Текст книги "Записки Шанхайского Врача"

Автор книги: Виктор Смольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Так, один русский спекулянт пригласил меня как-то к жене. Пригласил ночью, когда на каждом углу стояли японские часовые и ездить было опасно. Спекулянт был прилично пьян и ходил по комнате в пижаме; он ел мандарин и называл меня в рифму – «докторин». Возможно, в душе он был поэтом, хотя и скупил в Шанхае всю соль, перепродал ее по неимоверной цене и стал очень богатым. Редкое сочетание поэтичности натуры и прагматизма.

Надо сказать, что в мире много смешного и надо только уметь его увидеть и оценить. Вот еще одна история из моей богатой на смешные случаи жизни. Мне довелось присутствовать на большом приеме в честь дня рождения норвежского короля, который устроил генеральный консул Норвегии Мартин Болстад. Это был красивый человек, ростом – настоящий викинг, только одет в современные штаны. Многочисленные гости, приглашенные на прием, сгруппировались вокруг веранды на английской лужайке. Прислуга обнесла всех напитками. Болстад вышел к нам, чтобы произнести речь и... забыл, о чем хотел сказать. Он задумчиво смотрел в небо и молчал. Так же молча стояли и все мы со стаканами виски и джина в руках. Мне в душу закралась свинская мысль, что он забыл имя своего короля. Потом я сообразил, что он мог забыть его номер. Ведь почти все короли Норвегии были или Олафы, или Га-аконы. Представьте себе, что Болстад мог произнести тост: «Леди и джентльмены, предлагаю вам выпить за здоровье его величества короля Норвегии Олафа третьего. Ура!» – а Олаф третий умер еще в третьем веке нашей эры. Скандал! Какой-нибудь негодяй написал бы в Осло письмо и сообщил бы, что консул забыл имя своего государя. Болстада выручил его китаец-бой. Он подошел к нему с серебряным подносом, на котором стоял стакан виски с содовой. Болстад взял стакан и сказал: «Леди и джентльмены! Сегодня день рождения короля Норвегии. Я приглашаю всех выпить за его здоровье. Ура!» Этикет был соблюден. А был ли королем Олафом или Гааконом никто из присутствующих гостей, кроме норвежцев, не знал. Да и Болстад, по-моему, не помнил. Кстати, когда-то он служил в норвежском посольстве в России, о чем мне сам рассказывал, правда, точно не помнил, было это до революции или после. Ну, запамятовал человек, чего с него возьмешь. И у него была русская подруга, прелестная брюнетка. Интересно знать, всегда ли помнил он ее имя.

Когда Болстад узнал, что я скоро уезжаю в СССР, то устроил ужин в мою честь. Очень милым человеком был Мартин Болстад, хотя и немного забывчивым.

Перечитывая сейчас протоколы заседаний нашей фирмы, я поражаюсь, что все последние встречи сводились к обсуждению финансовых вопросов. В одном протоколе появилась характерная для того времени запись: «Получен хороший гастроскоп. Заплачено 126 фунтов (это около трехсот американских долларов). Доктор Чен знает врача, который мог бы его купить». Гастроскоп – очень полезный инструмент для диагностики болезней желудка. Мы его заказали в Англии для себя, но когда получили, то уже думали, кому бы его продать. «Фирма» явно шла к завершению своей деятельности.

О политике на заседаниях никогда не говорили. Лишь один раз разгорелся спор за ужином между мной и американцем Торнгэйтом. Вопрос коснулся советско-американских отношений. Торнгэйт заметил, что СССР вмешивается в чужие дела. Я не выдержал и спросил, а что он думает о поведении кардинала Спеллмана. Этот американский кардинал недавно был в Сингапуре, и газеты писали, как он, сев в машину, развернул американский флаг и, проезжая по улицам, махал им в знак приветствия приветствовавшим и не приветствовавшим его сингапурцам. Я сказал, что, с моей точки зрения, представителю церкви не следовало бы заниматься политическими демонстрациями. Спор разгорелся, но Бертон его тут же притушил, заметив, что разговоры о политике за столом вредят пищеварению.

ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ НА РОДИНУ

«Холодная война» продолжалась. ИРО (Международная организация для беженцев) партиями отсылала русских эмигрантов на остров Самар (Филиппины), где те должны были ожидать визы для въезда в избранные ими страны (США, Австралию, Канаду и пр.). Начался отъезд из Шанхая и граждан с советскими паспортами, пожелавших уехать в вышеупомянутые страны, а не в СССР. Формальности для них в советском генеральном консульстве были предельно просты. Приходил такой гражданин и предъявлял свою визу. В его паспорте ставили сразу печать: снят с учета в связи с выездом в такую-то страну.

В марте советским консульством было объявлено, что советские граждане, желающие поехать в СССР на освоение целинных и залежных земель, могут подавать заявления об отъезде. Мне позвонили из генерального консульства и спросили, собираюсь ли я ехать. Я ответил, что да. С этого момента все мои неприятности с поликлиникой отошли на задний план. Со всеми служащими я успел уже расплатиться. Оставалось передать кому-то из врачей мою практику, причем такому врачу, которому я верил. К счастью, по личным обстоятельствам, не собирался уезжать из Шанхая доктор Ренэ Сантелли, французский хирург, он и согласился взять моих англичан. Я переговорил с британской торговой палатой (странная, как я теперь вижу, палата: ведь торговли-то вообще не было) и с британским консульством. Они согласились с кандидатурой Сантелли. Собственно говоря, у них не было другого выбора.

Я хорошо знал Сантелли, потому что он приглашал меня давать наркоз его больным. Он был веселым человеком, его любили и ассистенты, и медперсонал. Несколько настороженно к нему относились только монашки-медсестры, так как он, не стесняясь их присутствия, часто изъяснялся на звучном, полнокровном языке Рабле. Как-то он оперировал женщину по поводу рака матки. Нисходящая толстая кишка у больной была спаяна с опухолью, и Сантелли осторожно отделял ее от опухоли. Неожиданно стенка кишки порвалась, и ее содержимое полилось в брюшную полость. «А, дерьмо! – весело воскликнул Сантелли. – Запомните, господа, дерьмо является абсолютно верным признаком разрыва стенки кишки».

Я передал Сантелли карточки с историями болезней пациентов, их было около тысячи, и официально уведомил британское консульство о прекращении практики.

Прощальный ужин по поводу моего отъезда, кроме норвежского генконсула Мартина Болстада, устроил индийский генконсул Муругесан. А еще Сантелли достал мне приглашение во французское генконсульство на празднование четырнадцатого июля – Дня взятия Бастилии.

Стояло жаркое и поразительно дождливое лето. Каждый вечер клуб граждан СССР был переполнен. Около секретаря клуба всегда толпилось много посетителей-мужчин. Дело было в том, что по правилам во всех помещениях клуба можно было находиться с расстегнутым воротничком, а вот в ресторан без галстука вход был воспрещен. Многие члены клуба, пришедшие без галстука, шли к секретарю, который держал в шкафу ворох галстуков и выдавал их безвозмездно, под честное слово, безгалстучным членам. Кроме клуба, у нас еще была советская школа, общежитие для бедных детей, которое занимало два здания, и кинотеатр, представлявший собой большой навес из циновок.

Советский спортивный клуб к тому времени уже закрылся. Любопытна история его создания, примерно лет за семь до его закрытия. Для строительства клуба обществу граждан СССР понадобились деньги. Решено было поступить по принципу Робина Гуда: ограбить богатых. Генеральный консул СССР пригласил группу наиболее состоятельных лиц советской колонии в консульство на просмотр фильма «Сказание о земле сибирской», еще не вышедшего на шанхайские экраны. Сначала показали фильм. Эффект от него был ошеломляющим. Потом был ужин, тоже ошеломляющий: тогда еще подавали красную икру. За кофе консул встал и произнес небольшую речь. Он сказал, что Обществу граждан СССР нужны деньги на постройку спортивного клуба. Тут же все полезли за чековыми книжками. Моя соседка по столу сняла свои золотые часы с массивным золотым браслетом. Короче, деньги нашлись сразу.

