Текст книги "С подлинным верно
(Сатирические и юмористические рассказы)"

Автор книги: Виктор Ардов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Завлит поневоле

Этот разговор я подслушал в московской секции драматургов (ул. Воровского, д. 50). К сожалению, беседа началась несколько раньше, чем я вошел в комнату; посему я лишен возможности поведать читателю, о каком именно театре шла речь.

А услышал я вот что.

– …ну, вы же знаете: я с этим театром связан много лет. Теперь: вчерашний день утром сижу я дома и соображаю, как надо исправить мою пьесу, чтобы сюжета не испортить и не поссориться с женою главного режиссера… И вдруг мне говорят, что меня спрашивают. Кто спрашивает? Я выхожу с таким вопросом в переднюю и слышу, – очень знакомый старушечий голос отвечает: «Спрашивают из театра… завлит спрашивает!» А в передней стоит гражданка, действительно мне хорошо известная – тетя Ню-ша: она в этом театре работает много лет, но на амплуа курьерши или там уборщицы– словом, как это теперь называется, «техничка»… Я ей тогда – с удивлением:

– Тетя Нюша, – вы?!

– Я.

– Почему же вы говорите: «завлит»?

– А я и есть теперь у нас завлит.

– Позвольте!.. Насколько мне известно, вы были…

– Техничка. Факт. А вот уже второй месяц состою именно что в завлитах. Чего удивляетесь? Дело удобное и для меня и для театра.

– Но как это получилось, тетя Нюша?!

– Могу рассказать. Только вы сперва получите вашу пьесочку и распишитесь мне… да не здесь, а во-он тут, внизу. Вот так. Спасибочки. Насчет поправок к этой пьесе письмо – там же, в папке. Да-а-а… А вышло дело, стало быть, так. Работала я себе курьершей. А в завлитах у нас ходила эта Валечка… да вы ее небось помните… Завлит как завлит: и Гитис кончила, и ногти красит, и даже слова из науки произносить умеет. А только потребовали от нашего театра сократиться на две штатные единицы. Ну замдиректора нашел одну актрисёнку завалящую, которая постоять за себя в народном суде не сумела, так что обратно к нам ее не впихнули. А вторую единицу намечают либо меня – «техничку», либо завлита, потому – больше некого…

– Позвольте, откуда вам известно, что…

– По моей работе, безусловно. Ведь когда идут разговоры насчет сокращения, то никого из работников театра не пропустят в кабинет. А меня – сами вызывают: подай, мол, чаю, вынеси окурки… И, меня не остерегаясь, обсуждают, как и что и кого сокращать… Вот так я и дозналась. А как дозналась, то сейчас пришла к замдиректору (известно ведь, театр весь на нем лежит: директор у нас чересчур ответственный, сам – народный артист, ему работать некогда; главный режиссер больше трудится, чтобы про него в газетах пропечатали, где он вчерашний день ужинал или кого на вокзале встречал; а замдиректора– тот завсегда при деле). Да. Пришла я к замдиректору: «так и так, говорю, без курьерши вам – каюк. А что эта завлитиха делает, так это я со спокойной душой возьмусь за нее исполнять, но, безусловно, ставку мне оставьте завлитскую, а не мою…»

– Так и сказали?!

– А чего я буду стесняться? Мы, «технички», может, самые самостоятельные изо всех специальностей. За нами знаешь какая охота идет по всему городу?.. Вот сейчас повсюду опять сокращения, а пройди по улице – на редких дверях не наклеена записка: требуется, дескать, уборщица… либо – курьерша… Да-а-а… Правда, на мои слова даже замдиректора удивился. На что оборотливый человек, три финансовые ревизии пережил, из министерства обследование перехитрил, а тут растерялся… «Как же ты, говорит, тетя Нюша, станешь справлять дела по литературной части?» А я – в ответ: «Как она справляла, так и я буду справлять»; на пьесы-самотёк эти ответы у нас заготовлены предпредыдущим завлитом, они у машинистки, у Марьи Карповны, хранятся, так я подобный ответ законвертовать да расписаться внизу сумею: ведь вот же когда я зарплату получаю, то сама расписываюсь… Да-а-а… А что касаемо до пьес, которые заказанные, либо принес ее автор, что на улицу Воровского в ихний Союз вхождение имеет, так этому чего надо отвечать? – известно: еще, мол, читаем… Только и всего. Даже кто именно читает, и того говорить не положено. Читают – и всё тут. Это опять мне известно. А уж окончательный ответ такому автору все равно и Валя не давала, а исключительно, значит, режиссеры. Так оно и впредь будет. Зато меня при новой моей должности на любое заседание послать можно будет – и наверх, и вниз, и вбок… «Подумайте сами: какое для вас облегчение! – это я замдиректору говорю. – Я только что вязанье свое с собою прихвачу и хоть в министерстве, хоть в Союзе писателей сколько хочешь времени просижу на совещании или там семинаре; даже лишнего словечка не сболтну в прениях и вас не подведу: буду сидеть, вязать да помалкивать…» Вот так.

