Текст книги "Инженер Петра Великого 8 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Угроза была точной. Я писал на русском, надеясь, что его толмачи переведут ему. Посвящать своих «дипломатов» во все это я не хотел, знал их реакцию, успел уже понять ход мыслей этих деятелей.

Время застыло, превратив остаток вечера в пытку. На крепостной стене Сороки я стоял рядом с понурыми Голицыным и Щелкаловым. Они уже смирились с провалом, мысленно сочиняя оправдательные депеши Государю. Они видели тупик. Я же вглядывался в непроглядную тьму османского берега, где едва мерцали огоньки вражеского лагеря. Механизм был запущен. Теперь все зависело от того, окажется ли моя угроза действенной. Ровно в полночь тьма на том берегу должна была дать ответ. Или поглотить мою последнюю надежду.

Глава 20

В полночь на том берегу трижды мигнул и погас огонек – долгожданный сигнал. Голицына и Щелкалова давно оставили меня и ушли. Я накинул темный плащ поверх мундира и спустился к воде. У причала уже ждал Дубов с двумя пластунами и толмачом с турецкого.

– Лодка готова, Петр Алексеич, – тихо доложил он. – Второй «Бурлак» развернут в сторону острова, канониры у орудий. Малейшая заминка – и мы ударим картечью по мельнице.

– Никаких залпов, – ответил я, проверяя, легко ли выходит из-за пояса мой маленький дерринджер. – Если через два часа я не подам сигнал или не вернусь – действуешь по плану «Б». Поднимаешь «Катрину», подходишь к их лагерю на предельно малой высоте и сбрасываешь «Дыхание». Преврати их пороховые склады в ад. Но никого не упусти живым. Понял?

– Так точно, – глухо отозвался он. В его глазах – собачья преданность и плохо скрываемый страх за меня. Верный солдат не понимал этих игр, зато был готов выполнить самый безумный приказ.

– Это не игра, капитан, – словно прочитав его мысли, добавил я. – Это финальная ставка. Либо мы выигрываем войну сегодня ночью, либо завтра утром начинаем ее заново, но уже по-настояшему.

В полной тишине мы скользили по черной, маслянистой воде Днестра. На веслах сидел один из пластунов – безликая тень. Впереди из мглы проступала старая водяная мельница, похожая на скелет доисторического чудища: почерневшие бревна, прогнившее, застывшее колесо, едкий запах тины и сырого камня. Идеальное место для тайной встречи – гиблое, продуваемое всеми ветрами, одинаково чужое для нас обоих. Как и было условлено, на скользкий берег я сошел один, если не считать толмача. Пластун тут же бесшумно отчалил и растворился в тумане, оставив меня наедине с гулкой тишиной.

Идиот. Какой же я идиот. Вместо того чтобы строить заводы, играю в шпионов и дипломатов на гнилом острове. Один неверный шаг – и все мои конвертеры и паровые машины достанутся Меншикову.

Великий Визирь Дамад Али-паша словно соткался из речного тумана. Его, закутанного в темный плащ, страховали две тени с обнаженными ятаганами.

Вот же гад. Не один явился. С другой стороны – явился же. Или у него сразу два толмача. А по их рожам не скажешь, что они по-русски говорят.

Сам визирь казался выше и шире, чем в шатре, в руке его мерно пощелкивали нефритовые четки – единственный звук, выдававший его присутствие. Он остановился в десяти шагах. Тяжелый, непроницаемый взгляд впился в меня, и я понял: передо мной не дипломат, а воин, лично разгромленный мной на Пруте. Он пришел сюда не торговаться – он пришел оценить цену реванша.

– Ты смелый человек, генерал, – низким голосом, без всяких предисловий заявил он, и переводчик за его спиной торопливо зашептал. – Прийти одному на встречу с тем, чью армию ты погубил. Или безумный.

– Ваше превосходительство, я пришел говорить о деле. Безумие – продолжать войну, в которой мы оба лишь фигуры на чужой доске.

