Текст книги "Инженер Петра Великого 8 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Принц пододвинул к посланнику донесения своих шпионов, что не давали ему спать по ночам.

– Прочтите это. Это сведения, подтвержденные десятками свидетелей. Данные о том, во что превращается Московия.

Орлик взял бумаги. С каждой строкой о «стене свинца», «огненных облаках» и летающих машинах лицо его мрачнело. Он-то, как никто другой, знал, о чем идет речь. Слухи о переменах в русской армии и до него доходили, но лишь теперь он осознал весь масштаб технологической пропасти.

– Ваш гетман боится, что император отнимет у вас вольности, – продолжил Евгений, когда Орлик отложил бумаги. – Он боится напрасно. Император не отнимет их. Он сотрет их в порошок вместе со всей вашей Гетманщиной, как только разберется с бунтовщиками на Дону. С помощью вот этого, – он постучал пальцем по докладу. – Против этого у ваших казаков нет ни единого шанса. Ваша доблесть бесполезна против их мануфактур. Ваша храбрость бессильна против их инженеров.

В кабинете стало тихо. Удар Евгения достиг цели. Дипломатическая игра Орлика рассыпалась в прах. Он приехал говорить о политике, а его заставили смотреть в лицо технологическому апокалипсису.

– Что вы предлагаете, Ваша Светлость? – голос Орлика был тих.

– Я предлагаю вашему гетману то, что сделает его равным европейским монархам. И защитит его лучше любой армии. Я предлагаю ему будущее, – Евгений Савойский подался вперед. – Мы готовы помочь ему обрести независимость. Да, цена будет высока. Он должен будет стать нашим мечом, который нанесет удар по самому источнику их силы. По их барону-демону и его адским мастерским.

Принц умолк. На его глазах просьба о союзе превращалась в посвящение в заговор.

Ночь опустилась на Инсбрук. В кабинете фельдмаршала горела одна свеча, ее неровный свет выхватывал из полумрака напряженное лицо Пилипа Орлика и неподвижный профиль Евгения Савойского.

– Ваш гетман стар, пан Орлик. Он добился всего, чего может добиться подданный: богатства, власти, уважения своего государя. История запомнит его как верного слугу московского царя. А что останется после него? Его племянник, Войнаровский? Думаете, император Петр позволит ему унаследовать булаву? Нет. После смерти вашего гетмана Гетманщина перестанет существовать. Станет просто еще одной губернией новой Российской Империи.

Орлик молчал. Фельдмаршал озвучивал потаенные страхи Мазепы о которых знал Орлик.

– Я же предлагаю ему войти в историю как создатель, – Евгений чуть подался вперед, пламя свечи отразилось в его глазах. – Его Величество Император Священной Римской Империи, Иосиф I, высоко ценит роль Войска Запорожского как оплота христианства на востоке. Мы готовы признать заслуги вашего господина. Мы готовы пожаловать пану Ивану Мазепе титул Князя Империи.

Орлик вздрогнул. Подобное предложение выходило за рамки всего мыслимого. Титул имперского князя! Он ставил своего носителя в один ряд с курфюрстами Саксонии и Баварии, выводил из разряда вассалов в круг европейских суверенов. Это же почесть и легитимация в глазах всего цивилизованного мира. Русский император мог даровать земли и золото, но не мог дать того, что предлагала Вена, – место в истории.

– Это выведет его из-под власти Москвы, – продолжил принц, видя, что наживка проглочена. – Вена негласно поддержит создание на землях Гетманщины наследного княжества под протекторатом Империи. Оно станет местом, которое защитит и вас от непредсказуемой России, и нас от ее растущей мощи. Ваш гетман станет основателем династии.

Пилип Орлик с трудом сглотнул. В его воображении уже проносились картины будущего: герб князей Мазеп, признанный всеми дворами Европы, независимое государство, наследственная власть… Это было то, о чем старый гетман мог лишь мечтать в самые смелые минуты. Но Орлик был и прагматиком.