– Ну и что же – замдиректора?

– Покобенился немного. А потом смотрит– да, действительно, им же будет удобней… Провели приказом. Вот я и работаю.

– Но все-таки… ведь согласитесь, что литературная часть, она имеет известные особенности, – это я ей возражаю, с трудом подбирая слова.

А тетя Нюша мне:

– Кто говорит!.. Только ведь отучили они свою литературную часть от настоящего дела. Давно уже отучили. Теперь им со мной куда удобней, чем с настоящим-то завлитом… Ведь до Валечки еще у нас три… нет, четыре завлита были, и которые тоже безо всякого то есть толку. На одних побегушках. Л уж в этом я любому завлиту нос утру. Все ж таки сноровка у меня есть и единый билет на транспорт… Ну, я пошла. А то завлитство завлитством, а настоящее дело тоже забывать нельзя: скоро мне надо директору чай подавать. Опять же – сегодня полотеры придут… Прощения просим.

– До свидания, тетя Нюша… товарищ завлит! Желаю успеха!..

Так я сказал моей старой знакомой. А сам вот уже неделю думаю: правильно ли это или – неправильно?

Разносили

В драматическом театре областного значения был поставлен так называемый «глубокий дискуссионный спектакль». Специально приглашенный из столицы первоклассный режиссер превзошел самого себя по части глубины замыслов, откровений, транскрипций и прочих новаций.

Театральная пресса два месяца жевала этот спектакль; приезжали московские театроведы по командировкам из государственных и общественных организаций (по части искусств); тугоумные критики выдавливали из него темки для своих статеек вроде «Проблема фанеры-матушки в декорациях» или «Смеет ли курить положительный герой нашей эпохи?..»

Были диспуты специально о данном спектакле – как на месте в области, так и в Москве; были интервью в журналах, эпиграммы и фотоснимки, изображавшие режиссера спектакля, тыкающего указательным пальцем в макет спектакля, а рядом с ним художник спектакля тоже тыкал пальцем в макет спектакля.

Были снимки, на которых группа загримированных актеров, патлатых и глазастых, как бы взяла в плен двух штатских без грима: режиссера спектакля и композитора спектакля. Словом, все было по самому первому разряду.

Но вот отшумели аплодисменты общественных просмотров. Откланялись у рампы якобы смущенные режиссер спектакля, художник спектакля, композитор спектакля и балетмейстер спектакля (автора не было, так как это была полуклассическая драма прошлого века). Потянулись, так сказать, будни. И на девятом представлении произошло следующее.

Герой-неврастеник в сильной сцене третьего действия, изображая исступление, между двумя красивыми раскатами бархатного своего баритона чуть подвизгнул. Этот трагический голосовой нюанс, эта правдивая акустическая краска обычно вызывала у зрителей дрожь ужаса и легкий холодок, волной пробегающий по спине. Но на сей раз кто-то в публике хихикнул в ответ на неожиданный визг. Откликнулись смешком еще трое. Правда, смех сейчас же погас по случаю сильно драматического положения на сцене. Но дело было сделано.

Возвратившись после этого акта в уборную и легонько перед зеркалом вытирая пот со лба (чтобы не испортить грима), характерный актер завистливо сказал:

– Видали, какой у Васьки сегодня прием был? Смеялись! (Васька и был герой-неврастеник.)

