Текст книги "Ювелиръ. 1808 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Поймали, Григорий Пантелеич, – пророкотал Семен, и в его голосе звучал почти детский восторг. – Он спрыгнул на пол, а тут оно как бабахнет… Он так и сел на месте, будто его сам Всевышний с небес покарал.

Лука медленно поднял на меня глаза. В них какое-то солдатское уважение к оружию, которое он не понимал, но мощь которого ощутил на собственной шкуре.

Ефимыч подошел ко мне и, забыв о чинах, крепко стиснул мое плечо.

– Ну, барин… Ну, голова, – выдохнул он, в его голосе я впервые услышал не просто лояльность наемника, а восхищение солдата своим командиром. – Теперь пусть только сунутся, черти. Мы им такую музыку закатим.

Рёв моего «Крика» еще, казалось, дрожал в самом воздухе, когда в парадный зал, не дожидаясь приглашения, шагнул капитан Воронцов. Он вошел без стука. Его глаза без удивления просканировали сцену: моих солдат, пытающихся придать лицам суровое безразличие, и удивленного Луку, которого Семен неуклюже хлопал по спине.

– Шумно у вас, господин мастер, – его голос был спокоен, но я уловил в нем нотки одобрения. Он подошел ближе, его взгляд зацепился за еще не замаскированные натянутые у плинтусов струны. – Эффектно. Но громко. Весь квартал теперь знает, что у вас в доме что-то происходит.

– Пусть знают, – ответил я, спускаясь ему навстречу. – Пусть думают, что у меня тут пороховой склад, и боятся чиркнуть спичкой. Страх – лучшая стена.

Он перевел взгляд на меня.

– В моем рапорте было указано, что вы применили доску как рычаг. Сперва я подумал, что ваши люди приукрасили, дабы выставить вас героем. – Он сделал паузу, и в полумраке зала его глаза блеснули. – Теперь я понимаю, что они просто не смогли толком объяснить, что видели. У вас склад ума фортификатора.

Это был комплимент. Или диагноз.

Каждый его визит – это зонд, попытка нащупать границы моих знаний. Но в его глазах не было жадности Оболенского, просто почти научное любопытство.

Варвара Павловна, привлеченная моим голосом, вышла из своей комнаты. Она передвигалась уже без палки. Увидев капитана, она не выказала удивления, Воронцов к нам зачастил. И мне кажется Варвара была реальным источником частоты этих посещений.

– Алексей Кириллович, – обратилась она к Воронцову. – Прошу простить беспорядок. У нас… технические испытания.

– Я вижу, Варвара Павловна. И весьма впечатлен, – он склонил голову с таким неподдельным уважением, что я невольно усмехнулся. Этот человек из тайной канцелярии, которого боялся весь Петербург, перед ней превращался в учтивого гостя.

– Проходите в контору, – сказала она тоном, не терпящим возражений. – Холод собачий, а вы оба в одном сюртуке. Я велю принести сбитня.

В моей конторе, при свете лампы, Воронцов развернул на столе план дома. Он пришел не просто так.

– Вы укрепили стены, – сказал он, водя кончиком пальца по чертежу. – Но любая крепость падет, если оборону строить только по периметру. Давайте мыслить как они. Забудьте, что это ваш дом. Это – объект, который нужно взять. Ваши действия?

Он смотрел на меня в упор.

К чему это он ведет? Хочет помочь мне укрепить дом? Найти изъяны? Или посмотреть на нападение с моей точки зрения, с учетом моих знаний? Странный он человек. Но, насколько я знаю, эта когорта людей всегда была немного не понятной простым обывателям. У них иное мышление.

Он предлагал мне стать его соавтором в этом мрачном деле вскрытия моего собственного ювелирного магазина. Я пожал плечами. Мозговой штурм – это полезно для Гришки, нужно мозг грузить, налаживать нейронные связи, чтобы я ничего не забыл.

– Я бы не полез в лоб, – я склонился над планом. – Теперь это для глупцов. Полез бы оттуда, где не ждут. С крыши. С соседнего дома перекинуть веревку – дело одной минуты.

