Текст книги "С подлинным верно
(Сатирические и юмористические рассказы)"

Автор книги: Виктор Ардов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Более ста портретов

Певица, пока пела, так хлопотала своими руками, что очень хотелось ее увидеть в положении Венеры Милосской.

* * *

– После менингита человек либо умирает, либо остается идиотом. Я это точно знаю, у меня у самого был менингит.

* * *

Раздобревшая супруга обеспеченного товарища. Производит такое впечатление: самовар в панбархате.

* * *

– Кого же это хоронят, сынок?

– Милиционера, бабушка.

– Царство ему небесное!.. Отсвистался, голубчик!..

* * *

Когда он попытался ее обнять, девушка сказала обиженным тоном:

– Вот уж я не надеялась, что вы будете себя так вести!..

* * *

– Ну вот, на душе у меня полегче стало…

– Поела ты, что ли?

– Нет. Отругала я его, как хотелось… Ф-ф-фу…

* * *

Она почти сознательно довела себя до уровня идиотки, считая, что быть умной или, не дай бог, образованной, – неженственно.

* * *

– На сегодняшний день, товарищи, мы еще имеем все-таки разницу между зимой и весною!

* * *

Приключенческую картину снимали в открытом море на парусном судне. Начался шторм, и в панике актер, игравший старого морского волка, кричал:

– Товарищи, да что же это?!.. Я хочу умереть разгримированным!..

* * *

А вот – противоположный характер.

На северном море такой же участник киноэкспедиции отправился в плавание на небольшом баркасе с двумя гребцами. Море разыгралось. И, опасливо посматривая на волны, которые уже перекатывались через палубу баркаса, артист спросил большого и сильного помора, мощно гребущего против волн:

– А что… можем мы потонуть?

– А как же… слободная вещь! – бодро ответил гребец.

* * *

Вышел к гостям, зевая, с лицом тисненым, как линкруст, – от складок подушки.

* * *

Заняв место начальника, первым долгом заказал себе письменный прибор из пегого камня с бронзовым орлом, как на нарзанных бутылках.

* * *

– Не советую вам пользоваться паромом: на этих паромах – ну буквально никаких удобств…

* * *

Блондинка на скорую руку.

* * *

О корыстолюбивом враче:

– Гомеопат, гомеопат, а деньги загребает аллопатою!..[1]1
  Аллопатия – метод лечения, противоположный гомеопатии.


[Закрыть]

* * *

Человек с лицом сладко задумавшейся гири.

* * *

– Вчера, понимаете, слушал по радио пошлейшую хорошую музыку. Часа три кряду передавали. Оторваться нельзя было!..

* * *

– При старом правлении, товарищи, погода была безобразная. Только после того, как теперешний состав правления принял на себя руководство, дожди мало-помалу прекратились и…

* * *

– Как это противно, когда к женщине испытывают одно только грубое платоническое чувство…

* * *

– Скажите, пожалуйста, где здесь выход?

– Вот же написано, гражданка: «выход».

– Пожалуйста, не острите! Мы слишком мало знакомы!

* * *

– Ой, знаете, девочки, я с Клавой больше ни за что в кино не пойду: она, как в картине интересное место, все время меня щиплет…

* * *

– А женился ты на ней зачем, раз она тебе не нравится?

– Понимаешь, уж очень много у нее посуды…

* * *

– Почему, когда у мамы выходной, она – дома, а когда у няни выходной, ее никогда нету?..

* * *

Человек в ночной рубашке гордо глядит из окна мягкого вагона на перрон железнодорожной станции. Видно, он очень высоко о себе понимает.

* * *

Она была настолько решительна в своем стремлении быть красивой, что внушала уже не восхищение, а – страх.

* * *

– Нет, знаете, территориально я живу с Васей, а фактически с Петей…

* * *

Это был наивный негодяй. Он возмущался – именно возмущался, если узнавал, что где-то поступили по справедливости.

* * *

Она придумала себе походку в ранней юности. Уже в тридцать лет эта походка была неуместно кокетлива и развязна. А – в пятьдесят что будет?..

* * *

Он – оригинал, только пока на него глядят.

* * *

Очень приличный молодой человек. Собирает коллекцию носков.

* * *

У человека – ничтожный нос, но ковыряет он его часами. Прямо что-то мистическое!

* * *

– Не понимаю, зачем она ему говорит, что я – дура. Будто человек сам не разберет!

* * *

Цыганка пела, открывши рот и отклонив голову назад. Лицо – печальное. Ни дать ни взять – у зубного врача сидит.