Комик, который сидел рядом, живо отозвался:

– По-моему, это хамство с его стороны. У меня режиссер отменил мой самый лучший фортель – знаешь, я хотел живых котят положить в карман, – отменил, потому что, изволите ли видеть, это не в плане и не в разрезе постановки, а наряду с этим герой-неврастеник трючит почем зря. Ну ладно!

Я завтра тоже гримок один сделаю. Посмотрим, кто кого пересмешит!

И действительно, на следующем представлении этой пьесы комик приляпал себе фигурный нос, одну бровь опустил на самое веко, другую поднял наискось до середины лба, увеличил при помощи гуммоза уши, а парик достал, по форме напоминающий огурец. Едва он высунул на сцену лицо из-за двери, в зале начался дружный хохот.

Тогда «характерный» решил, что пришла пора и ему повеселить почтеннейшую публику.

– С какой стати? – сказал «характерный». – Я тоже дорожу успехом у зрителя!

И внес в исполнение своей роли новую деталь: стал хромать на левую ногу. Но не просто хромать. Нет, перед тем как поставить на пол левую ногу, он отбивал ею четыре па чечетки и вилял бедром, как будто берцовая кость выскочила из своего штатного места в тазе и никак не может попасть обратно. Все эти хлопоты увенчались успехом: каждый шаг левой ноги вызывал почти овацию зала.

Тогда сказала «с какой стати?» пожилая героиня. И, со своей стороны, оживила спектакль необычайно замысловатым тиком лица. Тик этот состоял из ряда движений и вздрагиваний, чередовавшихся с той же правильностью, с какой сменяют друг друга разноцветные огни сложной световой рекламы. Публика, разумеется, смеялась и над тиком.

Тогда сказали «с какой стати?» еще двое актеров. Один украсил свой монолог гулкой икотой, примерно так:

– О, как я хотел бы… ик!.. чтобы этот негодяй… ик!.. попал бы в… ик!.. и я бы ему… ик!.. или даже… ик!.. ик!.. ик!..

Другой актер внес такую отсебятину: он ни с того ни с сего выпивал на сцене десять стаканов воды. Выпивал честно, без обмана. И надо сказать, что это очень нравилось публике. Начиная с шестого стакана в зале воцарялась тревожная тишина, какая бывает в цирке при исполнении «смертельных номеров». Тишину прерывал только счет стаканов, который вели вслух наиболее экспансивные зрители.

– Седьмой стакан лакает! – гулко хрипел кто-нибудь в бельэтаже.

– Восьмой! Девятый!.. – откликалось в партере. – И смотри: без обмана пьет – видишь, как у него живот оттопырился!

Исчезновение содержимого десятого стакана вызывало дружный раскат смеха и так называемый гром аплодисментов.

Выходной актер, исполнявший роль лакея, крайне печалился полной невозможности вызывать смех. Он давно уже сказал «с какой стати?», но всё не мог придумать ничего подходящего. Наконец однажды, выйдя на сцену, он почувствовал прилив вдохновения. По роли ему надлежало сказать «барину»: «Вас спрашивает граф». Но «лакей» подмигнул в публику и весело сказал: «Вас спрашивает князь».

Так как в пьесе действовал персонаж с графским титулом, который уже известен был публике, а князя никакого не было, то актер, игравший барина, постарался найти выход из положения:

– Вот как? А я жду графа.

«Лакей» упрямо поднял глаза к выносному софиту и заявил:

– А там князь.

Когда зрители отсмеялись, «барин» сказал:

– Что же, придется мне подождать графа.

– А графа сегодня не будет.

– Наверное не будет?

– Да уж будьте покойны!

– Ха-ха-ха!.. (Это в зале.)

– Ну, что ж делать!.. Тогда зови своего князя!

Лакей, кивнув головой, важно сказал:

– То-то! – и пошел за кулисы, провожаемый буквально ревом партера.

Последним перешел в лагерь комикотворцев герой-неврастеник. Он в самой ответственной сцене стал делать вид, что теряет брюки. Это выразительно демонстрируемое единоборство человека со штанами вызывало помимо гомерического веселья еще и чисто спортивный интерес зрителей.