– И приземлятся аккуратной замерзшей тушкой во дворе, – с кривой усмешкой закончил Воронцов. – Тоже улика. Но вы правы, лучше ловить их теплыми. Значит, дозор на крыше. Еще?

– Подвал. Старая кладка. Разобрать пару камней, и ты внутри. Тихо и незаметно. Но нужно еще подкоп совершить. Муторно.

– Еженедельный осмотр кладки, – он делал пометки на полях плана своим мелким, убористым почерком. – Что еще? Где главная брешь?

– В людях, Алексей Кириллович. Всегда в людях, – я поднял на него глаза. – Можно обвешать дом самыми хитрыми ловушками. Но достаточно найти одного человека, у которого больна дочь или висит карточный долг… И он сам откроет вам любую дверь. Искать нужно не тех, кто полезет через забор, а тех, кто подойдет к моим людям с уговорами.

А вот тут я задумался. А ведь действительно…

Он отложил перо и посмотрел на меня долго, изучающе.

– Вы опасный человек, Григорий Пантелеич, – сказал он наконец. – У вас ум преступника.

– Чтобы ловить крыс, нужно залезть в их шкуру, – парировал я.

В следующий раз он пришел через два дня, когда я как раз возился с прототипом нового механизма. Он молча положил на мой верстак тяжелый сверток.

– Это вам. Думаю, оцените.

Я развернул промасленную ткань. Внутри лежал немецкий циркуль-делитель. Инструмент невероятной точности, из лучшей золингеновской стали. Я взял его, и мои пальцы сами начали проверять его – плавность хода винта, отсутствие малейшего люфта, идеальную заточку игл. На несколько секунд я забыл и о капитане, и об угрозе, полностью растворившись в совершенстве этого механизма. Это был язык, который я понимал лучше слов.

Воронцов наблюдал за мной с легкой усмешкой.

– Благодарю, – сказал я, наконец оторвавшись от циркуля. – У меня для вас тоже есть… подарок.

Я протянул ему нож убийцы.

– Я тут его рассмотрел под лупой. Хотите услышать, что он мне рассказал?

– Каждое слово, – его лицо вновь стало непроницаемым.

– Сталь – чужая. Слишком плотная, однородная. Не наша работа. Но это мелочи. Главное – заточка. – Я взял в руки лупу. – Подойдите. Видите? Кромка выведена под идеальным, неизменным углом. Руками так не сделать. Это станок. Так точат инструменты, а не оружие. И еще вот тут, у основания. Микроскопические следы от зажима. Этот нож для работы. Тихой. Его владелец не размахивает им в драке. Он знает, куда бить. Один раз.

Воронцов взял нож и долго смотрел на лезвие, будто пытался увидеть то же, что и я.

– Значит, след… – начал он задумчиво.

– … должен быть не рваным, а ровным, почти полированным, – закончил я.

Он резко поднял на меня глаза. Лед окончательно тронулся. Он мыслил так же. От детали – к системе. От следствия – к причине.

Варвара Павловна вошла с подносом.

– Господа, вы засиделись, – ее голос вырвал нас из размышлений. – Выпейте сбитня.

Она поставила чашки и на мгновение задержала взгляд на Воронцове. Он, в свою очередь, смотрел на нее. Ох, капитан, охмурят тебя, как пить дать.

Этот дом становился для Воронцова чем-то большим. Здесь он находил и улики, и двух странных людей – мальчишку-гения со стариковскими глазами и женщину с волей фельдмаршала. Островок осмысленности в океане придворных интриг. В лице этого опасного человека я, возможно, обретаю единственного во всем Петербурге союзника.

Я частенько оставлял Варвару наедине с Алексеем Воронцовым.

Не знаю, понимали ли они, что я пытаюсь свести их, но со стороны только слепой не заметил бы, что между ними что-то искрит.

В такие моменты я уходил и с головой нырял в работу. Заказ императрицы стал моим лекарством, способом доказать себе и этому миру, что логика и красота сильнее грубой силы.

Я собрал Илью и Степана в мастерской. Между нами на верстаке лежал развернутый чертеж – анатомия будущего чуда.

– Вот, – я постучал по бумаге. – Наша новая битва. Корпус – малахит. Нужен идеальный цилиндр, полый внутри. Степан, твоя часть – золото. Оправа, колпачок. Все по размерам, до сотой доли дюйма.

