Текст книги "Ювелиръ. 1808 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Вы тоже хороши, Иван Петрович, – не удержался я от усмешки. – Про Нижний так кричали, что я сам почти поверил, будто вы уезжаете.

– А я, может, и уехал бы, – проворчал он, правда беззлобно, накладывая себе еще каши. – Кабы не насос твой проклятый. Интересно же, чем эта комедия закончится. А, черт с ними! Варвара Павловна, плесни-ка еще кваску! Завтра бой, так сегодня хоть брюхо набьем.

Варвара Павловна, слушая нашу перепалку, лишь неодобрительно качала головой, но в уголках ее губ, когда она думала, что никто не видит, пряталась легкая улыбка.

Но мне кусок не лез в горло. Спектакль окончен, но тревога с силой вцепилась в меня ледяными пальцами. Я ковырял вилкой кашу, в голове вместо вкуса грибов крутились одни и те же проклятые вопросы. Выдержит ли пайка на котле? Я сам ее делал, но под таким-то давлением… Не заест ли клапан? Пружина… правильно ли мы рассчитали ее упругость? А рукав? Мы его создали, но не испытали итоговый вариант…

– Все это хорошо, Иван Петрович. Сытина мы, может, и обманули. Но мы ведь так и не провели финальный тест, – негромко произнес я. – Мы собрали все воедино, однако как оно заработает под полным давлением – одному Богу известно. Мы идем в бой вслепую.

Веселость мигом слетела с лица Кулибина. Перестав жевать, он ответил:

– А как ты его себе представлял, это, счетовод? Мы и так весь день рисковали, таская эту бандуру туда-сюда по двору. Благо, спрятали в кладовой, убрали со двора. Дескать, все равно сломалась, чего добру пропадать. Любой глазливый человек уже мог смекнуть, что мы что-то хитрое умыслили. Благо, спектакль этот отвлек изрядно. А если бы мы еще и водой поливать начали? Да еще с такой силищей? Шум, пар от горячей воды, крики… Да к нам бы весь Невский сбежался поглядеть. И люди Сытина – в первых рядах. Они бы тут же поняли, что их за нос водят. И тогда… – он не договорил, но я и так все понял. – Нет, парень. Нельзя было. Никак. Теперь придется на удачу надеяться. На авось.

На авось. Я, человек XXI века, привыкший к многократным тестам, проверкам, сертификации, должен был положиться на «авось». Все мои расчеты могли разлететься на куски из-за одной-единственной, не замеченной нами мелочи.

Наше тягостное молчание прервала Варвара Павловна. Она тихо кашлянула, привлекая внимание.

– Завтра у нас будут гости, – произнесла она, аккуратно складывая свою салфетку.

Мы с Кулибиным уставились на нее.

– Сегодня днем я встречалась с Алексеем Кирилловичем по делам охраны. Он просил передать, что завтра, к полудню, ваше испытание почтят своим присутствием Государь Император и господин Сперанский.

Она произнесла это будничным тоном, будто сообщала, что завтра к чаю подадут свежие булочки. Но в тишине столовой, с учетом немного взвинченного состояния, это прозвучало как раскат грома.

Император. Лично.

Мой взгляд прикипел к Варваре Павловне. К легкому, почти неуловимому румянцу на ее щеках, который не мог скрыть даже тусклый свет свечей; к тому, как она, сообщив эту новость, тут же занялась салфетками, не поднимая на меня глаз.

«По делам охраны»… Ну да, конечно. Летний сад, видимо, самое подходящее место для таких дел. В памяти тут же всплыло, как менялось лицо Воронцова, когда он говорил с ней – как исчезала его обычная ледяная маска, уступая место чему-то более теплому и человеческому. Кажется, я теперь начинаю понимать интерес капитана к моему ювелирному дому.

Новость о визите Императора напрягала. Это был государственный экзамен. И у нас не было права на ошибку. Ни малейшего. А мы, гении, шли на него, даже не зная, заведется ли наша адская машина.

Когда ужин закончился и все разошлись по своим комнатам, дом «Саламандра» этой ночью не спал. Напряжение пропитало воздух, затаилось в тишине, в тревожном скрипе половиц и в том, как за окном завывал ветер, предвещая метель. Завтра все решится.

