Текст книги "Инженер Петра Великого 8 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Дороги и мосты были лишь временной мерой. Мне нужен был якорь, который привяжет Дон к Империи намертво. Таким якорем должна была стать промышленность.

На очередном собрании Зимина и его сметливых атаманов на берегу реки, где уже начиналась стройка, я объявил:

– Здесь будет стоять суконная мануфактура.

– Бабское дело, – пренебрежительно бросил Сизый. – Казаку сабля нужна, а не веретено.

– А мундир твоим казакам из чего шить, Матвей? – парировал я. – Из воздуха? Армии нужно сукно. Тысячи аршин. У вас в степи шерсть гниет, а вы ее за бесценок отдаете. Мы дадим станки и мастеров, вы – шерсть и рабочие руки. Женские руки, – уточнил я, глядя прямо на них. – Ваши жены и вдовы будут здесь работать. И получать за это свое, отдельное от вас жалованье.

Атаманы заворчали. Мои слова били в основание их патриархального мира.

– Негоже это, – покачал головой Зимин. – Баба должна дома сидеть, за хозяйством глядеть, а не на мануфактуре…

– А когда мужа убили и хозяйство разграбили, что ей делать? – жестко спросил я. – С сумой по миру идти? Я даю им возможность кормить своих детей. И, между прочим, – я обвел их взглядом, – женщина, у которой есть своя копейка, дважды подумает, прежде чем отпускать мужа на очередной бессмысленный бунт. Ради чего ей это?

Довод был циничным и действенным. Они замолчали, обдумывая.

– И главное, – решил я их добить. – С каждого аршина сукна, что здесь произведут, десятая деньга пойдет в вашу войсковую казну. Напрямую. Чем больше работают ваши женщины, тем богаче становится все Войско.

Я протянул Зимину договор. Это была авантюра. Я не знал, пойдут ли женщины работать, не взбунтуются ли мужики, не саботируют ли всю затею. Однако я ставил на здравый смысл и на то, что даже в самом косном укладе деньги в конечном итоге решают все.

Зимин долго смотрел на бумагу, потом на своих атаманов, в чьих глазах он не видел особого восторга. Они понимали, что я предлагаю им совершенно новую жизнь, где сабля уступает место станку, а набег – контракту. И здесь надо было отдать должное самому Зимину, который сам хозяйственник (единственный в свое время у Булавина) и вокруг себя собрал схожих по разумению казаков.

– А мастера-то где? – спросил он, все еще сомневаясь. – Кто баб-то наших учить будет?

– Мастера прибудут из Москвы. С Морозовских мануфактур. Первые два года будут работать бок о бок с вашими, а потом – уедут. И вы останетесь полными хозяевами.

Он медленно взял перо. Его подпись под договором была выбором между привычным гиблым прошлым и непонятным полным возможностей будущим. И он, скрепя сердце, этот выбор сделал. Спроектированная мной социальная машина была запущена.

В конце концов, эта неделя выжала меня досуха. Спал по четыре часа, питался на ходу – каждый день походил на хождение по минному полю, где любая ошибка грозила взорвать хрупкий мир. Зато, глядя на Черкасск в день отъезда, я точно знал: оно того стоило. Город жил! Вместо безделья и пьяной злобы его наполнил гул стройки, скрип телег и деловитая ругань десятников.

Зимин со своими людьми провожал меня до самого выезда. За эти дни он заметно вырос – не в росте, конечно, в осанке.

– Ну, Петр Алексеич, не поминай лихом, – сказал он, когда мои «Бурлаки» уже пыхтели паром, готовые к маршу. – Спасибо за науку.

– Наука хороша, когда от нее прок есть, Илья Матвеич, – ответил я. – Главное, чтобы вы теперь сами этот порядок удержали.

– Удержим, – веско кивнул он. – Теперь есть, ради чего стараться.

Я уже собирался отдать приказ трогаться, когда хмурый атаман Сизый, тот самый, что в первые дни смотрел на меня волком, вышел вперед.

– Погоди, генерал. Разговор есть.

Он остановился, подбирая слова, и было видно, что это дается ему нелегко.