Они смотрели на чертеж. Степан, мой бородатый бог огня и металла, недоверчиво хмыкнул. Илья же, чьи руки чувствовали душу камня, взял заготовку малахита, взвесил на ладони, посмотрел на свет, словно пытаясь прочитать в его зеленых узорах будущую судьбу.

– Тут не сверло нужно, Григорий Пантелеич, – выдохнул он наконец. – Тут Божье благословение надобно. Камень капризный, живой. Чуть передавишь – и все, пойдет трещинами, обратной дороги не будет.

– Значит, будем молиться и работать, – я хмыкнул. – Сверло я вам дам. От вас – все ваше умение. И ни капли спешки.

И адская работа закипела. Я был конструктором, дирижером этого сложного оркестра, слышал жалобный визг станка, которым Илья, обливаясь потом, миллиметр за миллиметром проходил малахит, пока подмастерье непрерывно лил на камень холодную воду. Я видел, как Степан, зажмурившись от жара, выдувал через трубку идеальное пламя, чтобы отлить золотые кольца без единого пузырька. Я доверил им внешнюю оболочку, и они, чувствуя эту ответственность, превосходили самих себя.

Моей же территорией была душа механизма.

Первая битва – поршневой механизм. Выточить детали было несложно. Проклятием была герметичность. Мой первый поршень с уплотнителем из лучшей кожи, который я собрал с гордостью, бесстыдно протек после десятого же цикла. Чернила сочились, превращая сложный механизм в бесполезную пачкающую железку. Я в ярости едва не раздавил его молотком. Дело было в пористости. Кожа дышала. И тогда, после бессонной ночи, пришло решение. Я несколько часов вываривал тонкий лоскут телячьей кожи в кипящей смеси пчелиного воска и льняного масла, пока он не превратился в эластичную, упругую, совершенно непроницаемую мембрану. Новый уплотнитель, зажатый между латунными шайбами, скользил в цилиндре сухо и плотно. Победа.

Вторая битва – перо. Степан принес мне золотой клинок, само совершенство. Но я знал, что это совершенство временно. Золото мягкое, оно сотрется. Мне нужна была вечность. И у меня был козырь – пузырек с серым иридиевым порошком. Дорогая штука, которую я случайно увидел у торговца редкостями. Но как соединить несоединимое? Иридий плавился при температуре, которую не давал ни один горн в этой эпохе. Моя первая попытка закончилась катастрофой. Я попытался вковать крупицу в золото, но не рассчитал усилие, и хрупкое перо просто треснуло. Степан, наблюдавший за мной, сочувственно покачал головой.

Я не сдавался, построил микро-горн, сфокусировав пламя горелки и через систему линз контролировал обжигающую точку. Я довел золото вокруг иридиевой крупицы до состояния кипения, используя сам иридий как крошечную неплавкую наковальню. Я вплавлял. Обжимал твердейший металл в мире расплавленным, податливым золотом. Под лупой, сдерживая дыхание, я наносил микроскопические удары, пока два металла не стали одним целым. Это была работа на грани зрения и чувств. Когда все остыло, я провел кончиком пера по стеклу. На поверхности осталась тонкая белая царапина. Перо было невредимо. Вторая победа.

Но все это было лишь подготовкой к главному сражению. За сердце авторучки. За фидер – такая штука, втулка особой формы с вырубленными в ней капиллярными каналами и ребрами коллектора.

Я снова позвал старших мастеров.

– Закачать чернила внутрь – просто, – сказал я им. – Фокус в том, чтобы заставить их вытекать правильно. Равномерно. Без клякс. Природа не терпит пустоты. Если чернила вытекают, на их место должен зайти воздух. Иначе все остановится. Нам нужен двусторонний мост.

Они слушали, и я видел в их глазах недоверие. Для этого «моста» мне нужен был материал, которого в этом мире еще не существовало. Я создал его сам. Ночами моя лаборатория наполнялась тошнотворно-сладким запахом горящей серы и жженого каучука, который я тоже достал у того торговца редкостями – Савельича.

