Текст книги "Записки Шанхайского Врача"

Автор книги: Виктор Смольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

«ХОЛОДНАЯ ВОЙНА» В ШАНХАЕ

Иностранцы не верили, что Мао продержится в Китае долго и решили выжидать. Интересы всех иностранных капиталистов полностью совпадали, и они дружно объединились против китайцев. А китайцы в ответ решили с ними не торговать. Китайское правительство запретило иностранным компаниям увольнять китайских служащих или снижать им зарплату. Это привело к тому, что к концу каждого месяца иностранные компании должны были переводить из-за границы большие деньги на содержание китайского персонала.

Когда мне случалось заходить в Чартеред банк, где лежали деньги фирмы, я наблюдал странную картину. Банк походил на греческий храм. В колоссального размера зале за многочисленными столами сидели китайские служащие, которых от клиентов отгораживала длинная медная решетка. Служащих было много, они читали газеты, грызли семечки, играли в китайские шашки, пили зеленый чай или просто болтали, никто не работал, а клиентов практически не было – иногда я один, иногда еще один-два человека. Работы не было. Была только зарплата.

Вначале иностранцы ничего не предпринимали, но потом начали увольнять других иностранцев, взятых на службу в Шанхае (португальцев и русских), с ними было проще, а своих служащих переводить в отделения фирмы вне Китая. В результате у иностранных компаний опустели дома, одни из которых принадлежали домовладельческим компаниям, сдававшим их внаем, а другие – крупным компаниям, построившим в разных городах восточных стран эти дома для своих служащих с таким расчетом, что при переводе в другой город служащий не должен затрачивать времени на обустройство семьи. Приехав, например, из Сингапура в Шанхай, он получал ключ от дома, принадлежавшего компании, и въезжал туда прямо с парохода, так как все помещения в доме были обставлены мебелью, везде лежали ковры, на кухне имелась вся необходимая посуда, были припасены керосиновые лампы, керосин и свечи – на случай, если погаснет электричество. Квартира подготавливалась вплоть до того, что в буфете стояли стаканы для виски, вина и джина, бокалы для шампанского и кружки для пива, а в знак гостеприимства со стороны компании кровати в спальной и детской были застелены и края одеял отвернуты: раздевайся и ложись спать. Таким образом, если служащего внезапно куда-нибудь перебрасывали, ему не надо было волноваться. Он собирал три-четыре чемодана личных вещей и отправлялся в новое путешествие. В городе назначения его также ждал ключ от дома, полная чаша и отогнутый край одеяла на кровати. Безусловно, в этой системе был свой raison d’etre (смысл), который исчез вместе с отъездом из страны иностранных служащих.

Китайцы, увидев последствия этих отъездов, объявили, что пустые дома они забирают, и иностранцы стали предлагать свои дома русским, португальцам, кому угодно, только для того, чтобы их заполнить. Трехэтажные дома с садами, в которых росли пальмы и олеандры, сдавались за десять фунтов стерлингов в месяц, причем вместе с мебелью и домашним скарбом. Конечно, многие иностранцы среднего достатка воспользовались случаем и выехали из своих дорогих трехкомнатных квартир в более дешевые трехэтажные особняки с садами и олеандрами. Но как только освободились квартиры, также принадлежавшие иностранным компаниям (главным образом, сэру Виктору Сассуну), китайцы посягнули и на них. Компании ответили снижением квартплаты, и те иностранцы, которые жили почти в трущобах, переселились в эти квартиры. «Холодная война» продолжалась. Все шло против общепринятых правил капиталистической экономики.

Иностранным управляющим компаний и их заместителям отказывали в выездных визах, если они не находили себе заместителей с полным юридическим правом их замещать. Когда управляющему не могли подыскать замену в Шанхае – например, директору какого-нибудь банка было неудобно назначать своим заместителем русского вахтера банка (хотя он и был полковником царской кавалерии, но в финансах не смыслил), – то руководство компании шло на хитрость. Как правило, все сводилось к тому, что из метрополии выписывали своего служащего невысокого ранга и делали его директором.