– Столь щедрый дар, Ваша Светлость, несомненно, требует ответной благодарности, – осторожно произнес он, возвращая разговор на землю. – Чем Войско Запорожское может служить Священной Римской Империи?

– Не служить, пан Орлик. А действовать в общих интересах, – поправил Евгений и подошел к карте. – Восстание на Дону – пожар, который угрожает поглотить и ваши земли. Царские полки, которые придут его тушить, не уйдут. Они останутся, чтобы выжечь любую мысль о вольности. Мы должны погасить этот пожар, прчем так, чтобы не обжечься самим.

– Мы не можем послать вам армию, война с Францией связывает нам руки. Но можем дать инструмент. Мы сформируем «Силезский добровольческий корпус». Пять сотен отборных бойцов, специалистов по «малой войне»: хорватские граничары, привыкшие сражаться с турками в горах, и богемские рудокопы, мастера подрывного дела. Официально, ваш гетман наймет их на свои личные средства для «защиты границ».

Орлик нахмурился. Пять сотен наемников – сила, недостаточная для войны с Россией, однако слишком заметная, чтобы укрыться от царских шпионов.

– И какова же истинная задача этого корпуса? – спросил он прямо.

– Нанести удар, который всё изменит, – ответил Евгений. – Пока русская армия увязла на Дону, а их инженер Смирнов занят борьбой с Булавиным, вы обеспечите этому отряду коридор. Цель отряда – промышленный тыл московитов.

Евгений не назвал Игнатовское. И не упомянул об убийстве инженеров. Как опытный интриган, он давал своему инструменту ровно столько информации, сколько было необходимо для дела, и ни словом больше.

– Я говорю о литейных заводах, пороховых мануфактурах, о строящейся дороге. Обо всем, что дает русской армии ее дьявольскую силу. Ваши казаки – превосходная легкая кавалерия, но они не умеют разрушать промышленные объекты. Зато мои богемцы умеют. Они превратят их мануфактуры в груду камней. Сожгут их склады. Парализуют их логистику.

Для Мазепы это выглядело как простой набег по ослаблению врага. Евгений не просил гетмана воевать с русской армией – он просил пропустить отряд специалистов, которые сделают за него всю грязную работу.

– Мы лишим их армию клыков и когтей, – продолжил Евгений, глядя на Орлика. – И тогда, когда их полки на Дону останутся без пороха и ядер, когда их хваленые «самоходные повозки» встанут, вот тогда и наступит час вашего гетмана. Он сможет выступить в роли «миротворца», спасти Империю от хаоса, и за эту услугу потребовать у ослабленного царя всё, что ему причитается. Включая признание его нового, княжеского статуса.

Евгений Савойский подошел к Орлику вплотную; их лица разделяли считаные дюймы.

– Ваш гетман всю жизнь ходил по лезвию ножа. Сейчас ему предстоит сделать последний шаг. Он может остаться в истории верным слугой, чьи заслуги забудут на следующий день после его смерти. Или рискнуть и стать основателем нового государства. Скажите вашему господину, что это единственный путь, на котором его не ждет забвение. Для него.

Пилип Орлик стоял неподвижно. Масштаб интриги был чудовищен. Риск – запредельным. Провал означал казнь, полное уничтожение Гетманщины, выжженную землю и стертую из истории память. Но и награда была велика. И главное, фельдмаршал был прав: технологии Смирнова делали любое политическое соглашение с Россией временным и бессмысленным. С этой силой нельзя было договориться. Ее можно было только уничтожить, ударив по самому источнику.

Медленно, осознавая тяжесть выбора, генеральный писарь склонил голову.

– Я передам ваши слова гетману, Ваша Светлость. Я думаю… он согласится. У нас нет иного пути.

Едва за Пилипом Орликом закрылась дверь, кабинет фельдмаршала превратился в штаб тайной войны. Завертелся гигантский, неповоротливый механизм австрийской дипломатии. Словно паук, граф Вратислав начал плести свою сеть. В государственную канцелярию полетели депеши, запускающие сложный процесс подготовки документов о даровании Мазепе княжеского титула – приманки, неумолимо тянущей старого лиса вперед. Одновременно в Варшаву и Стокгольм понеслись другие гонцы с искусно составленными письмами, полными туманных намеков и заверений в нейтралитете, призванными усыпить бдительность всех игроков в этой сложной партии.