Я проводил свои тайные опыты по вулканизации. Первые попытки давали то липкую вонючую жижу, то хрупкий уголь. Мои ученики шарахались от двери, шепчась о чернокнижии. Но на пятый раз я получил эбонит. Твердый, черный, как ночь, и абсолютно инертный.

Это была кульминация. Зажав в своей миниатюрной бормашине самодельное сверло толщиной с волос, я приступил к священнодействию. Я работал часами, не разгибая спины, пока глаза не начинали слезиться от напряжения. Сначала – центральный канал для чернил. А потом – самое сложное. Я прорезал в эбонитовом стержне несколько тончайших боковых канавок, похожих на жабры крошечной рыбки. Это и была душа механизма. Невидимая система дыхания, которая позволит ручке жить.

Финальная сборка проходила в тишине. Илья и Степан стояли за моей спиной, боясь дышать. Я соединял детали. Холодный и гладкий, как шелк – малахитовый корпус. Золотые кольца. Поршень. И, наконец, пишущий узел с черным эбонитовым сердцем. Тихий щелчок. Она была готова.

Я взял чернильницу. Медленно повернул торцевой винт. Мы все, как завороженные, смотрели, как темная жидкость послушно втягивается внутрь.

На листе чистой бумаги моя рука сама, без участия разума, нарисовала сложный геммологический символ из моей прошлой жизни – знак чистоты камня. Перо пело. Линия была совершенной. Я резко встряхнул ручку. Ни кляксы. Перевернул пером вниз. Ни капли.

Степан протянул руку и с благоговением, будто беря святыню, взял авторучку. Взвесил на своей широкой ладони кузнеца, ощущая ее идеальный баланс. Илья подошел и коснулся пальцем гладкой поверхности малахита, того самого камня, который он несколько недель боялся испортить. Его глаза подозрительно блестели. Кажется я не прогадал со своими мастерами.

Они не до конца понимали, как это работает, зато видели, что работает. И это было совершенство. Глядя на их лица, я выдохнул. Значит и императрице понравится.

А через пару дней наш хрупкий мир порядка сломался в тот миг, когда во внутренний двор, разбрасывая снежную кашу, влетел верховой. Фельдъегерь. Человек-функция, человек-приказ. От одного звука его сапог, ударивших о наледь, мои солдаты, курившие у крыльца, застыли по стойке «смирно».

Он вошел. Молча протянул мне плотную картонку и запечатанную записку.

В записке, написанной почерком, похожим на кружево, говорилось о «семейной переписке» и о необходимости передать ее с «верным курьером». Варвара, стоявшая рядом, поняла все без слов. Через минуту она вынесла запечатанный пакет. Фельдъегерь сунул его в специальный подсумок, щелкнул замком, и я физически ощутил, как невидимая нить, связывавшая меня с императрицей, оборвалась. Дело было сделано. Тайна была передана.

Я посмотрел на картонку. Золотое тиснение, витиеватая вязь букв. И слова, от которых по спине пробежал холод, не имевший ничего общего с декабрьской стужей.

«Вдовствующая государыня императрица Мария Фёдоровна будет рада видеть Мастера точной механики Григория Пантелеевича на Новогоднем маскараде…»

О как.

– Что там? – нетерпеливый голос Варвары вырвал меня из оцепенения.

Я протянул ей приглашение. Она пробежала его глазами, и я увидел, как с ее лица сходит кровь.

– Нет… – прошептала она.

– Похоже, что да.

– Григорий Пантелеич… – она запнулась. – Это змеиное гнездо! Они только и ждут, чтобы вы оступились, дабы посмеяться над «выскочкой»! Одно неверное слово, один не такой поклон – и нас смешают с грязью!

А в этом что-то есть. Она в чем-то права. С другой стороны, зачем я им? Ювелир? На балу? Бред. Если только им нужен не я сам, а моя слава. Диковинка. Русский самородок, которого можно с гордостью показать иностранным послам, как показывают нового скакуна. Вот оно что. Я – экспонат.

Следующие три дня превратились в пытку. Мой дом наводнили чужие люди. Главным мучителем был вертлявый француз-портной, который ахал и охал, снимая с меня мерки, и бормотал что-то о «варварском телосложении». За ним следовал учитель танцев, высохший старик, похожий на цаплю, который пытался вбить в мое тело, привыкшее к статике верстака, грацию менуэта. Я чувствовал себя медведем, которого учат ездить на велосипеде. Я был неуклюж, хотя и пытался понять эту систему, разложить ее на составляющие.