Вот пример из истории одного французского банка. В Париже в главном управлении этого банка служил бухгалтер, не из высших, назовем его Дюран. Как-то утром к нему подошла секретарь генерального директора и сказала: «Мсье Дюран, вас просит к себе мсье директёр же-нераль». Дюран страшно испугался, поскольку никогда в глаза не видел генерального директора, вскочил и пошел за секретаршей. Она проводила его в большую храмообразную комнату, по середине которой на дорогом китайском ковре стоял большой стол, а за ним сидел приветливого вида господин с небольшой холеной бородкой. Он радостно встретил Дюрана и, не давая ему опомниться, произнес речь примерно следующего содержания: «А, мсье Дюран! Садитесь, прошу вас... Сигару?.. Так вот, мсье Дюран, дирекция навела справки и составила о вас очень хорошее мнение. Вы аккуратный работник, и на вас можно положиться. Сейчас директор нашего отделения в Шанхае мсье Ляфесс серьезно заболел, и его нужно немедленно сменить. Мы долго думали о кандидатуре, и наш выбор остановился на вас. Как вы знаете, никаких крупных операций с китайским правительством мы сейчас не ведем, но свой грамотный человек нам там нужен. Вы назначаетесь директором нашего шанхайского отделения. Вы отдаете себе отчет, какое это повышение? Идите домой, соберите необходимые вещи, билет на самолет вам заказан. Наша машина заедет за вами в три часа и отвезет на аэродром. Пункты остановок: Бомбей, Сингапур, Гонконг. А оттуда – на пароходе в Шанхай. Директора наших отделений предупреждены по телеграфу и лично встретят вас в каждом порту... Ваше молчание я расцениваю как согласие. Желаю вам всяческих удач и благодарю от имени дирекции, о’ревуар».

«Мерси, мсье директёр», – пробормотал Дюран.

В Бомбее, в аэропорту, его встретил директор местного отделения банка вместе с женой. «Дюран, мон шер, как я рад вас видеть. Разрешите мне представить вас моей жене. Ваш самолет вылетает через три часа, так что у вас есть время пообедать у меня дома. Анжелик, у тебя найдется, чем покормить мсье Дюрана?» Анжелик ответила очаровательной улыбкой... Так Дюран еще никогда не ел и не пил... Лучшее шампанское, лучшие коньяки... Когда он заикнулся о своей работе в Шанхае, директор ответил ему: «Дюран, мон шер, об этом вам расскажет директор вашего гонконгского отделения. Он ведь ваш ближайший сосед». Пьяного Дюрана отвезли на аэродром. Пьяным он и прилетел в Сингапур. Тот же ритуал был повторен, и пьяный Дюран прибыл в Гонконг.

В Гонконге ритуал несколько изменился. Пароход в Шанхай отходил рано утром на другой день. Директор гонконгского отделения сначала повез Дюрана в банк на коктейль в его честь. Присутствовали французы, ответственные работники банка, которые были счастливы познакомиться с Дюраном. Тост за тостом. Потом поездка на машинах для осмотра острова Виктория. Затем ужин с возлияниями. Дюран и не заметил, что сотрудники банка все время менялись, а он пил с каждым за свое здоровье. В итоге на пароход, отплывающий в Шанхай, его внесли.

Дюран лишь утром очнулся в прекрасной каюте. Погода была замечательной. Слегка и приятно качало – и Дюрана, и пароход. Он прошел в ванную, побрился, принял душ, оделся и отправился в кают-компанию. В кают-компании уже был накрыт стол для завтрака. Белоснежная скатерть, белоснежный английский стюард в белом пиджаке с черным галстуком-бабочкой, сзади китайские бои в белоснежных халатах.