– Машины твои… Они в продаже будут? Или это так, для государевой потехи?

Я внутренне усмехнулся. Вот он, момент истины. Прямой деловой вопрос.

– Смотря для чего, Матвей, – ответил я, решив не подыгрывать сразу. – Если бунтовать снова надумаете, то не продаются.

– Брось, – отмахнулся он. – Отбунтовались. Нам для дела надо. Вон, Зимин пашню поднимать хочет, мне – дорогу до Азова тянуть, лес возить. С такими механизмами мы за год больше сделаем, чем наши деды за всю жизнь. Какая цена?

Я выдержал паузу, глядя на их жадные, въедливые лица. Они хотели купить. И это меня немного приятно удивило.

– Цены пока нет, – честно сказал я. – Машина новая, ручной сборки. Сперва нужно в Игнатовском с моими мастерами все подсчитать. Дело это небыстрое.

– Хитришь, барон, – прищурился Сизый. – Прицениваешься. Хочешь понять, сколько с нас содрать можно.

– Я хочу понять, сколько она на самом деле стоит, чтобы не продешевить перед казной и не содрать с вас три шкуры, – парировал я. – Чтобы сделка была честной. А если вас сроки не устраивают, можете по старинке, лошадками. Лет за двадцать, думаю, дорогу осилите.

А чего? Я тоже торговаться умею. Преувеличил правда сроки, но, а чего он первый начал?

Сизый сплюнул, промолчал. Аргумент был железный.

– Мы подождем, – вмешался Зимин, кладя тяжелую руку на плечо своему нетерпеливому соратнику. – Дело того стоит. Только ты, Петр Алексеич, не затягивай. И учти, нам машины нужны будут попроще. Без брони этой, без бойниц. Нам пахать, а не воевать. Это ж дешевле должно выйти?

Вот она, хватка! Торгуется, оптимизирует расходы. Я не мог сдержать улыбки. Передо мной стояли первые в России аграрии-промышленники.

– Обязательно учтем. Гражданская версия будет дешевле, – пообещал я. – Как только расчеты будут готовы, пришлю к вам из Москвы людей Морозовых. С ними и будете договор заключать.

Я отдал команду. «Бурлаки» тронулись, оставляя за собой облако пара. Стоя на броне, я смотрел на удаляющийся город и группу казаков, долго еще глядевших нам вслед.

Победа? Несомненно. Однако, пока мы ехали по восстановленной дороге, меня не покидала тревожная мысль. Я запустил процесс, последствия которого сам не мог предвидеть до конца. Дал в руки этим жестоким и прагматичным людям, инструмент невероятной мощи. Сегодня они мои союзники – просто потому, что им это выгодно. А завтра? Что станется, когда Зимин, подняв на «Бурлаках» экономику Дона, станет слишком сильным и независимым? Что, если этот стальной плуг, который я им продам, они однажды перекуют на меч?

Я создал прецедент. Теперь каждый губернатор, помещик и промышленник захочет себе такую машину. Спрос на технологию мог скоро превысить мои возможности контроля.

Уезжая, я оставлял за спиной усмиренный край и сложную, саморазвивающуюся систему, полную как огромных возможностей, так и смертельных рисков. Бунт Булавина был подавлен. Правда своим вмешательством, возможно, я породил дракона куда страшнее – промышленная мощь в руках людей, для которых воля всегда стояла выше закона. Чтобы этого не произошло, нужно остальную империю поднять еще выше.

Глава 17

Дорога от Черкасска до Азова обернулась чистилищем. Вместо дыма пожарищ, висевшего над Доном, с реки пополз густой туман. Глуша звуки и скрадывая очертания, он превращал выжженную землю в нереальный пейзаж. В этой белесой мгле единственной реальностью оставались чавканье резиноидныхколес «Бурлаков» да мерное, усталое сопение паровых машин. Почти не смыкая глаз, я без конца прокручивал в голове события последних дней, пытаясь уложить в сознании масштаб произошедшего. Бунт, который в моей старой памяти должен был полыхать годами, я погасил за одну ночь. Погасил интригой и серебром.

