Текст книги "Банда 7"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Если предложите, то я, скорее всего, соглашусь. Попробуйте, вдруг получится.

– А что вы хотите выпить?

– Красного сухого.

– Теперь бы дождаться официанта...

– Не надо его дожидаться. – Майя обернулась в зал, нашла кого-то взглядом и махнула рукой, как-то особенно махнула, со значением, пошевелив пальцами в воздухе. И спокойно посмотрела на Худолея, готовая продолжить беседу о чем угодно и, похоже, с какими угодно последствиями.

Худолей тоже готов был говорить о чем угодно, правда, последствия его привлекали не все, далеко не все, это надо признать, хотя найдутся люди, которые не одобрят его сдержанности, но у него для этого были основания, все-таки были.

Подошел официант и молча поставил на стол хрустальный бокал с рубиново-красным вином. Довольно большой бокал, и вино было налито с подчеркнутой щедростью. «В приличных компаниях так полно не наливают», – подумал Худолей.

– Вам нравится эта девушка? – спросила Майя, указывая на голую красотку, которая все еще вертелась вокруг железяки, закрепленной в полу и где-то там, вверху, в потолке.

– Ничего девушка, – пожал плечами Худолей. – Только, по-моему, у нее с этой штангой какие-то интимные отношения.

– Это мастерство. Не каждый может научиться этому. Как говорится, не каждому дано.

– А что дано вам?

– Вы действительно хотите это знать?

– Была такая передача... «Хочу все знать». Это про меня. Я необыкновенно любопытный тип. Мечтаю побывать за рубежом. Но, кроме Украины, так нигде и не пришлось. А вам?

– Довелось.

– Да?! – протянул Худолей. – Надо же... А где? – Вопрос в лоб не только разоблачает хитреца, но и маскирует его. Опасливый человек понимает, что если уж у него что-то выпытывают, то вот так прямо ни за что не спросят, а если спрашивают, то, наверное, от чистоты помыслов.

– Италия.

– Рим? Венеция? Неаполь? Сицилия? Это же прекрасно! И вы все это видели?!

– Нет, у нас был другой маршрут.

– В Италии может быть и другой маршрут?!

– Мы по северу проехали. Генуя, Милан, Ницца...

– Ницца – это же Франция?

– И Францию немного захватили.

– Потрясающе! Еще вина? – спросил Худолей, увидев, что бокал его собеседницы пуст.

– Как скажете, – она чуть повернулась к залу и снова сделала рукой неуловимый жест.

– Ваши вкусы здесь, как я вижу, знают?

– Да уж пора, – произнесла она фразу, едва ли не самую откровенную за весь вечер. – У вас есть куда пойти?

– Да вот мыкался-мыкался весь вечер и сюда забрел... – ответил Худолей, хотя прекрасно понял смысл вопроса. – Вроде неплохое местечко. Вы здесь часто бываете?

– Достаточно. Можно у меня. – Она взяла из рук официанта бокал с вином и снова повернулась к Худолею. – Здесь недалеко. Время не позднее, мы еще успеем вернуться сюда. – Отпивая вино маленькими глотками, Майя смотрела на Худолея поверх бокала. Хотя взгляд ее был как бы исподлобья, но глаза улыбались, она понимала, что он не готов к такому разговору.

И действительно, Худолей ничего не ответил и наклонился к остывшему в тарелке мясу.

– Проголодались? – участливо спросила Майя.

– Как собака.

– Я вам не надоела?

– Хотите меня покинуть? Торопитесь?

– Нет, сегодня я ваша.

– Это прекрасно! – воскликнул Худолей с подъемом – точь-в-точь, как это делал в замешательстве Пафнутьев. Поскольку сказать ему было нечего, он сунул в рот кусок мяса, выпил остатки водки и весело подмигнул Майе: дескать, мы с тобой еще поговорим, мы с тобой еще такого натворим, что мир за голову схватится.

– Ну-ну, – сказала Майя, поощрительно сказала, но голос ее был полон сомнений.

Худолей закончил наконец терзать мясо, вздохнул с облегчением, будто сделал трудную работу, положил на тарелку вилку и нож, отодвинул все от себя подальше и, сложив руки на столе, в упор посмотрел на девушку.

– Спрашивайте, Валя, – сказала Майя совершенно неожиданные слова. Худолей даже чуть отшатнулся от удивления.

– Я знаю, что вам о многом хочется спросить. Спрашивайте, пока это возможно. Я скоро должна уехать.

– Куда?

– В Италию.

– Надолго?

– Недели на две, может, чуть больше.

– Можно мне с вами?

– Почему бы и нет, – она усмехнулась. – Но вам следует обратиться к Игорю, – она кивнула в зал.

– Кстати, как его фамилия?

– Пияшев. Игорь Леонидович Пияшев. Он живет на улице Менделеева. Знаете такую улицу?