Перед отъездом мне нужно было продать свою английскую машину «Остин-Ю» и мотоцикл «Ройал Энфилд». Общество китайско-советской дружбы организовало комиссию, через которую отъезжающие в СССР советские граждане могли продать вещи, и, надо сказать, эта комиссия, действительно, оказывала большую помощь. В отличие от советских граждан, ехавших в СССР по визе, для которых существовал целый ворох советских таможенных правил и всяческих ограничений, нас ничем не ограничивали ни по количеству, ни по качеству ввозимых с собой вещей. А так как правительство СССР брало на себя транспортировку имущества на целину, то и эти заботы были с нас сняты.

Свою английскую машину я решил не везти с собой не потому, что знал об отсутствии для нее в СССР запчастей. Этого я как раз не знал. Но я знал, что у английских машин слабые аккумуляторы. Даже в мягкую шанхайскую зиму (никогда не ниже плюс пяти градусов) мой шофер каждый вечер выпускал из радиатора воду, а утром наливал в него кипяток, иначе мотор не стартовал.

Один англичанин, принимавший участие в туристическом «кроссе» богатых бездельников зимой через Италию, рассказал мне по этому поводу забавную историю. Джентльмены и леди всех национальностей ехали на машинах самых различных марок с остановками в фешенебельных гостиницах с заранее забронированными номерами. Директор английского банка, специально купивший себе для этой поездки последнюю модель «Ягуара» (дорогая английская машина), каждое утро, когда вся компания рассаживалась по машинам и отправлялась в путь до следующей выпивки в следующем отеле другого города, не мог на своем «Ягуаре» сдвинуться с места. И это в Италии! А я ехал в Сибирь.

Приготовления длились более трех месяцев. Так, наверное, было рассчитано в Москве, чтобы мы приехали на место еще летом. Дважды с отъезжающими беседовал генеральный консул Шестериков, отвечал на многие вопросы, часто неожиданные, а иногда просто глупые. Один преуспевающий коммерсант задал такой вопрос: «У меня есть двести штук китайского шелка. Имеются ли на целине склады, в которые я мог бы их поместить?»

У индийского генконсула в Шанхае. Прощальный ужин по поводу нашего отъезда на Родину. 1954 г.

Последний прием в Шанхае, на котором мы были с женой, был вечером 14 июля в саду французского генконсульства по случаю Дня взятия Бастилии. А 16 июля нас посадили в вагоны второго класса, и мы поехали на запад в сторону Нанкина. Сразу за Шанхаем мы увидели, что такое наводнение. Поезд шел по очень высокой насыпи, но колеса были в воде, а кругом – горизонт и сплошная вода. Виднелись только крыши домов и верхушки деревьев. Вся равнина на сотни километров была под водой, и на сушу мы выбралась лишь на подступах к Нанкину, так как он стоит в гористой местности. В Нанкине для переправы через Янцзы наши вагоны закатили на громадный понтон. После переправы мы двинулись прямо на север в сторону

Тяньцзиня. В Тяньцзине стояли дня два, чтобы дать время сесть в поезд «целинникам »-тяньцзиньцам. Многие пошли смотреть город. Я не пошел. В Тяньцзине я прожил около тринадцати лет, для меня это были счастливые годы, и мне не хотелось портить впечатления юности.

В Харбине два дня к нам присоединяли вагоны с «советскими» харбинцами. Здесь я родился и хорошо помнил небольшие районы города, где жил в детстве. Но вспоминать прошлое я не захотел, тем более, что в годы моего детства Харбин был совершенно русским городом.