* * *

Уныло, утомительно, назойливо вежливый человек.

* * *

Она себя самое рассматривает как очень дорогой подарок будущему мужу. Такой дорогой, что и дарить, в сущности, некому: достойного не видно…

* * *

– Знаешь, тетя, я не люблю этот градусник…

– Почему, деточка?

– Всегда я от этого градусника только болею… Как его поставишь, сейчас – эта, как ее? – температурка…

* * *

– Никогда не заведу себе собаку.

– Почему, Анна Николаевна?

– Собака – это тот же человек.

– Почему?

– Она жрет как лошадь!

* * *

В молодости она исполняла в цирке роль жены всех тех артистов, которым по случаю смертельного риска при выступлении надо было на публике прощаться с женою. И она очень убедительно прощалась.

* * *

Прохожий услышал голос из полуподвального этажа и остановился, чтобы подслушать. А это оказалось радио. Тогда прохожий крякнул, огляделся и пошел дальше с независимым видом.

* * *

Акварели на стене, неумело изображающие элегантную и высокую блондинку, рассказывали, что думает о себе толстенькая и коротенькая хозяйка комнаты.

* * *

На эстраде «фельетонистка», произнося патетически-сатирический монолог, грозно обращалась к зрителям:

– Граждане! Имейте же стыд и срам!!

* * *

Размеры таза не позволяли ей делать вид, что она – стремительно-изящная. Приходилось притворяться умной, чуткой и даже душевно-глубокой.

* * *

Нормальный состав редколлегии: лебедь, рак да щука.

* * *

Калорийная красавица!

* * *

– Он же – форменный неврастеник!

– Ах, боже мой!.. А кто у нас теперь врастеник?!..

* * *

Мастер формулировок. «Осторожничает» всегда. Желая обедать, говорит:

– Отдельные товарищи не прочь уже покушать…

* * *

Амплуа: мужское инженю.

* * *

– Папа, Кожедуб – скокажды герой? (то есть сколько раз).

* * *

Лектор:

– Передвижение себя самим собою мы называем ходьбой.

* * *

Купальные трусы на восемнадцать пуговиц, как баян.

* * *

Ребенок – лысому человеку:

– Дядечка, у тебя не голова, а муходром.

* * *

Амплуа: социальная зануда.

* * *

Платье с узором «грибы-ягоды».

* * *

Крепко Ванька печку сложил: аж дым с трубы нейдет.

* * *

Учительницу, которая обожает читать нотации, вместо Натальи называли Нотацией Николаевной.

* * *

– Чему вас учили в детском саду?

– Наш учили не боятьша кошек.

* * *

– Я являюсь автором романа «Баранина» о проблемах мяса и шерсти.

* * *

Его сочинения напоминали плов: нарочито-восточный стиль, жирные поучения и сухожилия мыслишек.

* * *

Молодой человек с лицом, осатаневшим от гордости по тому случаю, что он считает себя красивым.

* * *

Оратор на юбилее говорил загадочно и значительно, как гадалка.

* * *

– Честь нашего рыёна требует того, товарищи!

* * *

Зверски курносое лицо!

* * *

Ребенок, потерявший ключ к заводной игрушке, весь вечер повторял:

– Где хлюч?

* * *

Мерцающая улыбка «а я что-то знаю» обычно озаряет лицо блудницы или идиота…

* * *

Будь такое лицо, как у этой «дамы», у кого-нибудь из мужчин, – говорили бы, что у него грубое лицо.

* * *

Бытовая повесть «Суровые портянки».

* * *

– Нет, вы знаете, я изо всех театров люблю ресторан.

* * *

У нее серьги, как изразцы для печки.

* * *

Коловоротное сопрано.

* * *

Кошка-самоснабженка.

* * *

Тётка-невидимка.

* * *

В техникуме нарпита: доцент кафедры холодных закусок.

* * *

– У нее платье в клеточку, сшито в ёлочку.

* * *

– У нас в Ливнах в старое время купец трех жен насмерть защекотал.

* * *

– Нам за границей давали кофе прямо в койку.

* * *

– Райпсих нашего района.

* * *

– У них такая комфортомебельная обстановка!..

* * *

На шее у нее ожерелье из фаянсовых деталей электропроводки.

* * *

В зоопарке:

– Девушка, как тут пройти к бегемоту?

– Напрасно идете: бегемот бюллетенит.

* * *

Ел желе вилкой.

