сперанский. – И мы позаботились, чтобы в нужное время оказался человек с безупречной службой.

Александр медленно кивнул. Изящно. Мальчишка-гений, уверенный, что сам вершит свою судьбу, в действительности лишь подбирал фигуры, расставленные на доске чужой рукой. Он сам впустил в свою крепость лазутчика.

– Этот человек… надежен? – спросил император, хотя уже знал ответ.

– Он обязан нам не только свободой, но и жизнью своей дочери, государь. Будет предан, как пес.

Когда огонь в камине угас и тени в углах кабинета сгустились, вьюга за окном уступила место морозной, звенящей тишине. Александр откинулся в высоком кресле, подперев подбородок рукой. Все рычаги были приведены в движение, невидимые нити натянуты, но за всей этой механикой власти таился главный вопрос.

– А что он за человек, этот Григорий? – Голос императора звучал устало. – Оставьте донесения. Мне нужно ваше мнение.

На мгновение задумавшись, Сперанский подобрал слова с точностью часовщика, собирающего сложный механизм. Он смотрел не на императора, а куда-то в пространство, словно читал невидимый отчет, составленный разумом.

– Он – причуда природы, государь. В нем странный разлад. Ум его зрел и проницателен, как у умудренного мужа, тогда как повадки и горячность – как у необузданного юнца. Он видит не только колесо, но и всю карету целиком, прежде чем она построена. Но при этом дичится людей, резок, никому не верит. Вокруг него есть слуги, подчиненные, но нет ни единого человека, кому бы он открыл душу. Он один. И в этом одиночестве его главная слабость.

Один. Самый опасный и самый уязвимый тип людей. Ими трудно управлять, зато их легко сломать.

– Такой человек, – голос Сперанского стал еще тише, почти доверительным, – нуждается в опоре, дабы его талант служил нам долго и без сбоев. Первое – ему надобен собеседник.

– Собеседник? – иронично переспросил император. – Вы предлагаете подыскать ему товарища для ученых бесед?

– Именно так, ваше величество. Человека, способного говорить с ним на одном языке. Кого-то достаточно образованного, чтобы понимать его замыслы, поддерживать его, стать для него отдушиной. Человека, которому он сможет доверять. И который, разумеется, будет докладывать нам о его истинных настроениях и мыслях. Это надежнее любого соглядатая.

Император промолчал, оценивая идею. Тонко. Внедрить в его жизнь исповедника, которому гений добровольно выложит все свои тайны.

– А второе? – спросил он.

Сперанский аккуратно поправил стопку бумаг, словно этот жест помогал ему облечь в слова щекотливую материю.

– Второе, государь… касается его естества. В нем кипит молодая кровь. Эти страсти, если не дать им разумного выхода, могут затуманить ум, толкнуть на безрассудства или ввергнуть в черную тоску. Что повредит делу.

Он поднял на императора свои бесцветные глаза, в которых не было ни стыда, ни смущения.

– Возможно, стоит подыскать для него… приятельницу. Из тех девиц, что умеют не только тело утешить, но и беседу поддержать. Тактичную, умную, которая сможет скрасить его одиночество. И, само собой, поделиться с нами своими наблюдениями.

На мгновение Александр застыл. Брезгливость, мелькнувшая на его лице, тут же сменилась циничным весельем, и он тихо рассмеялся – негромко, с отчетливым лязгом стали в голосе.

– Право слово, Михаил Михайлович, – произнес он, отсмеявшись. – Слушаю вас и думаю, что мы не гения на службу Империи определяем, а породистого орловского жеребца к случке готовим. Чтобы кровь дурная в голову не била и в работе был спокоен.

Сперанский не дрогнул, не изменился в лице, принимая слова императора как одобрение прагматичности своего подхода. Для него человек, даже гений, был ресурсом – инструментом, который нужно правильно настроить и грамотно использовать во благо государства.

Император снова повернулся к темному окну. Да, именно так. Найти «друга» для контроля над душой. Подослать женщину для власти над телом. Окружить заботой, что на деле станет самой надежной тюрьмой. Именно так надо гранить гениев. Вон, Кулибина не удержали. А ведь могли бы.

– Ищите, – бросил он, не оборачиваясь. – Ищите ему и собеседника, и… приятельницу. Без спешки. Сперва пусть обживется в своей новой крепости. Пусть поверит, что он в полной безопасности.

Глава 3

Декабрьский холод въедался под кожу, превращая недостроенный зал в ледяной склеп. Я лежал на брюхе, прижимаясь щекой к шершавым половицам. Синие непослушные пальцы, пытались закрепить кронштейн для направляющего блока. Металл обжигал кожу, каждый поворот отвертки отзывался болью в застывших суставах. Изо рта вырывался пар, оседая инеем на дереве. В такие моменты я ненавидел этот век, его примитивные инструменты и эту проклятую, бесконечную зиму. Но эта ненависть была хорошим топливом. Она согревала.

– Ефимыч, подсоби, – просипел я, не в силах в одиночку натянуть тонкую клавесинную струну.

Из полумрака выросла тень. Мой комендант присел рядом на корточки. Он не задавал вопросов. С того дня, как я нанял его, он наблюдал, как я превращаю дом в хитроумную ловушку. В его взгляде читалась солдатская прямота: он не понимал и половины моих затей, но видел в них смысл, эдакую систему. А все, что имело систему, заслуживало уважения.

– Погоди, барин, – пробасил он. – Пальцы-то себе отморозишь.

Он протянул мне перчатки без пальцев. Простая, бесценная в этом холоде вещь. Я с благодарностью натянул их. Мы работали в молчании. Был слышен только скрип ворота, которым мы натягивали струну. Она звенела, как живой нерв, протянутый вдоль стен этого дома.