Мой толмач перевел. Странная ситуация. Нам бы и одного переводчика хватило, но каждый хочет быть уверенным в том, что правильно понял собеседника.

Он издал короткий гортанный смешок, лишенный веселья.

– Фигуры? Я вижу иное: бунт, полыхающий на твоих южных землях. Твоего царя, вынужденного гоняться за собственными подданными, пока моя армия стоит на его границе. Ты слаб, генерал. И твоя летающая диковина – крик отчаяния. Еще один натиск, и твоя молодая империя треснет по швам, как пересохшая глина.

Вот оно. Удар с позиции силы, козырь – булавинский мятеж. Отчаянная попытка поднять ставки, доказать и себе, и мне, что прутское поражение – лишь случайность. Однако на его физиономии так и просматривалась ярость проигравшего. И тут до меня дошло: мой первоначальный план – давить и угрожать – не верен. Придется импровизировать.

– Вы храбрый воин, Дамад Али-паша, – спокойно произнес я, глядя на него. – Ваши янычары дрались на Пруте как львы. Отдаю должное вашему мужеству. Но вы проиграли не потому, что были слабы – вас предали. Вас послали воевать не с той армией и не в той войне, на которую вы рассчитывали.

Визирь замер, его пальцы сжали четки.

– Франки всегда были вероломны, – процедил он. – Но и московиты не славятся честностью. Почему я должен верить, что твой яд слаще их яда?

– Потому что их яд убивает медленно, а я предлагаю противоядие. Вам ведь наверняка докладывали, что русская армия измотана войной со шведами? Что полки обескровлены, а казна пуста? Вам лгали. Сознательно. Те, кто сидит за вашей спиной в европейских столицах. Они не сказали вам, что мои солдаты уже который год вооружены новыми винтовками, которые бьют вдвое дальше и втрое быстрее ваших. Они умолчали, что мы воюем бездымным порохом, который не выдает позиций стрелков. Они подтолкнули вас в ловушку, рассчитывая, что две восточные империи обескровят друг друга в долгой и жестокой бойне.

Мои слова были рассчитаны на то, чтобы не дать ему опомниться, апеллируя к профессионализму.

– Вспомните историю, – я чуть приблизился. – Конец прошлого века. Священная Лига. Вся Европа – Вена, Варшава, Венеция – объединилась под знаменем креста, чтобы ударить по вам. И где были ваши тогдашние друзья-французы? Стояли в стороне, ожидая, кто кого одолеет, чтобы заключить выгодный мир с победителем. Они всегда так делают. Используют мощь Порты как таран, чтобы пробивать стены для себя. А когда таран ломается, его просто выбрасывают. Ваша война с Россией – их лучшее вложение денег в ваше будущее поражение на Балканах.

Он напряженно молчал. Нефритовые шарики в его руке застыли. В его голове шла отчаянная работа: он прокручивал события, сопоставлял факты, и мои слова ложились на благодатную почву его собственного недоверия.

– Я предлагаю вам не мир, – я понизил голос, переходя к главному. – Мир – это передышка перед новой войной. Я предлагаю месть. Изощренную, холодную и очень прибыльную. Зачем терять своих лучших воинов под Азовом, когда можно ударить по кошельку тех, кто вас подставил? Я экономический союз против Европы.

На лице визиря не дрогнул ни один мускул, но само напряжение между нами изменилось. Враждебность уступила место предельному вниманию.

Меня понесло. Мысль, родившаяся спонтанно, несла меня.

– Посмотрите, – я присел и под свет факела своего толмача веткой на земле обозначил карту восточной Европы и Азии. Как мог. – Вы контролируете южные пути в Персию и Индию. Я, раздавив бунт на Дону, контролирую северный, волжский путь. Сейчас европейцы гоняют свои корабли вокруг Африки, чтобы привезти шелк и пряности, а потом втридорога продать их и вам, и нам. Мы можем это прекратить.

И я изложил ему свою мысль.

Это было безумное, неслыханное предложение, идущее вразрез со всей вековой политикой и России и Османской империи. Надеюсь, Государь не прибьет меня за это.