* * *

– Да-а-а… Ну, царь-девица, конечно, увидала, что Иван-царевич разрублен на куски. Сейчас же она ему оказала первую помощь: спрыснула живой водой с пенициллином. Иван-царевич ожил, вынес царь-девице благодарность и опять возгласил: «А ну, все на борьбу с Кощеем!»

* * *

– И тогда он им устроил банкет в шалмане.

* * *

Оратор:

– Это должно стать на несколько иные ноги!

* * *

Киностудия «Диэтфильм».

* * *

– Я читала сочинение Толстого «Поликлинушка».

* * *

– Нашим маникюршам промфинплан выдан в пальцах – что-то около пяти тысяч пальцев на квартал…

* * *

Театр кинохроники называли в городе так: «Дела давно минувших дней».

* * *

– А Оля сидела, не находя себе места.

* * *

– Видела я Васю во сне… будто молодой, красивый… но – лысый!..

* * *

– Если взять весь земляной шар…

* * *

У нее своя арифметика идиотки:

– Если мне за таз дают пятнадцать рублей, а ко мне приехала моя тетя, которой я не видела двадцать лет, так ясно, что я таз не продам, а отдам тете!..

И правда: двадцать ведь больше пятнадцати…

* * *

Читали вслух длинную резолюцию, которую надо было утвердить. Это были двадцать пять страниц обычной бюрократической болтовни. Дочитали. Председательствующий спросил:

– Кто хочет высказаться?

И молодая длинноносая бюрократка в очках почти простонала в истоме, оценивая резолюцию:

– Хорошо-о-о…

* * *

– Она – знатный человек. Женщина выдающаяся. Чем у нее муж занимается?

– Ничем. Так – приженер… При своей жене то есть.

* * *

– Что это собачка у вас такая худая, товарищ сторож?

– А!.. Если этой собаке создать условия, она перестанет сторожить.

* * *

Из «заявления»: «…и к тому же окончательно распоясавшийся Пантюхин перекусал большинство жильцов нашей квартиры посредством своей собаки».

* * *

– Знаете, доктор, и сердце у меня болит, и сюда вот отдает – в крыльца, и печень скучает, и под ложечкой сосет, и поясница ноет, и в животе что-то вроде щелкает, и сама я себя плохо чувствую…

* * *

– Она еще говорит, что я ее ударила. Это, конечно, неправда, но так ей и надо!

* * *

Аргумент в споре:

– К сожалению, я этого не знаю, но я вас уверяю!

* * *

Прения по докладу директора:

– Все успехи и достижения в работе нашей конторы зависят исключительно от нашего уважаемого директора Андрея Степановича Крыжицкого!

Голос с места – Ну, это уже преувеличение!

– И преувеличения тоже исходят от Андрея Степановича! Да, да!

* * *

Запас вежливых слов у него был столь ограничен, что, когда ему захотелось быть учтивым в вагоне, он постучал в соседнее купе и сладким голосом спросил:

– К сожалению, у вас нет чайничка?..

* * *

Хитрый «стрелок», просящий подаяния в загоне пригородного поезда, останавливается у дверей и сиплым басом возглашает:

– Граждане! У женщин не прошу: женщины меня не поймут. Прошу исключительно у мужчин. Не на хлеб прошу, а – на сто грамм!..

Общий смех. Собрав благостыню, «стрелок» встряхивает кепку с полученными деньгами и, уходя, изрекает:

– Спасибо, однополчане!..

* * *

– Сперва я постриглась по моде, а потом опять отпустила волосы в длину…

* * *

– Там можно было бы украсть пару сапог… Но я не украл… И потом меня из-за этого так совесть мучила!..

* * *

– Мой муж – хороший… его все любят… Только я его не люблю.

* * *

Их брак был похож на танец «кадриль»: они все время то сходились, то расходились…

* * *

У ребенка закатился мячик под кровать. Он просит достать его. Мать говорит: достань сам. Ребенок полез было, но отшатнулся.

– Ну, что же ты?

– Ой, там под кроватью уже поздно!..

* * *

– Если мне не создадут условия для работы, я уйду к чертовой матери по собственному желанию!..

* * *

– Твое дело – попасть под трамвай. А у меня в «Скорой помощи» знакомство есть!