Меня не тянуло к камням – не в таком настроении. Я спустился вниз, в темень кладовой под лестницей. Тусклый, дрожащий свет единственной зажженной лампы, поставленной на старый верстак, выхватывал из мрака нашего монстра. В причудливых, пугающих тенях машина походила то ли на гигантского паука, то ли на скелет доисторического чудовища.

Стянув с нее грубую ткань, я остался с ним один на один. Вот он. Наше детище. Я начал свой ритуал, знакомый любому инженеру перед первым запуском: проверка каждого винта, каждой гайки, легкая подтяжка ключом. Ладонь легла на холодный металл предохранительного клапана. Я невольно заметил, что руки дрожат. Слегка, почти незаметно, но дрожат.

Да что ж такое! Глупое, нетренированное тело мальчишки. Старик-Звягинцев не позволил бы себе такой роскоши.

Память подкинула воспоминание из прошлого, такое яркое, что я зажмурился. Мне сорок. Уже не мальчик, уже мастер с именем. Первый по-настоящему серьезный заказ – огранка сложнейшего желтого алмаза для какого-то арабского шейха. Камень с крошечным, почти невидимым внутренним дефектом, расположенным так, что малейшая ошибка – и он рассыплется в пыль. Я не спал тогда всю ночь, проверяя расчеты. Помню, как, стоя у станка, почувствовал ту же дурацкую испарину на ладонях, ту же дрожь в пальцах. Подошедший старый учитель, Абрам Маркович, увидев мои руки, не стал ругать. Он усмехнулся в свои седые усы и сказал: «Боишься, Толя? Это хорошо. Значит, понимаешь цену ошибки. Бояться надо самонадеянности. Страх – это инструмент. Он делает тебя внимательнее».

Я открыл глаза. Дрожь в руках не прошла, но она перестала злить.

Тихий скрип половиц за спиной заставил меня обернуться. Вошел Кулибин. В одной ночной рубахе, накинув на плечи тулуп, он тоже не мог уснуть.

Ни слова не говоря, он подошел к машине с другой стороны и начал свой собственный осмотр. Его мозолистые, узловатые пальцы методично ощупывали каждую деталь, а после он покачал главные рычаги насоса, проверяя их ход.

– Пружину… – вдруг заявил он. – Я трижды перекаливал. Должна держать. Но сталь – она как баба, с норовом. Никогда не знаешь, что у нее на уме.

– А я за пайку боюсь, – признался я. – Серебро, хотя его и не так много в пайке – металл мягкий. Давление высокое…

Он подошел к котлу, постучал по нему костяшкой пальца, прислушиваясь к гулкому звуку.

– Слышал я, что перед спуском корабля на воду, его «окрестить» надобно. Вином о борт. А мы нашу посудину и не «обмыли» толком.

Мы стояли у своего творения в тишине. Этот молчаливый, совместный осмотр был чем-то сближающим нас, как творцов проекта.

– Знаешь, парень, – снова заговорил он, не глядя на меня. – Когда я свое часы-яйцо для Государыни делал, там была одна шестеренка, самая мелкая, с волосок толщиной. Так я ее семь раз переделывал. Семь ночей не спал. А как отдавал, так руки тряслись, что думал, уроню. Стыда боялся.

Он замолчал, а потом положил свою тяжелую руку мне на плечо.

– Не робей, счетовод. Мы с тобой такую кашу заварили, что сам черт ногу сломит. А где черт пасует, там русский мужик проходит. Иди спать. Утро вечера мудренее.

Развернувшись, он так же бесшумно скрылся в темноте.

Я остался один. Эта простая, грубоватая фраза старика и его признание, его тяжелая рука на моем плече сделали то, чего не могли сделать расчеты – они дали мне уверенность.

Часы пробили три. До рассвета оставалось совсем немного.

Глава 17

Утро последнего дня выдалось серым и безрадостным. С неба сыпалась колючая ледяная крупа, а ветер в печной трубе завывал так тоскливо, словно плакал покинутый ребенок. С самого рассвета я маялся по дому, не находя себе места в этой нервной, напряженной суете. Нашего монстра мы наконец выкатили из кладовой во двор. Один за другим мы монтировали последние, решающие детали: тяжелый, похожий на змеиную кожу армированный рукав, новый, хищно блестящий наконечник. Массивный предохранительный клапан, похожий на сердце всей конструкции уже красовался на нем.