Победа не принесла радости и моим гвардейцам. Готовые умереть в безнадежной схватке, они сидели на броне, чистили оружие и смотрели в никуда. Переворот сделал их мрачнее. Даже Дубов сменил шутки на короткие, отрывистые команды и теперь вглядывался в туман так, словно ждал удара в спину. Мы не были триумфаторами, возвращающимися домой, скорее, хирургами после сложной, кровавой операции, которые не знают, выживет ли пациент.

Когда туман наконец рассеялся и впереди показались бастионы Азова, облегчения это не принесло. Город встретил нас деловитым шумом, в котором смешались стук топоров на верфи, визг пил и зычные команды десятников. По расчищенным улицам шли артели рабочих и хмурые совместные патрули из моих людей и казаков Некрасова – люди, связанные общим, не слишком приятным делом. От Азова пахло едким запахом соли с варниц. Этот рабочий смрад был мне дороже всего, ведь он означал, что механизм, запущенный мной до отъезда – заработал.

По приезду я собрал совет. Спертый воздух пах почему-то дегтем. За длинным столом сидели трое – мой странный триумвират, живое воплощение имперского котла, в котором я пытался сплавить несовместимые металлы. Глядя на их лица – педантичное, измученное Хвостова, непроницаемое, высеченное из камня Некрасова и обветренное, уставшее Орлова, – я получил ответ: победила система, заставившая этих троих не перерезать друг другу глотки, а, скрежеща зубами, договариваться.

Первым, как и положено по чину, поднялся майор Хвостов. Несмотря на безупречный мундир и аккуратно припудренный парик, под глазами залегли темные круги, а в углах губ застыла нервная складка.

– Честь имею доложить, господин генерал-майор, – сухо начал доклад он. – Снабжение гарнизона и приписанных к работам артелей производится согласно табелю. Учету и клеймению трофейного имущества начало положено. Однако, – он сделал едва заметную паузу, – отправление правосудия и поддержание порядка весьма затруднены, приходится всякое решение согласовывать с атаманом Некрасовым, чьи методы, дозволю себе заметить, не всегда соответствуют букве государевых указов. Он самочинно привлек к работам общины раскольников, пообещав им защиту, что, признаю, ускорило дело. Но порядок сей, господин генерал, зиждется не на твердом основании закона, а на шаткой почве уступок. Долго он не простоит.

Он сел. Классический службист, искренне верящий, что мир развалится на части, если хоть одна бумага будет оформлена не по форме.

Следом поднялся Некрасов. Медленно, без суеты, и его тихий голос заполнил всю избу.

– Рубежи держим, – заявил он без предисловий. – Ближние станицы под нашу руку стали. Кто с миром пришел – тот с миром и живет. Кто саблю вынимал – тот с землей побратался. Беда в другом: самых отпетых душегубов, сотни три-четыре, мы упустили. Ушли в степь, в камыши. Рассыпались мелкими ватагами, как битый горшок. Днем таятся, ночью жгут хутора да режут скот. Купца пока не трогают. Но это пока. Без твоих солдат, Василий, – короткий взгляд на Орлова, – да без пушек майора, мне их из степи не выкурить. Казачье слово они слушают, да, но лишь покуда за ним государева сила чудится.

Прагматик до мозга костей. Он не питал иллюзий: его авторитет среди вольницы держался, в том числе, на моих штыках и артиллерии Хвостова. Это делало его предсказуемым.

Последним поднялся Орлов. Как всегда, он был краток.

– Остатки банд в степи гоняем. Порядок в городе, как и доложили, блюдем совместными караулами. Муштру казачьих сотен с нашими гвардейцами начали – ругаются, да учатся. Дело в другом, Петр Алексеич. Две недели тому, как только Черкасск взяли, отправил я к Государю двух лучших пластунов с вестью. Сгинули. Неделю назад еще троих выслал, разными путями. И те как в воду канули.

В избе воцарилась тишина. Эта новость порождала беспокойство. Гонцы не просто так пропадают на большой дороге. Либо их систематически вырезает невидимый враг, либо им просто некуда больше скакать. Мой маленький, отлаженный островок порядка оказался отрезан от всего мира. Эта изоляция напрягала.