По всей Манчжурии, вплоть до советской границы, мы останавливались на самых крупных станциях, чтобы собирать «целинников». Была остановка в Хайларе, это уже недалеко от границы. Я вышел из вагона и узнал знакомый с детства запах цветов и травы. На юге Китая трава и цветы так не пахнут.

Потом была станция Манчжурия – последняя станция на китайской земле. По перрону ходили советские железнодорожники в форме, мы их видели впервые в жизни. Здесь предстояла пересадка в советские вагоны. Целая бригада китайских носильщиков переносила наши вещи, а мы в это время пошли на базар, который был устроен тут же, около железнодорожных путей. Нам было сказано, что все китайские деньги мы должны истратить на месте. Моих денег хватило на дюжину бутылок маньчжурского вина.

Наконец состав тронулся. Мы договорились, что вино выпьем на государственной границе. Как только показалась вспаханная пограничная полоса, мы наполнили стаканы вином. Все пассажиры вагона встали и выпили за приезд на Родину.

Начиналась новая жизнь.

КАРТИНКИ ИЗ ШАНХАЙСКОЙ ЖИЗНИ

СЫПНОЙ ТИФ

Сыпной тиф передается обыкновенной платяной вошью, и до открытия его возбудителя люди думали, что это одна из форм мора, который бог посылает им за грехи. Сыпной тиф называли «тюремной лихорадкой», причем такое название вполне оправдано, поскольку именно в тюрьмах чаще всего возникали его эпидемии. Мне тоже пришлось столкнуться в своей врачебной практике с эпидемией сыпного тифа в тюрьме международного сеттльмента

Во время японской оккупации Шанхая двое русских полицейских получили приказ поехать в тюрьму, находившуюся на территории французской концессии, и перевезти оттуда группу китайских заключенных в тюрьму сеттльмента. Я запомнил их фамилии: Крутья и Бурмакин. Когда они подъехали к серому мрачному зданию муниципальной тюрьмы на Уорд роуд и позвонили, им открыли ворота двое других русских полицейских (назовем их Павлов и Иванов), которые несли дежурство на посту «Ворота и ключи», так англичане называют пост у ворот тюрьмы.

На регистрацию вновь прибывших заключенных, а ей занимались все четверо полицейских, понадобилось совсем немного времени, но этого было достаточно: через неделю все они заболели почти одновременно. Бурмакин быстро умер. Крутья болел тяжело и долго, я за время его лечения сам свалился с тифом, к счастью, с крысиным, от которого люди редко умирают, успел поправится и вернуться в больницу, а он все еще болел: начался гнойный плеврит, некроз левой пятки, волосы поредели. Павлов был без сознания, но к третьей неделе молодой организм переборол болезнь, и он начал поправляться. Павлов и Иванов лежали у меня в отдельной палате для двоих.

Когда Павлов пошел на поправку и был уже в сознании, наступил кризис у Иванова. Иванов умирал, в этом не было никакого сомнения. Антибиотиков в то время не было, и мне пришла в голову мысль перелить ему кровь выздоравливающего Павлова. Кровь оказалась одной группы. Я подошел к Павлову и сказал: «Иванов умирает, могли бы вы дать ему кубиков двести вашей крови? Может быть, это ему поможет». Павлов сразу согласился. Я уже собирался обратиться к жене Иванова, которая не отходила от постели больного третьи сутки, чтобы спросить ее разрешения, но в этот момент ко мне подошла сестра и прошептала: «Доктор, вас спрашивает Павлов».

Я вернулся к нему. «Доктор, – сказал он мне, – у меня был сифилис, и я не успел закончить лечения до того, как заболел сыпняком. Имеет ли это какое-нибудь значение?» Я ответил ему, что это никакого значения не имеет, но все же сообщил об этом жене Иванова. Она вспыхнула и наотрез отказалась дать разрешение на переливание. Меня это несказанно удивило. В конце концов лучше иметь мужа-сифилитика, но живого, которого можно сразу начать лечить, чем покойника не сифилитика. Но у нее была своя точка зрения и право выбора. Наш разговор произошел около семи часов вечера, а на рассвете Иванов умер. Крутья же поправился.