Тем временем вдали от блеска венских дворцов, в суровых предгорьях Силезии, начиналась настоящая работа. В уединенном, окруженном лесами замке, под вывеской «Горнорудной компании барона фон Штаремберга» ковалось сердце корпуса. Во главе корпуса встал барон Гюнтер фон Штаремберг – человек, чье имя вызывало суеверный трепет даже у ветеранов Балканских войн. Худощавый, с лицом, изрезанным шрамами и выдубленным ветрами, полная противоположность придворным генералам, Штаремберг не признавал линейной тактики и барабанного боя. Его стихией была «малая война»: засады, ночные рейды, диверсии и террор в тылу врага. Эдакий охотник на людей.

Под его началом собирались специалисты, каждого из которых Штаремберг отбирал лично. Из Богемии прибыли хмурые, немногословные рудокопы, чьи руки привыкли к кайлу и пороховому заряду; они умели читать камень, находить уязвимые места в любой конструкции и превращать мосты и плотины в груду обломков. Из Тироля явились стрелки-охотники, способные с двухсот шагов попасть в глаз белке, – идеальные стрелки и разведчики. Из оружейных мастерских Штайра приехали мастера-слесари – люди, способные по нескольким обломкам восстановить любой механизм или, наоборот, вывести его из строя, добавив всего одну лишнюю деталь. Это была элитная группа.

Австрийская разведка тем временем затеяла тонкую и циничную игру. Ее агенты вместо того чтобы мешать французам, стали их невидимыми помощниками. Шевалье де Вуазен, эмиссар Людовика XIV, искал безопасные пути для переправки золота Булавину – и «случайно» находился сговорчивый проводник, указывавший на единственную дорогу, свободную от русских разъездов. Требовались французским офицерам, спешившим на Дон, лошади – и тут же «неожиданно» предлагал свои услуги обедневший дворянин, готовый за скромную плату предоставить лучших скакунов.

Французы были уверены, что ведут свою собственную игру, не подозревая, что каждый их шаг контролируется и направляется из Вены. Евгений Савойский с холодным расчетом поощрял их тратить силы на поддержку обреченного бунта, зная: чем громче будет полыхать на Дону, тем меньше внимания русские обратят на тихую угрозу, ползущую к ним с запада.

Месяц спустя в том же инсбрукском кабинете, на огромной карте Восточной Европы застыли флажки, обозначая диспозицию невидимой войны.

Евгений Савойский и граф Вратислав смотрели на безмолвную панораму своих замыслов.

– Французский караван с золотом для Булавина пересек Днепр, – доложил канцлер, передвигая красный флажок. – Наши люди сопроводили их до самых степей. Де Вуазен уверен, что одержал первую победу.

– Пусть тешится, – безразлично бросил Евгений. Его взгляд был прикован к другому флажку.

– Гетман Мазепа официально обратился к царю с просьбой разрешить наем «вольных рот» для защиты от татарских набегов, – Вратислав передвинул синий флажок, разместив его в самом сердце Гетманщины. – Петр явно хочет быстрее заключить мир на своих условиях, поэтому не отвлекается и дает согласие. Путь для корпуса Штаремберга открыт.

Принц медленно подошел к карте. Три смертельные язвы расползались по телу Российской Империи. Красная – явная и кровавая – бунт на Дону, раздуваемый французами. Синяя – скрытая, гноящаяся – предательство Мазепы, зреющее под маской верности. И черная – маленький, почти незаметный флажок, который Вратислав только что поставил на границе Силезии. Смертельная угроза, о которой не знал никто, кроме них двоих. Отряд барона фон Штаремберга начал свой путь.

Евгений Савойский кончиком пальца коснулся черного флажка.

– Булавин и французы – это громкая, яростная буря, которая заставит русского медведя смотреть на юг. Они закроют ему глаза и заткнут уши. А в это время, в полной тишине, – его голос стал почти шепотом, – наш маленький отряд вонзит ему кинжал прямо в сердце.