Дверь скрипнула: адъютант доложил о прибытии обоза из Катрининского острога. Я велел впустить. Хромая на левую ногу, в избу вошел молодой инженер Федотов. Лицо его осунулось и почернело от солнца, камзол висел мешком, правда глаза горели.

– Господин генерал! – выпалил он, не дожидаясь вопросов. – Один аппарат в целости удалось доставить! Второй остался в остроге, ждет деталей из Игнатовского.

Он улыбнулся.

– В сложенном виде «Катрина» доставлена! – в голосе его звенела гордость. – Нам не хватило для второго аппарата ни материала, ни инструментов для полного восстановления. Но мы из двух подбитых птиц собрали одну!

Я смотрел на него с легкой улыбкой. Система работала. Даже в полной изоляции, в глуши, мои мальчишки-инженеры не растерялись. Думали. Анализировали. И спасали аппараты. Моя инженерная школа сдавала свой экзамен на выживание. И, кажется, сдавала его на отлично.

Похвалив механика и отправив его отдохнуть с дороги, я посмотрел на своих товарищей. Надо и мне отдохнуть. С такими мыслями я отпустил недоуменно переглядывающийся Триумвират.

Стоя на крыльце, я вдыхал смешанные запахи работающего города. Все работало. Вот только тишина с запада напрягала. Неужели Государь куда-то вляпался?

На следующий день я попросил к себе Некрасова. Он явился хмурым. Мои люди давно по всему городу разнесли вести о событиях в Черкасске, да и я вкратце вчера поведал хронологию событий. Собственно это и было причиной того, что с атаманом надо было поговорить наедине.

Я не стал ходить вокруг да около – выложил на стол ту же карту, что и Зимину. Мое предложение было зеркальным: власть, контракты, доля. Но главный торг для этого человека – не о деньгах.

– Вера ваша, атаман, – сказал я, глядя на него, – дело совести и обычая. Покуда вы служите Империи радением и правдой, в ваши молельные дома никто с указом не войдет. Государь наш хоть и крут на расправу, да ум у него государственный. Он видит, где польза казне, а где – пустые споры о двоеперстии. Я дам за вас слово генерала, что буду просить перед его величеством о снисхождении.

Он буравил меня взглядом, словно пытался отделить правду от лести. Для него и его людей это было важнее вольностей – право оставаться собой внутри чуждой им имперской машины.

– Слово твое тяжелое, барон, – произнес он. – Но и царский гнев не пух. Поверим.

Договор был скреплен. Ену еще бы – у него не было иного пути. В голове уже вырисовывалась новая карта этого края. Два мощных якоря, держащих Дикое Поле в узде. На севере, в Черкасске, – Великое Войско Донское во главе с хозяйственником Зиминым. А здесь, на юге, – Приморская Вольница, как я предложил ее назвать, и Азов – ее главный курень. Два разных уклада, две экономики, обреченные на вечное соперничество и вынужденное сотрудничество.

Когда узнали о новом статусе Некрасова, в мою избу вошли Орлов и Хвостов. В руках у обоих – одинаковые, аккуратно сложенные листы. Прошения об отставке.

– Дело мое тут сделано, Петр Алексеич, – без обиняков начал Орлов. – Бандитов по степи разогнали, дальше пусть хозяева сами. Мне с турком воевать надобно.

Хвостов, в отличие от Орлова, молча положил рапорт на стол. Свою работу он сделал, зачатки порядка навел и теперь, очевидно, мечтал о переводе в тихий гарнизон где-нибудь под Смоленском, либо в «Охранном полку». Но тут вошел Некрасов. Он сходу понял что происходит. Подошел, бросил взгляд на два листика и посмотрел на Хвостова.

– Погоди, майор. Не спеши. Твой порядок мне нужен.

Хвостов удивленно вскинул на него глаза.

– Без тебя, – продолжил атаман безэмоциональным голосом, – вся твоя бумажная наука прахом пойдет за неделю. Я в воровстве утону, в жалобах да пьяных сварах. Тебе, майор, счетами править, а мне – саблей. Каждый при своем деле останется, дабы порядок общий блюсти. Будешь главой Азова.