Но мысль была чертовски логичной и, главное, бьющее в самую суть этого человека – в его прагматичный разум. Он пришел сюда вернуть себе честь на поле боя. Я же предложил ему вернуть ее на мировом рынке, унизив врага сильнее любого ятагана.

Долгое молчание визиря, перебиравшего в уме мои слова, казалось, сгустило ночную прохладу вокруг нас. Слишком опытный игрок, чтобы сразу поверить в соблазнительные речи. Он взвешивал предложение: гениальное, если правда; смертельная ловушка, если ложь. В его глазах читался глубокий цинизм человека, привыкшего к тому, что в большой политике союзник от врага отличается лишь степенью вероломства.

– Красивые слова, генерал, – наконец произнес он. – Ты рисуешь передо мной сады Семирамиды, но я стою на выжженной земле. Твои речи сладки, однако в Стамбуле мой повелитель, Падишах, ждет от меня победы. Мои враги при дворе уже точат кинжалы, шепча ему, что я опозорю знамя Пророка. А после неудачи предыдущего Визиря на Пруте… Я не могу принести ему сказку вместо голов неверных. Мне нужны доказательства. Неопровержимые. Такие, что я смогу бросить на ковер перед всем Диваном и заставить замолчать даже самых громких крикунов.

И ведь он был прав. Чтобы убедить султана, визирю требовалось нечто большее, чем мои расчеты, – ему нужно было политическое оружие. И оно у меня было.

– Доказательства есть, ваше превосходительство, – сказал я, доставая из-за пазухи туго свернутый и запечатанный воском кожаный сверток. Не думал, что это пригодится, ведь я рассчитывал запугать его. – Но это… кхм… как бы выразится… это яд, который отравит ваших европейских друзей и заставит их грызть друг другу глотки. Используя его, вы отрежете себе путь назад.

Я протянул ему сверток. Он не взял его сразу. Его взгляд буравил меня, пытаясь проникнуть в самую суть замысла. Наконец, он медленно протянул руку. Пальцы, привыкшие к эфесу сабли, с непривычной осторожностью приняли пакет.

Сверток в его руках был результатом адской аналитической работы. В памяти всплыли несколько ночей в Азове: хаос из донесений, обрывков приказов, черновых расчетов и личных дневников, из которых я, как мозаику, складывал единую картину, выверяя каждую цифру и дату. Дюпре, которого я тогда «колол», постепенно разговорился, увлекшись восстановлением собственной гениальной, пусть и подлой, комбинации. Именно он дал нам ключ к ответам.

Разломив печать, визирь присел на замшелый валун и начал читать при свете фонаря, который держал телохранитель. Хмурая сосредоточенность на его лице сменилась недоумением, а затем и яростью. Внутри – ничего лишнего. Только факты, от которых невозможно отмахнуться.

Копии финансовых ведомостей, заверенные подписью французского интенданта, доказывали: агенты короля Людовика щедро платили молдавским и валашским господарям. За вовремя не подведенный фураж, за «случайно» сгоревшие склады, за проводников, которые «заблудились» и завели в болота целые отряды турецкой конницы. Все то, что на Пруте списывали на неразбериху, оказалось четко спланированной и хорошо оплаченной диверсией. Иноземцы знатно порезвились по обе стороны.

Рядом – выдержки из личных писем Дюпре, где французский инженер с циничным остроумием описывал своему парижскому покровителю «маленькую победоносную войну», в которую они втягивают «напыщенных индюков-османов». В них явно просматривалась мысль о том, как столкновение двух «восточных варваров» позволит Франции без единого выстрела ослабить и Россию, и Порту, расчистив себе дорогу на Балканах. Прутская битва, которую турки считали своей победой, в этих письмах представала лишь актом в грандиозном спектакле, поставленном в Версале. И судя потому, как внимательно читал Визирь, он знает либо французский, либо русский – переводы были прикреплены к документам.

– Собаки… – прошипел визирь.