Конец интерлюдии.

Глава 13

В остроге откровенно воняло гарью. Мы сидели у костра посреди двора, на утоптанной тысячами ног земле. Вокруг, прислонившись к бревенчатым стенам или просто растянувшись на земле, отдыхали мои люди – выжившие «десантники» и горстка бойцов Дубова. На их осунувшихся лицах читалось выстраданное опустошение победителей.

Рядом со мной, подтянув раненую ногу, сидел Василий Орлов. С отстраненной аккуратностью он методично менял повязку, морщась всякий раз, когда ткань прилипала к ране. В клочья изорванный мундир висел на нем мешком, щетина на щеках казалась седой от пороховой гари, однако в глазах плясали знакомые бесенята.

– Ты бы лекаря кликнул, – проворчал я, наблюдая за его манипуляциями. – Заражение пойдет – ногу оттяпают.

– Лекарь пусть с тяжелыми возится, – отмахнулся он, затягивая узел зубами. – А моя плоть казенная, сама заживет. Государь-то наш, орел… – Орлов откинулся на бревно и достал из-за пазухи плоскую флягу. Сделав большой глоток, протянул ее мне. – лично мне приказывал сюда идти. Я-то думал, от Меншикова бумага, а оно вон как обернулось. Государь сам, лично в Азов заявился: «Орлову, – говорит, – взять острог на Калитве и ждать подхода основных сил». И ведь что забавно, Петр Алексеич…

Он хмыкнул, в его взгляде проступила горькая ирония.

– Он мне и помощника сватать пытался. Француза какого-то, инженера. Говорит, умный, собака, в подрывном деле сечет, а ты, Василь, в тактике силен. Соединить, де, твою отвагу с его хитростью – цены вам не будет. Я тогда еще подумал: что за напасть? С каких это пор мы с франками в одной упряжке ходим?

Приняв флягу, я сделал глоток. «Настойка» обжгла горло, но не согрела. Француз. Анри Дюпре. Мой ученик поневоле с таким трудом перетянутый на мою сторону. Человек, способный просчитать все слабые места этого острога, подсказать Орлову, где ставить заслоны и как укрепить стены. Его знания могли сберечь десятки, если не сотни жизней. Я его оставил с Государем как раз для того, чтобы он помог советом, ведь толковый малый. А в Компании успеет еще поработать – надо еще Нартова подготовить к этому, не обидится ли, не подумал я об этом.

– Ну, я и доложил Государю через Брюса, мол, не сладим мы с чужеземцем, Ваше Величество, – продолжал Орлов, не замечая моей задумчивости. – Только путаться под ногами будет. Эти хитрованы завсегда себе на уме. Пока он мне будет свои чертежи малевать, казаки нас на ремни порежут. Свой глаз – алмаз, а чужой – стекло. Как-нибудь по-простому управимся. Государь поморщился, но спорить не стал. А теперь вот сижу и думаю… гложет меня мысль, Петр Алексеич… Может, я людей погубил своим упрямством? Может, тот француз и впрямь бы нам помог?

Вопрос был задан без всякой рисовки, и от этой простой солдатской рефлексии стало неуютно. Вот он, системный сбой во всей красе. Грандиозный рассинхрон огромной имперской машины. Государь принимает верное, гениальное в своей сути решение – соединить практику и теорию, отвагу и расчет, – но натыкается на простой, как валенок, человеческий фактор. На укоренившееся, въевшееся в кровь недоверие ко всему чужому (хотя кто как не Петр Первый может навязывать свою волю в этом?). И вся стройная схема летит к чертям. Правая рука не просто не знает, что делает левая, – она ее отталкивает, подозревая в измене. В результате – кровь, осада, отчаянная оборона на последнем издыхании. И мое воздушное родео как единственный выход. И Орлова император уважил наверняка из-за того, что это мой человек, дескать ему виднее.