Это было предложение, от которого Хвостов, человек системы, отказаться не мог, но и принять его просто так не позволила гордость.

– Я останусь, атаман, – произнес он после долгой паузы, – с одним уговором. Покуда я здесь, всякий твой приказ, касающийся казны и припасов, сперва на бумагу ляжет и моей печатью скрепится. Порядок прежде всего.

Некрасов едва заметно усмехнулся в усы и кивнул. Так, на моих глазах, родился странный союз.

Так, прошение Орлова я удовлетворил и бумагу Хвостова порвал. Все довольны.

А затем на меня обрушился персональный ад. Бумажный.

Следующие несколько дней превратили комендантскую избу в канцелярию сумасшедшего дома. Мой стол утонул под лавиной бумаг. Проект Унии разросся в талмуд с разграничением полномочий. Сметы, отчеты, жалобы, челобитные… Информация текла сплошным, мутным потоком.

Я был беспомощен перед этим бумажным хаосом. Писари, приставленные Хвостовым, лишь усугубляли проблему, с ошибками и помарками переписывая начисто мои черновые резолюции.

На третий день механизм моего терпения окончательно сломался.

Как Хвостов справляется со всем этим? Неужели для него это порядок? Или я не той меркой меряю – с вершин бюрократии 21 века?

Разглядывая бумаги меня посетила простая мысль: мне нужен человек, мозг иного типа. Системный администратор, может даже эдакий юрист или делопроизводитель. Тот, кто сможет построить нервную систему для этого растущего организма. Мысль заставила лихорадочно перебирать кандидатов. Магницкий? Гений в цифрах, он и так Канцелярией занят. Хвостов? Идеальный исполнитель, лишенный воображения и масштаба – да и не нравится мне бессистемность бумажной работы у него. Изабелла? Умна, систематична, блестяще справилась со Сводной палатой… но после истории с ее отцом, пусть и раскаявшимся, полного доверия к ней не было. Я теперь не мог доверить ей доступ ко всем рычагам управления, хотя из-за близости к Алексею у нее есть много власти. Кстати, надо будет этот вопрос прояснить, не хватало еще раньше времени Наследника женить. Перебрав всех, кого знал, я пришел к ужасающему выводу: в моем окружении нет ни одного человека, которому я мог бы поручить эту работу. Я мог проектировать машины, способные изменить мир, но не мог найти того, кто просто наведет порядок на моем столе.

Пока я вяз в бумажном болоте, мир не стоял на месте. На пустыре за Азовом, который превратили в импровизированный эллинг, кипела работа. Федотов творил там чудеса. Он, словно паук паутину, собирал «Катрину-3». Забыв о чинах и прежней вражде, бок о бок с ним трудились мои игнатовские мастера, азовские плотники, казаки-умельцы из сотни Некрасова. Общая, понятная и зримая цель – поднять в небо невиданную доселе машину – сплотила их лучше любых приказов.

Над пустырем стояли стук молотков и скрип лебедок. Вечерами, в свете огромных сальных фонарей, силуэт «Катрины» походил на скелет гигантского кита, выброшенного на берег. Каждый вечер я сбегал туда от своей душной канцелярии. Среди запахов свежего дерева и горячего металла хаос разрозненных деталей превращался в стройный порядок, мысль обретала плоть. И это давало силы.

Я планировал полететь в Игнатовское. Ведь свое главное дело я сделал – бунт Булавина подавлен. Но не все в моих руках к сожалению.

На исходе второй недели дозорный патруль Орлова приволок в город оборванного, избитого до полусмерти мужика, пойманного в камышах. Беженец из-под Чигирина, он чудом выжил после того, как его станицу стерли с лица земли. Едва придя в себя, он рассказал страшные вещи.