Стюард подошел к Дюрану: «Доброе утро, сэр», – и протянул ему меню. Заказав завтрак и с удивлением заметив, что в кают-компании больше никого нет, Дюран поинтересовался, где остальные пассажиры. «Других пассажиров нет, сэр, – спокойно ответил стюард, – все сейчас уезжают из Шанхая. Только вы едете в Шанхай».

Другой случай произошел в городе Тяньцзине с моим школьным другом Дмитрием Александровичем Теляков-ским, который двадцать лет прослужил в бухгалтерии одного из отделений большой французской компании «Оливье-Шин», имевшей отделения во всех крупных городах Китая, и был уже главным бухгалтером. Как-то его вызвал шеф и сказал: «Мсье Теляковский, я получил приказ о вашем переводе в Шанхай, на более высокую должность. Поздравляю и собирайтесь». Теляковский обрадовался и отправился с семьей в Шанхай, где его встретил генеральный директор компании.

Генеральный директор снял для него квартиру в центре бывшей французской концессии, купил машину, короче, проявил крайнюю чуткость. Теляковский начал работать. Прошло несколько месяцев, и вдруг шеф вызывает его и говорит: «Мон шер, я серьезно болен, и мне придется ехать лечиться во Францию. Я получил из Парижа распоряжение о назначении вас генеральным директором нашей фирмы во всем Китае. Поздравляю вас». Но Теляковский был не Дюран. Он хорошо понимал, чем это пахнет, и от чести отказался. Тогда генеральный директор начал орать: «Теляковский ... или вы будете генеральным директором, или ... я вас вышибу____». Полный текст речи директора привести не могу, так как в моем франкорусском словаре этих слов нет. Ну разве это не похоже на сюжет из «Алисы в Стране чудес»?

Китайское правительство обязало дирекции иностранных фирм следить за сохранением всего недвижимого имущества и товаров. Одна английская компания, торговавшая винами и коньяками, охраняла имущество следующим образом: директор и его заместитель утром направлялись на склады, прокалывали там длинной иглой со шприцем бочки с виски и коньяком и откачивали для себя необходимое им количество живительной влаги – суточный рацион, так сказать. Оба они уже с утра были в превосходном настроении. Кстати, сотрудники П.П. Владимирова, как он пишет в своей книге «Особый район Китая», пользовались таким же способом. Способ отнюдь не новый, но полезный и приятный.

Управляющие иностранных фирм каждое утро приезжали к себе в конторы на работу, то есть не на работу, так как никакой работы не было, а так просто, от нечего делать, чтобы как-нибудь убить время. Один такой управляющий, англичанин, однажды пришел ко мне. Он рассказал, что, когда сидел у себя в кабинете и, опершись подбородком о кончик карандаша, о чем-то размышлял, карандаш как-то соскочил, попал ему в ноздрю, пропорол слизистую носа и прошел под щеку в сторону скулы. Образовалось небольшое отверстие, и каждый раз, когда он сморкался в платок, воздух попадал под щеку, и щека, к удивлению окружающих, раздувалась, как мячик. Около недели он забавлял этим феноменом своих знакомых, пока рана не затянулась.

Управляющий одной американской фирмой, по фамилии Канади, попал в китайскую тюрьму за то, что сообщал кому-то в Гонконг курс американского доллара на шанхайском «черном рынке». После нескольких месяцев тюрьмы тяжело больного Канади привезли домой: он был практически при смерти, и, видимо, китайские тюремные врачи отказались его лечить, скорее всего, по политическим мотивам. Дело в том, что Канади попал в тюрьму за экономическое преступление, и его смерть там выглядела бы весьма неприглядно. Французский хирург, которого вызвали к больному на дом, отказался его лечить, так как случай был терапевтический, и тогда пригласили меня. Молодой человек, ростом около двух метров, страдал сердечной формой бери-бери (авитаминоза В^) и анемией, наверное, в тюрьме китайцы держали его впроголодь: кормили одним очищенным рисом. Я прописал ему витамины (Bj и В₁₂)> а также хорошее питание и ежедневно ездил делать уколы. За все платил его приятель-американец из другой компании. Хотя Канади находился дома, его охраняли два молодых китайца, а я каждый день должен был писать отчет о состоянии его здоровья для тюремных властей. С лечением я не торопился, так как Канади не спешил возвращаться в тюрьму. Но через два месяца он совершенно поправился, и в один прекрасный день, когда я приехал к нему, как обычно, китаец, открывший мне дверь, сказал, что Канади нет и я могу больше не приезжать. Потом его выслали из Китая. Надеюсь, и сейчас он жив и чувствует себя хорошо.