– Может, и помог бы, – только и смог выдавить я, возвращая ему флягу. – А может, ты бы ему в первый же день морду набил, и пришлось бы тебя самого под арест сажать. Кто теперь разберет.

Из темноты вынырнула фигура Федотова и замерла у костра, не решаясь прервать наш разговор. Лицо его было чернее ночи, руки по локоть в масле.

– Говори, – приказал я.

– Плохо дело, Петр Алексеевич, – выдохнул он. – С «Катринами». На обеих машинах повело главный вал, кожухи двигателей треснули. И каркас… несколько шпангоутов переломило, геометрия нарушена. Быстро подлатать, чтоб не развалились, мы сможем, но поднять их в воздух… В полевых условиях, без стапеля и горна, – он пожал плечами, – я не Андрей Константиныч, не смогу быстро.

Вот и приехали. Мои небесные соколы превратились в дохлых кур. Отряхнув штаны от золы, я поднялся. Собрав у костра Дубова, Орлова и командира второго воздушного судна, я развернул на перевернутом ящике карту.

– Итак, господа. Положение следующее. «Катрины» остаются здесь. Быстрому ремонту они не подлежат. – Я обвел пальцем точку, где мы находились. – Этот острог – наш кулак в этой степи. Наша передовая база. Поручик, – обратился я к командиру второго экипажа, – вы назначаетесь комендантом. Ваша задача – держать оборону, наладить разведку и ждать моих дальнейших распоряжений. Свяжитесь с Игнатовским, пусть помогут с ремонтом, если все совсем плохо будет. Экипажи «Катрин» и ремонтные бригады поступают в ваше полное распоряжение. Превратите это место в неприступную крепость.

Молодой офицер вытянулся в струнку, осознавая всю меру ответственности.

– Я же, – мой палец прочертил маршрут на юго-запад, – вместе с вами, господа, – я указал подбородком на Орлова и Дубова, – на трех «Бурлаках» немедленно выдвигаюсь в Азов.

– В Азов? – удивился Орлов. – Зачем? Булавин в Черкасске пирует! Бить его там надо, пока он там не освоился!

– Бить будем наверняка, Василь, – ответил я. – А для этого нужно собрать силы. В Азове сейчас атаман Некрасов с верными полками. По слухам, там собирается войско для удара по Черкасску. Хотя слухи – вещь ненадежная. Я хочу лично посмотреть на Некрасова и понять, на чьей он стороне на самом деле.

Мой взгляд переместился с Орлова на Дубова.

– Капитан, готовьте машины к походу. Рассчитайте логистику. Данные Магницкого у вас есть. Угля нужно столько-то, воды – столько-то. Это двадцать подвод, не меньше. Если хоть одна отстанет или застрянет – ждать не будем, имейте ввиду.

Вокруг закипела работа.

Наш путь до Азова превратился в наглядную демонстрацию того, во что превращается страна во время лихорадки. Мы шли по выжженной, в самом прямом смысле слова, земле. Мимо тянулись почерневшие остовы сожженных хуторов, неубранные поля и наспех присыпанные землей могилы. По этим землям, где прокатившаяся война оставила пепел, наша колонна «Бурлаков», изрыгающих дым и пар, двигалась как нечто из иного мира – три стальных чудовища, вторгшиеся в чужой сон.

Когда на горизонте показались бастионы Азова, испытанное мной облегчение тут же сменилось тревогой. Вместо ожидаемой дисциплины и порядка крепость оказалась бурлящим котлом, где смешались остатки гарнизона, беженцы и, главное, сотни казаков, атамана Некрасова. Они держались особняком, глядя на имперских солдат с плохо скрываемым презрением. Не единый лагерь, а два враждебных стана, вынужденных терпеть друг друга лишь перед лицом общей угрозы.

Да уж, триумвират, чтоб его… Стоило одну фигуру убрать и все рассыпалось.

Наше появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Когда три мои машины, шипя паром и лязгая металлом, вползли на главную площадь, вся суетливая жизнь крепости замерла. Солдаты и казаки высыпали из казарм, глазея на стальных монстров с суеверным ужасом и восторгом. «Лешего» они ранее видели, тот был приземистее. Бурлаки повыше будут и немного длиннее. А слухи о моих прутских «чудесах», многократно преувеличенные и приукрашенные, очевидно, докатились и сюда. Поэтому мое имя шептали по толпе. Странное ощущение.