– Хи-хи-хи! – несется откуда-то из амфитеатра. – А ведь они его одолеют! Сползут на пол!

– Брюки-то?., хе-хе… не скажи. Смотри – он обеими руками держит!

– Чудак-человек! Так ведь играть-то ему надо или нет? Как сделает жест покрупнее, так они… Ага! Видал: поехали! Обе руки сразу поднял, дурак! Ха-ха-ха!!..

На следующих спектаклях уже все актеры, оставив образы, роли, мизансцены, замыслы, откровения, транскрипции и новации, выходили в порядке живой очереди к рампе и, протягивая в зрительный зал руки, выпрашивали у публики смеха и аплодисментов.

…Спектаклей через пятьдесят режиссер, поставивший эту пьесу, приехал в город, где шел спектакль. Примерно к середине второго акта режиссер с видом, исполненным скромности, однако же не лишенным и собственного достоинства, вошел в кабинет директора театра.

– Давненько, давненько мы вас не видали! – приветливо сказал директор. – Когда изволили прибыть?

Режиссер тонко улыбнулся и ответил:

– Сегодня утром приехал. И специально – к вам. Захотелось посмотреть на свой, так сказать, опус…

В это время из зрительного зала раздался шквалоподобный раскат хохота. (В этом месте помянутый уже нами идейный мученик за искусство, тяжко выпятив живот, допивал девятый стакан воды.)

Режиссер тревожно поднял брови:

– У вас сегодня что? «Чужой ребенок» идет? – спросил он. – На афише словно бы значится моя работа…

– Ваша постановка и идет, – подтвердил директор и гостеприимно открыл дверь в свою ложу, примыкающую к кабинету.

Режиссер кинулся к барьеру, обеими руками вцепился в бархатный его верх, глянул на сцену, и нижняя челюсть у него сразу отвалилась…

На сцене, где стояло хорошо знакомое режиссеру стильное «вещественное оформление», в цирковых почти гримах и костюмах суетились актеры. Реплики, которые они произносили, отдаленно напоминали ту пьесу, что ставил наш режиссер. Но узнать эти реплики было трудно: до такой степени они были искажены и, главное, затенены непрерывными «фортелями». Один из исполнителей лез другому под мышки, и тот визжал:

– Уй, пусти, я щекотушки боюсь!

Третий актер рвал на части бухгалтерскую книгу и тут же поедал вырванные листы.

Молодая актриса поливала партнера настоящей водой из чайника. Пожилая героиня, молодецки присвистнув, съехала задом по двадцати трем ступенькам круглой лестницы – гордости всего макета. За кулисами кто-то закричал петухом. В ответ послышалось нечто похожее на крик ишака…

Добродушный директор похлопал режиссера по плечу и довольным тоном заметил:

– Ничего, разносили спектакль. Сперва было скучновато, а теперь – видите? – бойко идет. И зритель веселится… Да что с вами, друг мой?! Куда вы, ну, куда вы нагнулись?!.. Вы же упадете через барьер! Там люди сидят, а вы – им на головы!!..

То, да не то

Когда я услышал начало этой беседы, я подумал, что предо мною представители двух мироощущений – оптимист и пессимист. В самом деле, а что еще можно предположить, когда разговор идет вот так!

– А этот фильм – как его? – «Роса поутру» ты видел?

– «Роса поутру»?.. Стой… погоди… кажется… Да! Видел, как же! Отличная картина?!..

– Это «Роса-то поутру» – отличная картина?!..

– Ага! А неужели тебе не понравилось?

– А что там вообще может понравиться?

– Ну во-первых – главный герой. Красавец парень! Где только они разыскали такого актера?

– Это тот, шепелявый?

– Какой же он – шепелявый?!

– Ну гундосый. В общем с искажением речи…

– Ты с ума сошел! Он говорит, как трибун!

– Ну, брат, это уж ты загнул: трибуны так не бубнят себе под нос. И потом он еще все время мигает… тик у него, что ли?

– Погоди! Ты о ком? Я имею в виду того парня, который в огне гражданской войны бросился на поезд со своей партизанской группой…

– Ну да! Чтобы выручить свою невесту. Именно!

– Так разве ж он мигает?