Он с силой сжал кулак, и пергамент захрустел в его руке. Однако он еще не был сломлен. Подняв на меня тяжелый взгляд, он задал каверзный вопрос:

– Ты говоришь, они лгали нам о силе твоей армии. Но ты сам, генерал, применил на Пруте оружие, которого никто не ждал. Как мне удостовериться, что эти бумаги – не твоя собственная хитрость, чтобы поссорить нас с франками?

Проверка. Последний рубеж его недоверия.

– Ты сам знаешь, что это правда, – ответил я, пожимая плечами. – Мне нет смысла врать, ты ведь сам видел как австрийцы и французы вдруг забыли о том, что воюют друг с другом и ринулись примирить нас. Знаешь и видишь. Иначе не пришел бы сюда.

Визирь хмыкнул. Документы давали ему то, в чем он нуждался больше всего: политическое оправдание. Теперь он мог вернуться в Стамбул жертвой вероломного заговора «франков». Вся вина за прутскую катастрофу, за тысячи погибших янычар, за унижение Империи – все это перекладывалось на внешнего врага. Мой компромат становился его щитом, а союз со мной из унизительной уступки превращался в мудрый и единственно верный ход. Его политическое выживание теперь напрямую зависело от успеха нашей сделки. И, несмотря на то, что Прут – это «дело рук» его предшественника, он обязан был оправдаться перед султаном.

– Этого… достаточно, – с горечью выдохнул он, поднимаясь. На его лице застыла маска ненависти. Он смотрел куда-то вдаль, словно видел перед собой дворцовые интриги Стамбула и лица врагов.

– Я принимаю твое предложение, генерал, – сказал он. – Завтра мы закончим это. Но знай, – он повернулся ко мне, сверкая глазами, – если ты обманул меня хоть в чем-то, я найду тебя, даже если для этого придется сжечь всю твою Московию дотла.

– Я инженер, ваше превосходительство, – спокойно ответил я. – Я не умею лгать так изящно, как ваши европейские друзья. Я строю мосты, а не плету интриги. И сейчас предлагаю построить мост между нашими державами. Прочный, надежный, из чистого золота и взаимной выгоды.

Он еще мгновение смотрел на меня, а затем коротко кивнул своим людям. Не говоря больше ни слова, развернулся и так же бесшумно, как и появился, растворился в ночной тьме.

Я остался один. Механизм запущен, его шестерни начали перемалывать старый мировой порядок.

Утреннее заседание в переговорном шатре обернулось фарсом, достойным венецианской комедии. Французский маркиз де Торси и австрийский граф фон Штаремберг явились с ворохом «компромиссов», но застали неожиданную картину: мы с Великим Визирем входили в шатер вместе – в жестах, в коротких репликах сквозило деловое, почти партнерское взаимопонимание.

– Господа, – заявил я, не давая им опомниться и не усаживаясь на подушки. – Благодарю за ваши усилия. Однако «Высокие договаривающиеся стороны» достигли принципиального согласия по всем ключевым вопросам и в услугах посредников более не нуждаются.

На лице маркиза застыла маска изумления, сменившаяся плохо скрываемой яростью. Австриец насупился и судорожно заработал платком, словно ему не хватало воздуха. Мои спутники, Голицын и Щелкалов, проинструктированные лишь за полчаса до этого, сидели с каменными лицами, пряча за ними не меньший шок.

– Позвольте, генерал! – вскинулся де Торси. – Это нарушение всех правил дипломатии! Подобные вопросы не решаются втайне от гарантов мира!

– Правила меняются, маркиз, – холодно парировал я. – Особенно когда «гаранты» ведут двойную игру.

По моему знаку Щелкалов начал зачитывать согласованные пункты: Азов с Таганрогом отходит к России; Порта признает наш протекторат над Молдавией и Валахией. С каждым словом лица европейцев вытягивались. Их многоходовая интрига, нацеленная на взаимное истощение обеих сторон, рушилась на глазах. Россия получала все, о чем прежде не смела и мечтать.

Когда же речь зашла о Крыме, спектакль, срежиссированный нами ночью, вошел в главную фазу.