Встреча с Игнатом Некрасовым состоялась в комендантской избе. Он пришел в окружении десятка матерых есаулов – широкоплечих, обветренных мужиков с оценивающими взглядами. Сам Некрасов выглядел как вожак, прекрасно осознающий свою силу и цену.

Разговор с самого начала не задался. Мои слова о прошлом уговоре Некрасов выслушал с вежливой скукой, лишь изредка кивая, в то время как его есаулы и вовсе не скрывали усмешек. Такое поведение меня напрягло. Неужели он действительно собирал армию чтобы переметнуться к Булавину? Или собирал, чтобы предать сразу здесь. Ох и вовремя я сюда рванул.

– То все слова, господин генерал, – произнес атаман. – А дела таковы, что цари здесь все ломают. Я же вижу. Нет тут порядка. А Кондратий, – он произнес имя Булавина без всякой ненависти, почти по-свойски, – он хоть и бунтовщик, да казак. За правду казацкую стоит, как ее разумеет. А за что нам кровь проливать? За то, чтобы после на наши земли новых воевод прислали, которые станут нас судить не по нашему обычаю, а по вашим указам? Азов я как и договаривались буду защищать от басурман. Но от своих братцев – не было уговора.

Теряю. Прямо здесь, в этой душной избе. Он не собирался воевать ни за меня, ни за Империю. Он прикидывал на чью сторону выгоднее встать – на мою или Булавина. Время играло против меня, ситуацию нужно было ломать. Словами его не проймешь – что ж, придется говорить на языке, который он точно понимает. Языке силы. Это не переубедит его, наверное, но заставит увидеть пропасть между нашими возможностями.

– Хорошо, атаман, – сказал я, поднимаясь. – Словам ты не веришь. Пойдем, я тебе дело покажу.

Я придумал целое представление. Импровизировал.

За стенами Азова, на вытоптанном копытами поле, раскинулся импровизированный полигон. По моему приказу в ряд выставили десять толстых дубовых щитов, какие казаки использовали при штурме для прикрытия от пуль. Напротив, в пятидесяти саженях, выстроилась дюжина моих преображенцев с новыми винтовками. Некрасов и его старшины стояли чуть поодаль, скрестив руки на груди, с откровенным скепсисом на лицах.

– Господа есаулы, – обратился я к ним. – Вы люди бывалые. Знаете, что такое хороший мушкет. Знаете, сколько времени надобно, чтобы его перезарядить. Прошу, считайте.

Я махнул рукой Дубову.

– Отряд! По щитам… беглый огонь!

И началось. Трескучий, сливающийся в единый рев грохот разорвал тишину. Ничего общего с привычными, нестройными залпами пехоты. Это была работа безжалостного и точного механизма. Кассеты со щелчками уходили в приемники. За минуту каждый из моих бойцов сделал не меньше двадцати выстрелов.

Когда по моей команде все стихло и дым рассеялся, над полигоном воцарилась звенящая тишина. Дубовые щиты, способные выдержать мушкетную пулю, превратились в решето. Некоторые – просто в щепу. Казаки молчали. На их вытянувшихся, потрясенных лицах был не страх, а профессиональное понимание: только что на их глазах умерла их тактика. Их конная лава, их знаменитая казачья удаль – все это было бессильно против такой стены свинца. Ни единого шанса.

– А теперь, – мой голос в тишине прозвучал очень громко, – самое интересное. Капитан Дубов, подай команду.

По приказу капитана мои солдаты, не сходя с места, принялись «издеваться» над своим оружием. Они окунали винтовки в бочку с водой и грязью, засыпали затворы песком, а потом, в несколько быстрых, отработанных движений, разбирали модульные затворы, вытряхивали грязь и снова приводили оружие к бою. Все это занимало считанные секунды. Я правда заранее просил не переусердствовать, все же не «Калашников» у меня.