– Они там все мигают. Я еще удивлялся: что, думаю, за черт? – у всех у них тик, что ли?

– Я вижу, ты просто смеешься надо мной!.. Кто мигает? Почему мигает? Нормальная картина. Интересный такой сюжет. И артисты хорошие. И постановка…

– Не знаю: что тебе могло понравиться? Темно у них всюду. Потом – весь фильм словно дождь идет.

– И не весь фильм, а только – когда герой встречает героиню в лесу…

– При чем здесь «в лесу»? Я помню, там даже в комнате дождь шел. Крыша, что ли, у них прохудилась?..

– Ну это ты, брат, просто загнул!.. Никаких дождей в комнате в этой картине нет.

– Да что я не видел, что ли?!.. И потом удивительно бессвязная вещь: то она с этим «злодеем» дружила, а потом его стали все преследовать. Хоть бы объяснили: в чем он виноват?

– Позволь! Так он же похитил эту девушку!

– Когда?

– На свадьбе.

– На какой свадьбе?!

– Тьфу! Да там была свадьба брата этой девушки или нет?!

– Первый раз слышу.

– Что – «первый раз»?

– О свадьбе. Там же так: сперва они пошли в парк погулять…

– Ну верно…

– Потом герой объяснился ей в любви…

– Правильно.

– А потом он нападает на поезд.

– Врешь! Потом именно была свадьба.

– Что же я, сумасшедший, что ли? Я тебе говорю: свадьбы не было! Может, в другой картине есть свадьба, а в «Росе поутру» никакой такой свадьбы я не заметил.

– Но ведь и я не сумасшедший! Про эту свадьбу говорят с самого начала картины.

– Вот это, может быть, правда. О чем говорят, я толком тогда не понял…

– Ага!

– При чем тут «ага»? Разве я виноват, что звук в этом фильме такой плохой, что даже главный герой гундосит и шепелявит? А остальные персонажи просто блеют или там тявкают…

– Врешь! Звук – прекрасный. Никто не тявкает, не крякает, не блеет…

– В «Росе поутру» прекрасный звук? Ну, знаешь ли… Постой, постой: а ты где смотрел этот фильм?

– Я – в кино «Метрополь». А ты?

– А я – в одном клубе в районе…

– Ну-у-у-у… Тогда все понятно: тут все дело в том, что Главкинопрокат в клубы дает такие копии, что ой-ой-ой…

– А я что говорю? Картина именно – «ой-ой-ой»… Мы так и реагировали.

– Кто это – «мы»?

– А зрители. Механик крутит эту самую «Росу», а мы в зале стонем: «ой-ой-ой!..»

Наверное, свадьбу просто не показали нам: выбросили.

– Точно! А было у вас, что невеста героя взорвала вражеский склад пороха?

– Ах, так это она порох взорвала?!.. А то мы просто руками развели: ни с того ни с сего она откуда-то выбегает, а потом как повалил дым, как повалил… и взрывы… Мы еще тогда обсуждали: если это печка дымит, почему столько взрывов? А если взорвалась, скажем, мина – почему дым в разных местах?.. А это, оказывается, склад пороха. Интересно.

– Я же тебе говорю: очень интересный фильм! А ты – «ой-ой-ой!»…

– Да, пожалуй, тут надо не «ой-ой-ой» произносить, а скорее – «ай-ай-ай!..»

– В каком смысле «ай-ай-ай!»?

– В смысле Главкинопроката. Что ж он – в коммерческий прокат в столице дает приличные копии фильма, а на периферии в так называемый культурный прокат сует черт знает что…

– Это верно. Получается – «то, да не то».

…Так что сами видите, товарищи читатели: тут не два характера, а – две копии одного фильма.