Приятель Канади, который оплачивал его лечение и питание, был управляющим одной из американских нефтяных компаний. На работе в его кабинете стояло два больших сейфа: в одном до самого верха лежали деньги (в его доме одна комната также была забита деньгами), а во втором стояли десятки бутылок виски и джина. Утром он приезжал со своим заместителем на работу, они садились за стол около второго сейфа и «работали»: играли в карты. Как-то меня вызвали к нему поздно вечером: он выходил из ночного клуба и свалился с лестницы, а мне пришлось накладывать ему на голову швы.

«Холодная война» носила чисто экономический характер. Так, к Теляковскому пришла комиссия, обследовала склады компании и заявила, что крыши складов опасны для рабочих, поэтому он будет оштрафован на большую сумму, после чего должен сменить все крыши.

В этот период британскую колонию внезапно захлестнула волна крайнего демократизма, что немедленно отразилось на отношениях в британском генеральном консульстве. В отдел эмиграции консульства пришел работать бывший сотрудник политического и криминального отдела международной полиции (он знал всех жуликов, поэтому его назначение на этот пост было вполне логичным). Но если бы раньше генеральный консул называл его просто Смит, а тот обращался бы к консулу почтительно, то теперь все вдруг переменилось. Для произнесения маленькой речи на коктейле генконсул вдруг встал на стул. Смита он стал называть просто Джоном, а тот его – Аланом. Глаза невольно увлажнялись слезами умиления при таких трогательных демократических сценках.

Иностранцев в Шанхае становилось все меньше. От служащих международного и французского муниципалитетов избавились еще гоминдановцы (при Мао их уже не было). Правда, французских полицейских, например, китайцы не увольняли: их перевели в главное здание полиции на территории международного сеттльмента, отвели им там несколько комнат со скамьями без спинок и приказали отсиживать по восемь часов в день без всякой работы. Через два месяца все французы уволились сами.

Иностранный Шанхай постепенно исчезал. Не очень богатые фирмы быстро поняли, что ежемесячно переводить деньги в Китай без видимой надежды на возобновление торговли накладно. Некоторые из них написали китайским властям письма с просьбой забрать их дома и фабрики бесплатно (опять сюжет из «Алисы в Стране чудес»). Это тоже было следствием продолжающейся политики бескровного удушения капитализма – политики Мао Цзэдуна. В книге П.П. Владимирова очень достоверно нарисован портрет Мао: среди народа – в заплатанных штанах, заношенной ватной куртке и дранной шапке ест похлебку из чумизы, которой его угостили солдаты и которую он запивает водой; а дома – голландский джин и сигареты «Честерфилд». Все это чести ему не делает.

Политика медленного удушения набирала обороты. Если раньше иностранцы в течение ста лет переводили деньги из Китая на родину, то теперь механизм начал работать в обратную сторону. Увольнение, вернее перевод иностранных служащих из Шанхая, продолжался. Оставляли только самых необходимых. Англичане называли это «скелетон стафф» – скелет кадров. Торговли уже не было никакой. Когда у моего рентгеновского аппарата перегорела трубка Крукса, я пошел к управляющему Гонконг-Шанхайским банком и попросил его помочь мне выписать трубку из Гонконга. Он ответил мне, что ничего не желает импортировать в коммунистический Китай. Ответ более чем странный, так как рентгеновский аппарат работал главным образом на британскую колонию. Мне помог доктор Данлап. Американское консульство оставило ему много разной аппаратуры, и среди прочего была рентгеновская трубка. Данлап отдал мне ее бесплатно.