Свою роль старого театрального актера Кулибин разыгрывал с упоением. Пока солдаты, кряхтя, суетились, он картинно семенил вокруг, громко, на весь двор, причитая и охая:

– Ох, чую, не хватит силенок-то! Слабо тянет, иродка! Придется, видать, вчетвером на рычаги налегать, а то и вшестером! Да и то, дай Бог, чтоб эта посудина хоть до середины второго этажа доплюнула! Посрамимся перед Государем, ох, посрамимся…

Не в силах выносить это срежиссированное напряжение, я сбежал в лабораторию. Попытался отвлечься, взялся за эскиз маски для будущего проекта, однако настроение было не ахти. Тревога подкрадывалась со всех сторон, сжимая горло тисками.

К полудню, будто по заказу свыше, небо прояснилось. Метель утихла, и сквозь рваные тучи даже пробилось бледное, акварельное зимнее солнце. И вместе с первыми его лучами на нас обрушилось светопреставление.

Сперва донесся далекий, нарастающий гул – ропот десятков людей, заполнивших Невский. Следом, чеканя шаг по мерзлой брусчатке, возник конный эскорт. Словно оловянные солдатики из дорогой коробки, появились кавалергарды в ослепительно белых колетах, с начищенными до зеркального блеска кирасами и в касках с высокими, колышущимися султанами. Они безмолвно оцепили наш двор и прилегающую часть проспекта, оттесняя уже сотню зевак, облепивших оцепление.

Затем начали съезжаться кареты, одна пышнее и нелепее другой. На крыльце, в своем лучшем, только что отутюженном сюртуке, я ощущал себя актером на премьере заведомо провального спектакля. Приходилось кланяться, улыбаться, отпускать какие-то пустые, вежливые любезности. Из карет выплывали они – дамы в шелках и мехах, кавалеры в сияющих орденах, чьи лица выражали плохо скрываемое отвращение. Все они с брезгливым любопытством разглядывали наш грязный, мокрый двор и нашу грубую, чугунно-медную машину. Варвары, выставленные на потеху в Колизее.

Мелькнул Оболенский – улыбается. А вот и сам граф Ростопчин, собственной персоной. Он не удостоил меня взглядом – его цепкий взор был прикован к насосу. Этот-то прекрасно понимал, что на кону стоит больше, чем светское пари.

Мой взгляд шарил по пестрой толпе, выискивая врагов, и почти сразу наткнулся на них. В окружении крепких бритоголовых детин с бычьими шеями, по-хозяйски стоял Артамон Сытин. Его свиту я видел впервые, зато прекрасно прочитал в их взглядах, устремленных на наш насос, откровенную насмешку. Стая волков, явившаяся на растерзание агнца. Сытин поймал мой взгляд и нагло, самоуверенно усмехнулся, словно уже праздновал победу.

Оглянувшись, я увидел Ефимыча и его солдат. Выстроившись у стен дома в чистых мундирах, их позы дышали напряжением. Его губы едва шевельнулись, отдавая тихий боевой приказ: «Глаза в оба! Чуть какая заварушка – к барину!». Напряжение Ефимыча было искренним; он не сомневался в нашем провале и готовился к худшему из возможных сценариев.

Наконец, улица замерла. Ропот толпы мгновенно стих. К нашему крыльцу подкатила узнаваемая карета. Дверца отворилась. Первым вышел Сперанский, а следом за ним – Император Александр. В простом гвардейском мундире, без всяких регалий. Его лицо было спокойным, правда в его взгляде, скользнувшем по толпе придворных, я уловил нетерпение.

Я вышел вперед, сгибаясь в глубоком, положенном по этикету поклоне.

– Ваше Императорское Величество…

– Довольно, мастер, – громко пресек меня император. – Мы прибыли не речи слушать, а на дело смотреть. Где ваше чудо-устройство?

Выпрямившись, я указал в центр двора.