Ценный работник

На афишах и в программах про этого артиста писали так:

ГОСЦИРК

ВЕСЬ ВЕЧЕР В ПАУЗАХ

ПАВЕЛ СМЫЧКОВ

Репризы и интермедии

И надо сказать, Павел Смычков действительно пользовался большим успехом. Ему аплодировали, его шутки и трюки пересказывались в городе на другой день после спектакля. Более того – самого Павла узнавали, если он показывался на улицах. Скажут: слава артиста краткосрочна – не успеет он покинуть населенный пункт, как уже и забыли его те самые люди, что хлопали и смеялись, плакали на его выступлениях и бросали цветы…

Возможно, конечно, что успех скульптора-монументалиста или эпического поэта – прочнее. Но в пользу нашего молодого героя говорит то, что его всегда узнавали, если жесткий цирковой «конвейер» (так называют систему гастролей в наших цирках: артисты перемещаются из города в город, как бы но «конвейеру»), если «конвейер», говорим мы, возвращал его через год или два в город, где уже висели однажды афиши с приведенным выше сообщением «Весь вечер в паузах Павел Смычков»…

Правда, неизвестно, сохранилась ли бы память о Павле, буде он отсутствовал в данном городе десять или пятнадцать лет. Неизвестно по той причине, что Смычков работал в системе цирков всего только пятый год.

С детства Пашу влекло к физкультуре и гимнастике. Затем – после семилетки – были вступительные экзамены в единственное в мире Цирковое училище (Москва). Через четыре года обучения выпускная комиссия присвоила Паше и трем его друзьям по курсу звание артистов цирка, ибо они подготовили квалифицированный гимнастическо-акробатический номер. А в этом номере Павел взял на себя роль комика. Того самого, который делает вид, что он не умеет толково повторить фигуры и упражнения, с блеском демонстрируемые его коллегами, то есть, в сущности, показывает умение еще большее…

Затем, когда уже на публике окончательно выяснилось, что Павел Смычков вызывает много смеха и вообще имеет успех, то к мимическому образу комика-гимнаста добавлены были смешные реплики. И вот после того, как номер распался по случаю болезни одного из гимнастов, Павел разумно решил попробовать себя в качестве профессионального соло-клоуна на амплуа коверного. Мы говорим «разумно», ибо нашему герою с его комическим дарованием и настоящим мастерством в акробатике, гимнастике, жонгляже (а всему этому Пашу добротно обучили в Цирковом училище) и на самом деле прямая дорога была именно в этот жанр…

И вот– результат: свои три строки в афише и веселые улыбки людей при встречах с артистом Смычковым в любое время и в любом месте – днем, утром, поздним вечером, на улицах, в магазинах, на базаре… Да, и на базаре. Ведь артист цирка – этот кочевник– даже в XX веке сам заботится о себе. Особенно – холостой. А у Павла Смычкова супруги пока еще не было…

Надеемся, вы обратили внимание на словечко «пока» в предыдущей фразе. Вот речь у нас и пойдет о том, как Паша Смычков влюбился и как вследствие этого женился, преодолев значительные препятствия.

Итак, Паша приехал на гастроли в областной город. После нескольких первых спектаклей, как пишут в рецензиях, Пашу полюбили зрители. Его узнавали днем, когда наш артист ходил по обсаженным деревьями улицам, улыбались притом, вспоминая шутки Паши на манеже. А девушки бросали ему цветы прямо на манеж после наиболее выигрышных интермедий…

Может быть, кто-нибудь усомнится в возможности иметь успех у девушек человеку, который по характеру работы наклеивает себе нос дулей, надевает ботинки шестьдесят третьего размера, похожие на древненовгородские челны; который на манеже двадцать раз за спектакль падает и иной раз получает «побои» от артистов и униформы; который весь вечер великолепно демонстрирует свою мнимую глупость; который… впрочем – стоит ли продолжать?.. Да, клоуны имеют такой же успех, какой падает на долю поэтов, теноров, киноартистов, дирижеров джаза и т. д., ибо девичьему сердцу важен успех ее избранника, а его профессия имеет второстепенное значение.

Между Лелей Кожакиной и Павлом было нечто, что их роднило: Леля сама занималась гимнастикой с детских лет и потому могла полностью оценить все мастерство коверного. Да и комическое дарование Паши Смычкова было признано не только ею, но и всеми зрителями.