Такие резко негативные реакции, как у руководителя банка, стали довольно обычным явлением и, к сожалению, естественным в тех условиях, которые создавались в Китае иностранному бизнесу новым политическим режимом. Прямо или косвенно, но все это отражалось и на отношении ко мне. Одна моя пациентка на коктейле беседовала с каким-то важным управляющим британской компании. Разговор зашел обо мне, и она сказала ему, что я собираюсь ехать в СССР. «Ах так, – ответил он, -ну, если Смольников будет подыхать здесь в канаве, я и пальцем не пошевельну, чтобы ему помочь». Она любезно передала мне этот разговор. Конечно, так относились ко мне не все. Врачи, вообще, как-то стояли в стороне от всего этого безобразия по поводу политических предпочтений, а наши отношения между собой в большей степени определялись профессиональными интересами. Другие же люди, становясь моими пациентами, начинали относиться ко мне лучше, потому что теперь я был прежде всего их врачом. Так случилось с одной немецкой четой. Я встречался с ними иногда на коктейлях, и они подчеркнуто меня игнорировали. Но как-то раз немецкий врач, у которого они наблюдались, допустил ошибку в лечении их ребенка. Мать пригласила меня (выбора в Шанхае уже практически не было) и осталась моей пациенткой вплоть до моего отъезда в СССР. Помню прекрасного глазника Шварценбурга, немца, у которого лечились почти все советские граждане, страдавшие заболеваниями глаз. Замечательным человеком был доктор Бирт, глава немецкой медицинской фирмы. Одновременно он занимался бизнесом и был чересчур занят делами своей молочной фермы «Люцерн Дэйри», приносившей ему дохода больше, чем все его не всегда удачные операции. В общем, классифицировать врачей по политическому и национальному признаку в таком городе, как Шанхай, было трудно.

Вместе с тем политика выдавливания иностранцев из Китая, проводимая Мао, медицинских учреждений касалась в той же мере, как и всех остальных. Но здесь, поскольку за короткий промежуток времени в Шанхае я трижды пережил смену китайского политического режима, у меня напрашивается любопытное сравнение. Японцы в первые же дни оккупации заняли Дженерал Госпи-тал, который принадлежал муниципалитету, то есть главным образом англичанам. Они считали его вражеским имуществом. Но все же они придерживались каких-то юридических норм и с Кантри Воспитал долго ничего не могли поделать, так как эта больница никому не принадлежала. Когда она была построена много лет назад -для иностранцев и на деньги иностранцев (это были пожертвования), – то в целях управления ею был избран совет директоров, работавший бесплатно. Зарплату получал только главный врач и обслуживающий персонал. Члены совета менялись, некоторые умирали, но юридически у больницы никогда не было владельца, и японцы долгое время не могли придумать, как и у кого ее конфисковать. Правда, в конце концов они ее присвоили. После японцев, когда Шанхай перешел в руки гоминдановцев, Кантри Госпитал снова приобрел свою шаткую независимость, и в нем опять лежали иностранные больные. Однако с приходом Мао все изменилось. Китайцы сразу забрали Кантри Госпитал и вышвырнули оттуда всех иностранцев.