БУДНИ ИСКУССТВА

Старичок

Парамонов, Петр Памфилович – крупный работник межобластного масштаба, недавно занявший должность заместителя председателя совнархоза в новом для него городе, с недовольным видом вышел к автомобилю из своей квартиры. То, что ему вот сейчас, вечером, надо выезжать по поводу, который казался ему не слишком уважительным, вызывало у Парамонова некоторое раздражение. Но не поехать нельзя было: прямой начальник Парамонова – председатель совнархоза – попросил его неделю тому назад:

– Слушай, друг, уважь, пожалуйста: выступи ты на «устном журнале» во Дворце культуры трубопрокатного завода. Я не мастак речи говорить и, боюсь, убуду в командировку в центр… А завод у нас имеет в области большой авторитет, отказывать им не хочется… Вот ты и порасскажи там рабочему классу: каковы планы на семилетку у нас в экономическом районе…

Парамонов согласился с легкой душой: тогда думалось, что это будет еще не скоро. И к тому же Парамонов считал, что язык у него подвешен хорошо. Материал ему был известен досконально… Словом, так и порешили.

И вот теперь, выйдя из дома, Парамонов сварливо спросил у шофера:

– С трубопрокатного? За мною?

Шофер, поспешно закивав головою, отворил дверцу кабины. Парамонов с давно отработанной степенностью уселся рядом с ним. Машина тронулась. Парамонов молчал. Молчал и шофер.

И вдруг сзади раздался голос:

– Товарищ водитель, а когда у вас начало?

Парамонов, удивленный тем, что в машине есть еще кто-то, неторопливо повернул голову. В скупом свете уличных фонарей, проникавшем внутрь машины, он увидел какого-то старичка, который глядел на водителя и, как показалось Парамонову, искательно улыбался. Бритое лицо его было покрыто множеством морщин, а клочковатые брови приподняты.

Шофер ответил с явной симпатией к старичку:

– Не опоздаем, товарищ артист!..

Дальше опять поехали молча. Через некоторое время машина въехала в ярко освещенное пространство перед фасадом Дворца культуры.

– Приехали! – сообщил водитель и сам повел гостей за кулисы.

В кабинете директора приехавших уже ждали. Чьи-то ловкие руки приняли пальто и кепку Парамонова. А старичка артиста еще в коридоре окружила группа молодежи, радостно загалдевшая при виде его сухонькой и маленькой фигуры. Они и говорили, и смеялись, и что-то ему совали все вместе…

Парамонов с неодобрением обошел эту группу, направляясь со специальным провожатым на сцену, где уже началась программа «устного журнала».

На сцене справа от зрителей стоял небольшой стол для «президиума» вечера. Кое-кто из выступавших сидел за этим столом. Сюда же примостился и Парамонов. А слева, поближе к рампе, установлена была обычная ораторская трибуна с графином воды и скрытой в пюпитре лампочкой.

Постепенно Парамонов осмотрелся. Заполненный зрителями зал с интересом слушал повествование чемпиона Европы по десятиборью. Этот молодой человек только что приехал из-за границы после соревнований, где он одержал победу. Парамонов тоже прислушался к рассказу спортсмена и, соорудив на лице нечто вроде поощрительной улыбки, изредка кивал головою в знак одобрения тому, что говорил легкоатлет.

Внезапно председательствующий – главный инженер завода – наклонился к Парамонову и шепотом спросил его:

– Вы не возражаете, если я вам сейчас дам слово?

Парамонов с секунду подумал и согласился. Он извлек из портфеля листки бумаги с тезисами и цифрами и начал прокашливаться…

Через несколько минут десятиборец сошел с трибуны и, споткнувшись о ковер, на котором стоял стол президиума, проследовал во второй ряд стульев за этим столом.

А председательствующий уже объявил о том, что слово предоставляется товарищу Парамонову…

Зампред совнархоза солидно прошел несколько шагов, отделявших его от трибуны, разложил на ее пюпитре свои бумаги и в последний раз откашлялся. Речь его потекла гладко. Аудитория проявляла внимание и к цифрам и к комментариям, какими снабдил свои сведения оратор. Особого оживления, естественно, не было, да Парамонов и не ждал его. И вдруг – после того, как он сказал, сколько к концу семилетки в области будет производиться химических удобрений, раздались бурные аплодисменты. Парамонов опешил. А овация продолжалась. Тогда оратор растерянно обернулся в сторону президиума. Мгновенно он понял, что произошло: на сцену вышел тот самый старичок, который ехал в одной с Парамоновым машине. Его-то и приветствовал весь зал.

Напрасно артист жестами показывал, что эта овация мешает выступающему. Публика продолжала хлопать. Тогда поднялся председатель. Он мимикой и звоном колокольчика призвал к порядку присутствующих. Постепенно зал затих.