– Армия… – хрипел он, жадно глотая воду. – Государева армия идет. Огромная. От самой границы, от Днепра. И жгут всё. Говорят, Государь в ярости, что Дон взбунтовался, пока он с турком воевать готовился. Приказ у них – «очистить землю от скверны огнем и мечом». Не разбирают… всех под одну…

Его слова меня поразили. Я не мог поверить в услышанное. Может он врет? Мгновенно отбросив эмоции, мозг инженера заработал: расстояние, маршрут, скорость. Раз идут от Днепра, значит, сейчас они где-то за Перекопом. До Азова им еще недели две пути, но они идут не к нам. Они идут к сердцу бывшего мятежа – к Черкасску, где Илья Зимин сейчас пытается наладить хрупкий порядок. Карательная машина Империи, слепая и ведомая устаревшими данными, шла по неверному адресу.

Я собрал совет ввиду полученной информации.

Лицо Хвостова стало пергаментным. Как человек устава, он тут же засуетился, лихорадочно перебирая бумаги:

– Нужно немедленно отправить уведомительную депешу авангарду! Указать что бунт подавлен…

Некрасов, наоборот, застыл.

– Да, гонцов надо слать, – глухо проговорил он. – К Зимину. Предупредить. И к своим, по станицам. Чтобы в бой не вступали, в плавни уходили. Иначе всех положат, и правых, и виноватых.

Орлов поднял на меня тяжелый взгляд.

– Приказ какой, Петр Алексеич? – спросил он тихо.

Армия Петра, действуя по старой наводке, сотрет в порошок только-только начавший приходить в себя Дон. Зимин, столкнувшись с карателями, либо погибнет, либо будет вынужден взяться за оружие – и тогда пожар, который я с таким трудом потушил, вспыхнет с новой, неудержимой силой.

Но выбор мне не дали. Все решилось на следующий день.

В город, шатаясь в седле, въехал всадник. На нем – потрепанная, но безошибочно узнаваемая форма гонца. Прорвался. Доскакал. Его привели ко мне. Он, еле стоя на ногах, протянул мне запечатанный сургучом пакет.

Внутри оказался один лист, исписанный знакомым, нетерпеливым почерком Петра.

«Генерал-майору Смирнову. Оставить все дела. Немедля явиться в мою ставку. Петр».

На мгновение я задумался, прокручивая варианты. Нарочитая нейтральность приказа смущала. Ловушка? Шанс? Он знает всё? Или не знает ничего?

Что ж, будем смотреть по обстоятельствам. Пока нет данных. Отдавая последние распоряжения, я действовал словно на автомате. Благо Федотов уже собрал «Катрину». Мне есть, что показать суровому императору. Орлов и Дубов поставили перед фактом – едут на «Бурлаках», сопровождают до ставки. Я даже не спорил.

Поднявшись в гондолу, я окинул взглядом «Катрину». Уродливая химера – залатанная, сшитая на живую нитку, зато готовая к полету. Запущенный Федотовым двигатель задышал.

– Отдать швартовы!

«Катрина» дрогнула; один из узлов крепления натужно скрипнул, заставив меня вцепиться в поручень. Аппарат медленно, почти нехотя, оторвался от земли. Внизу Азов с его кипящими верфями и строгими бастионами стал уменьшаться, превращаясь в игрушечную крепость на берегу синего моря.

Курс – на запад, навстречу движущейся армаде. Доказывать царю-батюшке, что он вот-вот утопит в крови собственную победу. Гениальная идея, Петр Алексеевич. Просто гениальная. В лучшем случае – Сибирь, в худшем – кол. И все же, черт возьми, я был прав! Система-то заработала! Внизу она жила, дышала, строила. И если его имперская гордыня и самолюбие окажутся сильнее здравого смысла, тогда все псу под хвост.

В кожаном планшете у меня на боку лежала эдакая стопка оправданий. Там лежала новая модель России. Гибкой, многоукладной, где вольный казак-старовер мог быть так же полезен казне, как и педантичный полковник-бюрократ. Да, наобещал я казакам много, но тут по-другому нельзя было. Теперь надо пережить буру Государя и попробовать уломать его подтвердить мои договоренности с Зиминым и Нестеровым. Получится ли? Уломать самого непредсказуемого правителя России? Задачка с несколькими звездочками.

Под нами расстилалась бескрайняя степь. «Катрина» набрала высоту, ее бок задрожал от порыва ветра. «Бурлаки» сопровождали нас внизу.