Словом, сидя в пятый раз в кресле третьего ряда на одной и той же программе (вечерний спектакль), Леля осмелилась бросить скромный пучок гвоздик прямо на барьер, подле которого стоял Паша, раскланиваясь со зрителями. Конечно, Паша и сам приметил девушку, приветствовавшую его гвоздиками, раньше, нежели помянутые гвоздики легли на алый бархат барьера. Во всяком случае, поднявши цветы, он отвесил «персональный поклон» в сторону кресла № 19 в третьем ряду…

Теперь уже трудно установить, как это случилось, что после спектакля, отмеченного гвоздиками, Леля и Павел пошли из цирка домой вместе. Факт остается фактом: пошли. Не будем томить читателя и сообщим, что скоро приспело время сообщить родителям Лели, что она собирается замуж? За кого? Ага! Тут-то и вся заковыка.

Но сперва надо представить читателю родителей Лели Кожакиной. По поводу ее мамы, с точки зрения молодой пары, ничего тревожного не предвиделось: Кожакина Анна Семеновна (домашняя хозяйка, беспартийная, образование среднее незаконченное) очень любила дочь, уважала и даже побаивалась своего мужа Кожакина Николая Петровича (преподавателя политической экономии в химическом техникуме) – человека весьма серьезного, который всегда рассматривал себя как крепкого работника на идеологическом фронте. И вот такому-то человеку надо было сообщить, что его родная дочь собирается замуж – за кого? – за коверного клоуна…

Леля даже не полностью понимала всю сложность положения, пока не призналась по секрету матери в своей любви. А уж Анна Семеновна – та всплеснула руками и сразу заплакала, приговаривая:

– Ох, Лелюшка, не пустит тебя отец за него замуж, вот увидишь: не пустит… Уж мне ли его не знать за двадцать два года нашей жизни?.. Он не то что там артистов, а даже про поэтов так высказался, что, мол, несерьезное это дело сочинять стихи. «Если, говорит, желаешь что сказать, напиши тезисы, выйди и доложи; а к чему эти рифмы или разные экивоки на природу, на любовь…» Нет, он не одобрит, безусловно. И надо долго думать, чтобы найти такой способ, чтобы он… чтобы к нему… чтобы к вам… чтобы отнесся, как надо…

При таких словах Леля заплакала вслед за матерью. Они бросились друг другу в объятия и не разлучались до самого прихода с работы Николая Петровича. И глава семьи по красным глазам у жены и у дочери понял: что-то происходит необычайное. Опытный педагог учинил допрос – из тех, какие умел он производить над провинившимися студентами: неторопливый и властный, вежливый и решительный разговор, который неминуемо приводит к раскаянию и признанию своей вины. Против ожидания, почтенный преподаватель, вызнав причину огорчения своих дам, даже не рассердился: самая мысль выйти замуж за клоуна показалась ему столь нелепой и забавной, что он лишь немного посмеялся и пригласил жену с дочерью к обеду…

Пожалуй, это равнодушие расстроило Лелю гораздо больше, чем вспышка родительского гнева, которого она ждала. Не дотронувшись до еды, она скоро ушла – куда? – конечно, в цирк, на свое место № 19 в третьем ряду. (Откроем маленькую закулисную тайну: с некоторых пор кресло предоставлялось ей бесплатно – таковы традиции цирка, и работники финансовых органов напрасно будут здесь искать злостное нарушение интересов государства в обход законов…)

В антракте и Паша Смычков узнал о нависшем над ним несчастье. Впрочем, он догадался, что произошло нечто неприятное по тому, как потускнели светящиеся любовью и радостью за его успех милые глазки Лели. Вот уже две недели они помогали артисту, каждый вечер окрыляли его, сообщали дивную игривость всем движениям клоуна, его интонациям, шуткам, репризам, мнимой борьбе с хлопотливой униформой… А тут, несколько раз обернувшись в сторону кресла № 19, Паша замечал, что его любимая держит себя безучастно, словно младший редактор на директорском просмотре программы…

Итак, после переломного дня, в который влюбленные узнали о противодействии со стороны Лелиного отца, особую активность обрели, с одной стороны, Анна Семеновна, а с другой – сам Павел. Анна Семеновна ежедневно и еженощно принялась склонять своего супруга к посещению цирка. Пусть, дескать, хоть сам посмотрит – какого такого жениха себе сыскала их дочь. А Павел во все дни уговаривал Лелю покинуть отчий дом и уехать с ним в следующий город, где будут происходить его дальнейшие гастроли. А на новом месте и зарегистрировались бы, и родителям написали бы оттуда: «Дорогие папа и мама, поздравьте нас, мы уже зазагсились!..»