Наш насос, вычищенный и надраенный до блеска, сверкал под холодным солнцем. Блестел вычищенный до зеркального состояния медный котел, в котором отражалось хмурое небо. Вороненая сталь клапана и рычагов отливала черным бархатом. Он был красив хищной, функциональной красотой, которую в полной мере может оценить только инженер. Или солдат.

Император медленно подошел к машине. Обошел ее вокруг, не упуская ни одной детали. Провел пальцем в белоснежной перчатке по нашему уродливому, мощному армированному рукаву. Потрогал клапан. Лицо его по-прежнему не выражало ничего.

– Что ж, – произнес он наконец, отступая на шаг. – Выглядит внушительно. Посмотрим, каков он в деле. Начинайте.

Глубоко вдохнув обжигающий легкие воздух, я обернулся к Ефимычу. Поймав мой едва заметный кивок, тот отдал команду. Вместо четверых здоровяков, как, без сомнения, ожидала вся эта нарядная публика, к насосу подошли двое: Семен, гренадер ростом с молодого медведя, и Лука, жилистый егерь.

Скинув тяжелые шинели и оставшись в одних мундирных колетах, они неторопливо, даже с какой-то ленцой, заняли свои места, взявшись за длинные дубовые рычаги. Все их движения подчеркивали, будто им поручили самую постылую и бессмысленную работу на свете.

– Не спеша, ребятушки, – проворчал Кулибин так, чтобы его услышала вся площадь. – Вполсилы работайте. А то, не ровен час, сломается чего…

По толпе придворных пронесся сдержанный смешок. Стоявший в первых рядах Сытин самодовольно ухмыльнулся и что-то шепнул своему соседу, окладистому бородатому купцу. Идиоты. Они пришли посмотреть на фокус, на мгновенное чудо, на провал. А настоящее чудо – терпение и давление, медленно накапливаемая, неумолимая мощь – разворачивалось у них перед носом, но его они в упор не видели.

По команде солдаты принялись за работу. Двор наполнил мерный, похожий на стон скрип просмоленных осей. Насос отвечал им ритмичным, чавкающим звуком всасывающих клапанов. Никакого рева или грохота. Все выглядело до обидного буднично, почти жалко. Я же впился взглядом в манометр, прикрепленный к котлу. Его большая стрелка дрогнула и, словно нехотя, толчками, в такт каждому качку насоса, поползла по циферблату.

Минута тянулась вечность. Солдаты продолжали свою монотонную, усыпляющую работу. В рядах зрителей, ожидавших грохота и пламени, скука начала расползаться, как масляное пятно. Дамы, плотнее кутаясь в собольи меха, завели тихий шепоток, обмениваясь язвительными взглядами. Их кавалеры принялись картинно зевать, прикрывая рты надушенными перчатками. До моих ушей долетали обрывки фраз:

– Et c’est tout?.. (И это все?..)

– La montagne a accouché d’une souris… (Гора родила мышь…)

Кто-то из свиты Сытина не выдержал и громко, с издевкой, брякнул по-русски:

– Комедия. Деньги государевы на ветер пустили.

В толпе согласно хмыкнули. Я не обращал на них внимания, мой мир сузился до медного круга и ползущей по нему стрелки. Три атмосферы. Четыре. Котел безмолвствовал, тоненькая, почти на грани слуха, нота «пела» в его медных недрах от нарастающего внутреннего давления. Краем глаза я видел, как Кулибин, застывший у выпускного вентиля, незаметно для других приложил ладонь к медному боку – слушал металл, чувствуя его растущее напряжение.

Три минуты. Пять. Каждая секунда – удар молота по нервам. Это была пытка ожиданием. Скука в толпе переросла в откровенное раздражение. Император, стоявший со скрещенными на груди руками, уже нетерпеливо постукивал пальцем по плечу. Он тоже начинал терять терпение.

Зато Сытин больше не ухмылялся. Его взгляд был прикован к манометру. Этот, в отличие от придворных щеглов, начал что-то понимать. Он видел, что давление, пусть и мучительно медленно, но растет. На его лице появлялась растущая тревога. Кажется, до него начало доходить, что его маленький праздник может сорваться.