Я летел навстречу судьбе – на эшафот или к триумфу.

Глава 18

После кровавой суматохи Черкасска и лихорадочной стройки в Азове дорога до государевой ставки под Перекопом обернулась нервным затишьем. Эта медленная, почти сонная поездка выматывала. Сидя в плетеном кресле гондолы «Катрины» и глядя на уползающую внизу выжженную степь, я гонял в голове одну и ту же мысль, стучавшую в висках, словно неотрегулированный клапан: я победил – и я влип. Причем влип не слабо.

Подавить бунт – это одно. На это у меня, как у генерал-майора, полномочия имелись, и государь сам же их мне вручил, сопроводив весьма туманным «действуй по усмотрению». А вот то, как я это сделал, – совсем другое. Я разгромил мятежников и (именно здесьзасада) провел полномасштабную политическую реформу целого края. «Донское Уложение», состряпанное на коленке, договоры с Зиминым и Некрасовым, гарантии веротерпимости, раздача захваченной казны – все это выходило за рамки моих полномочий. Это было прямое вторжение на территорию самого императора. Подобными вещами здесь мог заниматься разве что Меншиков, да и то с оглядкой на волю государя. А я, выскочка-барон, взял и перекроил жизнь целого Войска, не спросив ничьего дозволения.

В моей системе координат все логично: проблема – анализ – оптимальное решение. Бунт зрел на почве беззакония и нищеты? Значит, нужно дать закон и работу. Казаки ценят волю? Прекрасно, вот вам экономическая воля, закрепленная договором. Я действовал как инженер, устраняющий системный сбой. Однако в системе координат Петра Великого мои действия могли выглядеть совсем иначе. Как самоуправство. Как создание собственной вотчины на южных рубежах. Как опасный прецедент, когда каждый генерал начнет кроить губернии по своему разумению. Да и «шептунов», которые наговорят на меня у Государя хватало. Впереди меня ждал суд, исход которого был совершенно непредсказуем. На одной чаше весов лежал орден (или чем мне могли бы отплатить за решение проблемы), на другой – топор палача. И с каждой верстой до государевой ставки становилось яснее: вторая чаша ничуть не легче первой. Именно поэтому я торопился, подгоняя и себя, и людей. Каждый час промедления казался мне часом, который Меншиков проводит у уха императора, нашептывая яд.

Наша колонна двигалась почти без передышки. В сером небе упрямо плыл пузатый бок «Катрины», а внизу, на земле, два «Бурлака» методично месили грязь широкими резиноидными колесами. Вечером второго дня, когда мы остановились лишь для быстрой дозаправки машин водой, ко мне в гондолу поднялись Орлов с Глебовым. Оба выглядели измотанными до предела.

– Петр Алексеич, дай людям дух перевести! – пробасил Орлов, тяжело опускаясь на скамью. – Вторые сутки на ногах, механики за рычагами засыпают. Загоним и себя, и машины. Государь поймет…

– Не поймет! – резко оборвал его я. – Пока мы тут прохлаждаемся, в ставке уже небось решили, что я на Дону собственное царство строю. Каждый упущенный час – это еще одна ложь, которую успеют вложить государю в уши.

– Люди на пределе, – тихо произнес Глебов. – Еще один такой переход – и они начнут валиться. Измотанный отряд – небоеспособный отряд. Приказ был «явиться», а не «приползти».

Я хотел было возразить, но осекся, бросив взгляд вниз. У костра, уронив голову на колени, клевал носом молодой механик, один из лучших учеников Нартова. Рядом с ним его товарищ пытался есть, но ложка застывала на полпути ко рту. Они были выжаты досуха. В своем стремлении опередить интриги я упустил из виду главное. Проклятье.

– Твоя правда, капитан, – выдохнул я, потирая виски. – Черт с ними, с интриганами. Распорядитесь. Ночлег здесь. На рассвете – подъем.