Так, поклон… это не нагибание. Это сложный механизм. Центр тяжести – на пятках. Спина – как стальной стержень. Наклон корпуса – ровно на тридцать градусов, не больше и не меньше. Я пытался взломать их код, но он не поддавался.

В разгар очередного урока экзекуции, когда я, запутавшись в собственных ногах, едва не свалил учителя, в комнату вошел Воронцов. Он застал меня в самый жалкий момент. Взъерошенный, потный, в тесных панталонах.

На его губах промелькнула усмешка.

– Готовитесь к новой битве, Григорий Пантелеевич?

– К той, где вместо пули можно получить что-то явно больнее, – проворчал я.

Он подошел ближе. Лицо снова стало непроницаемым.

– Бал?

Я махнул гривой.

– Я буду там, – сказал он тихо. – Меня, к сожалению, тоже обязали присутствовать. Будем страдать вместе.

Этот простой товарищеский тон обезоруживал.

– Держитесь в стороне, – продолжил он. – Вы – художник. Говорите только о камнях и металле. Это ваш щит. – Он помолчал, а потом добавил: – Если станет совсем невмоготу, найдите меня. Я вытащу.

Мне стало чуточку легче. Хорошо, когда есть люди, на которых можно опереться.

И вот я стою перед зеркалом. Из его глубины на меня смотрит ряженый. Шелк душит, кружева на манжетах кажутся нелепыми, напудренный парик сидит на голове как чугунный шлем. Красивая, дорогая клетка. Я машинально сую руки в карманы. Пальцы касаются холодной, гладкой поверхности шкатулки, в которой покоится авторучка. Порядок. Контроль. Мир, который я создал и понимаю.

Глядя на свое отражение, я понятия не имел, что меня ждет на это маскараде.

Глава 4

31 декабря 1807 года

Зимний дворец меня поглотил. Стоило лакею отворить передо мной створки дверей, как я из тихой, морозной ночи я шагнул в самое нутро работающей доменной печи. Свет тысяч свечей, умноженный зеркалами, ударил по глазам – эдакая как вспышка расплавленного металла. Шум сотен голосов, сплетенный с музыкой, навалился физически, будто сотни молотов разом ударили по наковальне где-то внутри черепа. Воздуха не хватало, на мгновение я снова ощутил себя на дне моря, а не в сияющем зале.

Мой костюм, который казался мне не плохим, теперь висел на мне, как одежда пугала. Темный камзол петровской эпохи, тяжелый парик… Я думал, это будет тонкий намек, дань уважения русскому мастерству. На деле же, в этом кипящем котле из шелка, газа и сверкающих эполет, я выглядел как чугунная гиря в лавке кружевницы. Парик стал клеймом. Здесь их почти никто не носил, и я чувствовал на себе любопытные взгляды, как физические уколы. Спасало лишь то, что я был не единственным чудаком. В дальнем конце зала маячила группа бояр в расшитых соболями шубах, тоже гости из прошлого. Маскарад, одним словом.

Я заставил себя двигаться, проталкиваясь сквозь плотную, пахнущую духами и вином толпу. И уперся в затор. Люди стояли, вытягивая шеи. Впереди, у входа в главный бальный зал, разворачивалось действо.

Сама Вдовствующая императрица, окруженная фрейлинами, играла в свою игру. Перед ней на столике стоял резной сундучок, полный венецианских масок. Каждому гостю она с улыбкой и парой слов вручала личину, и вельможи расцветали, кланяясь чуть ли не в пояс. Те, кто был предусмотрителен и пришел со своей, с поклоном опускали ее в другую шкатулку – дар государыне.

Вот это, конечно, облом. Старый, самонадеянный идиот. Просчитал «нервную систему» дома, выковал вечное перо, но не удосужился узнать простейших правил этой клоунады. У меня не было маски. Я пришел с пустыми руками. Позорище.

Очередь таяла. Вот уже передо мной осталась всего одна спина. Я чувствовал себя голым под взглядами сотен глаз.