Стрелка показывала семь атмосфер. Восемь. Расчетное рабочее давление. Теоретически, этого уже могло хватить для выполнения задачи. Но мне требовалось перевыполнить ТЗ. Я хотел их сокрушить и размазать.

– Еще, – тихо скомандовал я, подойдя к солдатам. – Еще немного. Навалитесь как следует.

Семен и Лука, обливаясь потом, несмотря на мороз, налегли на рычаги с новой силищей. Их дыхание стало рваным, вырываясь изо рта облаками пара. Представление кончилось. Теперь они работали на пределе человеческих возможностей.

Девять атмосфер. Десять. Господи, десять атмосфер. Тонны давления на крышку котла. Я проверял расчеты трижды, четырежды, но бумага – это одно, а живой, стонущий от натуги металл – совершенно другое. Один непроваренный шов или микротрещина, которую я не заметил, – и всех нас в радиусе десяти шагов снесет. Котел запел громче. Этот высокий, звенящий, болезненный стон был слышен, я уверен, по всему двору.

– Григорий Пантелеич, – прошептал Лука. – Может, довольно?

Я не ответил, мой взгляд был прикован к крыше соседнего дома. Там, на фоне ясного зимнего неба, жарко горел смоляной факел, установленный Ефимычем. Наша цель.

Десять атмосфер. Предел прочности.

– Хватит! – скомандовал я.

Солдаты с облегчением бросили рычаги и, шатаясь, отошли, хватая ртом воздух. Во дворе снова абсолютная тишина. Все взгляды были прикованы к нам.

Я встретился глазами с Кулибиным и едва заметно махнул.

Он положил обе свои огромные, мозолистые руки на массивный штурвал выпускного вентиля. На его лице не дрогнул ни единый мускул. Скала. Вся наша многодневная работа свелась к этому одному-единственному, плавному движению.

В тот же миг мир схлопнулся до одной-единственной точки: массивного штурвала и двух мозолистых рук, лежавших на нем. Все вокруг потонуло в нереальной тишине.

Кулибин медленно навалился на вентиль и провернул его.

Звук, вырвавшийся из нашей машины, не походил ни на что земное. Сперва – сухой, оглушающий хлопок, словно выстрел из крепостной пушки. Гидравлический удар заставил наш спасительный клапан с лязгом и стоном сжать свою мощную, выкованную из пушечной стали пружину, и весь корпус насоса видимым образом содрогнулся. И сразу за этим ударом родился нарастающий, низкий, вибрирующий гул, от которого задрожала, кажется, сама брусчатка под ногами.

Из отполированного до зеркального блеска сопла, который держал я, ударил поток – из него вырвался твердый, монолитный, почти стеклянный жгут воды: темный, плотный, сверкающий на солнце, как полированный обсидиан. Не изгибаясь и не распыляясь, он летел по прямой, как копье, брошенное рукой титана, заставляя воздух вокруг выть и стонать. Кулибин подбежал, чтобы помочь удержать «брандспойт».

Пересекая двор в одно мгновение, поток взмыл вверх. Его полет напоминал траекторию ядра, рассчитанную гением-артиллеристом. Он пронесся над головами ошеломленных придворных, поднялся на уровень крыши моего дома и на одну невозможную, остановившуюся секунду завис в высшей точке своей траектории, сверкнув на солнце.

А затем с грохотом влетел на крышу соседнего здания.

Удар был такой силы, что взметнулся фонтан черепицы и снежной пыли. Шест, на котором горел факел, разлетелся в щепки. Сам факел, сбитый с высоты трехэтажного дома, кувыркаясь и разбрасывая горящие угли, полетел вниз и с громким шипением утонул в сугробе, оставив после себя облако грязного пара.

Толпа ахнула – единый, вырвавшийся из сотен глоток вздох изумления, неверия и даже страха. Смешки, шепотки, самодовольные ухмылки – все смыло чудовищным по силе потоком. Мой взгляд метнулся к Сытину. Он стоял с отвисшей челюстью, его багровое, самоуверенное лицо стало белым как бумага. Он не верил и не мог поверить, что весь его мир, построенный на гнилых рукавах и слабеньких насосах, только что был уничтожен. Сам Император подался вперед, на его непроницаемой маске впервые проступило живое, мальчишеское любопытство.