С потерей Кантри Госпитал в британской колонии возникли трудности: некуда стало девать больных. В китайские больницы иностранцев, кажется, не принимали, во всяком случае, я не слышал ни об одном случае нахождения иностранца в китайской больнице. Независимой от китайцев оставалась только еврейская больница, как и все другое, что принадлежало еврейской общине: во-первых, эта община была богатой (имела клуб, больницу, спортивный клуб), а во-вторых, объединяла людей не по политическому, а по конфессиональному признаку. В ней были евреи из разных стран – и американские, и британские, и советские, какие хотите, – такой орешек раскусить юридически было не так-то просто, и некоторое время китайцы не могли этого сделать. Все больные-иностранцы стали поступать в небольшую, но хорошо оборудованную еврейскую больницу. Главным врачом здесь был прекрасный хирург и замечательный человек – доктор Бронштейн, года на четыре раньше меня окончивший университет «Аврора» и прошедший специализацию по хирургии в Марсельском университете. Он был очень религиозен, это ощущалось во всем: у входа в операционный блок на косяке двери была привинчена филактерия (маленький серебряный цилиндрик, в который запаяна бумажка с еврейской молитвой); перед началом разреза кожи он всегда произносил «Cum Deo» (С Богом)... В этой больнице оперировали британец Бертон и нацист (по-моему, поневоле) Шварценбург.

Содержать больницу было трудно, так как китайцы постепенно увеличивали налоги, а инфляция требовала постоянного повышения зарплаты обслуживающему персоналу. Плата от больных полностью не окупала расходов. Самыми «доходными» были, конечно, хирургические койки, поэтому все восприняли как катастрофу, когда в операционном блоке сломался автоклав, в котором стерилизовали инструменты и перевязочный материал. Нет автоклава – нет стерилизации – нет хирургии. Экстренно собрался совет директоров больницы, в состав которого входили несколько наиболее крупных еврейских бизнесменов, а также доктор Бронштейн и доктор Розенкевич. Совету было доложено, что починить автоклав нельзя и надо покупать новый. Решили искать, где его можно купить. На следующем заседании членам совета сообщили, что есть новый американский автоклав, но за него просят что-то около десяти тысяч американских долларов. Начался диспут. Сумма была очень большая, и в разгаре спора нервы участников не выдержали. Один из директоров, бизнесмен, воскликнул: «Неужели нет более дешевого способа стерилизации?» Розенкевич, доведенный до белого каления, отрубил: «Есть! Надо просто кастрировать всех членов директората». Аргумент показался логичным и убедительным, и новый автоклав был куплен – преодолена очередная трудность.

Однако и по отношению к еврейской общине и всем ее учреждениям китайцы использовали свою обычную тактику экономического удушения. В этом им помог, сам того не ведая, мой пациент Слоссман, который во время войны служил в британской армии (он не уточнял мне свой чин, а я и не спрашивал – во всяком случае, фельдмаршалом он не был). Видимо, в признание военных заслугой был избран в совет старейшин еврейского клуба. Со своим британским подданством Слоссман носился как с писаной торбой, что тотчас отразилось на жизни еврейского клуба: он установил там порядки, царившие в британской армии. Старший повар клуба был произведен им в майоры, другие повара стали лейтенантами, старшие официанты (бои) – старшими сержантами, младшие -младшими сержантами. Почему остальные старейшины клуба не сообразили вовремя, что Слоссман подкладывал им бомбу замедленного действия? Неизвестно. Во всяком случае, когда в связи с введением налогов на клубы еврейская община уже не могла содержать клуб, встал вопрос о его ликвидации. И тут выяснилось, что, кроме выплаты денег за выслугу лет и трехмесячного пособия при увольнении, – что должны были делать все иностранные организации, – «слоссмановская армия» стала требовать себе еще и денег за чины, особенно кричали майор и лейтенанты. На беднягу Слоссмана посыпались проклятия всей еврейской колонии. Не знаю точно, чем закончилось дело, но авторитет Слоссмана как военачальника сильно упал.

Вскоре закрылась и еврейская больница. Британская колония начала переговоры с одной фешенебельной частной китайской больницей о сдаче британцам одного из ее отделений, которое британская колония бралась отремонтировать за свой счет и отделить стеной от остальной части больницы, чтобы иностранцы не мешали китайским больным (то есть, чтобы китайцы были отделены от иностранцев). Так как за этим предложением стояли большие деньги, то владельцы больницы согласились. Там я и лечил своих пациентов до своего отъезда в СССР.