Настал мой черед. Я шагнул и поклонился, глядя в паркет.

– А вот и наш чудотворец, – голос императрицы был полон веселья. – Какую же маску-диковинку вы нам принесли, мастер? Удивите меня.

Я поднял голову. Ее глаза смотрели на меня испытывающе. Она наслаждалась моментом.

Мой рот был сух, как пустыня. Я открыл его, закрыл… и вдруг слова нашлись сами. Остапа понесло.

– Ваше Императорское Величество, – мой голос прозвучал спокойно, без малейшей доли волнения. – Я не посмел принести скороспелую работу в дар той, кто является мерилом истинной красоты.

По толпе пронесся едва слышный шелест. Это было дерзко.

– Но я клянусь, – я чуть повысил голос, – если вы окажете мне эту честь, я создам для вас маску, подобной которой не видел свет. Не украшение, но чудо.

Я замолчал, сжав кулаки. Несколько секунд, показавшихся вечностью, она просто смотрела на меня. Я видел, как подрагивают перья на ее прическе. Она рассмеялась. Громко, властно, и этот смех прокатился по залу, смывая напряжение.

– Ловко! Вот уж не ожидала! – она хлопнула в ладоши. – Ваша клятва принята, мастер! Но вы уже однажды обещали меня удивить. Жду с нетерпением. А пока, чтобы мой искусник не скучал без личины, я подберу ему нечто особенное.

Ее пальцы, унизанные перстнями, нырнули в шкатулку и извлекли оттуда нечто странное, темное, гибкое. Это была маска из черненой, вороненой стали, сделанная в виде саламандры, мифической ящерицы, живущей в огне.

– Вот, – протянула она мне. – Создание, рожденное в пламени, для того, кто повелевает огнем. Носите.

Я взял маску. Металл был холодным, тяжелым. Я надел ее, и мир изменился, подернулся легкой дымкой, скрыв меня от сотен любопытных глаз. Самовнушение – великая вещь. Но я чувствовал их на себе. Мой провал обернулся триумфом. Я выкрутился, получил новый заказ и стал обладателем странного символа, который уже приклеился ко мне на весь этот вечер. Я стал «Саламандрой».

Скрытый за личиной, я наконец смог дышать. Анонимность. В этом мире это была главная роскошь, и я упивался ей. Отойдя к массивной мраморной колонне, я прислонился к ее прохладной поверхности и стал смотреть. Я не знал этих людей, не понимал их интриг, но я читал их язык, который они считали тайным. Язык камней.

Мой мозг начал холодную, циничную каталогизацию.

Вот прошествовал мимо высокий военный, чья грудь была вся в орденах. Марс в сияющих латах. Но я смотрел на его манжеты, а не на награды. На них горели два сапфира размером с перепелиное яйцо. Цейлон. Безупречная вода. Я мысленно присвоил ему имя – «Два Сапфира». Человек, который не нуждался в словах, чтобы заявить о своей власти. Его камни делали это за него.

У стола с яствами, подобно горе из шелка, возвышалась дама в маске Коломбины. На ней висело целое состояние, но какое-то стыдное, неумытое. Бриллианты были крупными, да. Но они не играли, а тускло глазели, как рыбьи глаза. Старомодная голландская огранка убивала в них жизнь. Я видел желтизну и внутренние дефекты. «Мутные Алмазы». Деньги, которые давно забыли, что такое вкус, и помнили лишь о собственном весе.

Мимо пролетела юная бабочка, оставив за собой облако жасминового аромата. Ее шею и руки обвивал жемчуг. Идеальный. Крупный, с глубоким внутренним светом. И эта безупречность была пошлой. Будто ее владелец не нашел другого способа сказать «я могу себе это позволить», кроме как вывалить на нее все содержимое своей шкатулки. Я окрестил ее «Река Жемчуга». Не женщина, а витрина чужого богатства.

И повсюду мельтешили «Стекляшки». Юнцы с горящими глазами, чьи перстни сверкали слишком нагло, слишком радужно. Богемское стекло. Свинцовый хрусталь. Фальшивки. Они отчаянно пытались сойти за своих в этом мире настоящих хищников, не понимая, что их блеск – дешёвый и пустой.