ИЗУЧЕНИЕ ШВЕДСКОГО ЯЗЫКА

Тихоокеанская война продолжалась. Больных у меня стало меньше. Собственно говоря, число их в двух английских больницах не уменьшилось, но это были не больные, а «хроники» или престарелые люди, которых мне посылали из концлагеря с намеком держать их подольше. Раз в месяц я должен был писать отчеты об их состоянии в японскую жандармерию, но японцы, по-моему, этих документов не читали. Им было все равно, где находятся их враги: в концлагере или в больнице. Убежать из Шанхая они все равно не могли.

Я продолжал ездить в кабинет регулярно, но дел, связанных с медициной, там почти не было. Поэтому я решил найти себе другое занятие и для начала вскрыл наш сейф, который представлял собой внушительное сооружение, оборудованное двумя дисками с цифрами: один диск был наложен на другой и надо было найти комбинацию, открывавшую замок. Я занимался этим делом около месяца, записывая все испробованные варианты. Вообще, если диск вертеть очень осторожно, то можно пальцами почувствовать легкий щелчок, свидетельствующий о том, что цифры совпали. Через месяц кропотливой работы я нашел шифр. Он оказался очень сложным: надо было вертеть диск вправо, потом влево, потом – снова вправо, каждый раз до определенной цифры. Раньше мне никогда не приходилось вскрывать сейфы. Я чувствовал себя победителем, но сейф был пустой.

Тогда я решил, что у меня есть время выучить еще два иностранных языка. Я решил освоить один романский и один скандинавский. Выбрал итальянский и шведский. С итальянским все было очень просто. Я купил учебник Вергани на французском языке, несколько раз его перелистал и не выучил ничего.

Со шведским дело вышло сложнее. Я позвонил в шведское консульство, где работал мой бывший пациент фон Штриндберг, раньше он служил в английской полиции (позже выснилось, что он не швед, а немец, и к тому же нацист), и сказал, что хотел бы заняться шведским языком. Штриндберг охотно пообещал мне найти учителя. На следующий день он позвонил мне и сказал, что у него есть человек, который мне нужен. Фамилия его, условно, Луне, он служит матросом на шведском судне, но при этом прекрасный пианист (каковым он действительно и оказался) и очень интеллигентный человек.

В период войны много нейтральных судов застряло в Шанхае. Их консульства списывали комады судов на берег и снимали для них дома, поскольку дешевле было отапливать трехэтажный дом, чем корабль. Штриндберг дал мне адрес, и на следующий день я поехал к моему учителю, предварительно купив учебник шведского языка.

Луне оказался молодым черноволосым человеком, довольно полным, чуть ниже среднего роста. Он прилично говорил по-английски. Для начала я пригласил его отобедать во французском клубе. Мы отправились туда. Увидев пианино на эстраде, Луне прошел к нему и к удовольствию посетителей прекрасно сыграл несколько вещей.

Первый урок меня очень обрадовал. Оказывается шведы настолько прогрессивный народ, что за последние двадцать лет раз шесть упрощали свою грамматику, так что, по уверению Лунса, сейчас шведской грамматики почти не существует. Есть там несколько правил – и все. Великолепный язык. В конце урока Луне учил меня чтению, чтобы сразу поставить произношение.

На втором уроке он был довольно сильно пьян, разговаривал со мной на немецком языке и долго разглагольствовал о том, что немцы непременно разобьют русских и что Гитлер великий человек. Так стала понятной связь Лунса со Штриндбергом, этим псевдошведом. Шведским языком в этот день он заниматься не захотел, махнул рукой и сказал: «Займемся в следующий раз».