А струя продолжала бить, не ослабевая. Наше медное сердце, аккумулятор, уверенно держал давление. Тридцать секунд. Сорок. Стрелка манометра медленно, очень медленно, ползла вниз. Девять атмосфер. Восемь. Поток все еще с прежней яростью хлестал по истерзанной крыше.

Минута.

Давление упало до пяти атмосфер. Струя начала терять свою копьевидную ярость, превращаясь в более привычный, хотя все еще невероятно мощный поток.

– Хватит! – крикнул я Кулибину, перекрывая гул.

Он отошел и с трудом налегая всем телом, провернул вентиль в обратную сторону. Рев мгновенно стих. Наступила звенящая тишина, в которой было слышно как с крыши и стен стекает вода да как где-то в толпе истерически всхлипнула какая-то дама.

Я дрожащими руками опустил шланг, Кулибин стравил давление.

Мы сделали это. Мы победили.

Я повернулся к Кулибину. Опершись о насос, он тяжело дышал. Его лицо блестело – то ли от брызг, то ли от пота. Он вытер лоб тыльной стороной ладони и посмотрел на меня. На лице этого сурового, ворчливого старика расцвела широкая улыбка, абсолютно счастливая, даже детская. Он сиял.

И тут меня прорвало. Я рассмеялся, беззаботно, так, как не смеялся уже много лет. Как не смеялся с тех самых пор, как умерла жена – Аня. Это был смех облегчения, восторга и абсолютной абсурдности всего происходящего. Кулибин, глядя на меня, тоже затрясся в старческом смехе. Мы стояли посреди этого потопа, два сумасшедших и хохотали, не обращая внимания ни на Императора, ни на его свиту, ни на весь этот ошеломленный мир.

Наш выстраданный триумф.

Неуместный смех, почти кощунственный в этой напряженной тишине, затих так же внезапно, как и начался. Словно очнувшись, мы с Кулибиным осознали, где находимся. В нескольких шагах от нас стоял Император всероссийский. Он долго смотрел на нас – изучающе, его взгляд был непроницаем.

Когда Император медленно двинулся к нашему мокрому, уродливому монстру, придворные почтительно расступились, образуя живой коридор. За его спиной Сперанский извлек из кармана маленький блокнот и что-то быстро, убористо черкнул. Для него это был новый инструмент государственной мощи.

Обойдя насос, Император провел пальцем в белоснежной перчатке по серебристому шву на медном котле. Задержал взгляд на массивном предохранительном клапане. Его молчание немного напрягало. Зря мы не сдержались и расхохотались. Но напряжение этого месяца требовало выхода. Краем глаза я заметил Сытина. С лицом серого, землистого цвета, тот резко развернулся и, бесцеремонно расталкивая людей, принялся протискиваться сквозь толпу к выходу – паническое бегство с поля боя.

Наконец, обойдя машину, Император остановился и повернулся к нам. Мы с Кулибиным вытянулись, как два провинившихся школяра перед директором.

– Я вижу, – произнес он тихо, – что спор ваш принес добрый плод. Государство получает машину. Вы оба – мою личную благодарность. И патент.

И тут он сделал то, чего не ожидал никто. Он положил одну руку мне на плечо, а другую – на плечо Кулибина. Хватка у самодержца оказалась на удивление сильной, цепкой.

– Союз ума и рук, – проговорил он, и в его голосе впервые за этот день прозвучали теплые нотки. – Расчетов и опыта. Запомните это, господа. Именно так, и только так, Россия и будет побеждать.

Убрав руки, он без единого слова направился к своей карете. Свита ожила. Дамы, шурша шелками, бросились к экипажам, спеша разнести новость по всем салонам Петербурга. Мужчины сбились в кучки, возбужденно обсуждая увиденное. За несколько минут двор из театра превратился в растревоженный муравейник.

Уже садясь в карету, Император обернулся и, поймав мой взгляд, добавил более неформальным тоном:

– Ах да, мастер. Матушка просила передать, что будет рада видеть вас на ближайшей ассамблее в Гатчине.

Дверца захлопнулась. Карета тронулась. Представление закончилось.

Значит, Императрица ждет обещанную маску. Торопит она меня. Какая, к лешему, ассамблея, когда мы только что свернули горы?