И надо сказать, что обе уговаривающие стороны достигли успеха в своих хлопотах: Николай Петрович брезгливо согласился посмотреть, как там валяет дурака этот несерьезный молодой человек, к сожалению, приглянувшийся его дочери… А Леля, каждое утро и каждый вечер читая на сердитом лице своего папаши неодобрение ее выбору, поняла, в конце концов, что реальный выход для нее только один: бежать!..

Конечно, в душе девушки имели место самые волнующие колебания и страхи. Не так-то легко уходить из-под родительского крова тайком от матери, переезжать куда-то в неизвестный город, начинать неизвестную и новую жизнь. О да, конечно, соединиться с любимым человеком очень хочется. Но это вовсе не значит, что все так просто и легко: жалко бросать маму… Даже суровый отец вызывает не только злые чувства: его тоже немного жаль, особенно когда представишь себе, что он окажется обманутым – придет домой, а дочери-то и нет… И потом неизвестно еще, как выйдет это дело у Павла: он написал в Москву главной дирекции цирков письмо о том, чтобы его поскорее перевели в другой город по личным причинам, но кто может сказать: будет ли уважена такая просьба?.. А уезжать без разрешения, раньше чем закончатся гастроли, – серьезный проступок. За это молодого артиста по головке не погладят…

Анна Семеновна быстрее уговорила супруга посмотреть спектакль в цирке, нежели Павел сумел похитить Лелю. И вот однажды вечером на креслах №№ 18, 19 и 20 в том же третьем ряду сидели все трое членов семьи Кожакиных. При первом появлении на арене своего любезного Леля так затрепетала, что ее родитель сразу спросил с некоторой даже брезгливостью:

– Неужели – этот?!

Ответила Анна Семеновна – робким наклонением головы. А Леля зарделась как маков цвет и все свои усилия направила на то, чтобы не заплакать…

Однако попробуем на минуточку стать на точку зрения Николая Петровича, человека, как уже было сказано, серьезного и даже эрудированного. Что должен был он почувствовать при виде нелепой фигуры клоуна, который изъяснялся пискливым дискантом, падал, цепляясь носками собственных ботинок (и каких ботинок!) за барьер, совершал самые нелепые поступки и т. д.? И вот такому-то субъекту предлагается отдать единственную любимую дочь!..

На лице Николая Петровича появилась гримаса крайнего осуждения, словно он наблюдал не веселые шутки одаренного артиста, а постыдное поведение пьяного, что безобразничает в публичном месте на глазах у всех. А жена и дочь, больше смотревшие на главу семьи, нежели на то, что происходило на манеже, в свою очередь грустнели всё больше. Разумеется, это не укрылось от Павла, который всякий раз, как занавес форганга скрывал от публики его фигуру, принимался наблюдать за семейством Кожакиных, пока ему не приходилось снова выходить на арену…

И вот Павлу пришла в голову пагубная мысль: он решил, так сказать, вовлечь во всеобщее веселье публики и будущего своего тестя. Сказано – сделано.

В очередной паузе Павел (по ходу репризы) обратился именно к Николаю Петровичу с просьбой одолжить головной убор для интересного фокуса. Всеобщее внимание зрителей к своей особе, вызванное этим обращением клоуна, Николай Петрович расценил как дополнительную неприятность: вот связался черт знает с кем, так приходится еще и это терпеть! Он было отвел руку со своей кепкой за спину и еще строже насупил брови (в химическом техникуме не только студенты, но даже иные преподаватели трепетали, когда у товарища Кожакина появлялась эта суровая морщинка между бровями). Но Павел, не теряя веселого и условного ритма репризы, ловко, хотя с виду и очень мягко, выдернул кепку у Николая Петровича. Показав ее предварительно шпрехшталмейстеру, а затем и всему амфитеатру зрителей, Павел, как водится, потихоньку «санжировал» (подменил) эту кепку. А затем начал топтать, рвать, поливать водою другую кепку, очутившуюся теперь в его руках, – словом, делать все то, что положено в данной репризе.