Я изучал этот аквариум, когда мой взгляд выхватил из толпы знакомое, ни с чем не сравнимое сияние. Живой, дышащий огонь, запертый в кристалле. Мой огонь. На руке мужчины в тяжелом костюме венецианского дожа горел перстень, который я сделал для князя Оболенского.

Он был не один. Рядом с ним, как вертлявая тень, стоял человек в пестром костюме Арлекина. Князь заметил меня. Его палец в перстне указал в мою сторону.

– А вот и наша Саламандра! – голос князя был пропитан шампанским и самодовольством. – Поздравляю, мастер, ваш выход был достоин лучших сцен французского театра! Выкрутиться из такой западни… Это талант! Не успели зайти, как весь свет только о вас и говорит.

Я поклонился, ощущая на себе взгляды его окружения.

– Ваше сиятельство, вы мне льстите.

– Григорий! – он дружески приобнял меня за плечи. – Я тут размышлял о том мерзком нападении. И мне в голову пришла ужасная мысль. Представляете, мне тут нашептали, что это могла быть месть… мне! А вы, мой друг, просто оказались под рукой. Ужасно, не правда ли? Впрочем, это лишь досужие сплетни, конечно…

Вроде логично. Но что-то не верится мне. Но я подыграю, мне не сложно.

– Что вы, ваше сиятельство, – сказал я с самым сокрушенным видом, на который был способен. – Я и подумать такого не мог.

Мой взгляд скользнул на его спутника. Арлекин. Под маской я разглядел презрительно поджатые губы придворного ювелира Дюваля. Его ядовито-синие глаза смотрели на меня с тонной высокомерия.

– Месье Дюваль, какая приятная встреча.

Он не удостоил меня даже взглядом. Он повернулся к Оболенскому и произнес, с преувеличенной усталостью в голосе:

– Mon Prince, здесь стало как-то душно. Не правда ли?

Он проигнорировал меня. Мелочный человек. Или это зависть? Попытка принизить меня?

Я ощутил, как к лицу приливает кровь. Так вот оно что. Я для них не конкурент. Я даже не человек. Я грязь на сапоге, которую брезгуют заметить. Ну что ж. Посмотрим, кто кого перешагнет, месье Арлекин.

Даже Оболенский почувствовал неловкость.

– Ах, месье Дюваль сегодня страдает мигренью, – пробормотал он. – Ужасная хворь. Пойдемте, друг мой, прогуляемся, свежий воздух вам поможет.

Он поспешно увлек ювелира прочь, оставив меня одного. Я смотрел им вслед. Князь, который пытается выглядеть благородным, и дружок, который не считает нужным быть вежливым. По крайней мере, здесь все было честно. Без масок.

Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать оскорбления. Пора было найти своего единственного проводника в этом лабиринте. Но как отыскать одну тень среди сотен других? Я блуждал по залу, тщетно пытаясь выцепить взглядом знакомую фигуру, пока тихий, чуть насмешливый голос не раздался прямо за спиной.

– Костюм мастера петровской эпохи. Я так и думал, что вы выберете образ, подчеркивающий ремесло, а не происхождение. Весьма предсказуемо и… правильно.

Я обернулся. Передо мной стоял безупречный денди в простом черном домино. Воронцов. Я узнал его по этой хищной неподвижности, по тому, как он стоял – в постоянной готовности. Он не удивился моему костюму. Он его одобрил. Хотя он его уже видел, когда заходил ко мне в дом. Или он так на публику играет?

– Алексей Кириллович, – я поклонился. – В этом маскараде без проводника – как в лесу без компаса.

– Именно поэтому я вас и нашел, – он усмехнулся одними глазами. – Перестанем быть тенями, пора заняться делом. Пойдемте, нас ждут.

Он уверенно повел меня сквозь толпу. Мы подошли к группе у высокого окна, за которым чернела ледяная Нева. В центре стояла женщина в маске Дианы-охотницы. Когда она обернулась, мое сердце сделало лишний удар. Аглая.

– Госпожа Давыдова, – произнес Воронцов, – позвольте представить вам мастера Григория.