Третий и предпоследний урок был самым интересным. Дело было летом, и мы оба были в белых шортах и рубашках. Незадолго до моего приезда Луне, очевидно, упал в угольную яму в подвале и походил на маскарадное домино: половина одежды (и лица) была черной, другая – белой. Очень эффектный вид. Снова он был пьян, но уже так, что не мог говорить даже по-немецки. Урока не получилось. Теперь мне стало ясно, как он ухитрился дослужиться до звания простого матроса.

Состоялся и четвертый – последний урок. Луне был трезв и прогуливался перед садиком своего общежития. Из его комплиментов в мой адрес я быстро понял, что он пассивный педераст. Эта часть программы меня не интересовала, я сел на велосипед и уехал. Так закончились мои занятия шведским языком.

ТРАГЕДИЯ ДЖОНА Н.

В английских колониях жизнь евразийца была нелегкой. Евразийцем называли человека, у которого отец был англичанином, а мать азиаткой (китаянкой, японкой, кем угодно, но не белой). Англичане называли таких людей «британскими евразийцами», и отношение к ним было иное, чем к чистокровным англичанам. Это накладывало отпечаток и на служебную карьеру, и на личную жизнь. Англичане, женившиеся на китаянках, жили обособленно от чистокровных английских семей. Дети от смешанных браков создавали семьи тоже чаще всего между собой. Англичане и русским не простили татарского ига. У них есть даже поговорка: «Поскреби русского, найдешь татарина».

Британский евразиец редко занимал ответственный пост в колониально-административной системе. Молодые англичане, приехавшие из Англии, быстро обгоняли по службе местных британских евразийцев, и те не могли не чувствовать своей «второсортности». Некоторые из них искали спасение в британском ура-патриотизме («джингоизм»), другие – в религии, третьи – в азартных играх и в вине.

Иногда это вело к драмам, одну из которых мне пришлось наблюдать при ее развязке. У меня был пациент Джон Н., британский евразиец, лет тридцати пяти. Это был высокий, полный человек с черными, как у всех евразийцев, волосами и с обезображенным серной кислотой лицом, на котором глазные впадины были затянуты рубцами кожи. Глаза он потерял, когда служил в английской газовой компании в должности надсмотрщика над китайскими рабочими: чем-то им очень досадил, и они плеснули ему кислотой в глаза. Случай был уникальным. Газовая компания назначила ему пожизненную пенсию и предоставила большую квартиру. Двое его маленьких сыновей все время болели, и я довольно часто бывал у него. Квартира была расположена на пятом этаже, и добираться до нее приходилось по целой системе лестниц, прилепленных снаружи дома из серого кирпича, построенного совсем рядом с газгольдерами.

Шла война, и все англичане были уже интернированы. Джон Н. оставался на свободе. Как-то вечером меня срочно вызвали в приемный покой Дженерал госпитал. Там меня ожидала жена Джона, она была в слезах, а с ней двое плачущих малышей – лет, так, десяти и восьми. У обоих мальчиков на правых кистях рук были ровные поперечные разрезы. Я начал осмотр и увидел, что сухожилия не задеты и можно ограничиться наложением кожных швов, а потом спросил мать, что случилось. Она попросила меня пройти в соседнюю комнату и рассказала, что руки ребятам разрезал ее муж. Он обратился к японцам с просьбой-посадить его вместе с семьей в концлагерь, но те отказали, сославшись на то, что он не англичанин, а китаец. Это его глубоко оскорбило, и он решил убить себя и детей.

Он подозвал ребятишек к себе и начал резать им руки, но, поскольку был слепым, то не видел, что делал. Я живо представил себе эту сцену: слепого отца с бритвой в руках и малышей, покорно подставляющих ему руки. Если бы они сопротивлялись, у них были бы множественные порезы. Видимо, он как-то уговорил их. Может быть, сказал, что английские мальчики должны быть храбрыми. «Затем, – добавила жена, рыдая, – он подбежал к окну и выбросился из него». Это с пято го-то этажа! «Боже мой, – сказал я, – он убился». «О нет, доктор». Под окном столовой далеко вперед выходила крыша четвертого этажа, о чем слепой не знал. Пролетев всего метра полтора, он свалился на асфальт этой крыши, разбил лицо и содрал кожу с рук. «О нет, сэр, слава богу, он жив».