При Обществе граждан СССР были организованы трехгодичные курсы медсестер, где я был директором и читал «кожные и венерические болезни». Курсы просуществовали ровно три года, и один выпуск мы все-таки сделали. Сестры учились прилежно, хотя были и исключения. Одна девица, не отличавшаяся особым умом, на выпускном Экзамене на вопрос, как лечить острую гонорею, ответила, что нужно сначала хорошенько промассировать больного. Все было бы ничего, но экзаменаторы не могли удержаться от хохота, и бедняга на нас очень обиделась. Но и это еще ничего. Оказалось, что на курсах три года училась совершенно глухая девица, а мы этого не знали. Выяснилось это только при проведении практики в больнице, на третьем курсе. Больные вызывали дежурную сестру не звонком, а красной лампочкой, которая зажигалась в дежурке. Эта сестра прибегала в палату, будила всех больных по очереди и спрашивала, кто сигналил. Естественно, во всем виноватым оказался я, так как не предусмотрел медицинский осмотр учащихся. Диплом ей все же дали. А что было делать?

В последний год моей жизни в Шанхае у меня неожиданно прибавилось работы. На празднике, устроенном для детей в английском клубе, ко мне подошел мой пациент Меллор, отвел меня в сторону и сказал, что после смерти Бертона в совете директоров Калти Дэйри (большое акционерное общество, торговавшее молочными продуктами и владевшее несколькими стадами коров) нет врача, а по уставу общества врач непременно должен быть в числе членов совета. Он попросил меня занять место Бертона и стать членом совета директоров их общества. Я согласился и около года был директором коров и быков. Мои обязанности заключались в следующем. Один раз в месяц я получал толстый пакет от секретарши, в котором подробно описывалось состояние моих подопечных: сколько родилось телят, сколько коров беременны, как поживают быки, сколько сделано противотуберкулезных прививок и т.д. На прочтение этого документа уходило часа два. Один раз в месяц я получал чек на довольно крупную сумму – мой гонорар за ничегонеделание. Наконец, один раз в месяц я присутствовал на заседании совета директоров. У компании было несколько ферм, и мы собирались на главной ферме в центре города. Заседание проводилось в административном здании, где находился кабинет управляющего – это был ветеринарный врач, норвежец. В этом же здании располагался и зал совета директоров. Длинный стол, покрытый зеленым сукном, и кресла. Против каждого кресла на столе лежали карандаши и несколько листов бумаги (на них можно было рисовать рожицы и всякую ерунду). Около управляющего стояла непочатая бутылка виски «Белая лошадь» и стаканы, серебряная чаша с кубиками льда и бутылки с содовой водой. «Белая лошадь» – прекрасный виски, но почему именно «Белая лошадь»? Я думаю, главная причина в названии. Если бы была марка «Белая корова», то директора пили бы только ее. Бой разливал виски с содовой, а управляющий минут на двадцать делал доклад – на самом деле, просто резюмировал отпечатанный отчет, который все директора уже получили. Потом болтали о том о сем. На этом заседание заканчивалось. Директора садились в свои машины и уезжали. Когда все стало ясно с моим отъездом на Родину, я написал письмо в совет директоров о выходе из его состава и получил краткий ответ, подписанный секретаршей, о том, что мое письмо получено и принято во внимание. Англичане гневались.