– Здесь наши позиции непреклонны, – недовольно заявил Дамад Али-паша, поднимаясь во весь рост. – Крымское ханство – верный вассал Блистательной Порты и щит Ислама на севере. Мы скорее возобновим войну, чем позволим хоть одному неверному ступить на эту священную землю с оружием в руках.

Он играл свою роль безупречно. Ярость в голосе, готовность к битве в глазах. Все же в нем пропадает хороший актер. Или это свойство турецкого темперамента?

Европейцы оживились, увидев шанс вбить клин и вернуть контроль над ситуацией. Голицын напрягся, готовый к новому витку препирательств, я остановил его жестом. Настало время для моего финального аргумента.

– Ваше превосходительство, – обратился я к визирю с подчеркнутым уважением, – я ценю вашу верность союзникам. Однако боюсь, вопрос Крыма уже решен. И решен не нами, а самой природой войны, которая изменилась.

Я повернулся к его военным советникам, сидевшим позади.

– Ваши лучшие инженеры, уверен, уже доложили вам о том, что видели. Летающая крепость несет огонь, от которого не спасают ни каменные стены, ни вода. Вы помните Прут. А теперь представьте, что такой огонь обрушится на пороховые погреба в Кафе или на скученные в гавани корабли. Для этого не нужен штурм. Хватит одной безлунной ночи. Это не угроза, а неизбежность.

Я апеллировал к тому, что они уже видели и чего панически боялись, позволяя их воображению дорисовать самые страшные картины. Визирю еще ночью не понравились эти слова, когда я посвящал его в свою мысль. Но он согласился, что при такой подаче европецев легче убедить в спектакле.

– Но это лишь одна сторона вопроса, – продолжил я, вновь обращаясь к визирю. – Есть и другая. Вы говорили о мести. Так вот она. Мы можем действовать согласованно. Мой Государь готов подписать указ о полном запрете транзита персидских и азиатских товаров через русские земли для всех европейских купцов. Весь шелк, все пряности северного пути для них будут закрыты.

В шатре повисла тишина. Россия добровольно отказывалась от гигантских прибылей.

– Что это вам дает? – недоуменно спросил визирь.

Хороший актерище. Либо в который раз удивлен предложению.

– Это дает все вам, – просто ответил я. – Если северный путь закроется, у европейцев останется только южный. Через ваши земли. Вы станете монополистом. Установите любые пошлины. Заставите их платить втридорога за каждый тюк шелка, за каждый мешок перца. Вы получите финансовое оружие, которым сможете душить их экономики годами. Мы потеряем деньги, но получим дружелюбного соседа на юге. А вы получите свою месть и несметные богатства. Взамен я прошу избавить нас от головной боли по имени Крым.

Я строил логическую конструкцию, основанную на законах торговли, которую визирь, как прагматик, не мог не понять. Я предлагал ему невероятно щедрый дар с очевидной ценой.

– Выбор за вами, ваше превосходительство. Либо разорительная война за убыточный и вечно бунтующий Крым, либо мой подарок, который сделает вас богатейшей страной в Европе и позволит отомстить вашим врагам, не пролив ни капли крови.

В тишине шатра визирь, с непроницаемым лицом обдумывавший предложение, видел перед собой безжалостный выбор между прошлым и будущим. Вернее он делал вид, ведь все обговорено уже. Защита Крыма означала войну, поражение и потерю головы. Отказ от него, обставленный правильно, мог стать его величайшим политическим триумфом.

Он медленно поднял голову.

– Блистательная Порта не торгует своими вассалами, – отчеканил он. – Однако мы не можем отказать народу Крыма в праве самому решать свою судьбу. В знак нашего расположения и ради вечного мира, Падишах дарует Крымскому ханству полную вольность. Отныне их судьба – в их собственных руках.

Гениальная формулировка. Он не «отдал» Крым, он «даровал» ему свободу. Умыл руки, сохранив лицо. Но все в этом шатре понимали: это смертный приговор. «Вольный» Крым, лишенный османской поддержки, – легкая добыча. Визирь жертвовал фигурой, чтобы спасти партию, и одновременно подсовывал мне «отравленный подарок» – регион, который немедленно погрузится в хаос и станет постоянной головной болью для Петербурга.