Эффект был достигнут. Один из есаулов, молодой, с горящими глазами, восхищенно выдохнул:

– Атаман! Да с такими ружьями мы не то что Черкасск – мы Стамбул возьмем!

Некрасов одернул его холодным взглядом:

– Остынь, дурень. Думай, на кого эту силу нацелить прикажут.

Подойдя к одному из истыканных пулями щитов, он провел пальцем по рваной дыре.

– Сильное оружие, – произнес он, не оборачиваясь. – С таким и супротив самого дьявола пойти можно. Да только вот вопрос, господин генерал… А в кого вы нам с него стрелять прикажете? В братьев наших, что под Черкасском стоят?

А он хорош. Вся моя логика рассыпалась. Я говорил с ними на языке Империи; они отвечали на языке Воли.

Что ж. Кажется, пришло время доставать из рукава совсем другие козыри.

Я проигнорировал вопрос и приказал сворачивать это представление.

Вечером того же дня я снова пригласил Некрасова и его старшин к себе. Они вошли в комендантскую избу настороженно, очевидно, ожидая продолжения давления, демонстрации силы. Однако на столе, при свете сальных свечей, их ждало совсем иное: вместо оружейных чертежей и баллистических таблиц лежали карты торговых путей, исписанные убористым почерком листы с выкладками и толстая папка с гербом «Общей Компанейской Казны».

– Садитесь, господа, – сказал я, указывая на лавки. – Оружие мы обсудили. Теперь поговорим о том, ради чего стоит воевать. О деле.

Оставив в стороне высокие материи верности и долга, я заговорил с ними на единственном языке, который одинаково хорошо понимают все – от петербургского вельможи до вольного казака – на языке выгоды.

– Вы говорите о воле, атаман, – хмыкнул я, глядя на Некрасова. – Что ж, давайте о ней и поговорим. Что есть воля без денег? Пустой звук. Настоящая воля – это когда твой конь сыт, погреб полон, а в сундуке звенит серебро, заработанное своим трудом, а не отнятое у соседа. Когда ты можешь торговать с кем хочешь и как хочешь, не платя дань каждому проезжему воеводе.

Развернув перед ними карту, на которой жирные красные линии соединяли Дон с Москвой, Воронежем и портами Балтики, я продолжил:

– У меня есть… кхм… предложение. Проект, который назовем «Донское Уложение». Это договор о партнерстве.

Некрасов и его есаулы недоверчиво переглянулись, подались вперед. Слово «договор» – манило.

– Первое, – я загнул палец. – Ваш товар – рыба, хлеб, скот – пойдет в Москву без всякого оброка, как у своих. Казна имперская от того не оскудеет, а вы станете богаче.

По рядам прошел сдержанный, но одобрительный гул. Эта статья была проста и понятна каждому.

– Второе. Армии и флоту нужны припасы. «Общая Компанейская Казна» готова заключить с Войском Донским прямой, долгосрочный контракт на поставку лошадей и провианта. По ценам, – я сделал паузу, – выше тех, что мы платим любому другому. Деньги вперед. Мы готовы платить за вашу верность, атаман. И платить щедро.

Глаза одного из есаулов, до этого державшего руку на эфесе шашки, непроизвольно переместились на толстую папку с гербом Казны. Но атаман был хмур.

– И третье. Самое главное. – Я уставился на Некрасова. – Война закончится, а торговля останется. Мы не хотим видеть Дон диким полем, мы видим его промышленным сердцем юга. Моя Компания, вместе с московскими купцами Морозовыми, готова вложить средства в строительство здесь, на вашей земле, суконных мануфактур и пороховых мельниц. Построим зерновый амбары и мельницы. Мы даем технологию и деньги, вы – рабочие руки и порядок. И с каждого пуда товара, что сделают на вашей земле, десятая деньга – в ваш карман, в казачью казну.

Когда я замолчал, в избе стало тихо. Я предлагал купить долю в Империи. Превратиться из беспокойной окраины в процветающий край, из вечных бунтарей – в богатых и уважаемых партнеров. Предложение закрадывалось в их амбиции, в здравый смысл.