Психически Джон Н. был совершенно нормальным человеком. То, что японцы не признали его англичанином, оказалось для него последней каплей, переполнившей чашу терпения. Однако почему рабочие плеснули ему в лицо кислотой? Я назвал этот случай уникальным, потому что не слышал ни об одном другом подобном случае. Была ли тут месть? За что? Может быть, несчастный чересчур притеснял рабочих, желая быть хорошим англичанином, а внешностью он ничем не отличался от китайцев и говорил по-китайски. Вот и вызвал недовольство рабочих: вроде бы китаец, а ведет себя как неумный англичанин. Но все это предположения. Больше этой семьи я не видал. Может быть, японцы все-таки пошли ему навстречу и посадили в концлагерь. И тогда он, наверное, почувствовал, что счастлив.

«НАШ МИЛЫЙ МАЛЬЧИК»

Среди моих пациентов была хорошая латышская семья, которая жила в том же высотном здании, что и я. Отец семейства, высокий, худощавый старик, был лютеранским пастором. Я знал и его жену, она была тоже высокого роста, и дочь – девушку лет двадцати, которая жила с ними.

Однажды меня вызвали к старику. Я нашел его в гостиной на кушетке с параличом правой половины тела, речь была утрачена. Все говорило за кровоизлияние в мозг слева. Предупредив жену, что ему сейчас нужен покой, я прописал лекарство – больше ради нее – и пообещал заглянуть снова завтра. Когда я пришел на следующий день, то увидел ее радостно улыбающейся. Старик сидел в кресле и тоже весело меня приветствовал. Оказалось, что у него был просто спазм сосудов головного мозга слева, который за ночь прошел. Спазм сосудов может полностью симулировать кровоизлияние. Все мы были очень довольны и разговорились.

Гостиная, где мы сидели, была настоящим антикварным музеем: вдоль стен стояли стеклянные шкафы, почти сплошь забитые старинными фигурками из слоновой кости; на потолке висела большая хрустальная люстра, везде, где только возможно, стояли вазы из фарфора. Семья собиралась уехать в США и там все это продать. В разговоре мы коснулись того, что за вывоз изделий из слоновой кости китайцы взимают большую пошлину: во-первых, все эти фигурки людей и животных имеют большую художественную ценность, а во-вторых, слоновая кость сама по себе дорогая. Я рассказал историю, произошедшую с моим покойным шефом, доктором Бертоном, который в течение многих лет также собирал коллекцию вещей из слоновой кости, рассчитывая затем продать ее в Англии. Когда его супруга отправлялась в Шотландию, он послал нашего китайца-бухгалтера со всей коллекцией в налоговое бюро, чтобы узнать сколько ему придется заплатить государству. Бухгалтер очень быстро вернулся и сказал: «Доктор, вам ничего не надо будет платить. Это не слоновая кость, а подделка. Они думают, что это собачья кость».

К этому времени война уже кончилась, и в Шанхай и другие порты Китая направлялся американский флот. «На одном из этих кораблей едет наш милый мальчик, -сообхцила жена старика со счастливыми слезами на глазах, когда я уже собрался уходить, – он служит матросом на американском военном флоте, и мы все так ждем его. Я не видела его уже лет десять».

Наконец «наш милый мальчик» приехал, и я был приглашен на чашку чая, чтобы с ним познакомиться. На меня он не произвел приятного впечатления. Такой недружелюбный кретин с волосами, подстриженными по-американски. Но мать вся сияла от счастья.

Вечером прибежала его сестра вся в слезах. Оказывается, «милый мальчик» так напился, что она боялась ночевать дома. Утром девушка попросила меня зайти, чтобы посмотреть ее маму, так как та плохо себя чувствует.