Парамонов проговорил еще минут пять и на том закончил. А председательствующий предоставил слово заслуженному артисту республики Владимиру Андреевичу Голубкову. Снова начались аплодисменты. На этот раз они прекратились, как только Голубков поднял руку.

С доброй улыбкой старый артист глядел на зрителей. И зал улыбался в ответ ему. Не сразу начал говорить старик. И говорил он до такой степени просто и естественно, что казалось, будто перед ним не тысяча слушателей, а человека три-четыре, и притом хорошо знакомых ему, Голубкову. Он словно бы рассуждал вслух:

– Чем я могу вас удивить, друзья мои? Вы меня знаете вот уже более двадцати лет, и я вас столько же знаю… Ну конечно, не самых молодых из вас, а тех… кто поближе ко мне по возрасту… И видели вы меня, наверное, во всех ролях, которые я играл и играю в нашем – нет, в вашем! – театре… Так позвольте сегодня обойтись без «повторений пройденного»: позвольте мне сегодня показать вам – именно «показать», а не сыграть– монолог из новой пьесы, что готовится у нас. Автор вам тоже известен: наш же журналист Евстигнеев. О чем пьеса – пересказывать не стоит. После сами посмотрите… А вот разговор этот, который ведет в пьесе старый рабочий со своим племянником, он, по-моему, может вас заинтересовать… да и продолжается он только шесть минут…

В зале засмеялись. Смех был веселый и дружественный. Может быть, такой смех стоило бы назвать «смехом в кредит»; аудитория очень верила оратору и знала: все, что он будет говорить, непременно окажется интересным…

– Итак – монолог рабочего Ивана Дмитриевича из пьесы Евстигнеева «Белое озеро», – сказал Голубков.

Он на секунду замолк. И в зале словно бы сгустилась тишина.

Внезапно старик повернулся к президиуму и глазами поискал чего-то… Кое-кто из президиума подались навстречу, желая помочь артисту найти то, что ему требуется. Но старик уже и сам нашел: он взял с пепельницы крошечный окурок. Двое из сидевших, не сговариваясь, поднялись и предложили старику свои портсигары. Но он, не обратив внимания на эти жесты, вернулся к авансцене. Окурок он держал теперь тремя пальцами (большим, указательным и третьим) так, словно всю жизнь не расставался с «цигарками-самокрутками»… И мертвый, потухший окурок словно ожил в этих старческих руках. А старик принялся часто подносить его ко рту. Но не только зрителям, а и в президиуме стало казаться, будто старик взаправду затягивается…

Что-то переменилось теперь в лице старого актера. Нет, он не сделал гримасы, не сжал рта, не насупил бровей… Словом, внешне Голубков остался таким же, как и был. Но совершенно явно для всех на авансцене возник другой человек. Нельзя было сразу постигнуть весь характер этого нового старика. Однако и по первому взгляду заметно стало, что он и суров и отзывчив в одно и то же время. Прожитая жизнь– нелегкая, трудовая, но отнюдь не лишенная радостей и успехов, – проступала в ссутулившихся теперь плечах, в задумчивом прищуре глаз, в неторопливых, но складных движениях. Двигался и жестикулировал внезапно отяжелевшими руками этот новый старик так, что делалось понятно: именно про этаких вот пожилых мастеров принято говорить «золотые руки». Какой-то новый жизненный ритм появился теперь во всем существе старого артиста.

И вот этот новый человек, появившийся на авансцене, заговорил рабочим своим языком. О чем? О многом. О самом важном. Важными, идущими к делу, казались не только его слова, но и интонации, манера говорить, чуть изменившаяся артикуляция каким-то чудом увеличившегося рта, уголки которого теперь слегка опустились книзу…

Старик обращался к молодому человеку, к своему племяннику. Этого племянника ни в зале, ни на сцене не существовало. Но каждый из зрителей готов был подтвердить, что такой молодой человек присутствует на вечере. Было ясно, что он должен стоять понурив голову и слушать неприятные для него речи старика, не смея уйти или ответить…

Между тем старик говорил обыденные вещи. Никакого пафоса не слышно было в этих отрывистых фразах, чередовавшихся с тяжелой одышкой престарелого труженика. Но в том-то и дело, что помимо слов произносимых над залом властвовали слова непроизнесенные. Весь ход мыслей старика, ход ассоциаций в его сознании – в сознании доброго и честного русского рабочего, одного из тех, кто готовился к революциям 17-го года задолго до 1905 года; кто отдавал своему классу и своей стране не только значительную часть скудного заработка, не только всю энергию и силу ума, а и самое свое сердце; вся великая правда и великое, десятилетиями труда и подвигов заработанное право говорить от имени народа вступили здесь в спор с парнишкой, который пришел на готовое сразу в пятидесятые годы и надеялся, что можно будет оттолкнуть от себя «лишние» (с его точки зрения) заботы и принципы.