Да, возможно, турки будут помогать хану – но тайно. В любом случае, это уже не важно.

– Предательство! – вскочил де Торси, его лицо исказилось от ярости. – Вы отдаете волкам овцу, которую клялись защищать! Это бесчестно!

– Честь, маркиз, – медленно, чуть приподняв бровь, повернулся к нему визирь, – это нечто большее, чем красивые слова в договорах, которые вы нарушаете, не успев поставить подпись. Мы свой выбор сделали.

Игровой стол был сломан. Европейские кукловоды оказались статистами на чужом триумфе, который сами же и подготовили.

Договор подписали на следующий день. Церемония, лишенная помпы, походила скорее на оформление деловой сделки, чем на завершение войны. Маркиз де Торси и граф фон Штаремберг, сославшись на «дипломатическую немочь», демонстративно отсутствовали. Их поспешный отъезд из Сороки в тот же день напоминал бегство. Они увозили с собой проигранную партию и понимание: на политической карте Европы появился непонятный, а потому пугающий игрок, действующий по своим, варварским правилам.

Я окинул взглядом свиту. Голицын ходил гоголем, уже мысленно получая награды и рассказывая, как его «твердая позиция» сломила упорство османов. Пусть тешится. Ему – почет, мне – работающие договоры и безопасность границ. Каждый получает свое. Щелкалов, напротив, был задумчив, глядя на суетливый отъезд европейцев.

– Готовьте аналитическую записку по возможным последствиям, – тихо сказал я. – Настоящая работа только начинается.

Он вздрогнул, но тут же собрался.

– Уже начал, Петр Алексеевич, – ответил он. – Они не простят нам этого унижения. Ответного хода долго ждать не придется.

Этот понял. Он понял, что мы не просто выиграли торг, а сломали саму доску. И ему от этого было страшно и интересно одновременно.

Перед самым отъездом Великий Визирь сделал прощальный жест, скрепляющий наш странный союз. По его приказу к нашему лагерю привели всех русских пленных. Впереди шла группа изможденных солдат, и лица их светлели при виде наших мундиров. Но за ними, под усиленной охраной янычар, вели другую колонну. Оборванные, заросшие, с потухшими, затравленными глазами. Булавинцы. Бежавшие к туркам в поисках союза против «царя-антихриста».

– Вот, генерал, – сказал визирь, подойдя ко мне. – Ты показал мне предателей, что стояли за моей спиной. Я возвращаю тебе тех, кто стоял за твоей. У каждого свои змеи, генерал. И мудрый правитель должен уметь их душить.

Мастерский ход. Он избавлялся от хлопотных «союзников». При этом демонстрировал свое понимание и одновременно напоминал о язве, все еще разъедавшей мою Империю. Он возвращал мне моих призраков.

Не больше полусотни человек. Старики с безумными глазами фанатиков, молодые парни с искаженными ненавистью лицами, несколько женщин с мертвыми, пустыми взглядами. Они смотрели на меня как на палача. В их глазах я и был тем миром, что разрушил их жизнь.

– Что с ними делать прикажете, Петр Алексеич? – тихо спросил подошедший Дубов. – Изменники…

Он не договорил. По закону их ждала смерть. Самое простое и очевидное – повесить. Быстро, эффективно, другим в назидание. Так поступил бы любой генерал этой эпохи. Так, скорее всего, поступил бы и сам Петр. Но что это даст? Страх – да. Но еще и мучеников для раскольников, новую легенду о царских зверствах. Казненный бунтовщик – семя для нового бунта. А помилованный и поставленный на работу – живое доказательство силы и мудрости новой власти. Куда более выгодная инвестиция.

– Охрану приставить, – сказал я, и Дубов удивленно вскинул глаза. – Накормить. Оказать лекарскую помощь.