Я был просто поражен, когда вошел в гостиную. Создавалось впечатление, что тут только что произошла гибель Помпеи: весь пол был усеян осколками стекол от разбитых стеклянных шкафов и черепками от фарфоровых ваз, везде валялись фигурки из слоновой кости, а посередине комнаты лежали остатки хрустальной люстры. «Наш милый мальчик» храпел на кушетке. Отец сидел в кресле и был спокоен, а мать лежала на диване с холодным компрессом на голове и тихо плакала. Да, дорого им обошелся «наш милый мальчик».

Американские психологи объясняют такое поведение психологической реакцией на нервное напряжение, вызванное войной. У человека накапливается в организме много агрессивности, которая ищет выход. «Наш милый мальчик» нашел выход в битье хрустальной люстры и стеклянных шкафов.

Больше я их не видел. Они уехали в США.

СТУДЕНЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

Валентин Лубков был веселым и легкомысленным молодым человеком и, пока его папа был в состоянии платить за его образование, ничего не делал, учась на каком-то факультете американского университета св. Иоанна. Однажды в хорошее апрельское утро он сидел в своей комнате у открытого окна и читал спортивные новости. В дверь постучали, и вошел его приятель, китаец.

«Лубков, – сказал он, – хотите заработать сто долларов?» – «Хочу, – ответил тот. – Будут ли еще глупые вопросы?» – «У меня дядя умирает от рака желудка, и после того, как врачи сказали, что больше ничего не могут сделать, семья обратилась к религии. Сначала пригласили буддийских монахов, потом даоистских, затем католиков и, наконец, протестантского пастора. А вчера тетка попросила меня достать русского священника. Не согласились бы вы сыграть его роль, а деньги разделим пополам». – «Чудесная мысль!» – воскликнул Лубков. Он позвонил своему другу – такому же лоботрясу, – который пел басом в хоре русского православного собора, и заручился его помощью. На другой день Лубков надел темный костюм, пристегнул крахмальный воротничок задом наперед, как носят протестантские пасторы, его напарник взял с собой Евангелие, и трое авантюристов отправились к умирающему.

Многочисленные члены семьи, встретив их у главных ворот с поклонами и улыбками, провели в дом, в комнату больного, где уже было много народа.

Лубков не стал терять времени даром. Он открыл наугад Евангелие и прочел первую попавшуюся главу. Потом они с приятелем дуэтом спели «Жили двенадцать разбойничков». Это очень красивая старая русская песня, и звучит она церковно-торжественно, хотя и повествует о том, как бесчинствовал в свое время Кудеяр-атаман. Затем Лубков прочел еще что-то из Евангелия, после чего последовала песня «Эй, ухнем!». Здесь они, по-моему, сильно рисковали, потому что китайцы уже слышали эту песню. Правда, они могли не знать, церковная это песня или нет, а в исполнении Лубкова она могла быть и вообще неузнаваемой.

Все сошло, однако, хорошо. Лубков подошел к больному, похлопал его по голове Евангелием и дал поцеловать свой перстень: большую серебряную лягушку с выпученными зелеными глазами. На этом церемония окончилась. Лубков раскланялся со всеми и, почтительно поддерживаемый под руки своими приятелями-хулиганами, торжественно вышел из дома. Все поехали в ресторан.

О ВЫСШЕЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ

У меня был русский пациент, лет за шестьдесят, с легочным свищом после ранения в легкое, полученного во время Первой мировой войны. Очень милый, спокойный человек. Он служил сторожем на какой-то фабрике и снимал с женой маленькую комнату в двухэтажном домике в районе, где ютилась русская беднота. Когда ему становилось худо, я приезжал, чтобы облегчить его страдания. В то время легочные свищи хирургическим путем не лечили, да и с момента ранения прошло около сорока лет. Но не в этом дело. Все дело было в его супруге. Я никогда не видел такой сварливой бабы: она его ругала день и ночь, а он только отмалчивался. Вот уж если кто и заслуживал иметь свищ, так это она, только не в легком, а на языке.