Мы остались одни посреди двора, превращенного в грязное болото. Вокруг снова бурлила жизнь, но я ее будто не замечал. Пари было выиграно, мы победили. Однако вместо триумфа навалилась пустота. Невероятная усталость, о которой я забыл в пылу сражения, вдруг вернулась, наливая руки и ноги тяжестью. Повернув голову, я увидел Кулибина. Он тоже молчал, не отрывая взгляда от насоса. Улыбка давно сошла с его лица, уступив место привычной ворчливой сосредоточенности. Он смотрел на наше общее детище.

Я подошел и встал рядом. Боковым зрением заметил как Варвара с Катенькой и Прошкой нервно посматривают на нас.

Кулибин не повернул голову. Его взгляд был прикован к предохранительному клапану. Я видел, как в его голове уже вращаются шестеренки более сложного механизма: запуск насоса в производство. Сталь для пружин, качество литья, допуски, обучение рабочих – сотни мелочей, отделяющих уникальный прототип от надежной, массовой машины.

Уголки моих губ дрогнули в усмешке.

– Все это мы сделали, Иван Петрович, – сказал я тихо, скорее самому себе, чем ему. – В нашей с вами мастерской.

Он медленно повернул голову и с хитрым прищуром посмотрел на меня.

– Это еще в чьей это, в «нашей»? – наконец проскрипел он.

– В нашей, – подтвердил я с ухмылкой. – Если, конечно, вы согласитесь стать ее полноправным хозяином. Главным механиком дома «Саламандра».

Глава 18

Кулибин молчал, тяжело опершись на раму своего насоса. В его суровом, обветренном лице не читалось ничего, кроме въедливой задумчивости. Его взгляд, устремленный на наше общее детище, оценивал начало более трудного пути. Я подошел и встал рядом. Остывающий металл котла отдавал последнее тепло, этот пар был похож на усталый выдох гиганта.

– Иван Петрович, – упрямо повторил я, глядя на его изрезанный морщинами профиль. – Я не шучу. Этот дом, мастерская… здесь вы сможете заняться настоящим делом, а не теми «потешками», которыми вас понуждали развлекать вельмож и в Нижнем, и при дворе.

Он медленно повернул голову. В его выцветших глазах не было радости. Я мгновенно осознал, что он калькулирует цену, которую сейчас потребует с меня.

– Дело – это хорошо, – проскрипел он, методично вытирая въевшуюся в кожу сажу о подол своего потертого сюртука. – Только у дела хозяин нужен. А я в работниках набегался. По самое горло. Чтобы мне какой-нибудь молокосос… – он осекся, однако его тяжелый взгляд закончил фразу без всяких слов, – указывал, где гвоздь забить. Нет уж.

Я не реагировал, дал ему выпустить пар. Любое слово сейчас было бы лишним. Он должен был выговориться, выложить на стол все свои обиды за годы унижений, всю горечь гения, которого заставляли мастерить механические безделушки для скучающей знати.

– Хочешь, чтобы я остался? – Он ткнул в себя мозолистым пальцем с такой силой, что затрещала ветхая ткань. – Тогда слушай. Я – сам по себе. Что хочу, то и ворочу. Сегодня – твой насос. А завтра, может, мне в башку стукнет блоху подковать, и никто мне слова поперек не скажет. Ни ты, ни твоя… эта… управительница. Уразумел?

Горький комок подкатил к горлу. Это было требование о праве на самодурство, на каприз гения, который не связан никакими обязательствами. Глядя на этого старика, я физически ощущал, как вся моя хитроумная корпоративная стратегия, отточенная годами, рассыпается в пыль перед лицом первобытной силы. Передо мной был старый, упрямый русский мужик, которого не сломать, не купить и не обмануть. Его можно было только увлечь.

– Мастерская, та, что во флигеле, – моя, – продолжил он чеканить условия. – Со всем, что в ней есть. И чего нет – принесешь. А не нравится – скатертью дорога. В Нижнем меня и с пустыми руками примут, не сумневайся.

– Хорошо, Иван Петрович, – выдохнул я. Напряжение, копившееся последний месяц, наконец начало отступать. – Ваша взяла. Вольница так вольница. Мастерская – ваша.