Подойдя вплотную, я продолжил тише, чтобы слышал только он:

– Отделить зачинщиков и идейных от тех, кого силой принудили или обманом завлекли. С главарями разберемся в Азове, отдельно. Остальных – туда же, на работы. У нас рук не хватает, а строить надо много чего. Отдашь под личный присмотр Некрасова. Пусть найдет им применение, его люди лучше поймут, как с ними говорить. Это не пленные, капитан. Это… больные. И лечить их придется долго.

Я еще не знал, что именно с ними делать, но понимал, что их судьба – это моральный выбор, который теперь предстояло сделать мне. Надеюсь не все там идейные. Таких не исправишь.

Глядя на серую степь, я впервые за долгое время мечтал вернуться в Игнатовское. Устал я от этих переговоров. Как бы еще императору донести вести про мои «выкрутасы».

Прибьет же сгоряча…

Глава 21

Обратный путь из Сороки был не очень приятным. Поднимавшийся от Днестра густой туман глушил и звуки, и мысли. Шум вчерашнего триумфа растворился в этой белесой мгле. Оглушительная победа не приносила радости. Вместо нее – тревога инженера, запустившего сложнейший механизм и теперь вслушивающегося: не разлетится ли вся конструкция к чертям при первом же серьезном напряжении?

Мои спутники переваривали случившееся каждый по-своему. Князь Голицын, кажется, смирился с перевернувшимся миром. Промолчав всю дорогу, перед самым отъездом он подошел ко мне, поправил напудренный парик и с тяжелым вздохом произнес:

– Вы, сударь, проломили стену, не спросясь архитектора. Дай Бог, чтобы за этим проломом оказался сад, а не волчья яма.

Дьяк Щелкалов, наоборот, был полной противоположностью сокрушенному князю. Сидя напротив меня, он не предавался меланхолии и не взирал на туманный пейзаж за окном кареты. Он кипел сухой, сосредоточенной энергией. Если князь Голицын был подобен старому дубу, треснувшему под ударом молнии, то дьяк напоминал паука, который немедленно начинает затягивать прореху в своей паутине, делая ее крепче и хитроумнее.

Там, где князь видел трагедию, святотатство, непоправимый пролом в вековой стене миропорядка, дьяк Щелкалов видел расчищенную строительную площадку. Да, стену проломили. Старую, кривую, сложенную на глине и честном слове, полную темных закоулков и лазеек для контрабандистов и бунтовщиков. И теперь, на месте этого хаотичного нагромождения камней, можно было воздвигнуть нечто совершенно новое. Монументальное. Государственное.

Он уже проектировал новые бастионы – и финансовые, и юридические, – которые должны были встать на месте этой дыры. Я почти физически ощущал, как в его голове скрипело невидимое перо, вычерчивая контуры будущих указов.

Толковый человек. Надо будет взять его на заметку.

Я, сидя в карете, пытался сложить воедино все части головоломки. Мой запрет на транзит – рискованная авантюра, способная взорвать нашу экономику. Однако иного выхода не было. Слишком все гладко… бунт, турки, европейцы с готовыми решениями… смахивает на партию, где мне позволили выиграть пешку, чтобы поставить мат в другом месте. И пока я не пойму, где стоит их главная фигура, придется действовать наощупь. Это мне какая-то чуйка говорит. Либо же я придумываю проблемы на ровном месте.

Пленники тормозили наше движение. Подводы теле были не самыми хорошими, мы часто останавливались. На первом привале, у небольшой степной речушки, я приказал привести пленников, возвращенных визирем.

– Расправу учинить – ума много не надо, капитан, – сказал я Дубову, который уже готовился к неприятной процедуре. – Сперва дознание. Мне их языки нужны, а не шеи в петле. Нужно же понять, кто дирижировал этим кровавым балаганом. Так-то оно понятно, но живое доказательство не помешает.

Допрос – как работа патологоанатома: вскрыть труп мятежа, чтобы понять причину болезни. Вести его я решил лично, в присутствии только Дубова и писаря. Как я и думал, большинство пленников – сломленные, забитые мужики, вчерашняя голытьба, угодившая в жернова большого бунта. Гутаря на характерном донском говорке, они лепетали о «воеводском беспределе», о «поруганной вере». В их словах не было идеологии – сплошной животный страх, голод и всепоглощающая усталость.