– Мы знакомы, – холодным тоном ответила она. Девушка обратилась прямо ко мне, и ее тон стал официальным. – Сударь, я хотела сообщить, что мы с супругом пересмотрели наше решение. Мы готовы уступить вам дом.

Я был ошеломлен. Так просто? А еще меня радовало, что организм перестал на нее так бурно реагировать. Видимо стресс от обстановки.

– Это… крайне неожиданно, сударыня.

– Жизнь вносит свои поправки в наши планы, – отрезала она, и в ее голосе я уловил едва заметную горечь. – Все необходимые бумаги и доверенность от мужа у меня. Я бы предпочла закончить с этим как можно скорее. Назовите день.

Она говорила безупречно вежливо. Такое ощущение, что она избавлялась от дома, а не продавала. Странно. Очень странно.

Я получил то, что хотел. Мне отдали дом, как откупаются от назойливого просителя. И что-то в ее взгляде заставило меня почувствовать себя именно им.

– Я буду к вашим услугам в любой день, – сказал я, стараясь говорить так же отстраненно. – Все документы будут оформлены на имя Григория Пантелеевича.

Она коротко кивнула и, извинившись, отошла. Я остался с неприятным осадком.

Не успел я ничего сказать Воронцову, как к нам, расталкивая толпу, приблизился грузный генерал в маске Бахуса.

– Алексей Кириллович, голубчик! – проревел он. – Так вот он, ваш мастер-чудотворец! Сейчас только о нем и говорят!

– Он самый, ваше превосходительство, – спокойно представил меня Воронцов. – Генерал Громов. Артиллерия.

Генерал смерил меня взглядом, в котором пьяное веселье боролось с трезвой оценкой.

– Чудеса – это прекрасно! Но меня интересует другое, – пробасил он. – Скажи мне, умник, отчего пушку после сотни выстрелов разрывает к чертям? Говорят, металл «устает». Это как? Он что, на караул ходил?

Вопрос был издевательским, благо я уловил в нем неподдельную боль практика.

– Представьте, ваше превосходительство, – ответил я, – что ствол – это человек, которого постоянно бьют. Снаружи синяков может и не быть, а внутри кости трескаются. Сначала маленькие трещинки, волоски. Но удар за ударом – и однажды кость ломается. Так и с металлом. Он не устает, он ломается изнутри. Ему нужна упругость. Чтобы он мог принять удар, прогнуться и вернуться в исходное состояние, а не треснуть.

Я говорил о накоплении дефектов в кристаллической решетке, но облекал это в понятные ему образы. Маска Бахуса была неподвижна. При этом я видел, как внимательно слушают меня его глаза.

– Упругость… Ломается изнутри… – пробормотал он. – Черт побери, звучит толково. Очень толково. Зайдите ко мне на Литейный на днях, молодой человек. Есть у меня пара образцов… шведских. Поглядите на них своим глазом. Может, и впрямь что путное скажете.

Он с силой хлопнул меня по плечу, из-за чего я чуть не выронил бокал, и, довольный, двинулся дальше.

Я посмотрел на Воронцова. Он стоял с непроницаемым лицом.

Время в этом золоченом аквариуме текло иначе. Оно то застывало в вязкой патоке пустых разговоров, то неслось вскачь под звуки оркестра. Я был канатоходцем, идущим над пропастью, и только присутствие Воронцова где-то рядом служило мне страховкой.

И вот куранты ударили полночь. Новый, 1808 год. Зал взорвался звоном бокалов. Императрица сняла свою маску, и сотни лиц обнажились. Игра закончилась.

Началась церемония подношения даров. Когда камергер коснулся моего плеча, я почувствовал, как ноги стали чужими. Весь этот огромный, сверкающий зал смотрел на меня. На безымянного мастера в старомодном парике. В руках я сжимал простой футляр.

Я опустился на одно колено перед Марией Фёдоровной.

– Ваше Императорское Величество, позвольте преподнести вам скромный плод моих трудов.

Она с любопытством открыла футляр. На бархате лежала моя авторучка. По залу пронесся шепот. Изящно. Но не более. Похоже по стилю на ее чернильницу, которая находилась тут же, возле трона. Там возле кипы бумаг она служила владельцу, являясь и украшением.