Его губы дрогнули – кажется, он не ожидал такой быстрой и безоговорочной капитуляции.

– Но, – я поднял палец, перехватывая инициативу, – будет у меня к вам одно дело. Одно-единственное. Такое, что вам ночами спать не даст, пока не сделаете. А пока – отдыхайте. Сил набирайтесь. Хозяин.

Последнее слово я произнес с едва заметным нажимом, вложив в него всю доступную мне иронию. Он ее уловил. Впервые за долгое время по его суровому лицу скользнула мальчишеская ухмылка. Он протянул мне свою огромную лапу.

– По рукам, счетовод. Готовь свою задачку. А я пока твой сарай под себя перестрою.

Договор был заключен.

И тут же старик преобразился. Его поза, взгляд, манера держаться – все изменилось. Секунду назад он был стариком-упрямцем, теперь же стал полноправным хозяином. Не сказав больше ни слова, он развернулся и, заложив руки за спину по-барски, начал свой первый обход владений. Придирчиво осмотрел кузню, с силой пнул ногой наковальню, проверяя, хорошо ли та закреплена, подергал цепь на подъемном механизме. Его взгляд уже не был гостевым – он прикидывал, что здесь нужно переделать, что выбросить к чертям, а что – довести до ума.

Проводив его взглядом, я побрел к себе в кабинет. На плечи легла тяжелая задача. Теперь мне нужно было набросать чертежи гильоширной машины. Мне предстояло создать для этого старого медведя такую берлогу из расчетов, схем и инженерных вызовов, из которой ему самому не захочется вылезать. Сконструировать головоломку, интеллектуальную приманку, способную удержать его гений в нужных мне рамках. Я сел за стол, разложил чистые листы и обмакнул в чернильницу перо. Что ж, Иван Петрович, вы хотели задачу? Вы ее получите.

Пока я, затворившись в кабинете, выстраивал из линий и цифр интеллектуальную западню для Кулибина, жизнь в «Саламандре», зажила собственной непредвиденной жизнью. И дирижером этого странного оркестра стала женщина, чьего появления здесь я не представил бы даже в самом лихорадочном бреду, – мадам Лавуазье. Вдова великого химика, изгнанная из своего парижского научного рая, нашла в моем доме что-то большее, чем просто способ убить время.

Она не стала моей приказчицей. Само это слово по отношению к ней звучало бы пошлостью. Вместо этого она превратилась в «ученого консультанта», как гласила бы вывеска в моем веке. Вскоре ее визиты сделались регулярными. Обычно она появлялась после полудня, принося с собой морозную свежесть Невского и неуловимый аромат парижских салонов. Да и посетителей обычно с утра не было – баре любили отоспаться. Тихая, строгая, в неизменном темном платье, она не вмешивалась в грохот мастерской и не отвлекала меня от расчетов. Ее царством стал торговый зал, в этом царстве она начала творить свою элегантную революцию.

Варвара Павловна, поначалу встретившая гостью с настороженным, почтительным холодком, очень быстро смекнула, какой козырной туз свалился ей в руки. Моя железная управительница была гением порядка, однако откровенно страдала от необходимости вести пустые, выматывающие светские беседы с жеманными графинями. Она блестяще составляла договоры и выбивала долги одним взглядом, зато совершенно терялась, когда нужно было продавать мечту. Эту роль, с изяществом великой актрисы, взяла на себя мадам Лавуазье. И это было удивительно. Я наслышан был о ее скверном характере.

Сквозь стеклянную стену галереи внизу передо мной разыгрывался завораживающий спектакль. Вот в салон, шурша шелками, вплывает очередная стареющая княгиня, увешанная бриллиантами, как рождественская елка. Цель ее визита до смешного проста – убить скучный час, поглазеть на диковинки, о которых гудит весь город, и, возможно, заказать очередную бессмысленную безделушку. Навстречу ей с вежливым выражением лица выдвигалась Варвара Павловна, а лицо княгини тут же скучнело в предчувствии унылого разговора о ценах и каратах. Но в этот момент из тени кресла у камина, где она просматривала свежую газету, поднималась мадам Лавуазье.