Я уже собирался заканчивать, когда заметил пятерых-шестерых, державшихся особняком. Их то Дубов и отделил как «идейных». В отличие от остальных, эти в землю не смотрели. Взгляды колючие, полные затаенной ярости. И в их речи, когда переговаривались между собой, слышались иные, более мягкие, певучие нотки. У одного из-под рваной шапки виднелся чудом уцелевший оселедец. Ага, значит, турки, не вдаваясь в тонкости, сгребли всех «неверных» бунтовщиков в одну кучу.

– А этих ко мне, – приказал я конвою. – По одному. Начать вон с того.

Мой палец указал на мужчину, стоявшего чуть поодаль от основной группы. Даже в сумерках привала его фигура выделялась не ростом, но какой-то внутренней статью, собранностью хищника. Конвоиры, не мешкая, подтолкнули его вперед. Звякнули кандалы – сухой, неприятный звук. Дубов именно с этих не снял кандалы.

«Тот» был мужчиной лет сорока, жилистым, с обветренным до красноты лицом, на котором степные ветра и южное солнце выдубили кожу. Но настоящую его суть выдавала выправка, которую не могли скрыть ни рваные лохмотья, служившие ему одеждой, ни унизительные колодки на ногах. Это была осанка человека, для которого война – ремесло. Руки, сцепленные перед собой, были покрыты сетью старых шрамов, а пальцы – длинные, сильные – лежали на ржавом железе так, будто держали эфес сабли. Явно не фанатик-старовер, не вчерашний мужик, взявшийся за вилы. В его глазах, глубоко посаженных читался опыт профессионального солдата.

Когда его ввели в шатер, он не споткнулся на пороге, не согнулся под взглядами. Окинув быстрым взглядом обстановку – походный стол с картами, меня, капитана Дубова справа от себя, писаря с гусиным пером наготове, – он встал передо мной, глядя без тени страха. На донского казака он походил не больше, чем волкодав на дворового пса. Волк, но совсем из другой стаи.

Внутри шатра было тихо. Снаружи доносились приглушенные звуки лагерной жизни – фырканье лошадей, тихий говор солдат у костров. Здесь же воздух, казалось, потрескивал от напряжения.

– Имя? Чин? – начал я допрос без предисловий, нарочито сухо. В такой ситуации любая любезность – проявление слабости.

Пленник презрительно скривил губы, но промолчал. Его взгляд не метнулся в сторону. Он просто с вызовом смотрел на меня.

О как! Я невольно приподнял бровь.

Это было молчание солдата, знающего цену информации и понимающего правила игры. Он оценивал меня, Дубова, шатер.

Я откинулся на спинку скрипучего походного стула, демонстративно расслабляясь. Пусть прочувствует всю безысходность своего положения. Я могу сидеть здесь до утра. А он – стоять в кандалах вечность.

– Хорошо, – нарушил я тягостное молчание, и мой голос прозвучал спокойно, даже с ноткой скуки. – Будем считать, что ты безымянный. Это упрощает процедуру. Но я-то знаю, кто ты. Не донской. Повадки не те. Акцент, что я слышал, когда вы переговаривались… слишком мягок для Дона. И стать иная. Запорожец что ли?

Я бросил это слово как пробный камень в воду, внимательно следя за рябью на его лице. И она появилась. Еле заметный хищный оскал, мелькнувший и тут же исчезнувший. Угадал. Значит, идейный. Неужели из тех, что служат гетману Мазепе? Интерес мой из чисто профессионального стал почти личным.

Он понял, что дальнейшее молчание бессмысленно.

– Зовут меня Андрей Гордиенко, – процедил он сквозь зубы. – Сотник Войска Запорожского Низового. Я не разбойник, а вольный казак.

Он произнес это как посланник, вручающий верительные грамоты. С гордостью, с вызовом, с презрением ко всему, что я олицетворял.