В это же время я открыл новый химический индикатор «робертин». Будучи врачом семьи Фрайер – отца и дочери, я довольно часто посещал их, и однажды Роберта Фрайер угостила меня вареньем из ягод «huckleberry» (в словаре говорится, что это что-то вроде черники или брусники, но я никогда не слышал, чтобы в Шанхае росла брусника). Это было вкусное варенье красноватого цвета. Роберта сказала, что если его намазать на «скон» (шотландские булочки, в которых очень много соды), то оно станет зеленым. Мне все стало ясным – растительный индикатор. Я попросил у Роберты немного варенья и, вернувшись в нашу лабораторию, начал эксперименты. Действительно, мои предположения полностью оправдались: индикатор при определенной щелочности раствора менял цвет с красного на зеленый. Я был в восторге. Но, поговорив с одним опытным химиком узнал, что очень многие ягоды, содержат вещества, меняющие цвет при изменении кислотности или щелочности среды. На этом я свое открытие закрыл.

Но если только вдуматься в то, что вся прелесть цветов и изменение их цвета от цветения до увядания зависят просто от кислотно-щелочного равновесия, если вспомнить, что алмаз, из-за которого люди идут на преступления, всего только сильно спрессованный углерод, а сапфиры и рубины просто-напросто триоксид алюминия, являющийся составной частью обыкновенной глины, то становится смешно, что род людской готов перегрызть друг другу горло из-за углерода и глины. Сейчас у нас есть великолепные сплавы, которые выглядят, как золото. Мельхиор – сплав меди, никеля и цинка – мало чем отличается от серебра, латунь (медь, олово и цинк), томпак (медь и цинк) прекрасно имитируют так называемые драгоценные металлы.

В моей жизни была интересная история, связанная с алмазом. Я купил большой (не помню, во сколько каратов) бриллиант чистой воды – не таиландский голубоватый бриллиант, который стоит дешевле, а именно «чистый ». Он был вставлен в платиновое кольцо – очень тусклый и некрасивый, хотя и дорогой металл. Когда ситуация с моим отъездом в СССР прояснилась, я решил бриллиант продать. Не потому, что мне были нужны деньги, а потому, что казалось неприличным ехать в СССР с таким буржуазным камнем.

Моя секретарша устроила его оценку в большом ювелирном магазине. Когда мы приехали, нас уже ждали человек пять оценщиков: один в европейском костюме, все другие – в китайских халатах. Друг с другом они почему-то не разговаривали.

У каждого из оценщиков были маленькие весы, лупы, бумага и кисточки. Они по очереди рассматривали камень со всех сторон в лупу, малейшая трещина сильно обесценивала бы его, взвешивали (как они учитывали вес кольца, я не знаю), что-то писали, передавали кольцо друг другу и снова проверяли, провозившись с этим проклятым куском углерода около часа. Наконец, они сверили свои записи и назвали цену – сделка состоялась. В то время маоцзэдуновские деньги сильно упали в цене, и банки упаковывали банкноты в пачки по миллиону ЖМБ (жень мин бао). Пачки перевязывались веревкой, и на куске бумаги, подложенной под веревку, писалось, что в пачке миллион ЖМБ и банк гарантирует точность суммы. Это скреплялось печатью банка. Мой шофер отнес все эти пачки на заднее сиденье моей машины, и оно оказалось заваленным деньгами. Осталось только место для секретарши.

Состав пациентов у меня, как и у всякого врача, был довольно пестрым. Да и каким он еще мог быть в международном городе? За свою врачебную практику в Шанхае я видел всяких людей, но большинство из них оставили самое хорошее впечатление. Правда, врач всегда видит своего пациента с лучшей стороны – в этом и заключается мудрость медицины. Встречаясь с больным, врач не требует характеристику с места работы, а начинает оказывать помощь. Гиппократ учил: врач должен принести облегчение. То же самое говорил и знаменитый французский терапевт Поль Сави: «...если исцелить врач не всегда может, то облегчить страдания он может всегда». Врач должен идти к больному с открытой душой, без всякой предвзятости. Он больше других знает людей, но, как ни странно, ему труднее всего их осуждать. Правда, я, вспоминая свои встречи с людьми, никогда не могу отказать себе в удовольствии описать их с некоторой долей иронии.