Они ушли. Оставшись один и злился на собственную горячку. Всегда требовал от других холодного расчета, а сам, поддавшись какой-то нервозности, едва не загнал лучших людей. И боялся я не столько за свою голову, сколько за дело. Боялся, что Петр, не вникнув в суть, одним росчерком пера отменит все мои донские начинания и кровь, пролитая в Черкасске, окажется напрасной. Что хрупкий мир развалится, а мои заводы и проекты, лишившись меня, станут легкой добычей для придворных стервятников.

Все же, отличные у меня командиры. Не побоялись передо мной своих людей оберечь. Меня даже гордость взяла, отгоняя тревогу.

А степь вокруг жила своей жизнью. Остатки булавинцев, не примкнувшие к Зимину, сбились в ватаги и теперь вели малую войну. Бунт выродился в бандитизм. От редких встречных купцов и беженцев мы слышали одно и то же: разбойники действуют нагло, нападают даже на укрепленные обозы, и вооружены на удивление хорошо. У многих – новенькие фузеи, у некоторых даже армейские штуцеры. Все указывало на то, что кто-то снаружи подпитывал этот хаос, не давая огню погаснуть. Это навевало на дурные мысли.

Для нас, впрочем, эти банды были призраками. Несколько раз дозорные замечали вдали конные отряды, следившие за нами с холмов, но стоило «Бурлакам» развернуться в их сторону, как всадники тут же таяли в степной дымке. Силуэт «Катрины» в небе действовал еще сильнее. Для суеверных, забитых людей наш дирижабль был чем-то инфернальным, знамением, от которого следовало держаться подальше. Наше технологическое превосходство создавало вокруг колонны невидимый силовой щит. Мы двигались в пузыре безопасности посреди кипящего анархией котла. И эта тишина, это отсутствие сопротивления нервировали. Я шел будто по тонкому льду над темной, глубокой водой.

Прибытие в ставку не принесло облегчения. Вместо победного гомона, который я помнил по возвращении с Прута, лагерь под Перекопом встретил меня раздраженным шумом и воздухом, пропитанным дурными запахами: кислой вонью прокисшей каши, едким дымом сырых дров и всепроникающим смрадом конского пота. Скрипели несмазанные колеса обозных телег, где-то вдалеке надсадно ржали лошади, а рядом, у походной кузни, монотонно бухал молот. Хмурые, чумазые солдаты сидели у палаток, лениво очищая оружие или латая прохудившиеся сапоги. Вся эта огромная армия казалась заведенной пружиной, а по обращенным ко мне хмурым взглядам я читал: виновник – ты.

Петра я застал в большом штабном шатре, окруженном караулом из рослых преображенцев. Внутри царил привычный для походной жизни рабочий беспорядок. На огромном столе, заваленном картами, донесениями и измерительными инструментами, оплыла и давно погасла свеча в медном подсвечнике – свидетельство долгой ночной работы. В углу, не поднимая голов, скрипели перьями два писаря, у входа застыл адъютант. Склонившись над картой, государь стоял ко мне спиной. Он даже не обернулся, когда я вошел и, как положено поприветствовал Государя. Он, не оборачиваясь, махнул рукой на грубый походный табурет. Я сел. Несколько мгновений в шатре слышался лишь скрип пера.

– Ну, докладывай, генерал, – наконец бехэмоциональным тоном произнес он, все так же не поворачиваясь. – Как ты дошел до жизни такой, что мне пришлось бросить турок и тащиться сюда?

О как! Интересное начало разговора. Все же наплели что-то про меня недруги.

Я начал было доклад по всей форме, но он оборвал меня, резко выпрямившись и повернувшись. В его глазах полыхнул огонь. Подойдя к столу, он с силой вонзил ножку циркуля в карту, как раз туда, где был обозначен Дон.

– Без предисловий! Я хочу знать все!

Я вздохнули вкратце, без утайки рассказал ему все события. Петр Первый слушал внимательно. Ни разу не перебил. Но когда я закончил, его лицо аж раскраснелось от ярости.

– Каким правом ты, барон, договоры от моего имени заключал? Кто тебе позволил мою казну, захваченную у разбойников, им же и раздавать? И почему во главе Дона у тебя сидит вчерашний мятежник Зимин, а не верный мне полковник, которого я туда ставил? Отвечай!