Старик от спокойных фраз начала своей речи перешел к едкой иронии, излагая в беспощадных формулах цинические воззрения юноши. Он понимал насквозь нехитрую психологию потребителя, которой оснащен был его младший товарищ и даже родственник, но родственник отнюдь не по духу. Зрителям почудилось, что они видят, воочию видят, как корёжится парень, слушая неторопливые, беспощадные слова старика… Ирония становилась все более горькой. И вот уже исчезло из речи точно прицепленное и очень похожее воспроизведение пошлых доводов и излюбленных выражений неумного гуляки, лодыря, почти что вора – а таким возникал из косвенного описания невидимый собеседник старика. Смешки, возникавшие в зале в первой части монолога, затихли… Лишенная пафоса вначале, речь старика постепенно накалялась, начинала звенеть металлом.

И все видели, что этот пафос не наигранный. Нет, это было душевное волнение советского человека, соприкоснувшегося с чем-то значительным не только в жизни всех наших людей, но и в его личной жизни. Этот пафос выражался не повышением голоса на красивых, заранее отработанных модуляциях и не позами, выверенными перед зеркалом или на репетициях. Наоборот, еще тише стал звучать хрипловатый басок старого артиста – рабочего: их уже нельзя было разделить. Чуть задрожали руки, повторявшие все те же самые – скромные и вялые с виду, скупые жесты. Только окурок чаще стал появляться у рта да как-то нервнее «обирала» лацканы пиджака кисть левой руки…

Монолог между тем продолжался. Теперь старый артист, как выражаются музыканты, «шел на коду» – к концу. Голос стал мягче и еще душевнее. Он не только словами, а порывом всего существа своего хотел сообщить воображаемому собеседнику, что не считает его конченым человеком; надеется, что тот образумится, поймет, о чем ему толкуют; подумает о будущем – и своем, и своих друзей, и о будущем всей страны… И в этой части монолога уже трудно было отделить чувства одного – артиста – от чувств всех сидящих в зале, от их судеб, мыслей, надежд, опыта, доброты и коллективной суровости, отзывчивости и разумной строгости… Уже не одна неторопливая слеза прочертила извилистую дорожку среди морщин на щеке исполнителя и по щекам его слушателей. Артист-старик закончил. Он стоит у рампы, просветленными и счастливыми глазами глядя в зал…

Как это всегда бывает, когда зрители воистину потрясены, аплодисменты начались не сразу. С минуту зал безмолвствовал. Старый актер поклонился публике и медленно пошел к своему стулу. И только тогда зал взорвался аплодисментами. Артисту пришлось раз пять подниматься с места и кланяться, прижимая руки к сердцу и улыбаясь во все стороны. Теперь эта улыбка уже не казалась Парамонову искательной…

– Любит его народ у нас! – сообщил Парамонову сосед в президиуме, и с явной гордостью сообщил, словно в этой любви была его, соседа, личная заслуга…

Объявили антракт. Распорядители известили и Голубкова, и Парамонова, что машина для них готова. Простившись с теми, кто был за кулисами, оба выступавших вышли на улицу.

Когда подъехала машина, Парамонов почтительно открыл дверцу, ведущую в кабину шофера, и почтительно же предложил:

– Садитесь сюда, товарищ Голубков…

А сам скромно уселся сзади.

Ехали опять молча. Только было слышно тяжелое дыхание «старичка». А Парамонов размышлял про себя:

«И черт его знает, что это такое у него внутри?.. Поглядеть – с виду ничего особенного: старичок как старичок. Смахивает на нашего экспедитора Прямкина… А ведь поди ж ты – как умеет загибать!.. Надо будет сходить к ним в театр, посмотреть: что он там еще представляет?.. Н-да… этак, пожалуй, ни один из наших пропагандистов не сумеет…»

И Парамонов, наклонившись всем корпусом вперед, с уважением слушал старичка, который начал разговаривать с водителем на темы, интересные для водителя: о дурных характерах у работников милиции и о неизбежности сверхурочной работы, «раз ты пошел в шофера»…