– Это все хорошо, господин генерал, – пророкотал один из старых есаулов. – Деньги – дело доброе. Да только нешто казаку пристало за станком стоять да в бумагах копаться? Наше дело – сабля да конь.

– Времена меняются, Афанасий, – холодно оборвал его Некрасов, не сводя с меня глаз. – Саблей сыт не будешь, коли пороху нет. А порох – он с мануфактур идет. Генерал нам предлагает не ярмо, а долю в силе.

А уловил, казак, идею. Он долго молчал, его взгляд был прикован к карте, обещавшей богатство. Враждебность во взглядах его есаулов сменилась беззвучным торгом, который они вели друг с другом. Победа была близка.

– Все это… заманчиво, господин генерал, – наконец произнес Некрасов, медленно поднимая на меня глаза. Прежней враждебности в них уже не было, зато появилась какая-то упрямость, что ли. – Очень заманчиво. И мы готовы принять твое предложение. Но есть одно условие. Одно, нерушимое.

Он выдержал паузу. Сейчас прозвучит главное.

– Вера, – сказал он просто. – Наша старая, отцовская вера. Мы не примем ваших никонианских попов. Мы не допустим гонений на наших братьев по духу. Дон был и останется оплотом истинного православия. Дай нам слово, что никто не тронет нашу веру, и мы пойдем за тобой хоть на край света. Нарушишь слово – и все твои мануфактуры сгорят в тот же день, а договор твой мы умоем кровью.

Вот оно. Ультиматум, которого я не ожидал. И тут все встало на свои места. Передо мной сидел один из негласных лидеров старообрядчества – самой мощной и непримиримой оппозиции петровским реформам. И в голове сложилась вся цепочка: Морозовы. Мои московские союзники, главные финансисты раскольников. Неужели вся эта игра была спланирована заранее? Или это простое совпадение?

Выбор был прост. Согласиться – значит пойти против воли Государя, против всей его церковной политики, подставив под удар свою голову и шаткий мир в самой Империи. Отказаться – значит толкнуть Некрасова и тысячи сабель в объятия Булавина, разжечь на юге пожар, который мог поглотить регион.

Я посмотрел на атамана. Решение было принято. Выбор без выбора.

– Я даю тебе слово, атаман, – сказал я чуть нахмурившись. – На земле Войска Донского никто не будет гоним за веру. Это я гарантирую. Лично. Но для Государя и для ваших же гарантий все это нужно изложить на бумаге. Завтра же мои писари подготовят проект «Уложения», а вы со своими старшинами его рассмотрите. И скрепим его нашими подписями и печатями.

Он испытующе смотрел на меня еще несколько долгих секунд, словно пытаясь заглянуть в душу. Затем медленно протянул руку.

– Тогда – по рукам.

Крепкое рукопожатие скрепило союз, основанный на выгоде, недоверии и моем слове, которое я не имел права давать.

Не теряя ни минуты, пока атаманы, возбужденно обсуждая детали будущих контрактов, уже делили шкуру неубитого медведя, я вызвал писаря. Нужно было ковать железо, пока горячо. Я продиктовал краткое и емкое донесение Государю. Констатация факта: «…ввиду сложившихся обстоятельств и для скорейшего усмирения бунта, заключил с атаманом Некрасовым договор, гарантирующий Войску экономические преференции и неприкосновенность их веры. Войско присягнуло на верность и готово выступить против Булавина…».

Я шел ва-банк. Расчет был прост: прагматизм Государя перевесит его религиозную непреклонность, а быстрая и бескровная победа спишет мое самоуправство. Наверное.

Едва гонец с моим дерзким донесением скрылся в пыли, как в дверь комендантской избы постучали. На пороге стоял майор Хвостов – сухопарый, с педантично подстриженными усами и взглядом человека, для которого устав – единственная священная книга. Полная противоположность и Орлову, и Некрасову, он был олицетворением порядка, эдаким винтиком имперской машины, поставленным сюда мной же для равновесия.