Простая растяжка у окна – детские игры. Я готовил нечто иное. Я учил этот дом дышать со мной в унисон. Его половицы станут моими ушами, его стены – кожей, которая почувствует чужое прикосновение.

– Теперь сюда, – скомандовал я, указывая на разобранный участок пола у подножия лестницы.

Там, между могучими балками перекрытия, я заканчивал монтаж своего главного сюрприза. Хитросплетение рычагов из вороненой стали, маленьких противовесов и одной-единственной пружины, которую я трижды переделывал, пока она не перестала заедать от загустевшего на морозе сала. Когда я уложил последнюю половицу на место, пол выглядел совершенно обычно. Но я знал, что он лжет. Теперь это была нажимная плита. Чувствительная, как весы аптекаря.

– Если они перережут струну, Ефимыч, – объяснял я, разминая затекшие пальцы, – их выдаст пол. У любой крепости должен быть тайный ход. У нашей – будет второй голос.

Старый солдат ничего не ответил, только задумчиво потер шрам на щеке. Мои слова, похоже, легли на его богатый боевой опыт.

Вся неделя превратилась в адский марафон. Я почти не спал, питаясь кое-как и поддерживая себя горячим сбитнем, который заставляла пить Варвара. Моя лаборатория превратилась в мозг крепости. На отполированной до блеска дубовой панели я монтировал ряды латунных рычажков. Каждый – произведение микромеханики. Я вытачивал их ночами, согнувшись над верстаком при свете сальной свечи, и каждый заусенец, каждая сотая доля миллиметра несоответствия отправляли деталь в утиль. Боль в спине стала моим постоянным спутником.

Над каждым рычажком я закрепил тонкую стеклянную трубку. Внутри, как драгоценность, покоился маленький свинцовый шарик, на котором я лично выгравировал номер. Это была панель управления. № 1 – парадный вход, где убили Федота. № 3 – окно в зале, через которое они ушли. № 7 – черный ход, где теперь спал на посту огромный Семен.

– И как эта штуковина нам поможет? – спросил Илья, мой самый толковый подмастерье. Он с суеверным трепетом смотрел на ряды блестящих рычажков и шариков.

– Она подарит нам время, Илья. Бесценное время, – я указал на медный лоток под панелью. – Когда враг коснется струны или наступит на плиту, один из этих шариков с тихим звоном упадет сюда. Мы не будем гадать, где они. Мы будем знать. И у нас будет десять секунд, пока они еще думают, что их никто не слышит.

Десять секунд. Я отмерил их с помощью старого анкерного механизма, который доводил до ума двое суток. Десять ударов часового сердца, прежде чем дом закричит. И этот крик должен был разбудить, вывернуть душу, парализовать волю, заставить пожалеть о том, что ты вообще родился на свет. В подвале, на специально построенном помосте, ждал своего часа огромный медный таз, больше похожий на церковный колокол. Над ним, на волоске спускового механизма, висела пятипудовая гиря. Мой «Крик Дома».

Вечером, когда петербургский мрак окончательно поглотил город, я собрал свою маленькую армию. Ефимыч, Семен, Лука и Игнат. Четыре осколка великой армии, нашедшие приют в моем странном доме.

– Учения, – коротко бросил я. – Лука. Ты – ночной тать. Задача – проникнуть в дом. Тихо. Через любое место. Если система не сработает, и ты дотронешься до меня, – ведро водки твое, и я признаю себя болваном. Если дом тебя поймает… водка все равно наша.

Лицо Луки, бывшего егеря, человека-тени, озарилось азартной улыбкой. Он привык считать себя лучшим. Вызов принят. Он просто исчез, шагнув за порог в чернильную темень двора.

Мы ждали. Время превратилось в холодный кисель. В зале было темно, тусклый свет от фонаря на улице еле пробивался сквозь заиндевевшее стекло. Я стоял наверху, у своей панели, и чувствовал, как напряжение заставляет кровь стучать в висках. Семен замер у лестницы, превратившись в глыбу мышц. Игнат положил ладонь на эфес сабли.

И вдруг… тихий, почти музыкальный «дзынь!».

Я увидел, как в лоток скатился шарик с цифрой «4». Окно в каретном сарае. Самое темное, самое неочевидное место. Ефимыч, стоявший внизу, даже не обернулся. Он просто поднял два пальца, и Семен с Игнатом без единого звука скользнули в сторону двора. Это радовало глаз, они двигались, как волки, загоняющие зверя.

Я начал считать про себя. Один… два… три… Лука, наверное, уже на подоконнике. Опытный, осторожный, прислушивается к каждому шороху. Семь… восемь… Он уже внутри. Уверен в своей победе. Девять… Десять.

Дом закричал.

Это была физическая атака. Низкий, вибрирующий гул, который начался где-то в преисподней, под ногами, прошел сквозь каменные плиты пола, ударил в грудь, заставив сердце споткнуться, и взорвался в голове, вытесняя все мысли. Стекла в рамах задрожали мелкой дрожью. Воздух стал плотным, его было больно вдыхать.

Через мгновение дверь распахнулась, и в зал ввалили Семен и Игнат. Между ними, как мешок, висел Лука. Он был цел, ни царапины, но лицо его было белым как полотно. Он смотрел в одну точку и часто мотал головой, пытаясь вытряхнуть из ушей этот инфернальный вой. Нужно подумать как защитить от этого звука своих. Вон Варвара с Катькой выскочили, но сразу ушли, как стало ясно, что все в порядке. Да уж, «дружественный огонь» получился. Придумаю потом что-нибудь.