– Знаю! – Худолей даже не скрывал своей растерянности – Майя открытым текстом выкладывала все то, о чем он даже не решался спросить.

– Не помню номер дома, но там на первом этаже какая-то забегаловка с хорошим названием «Пища». Вот в этом доме в сороковой квартире и проживает интересующий вас человек.

– Почему вы решили, что он меня интересует?

– Если не интересует, то должен заинтересовать.

– У нас пошел какой-то странный разговор, Майя.

– Нет. Странный разговор у нас был до этого. Мы ведь с вами уже встречались.

– Да? – удивился Худолей. – Где?

– Возле мусорных ящиков. Я была там. Но вы не обратили на меня внимания, потому что я была живая. Я и сейчас живая. Пока. Вы там занимались Таей Хмелько, но она уже ничего сказать не сможет. Так что лучше разговаривать с теми, кто еще в состоянии произносить слова.

– Значит, вы с самого начала...

– Я сразу узнала вас. И сама предложила Игорю подойти к вам... Он клюнул. – Майя взяла бокал и, допив вино, посмотрела на Худолея сквозь красноватые грани хрусталя, игриво так посмотрела, шаловливо. После всех слов, которые Майя только что произнесла, это показалось Худолею диковатым, но он понял – она играла для Игоря. Скосив взгляд в глубину зала, он заметил, что тот смотрит в сторону. – Я хорошо села, – усмехнулась Майя. – Я его вижу вот в это зеркало, – она указала на зеркальную колонну. – Сижу к нему спиной, но вижу его лучше, чем он меня.

– Вы действительно собираетесь в Италию?

– Да, недели через две, может быть, три.

– Я успею оформиться с вами?

– Вполне. Есть такая шустрая тетенька... Пахомова ее фамилия... Обратитесь к ней. У нее фирма «Роксана». Будет чартерный рейс, мы с вами не растеряемся.

– Вы и Шевчук знали?

– Что значит знала?! Мы подруги!

– Были, – чуть слышно обронил Худолей.

– Как?! И она?!

– Вам сейчас нельзя оборачиваться, – сказал Худолей, глядя на окаменевшее лицо Майи.

Она не услышала его. Сидела все в той же легкой позе, закинув ногу на ногу и глядя на Худолея сквозь красноватые от вина грани бокала. Теперь эти грани выделялись особенно четко на ее побледневшем лице.

– Мне еще можно вина? – спросила наконец Майя.

– А стоит?

– Не помешает.

– Тогда я и себе закажу. У них тут неплохая водка.

– У них тут все неплохо поставлено.

– Это Игоревая база? – Худолей и сам не заметил, как вставил это словечко «Игоревая».

– Одна шайка-лейка.

– К ним стоит присмотреться?

– Давно.

Худолей дождался, когда официант глянет в их сторону, и сделал приглашающий жест рукой. Парнишка в буддийском наряде через минуту стоял у стола. Все с тем же невозмутимым восточным лицом, готовый принять любой заказ.

– Вы примете любой заказ? – спросил Худолей и тут же пожалел – слова оказались больно многозначительными. Но парнишка, видимо, понимал только в узком луче своих обязанностей.

– Согласно меню, – сказал он.

– Тогда вина и водки. И два бутерброда с икрой.

– Понял.

– Икры не жалеть.

– Двойную?

– Если этого будет достаточно, то двойную.

– Понял.

Официанта у бара остановил Пияшев, о чем-то спросил. Видимо, речь шла о заказе. Такой заказ должен был развеять подозрения Пияшева, если таковые и завелись в его блудливых мозгах.

– Я не знала о Наде Шевчук, – сказала Майя. – Она пропала, но мы подумали, что неожиданно уехала домой... Давно?

– Почти неделю назад.

– Мы думали, что она уехала домой, – повторила Майя. – У нее ребенок должен быть.

– Мальчик, – сказал Худолей.

– Откуда вы знаете? – вскинулась Майя и тут же сникла. – Ах да, ведь было же вскрытие.

Появился официант с водкой, вином и бутербродами с икрой. Икры не пожалели, она даже сваливалась с кусочков хлеба на блюдце. И водки, и вина он принес по-прежнему – по двести граммов. Это Худолею понравилось, но он призвал все свое мужество и все свои физические возможности. Четыреста граммов за один вечер было и для него многовато.

– Может быть, вы сразу и расплатитесь? – спросила Майя. – Я не могу, я должна уйти... Мы же вместе уйдем, да?

– Если вы настаиваете...

– Я не настаиваю, я прошу. Не могу здесь оставаться. Ведь он подсунет меня кому-то другому... Уведите меня отсюда, прошу вас!

– Хорошо, – легко согласился Худолей. – Если вопрос стоит так...

– То, что мы уйдем вместе, вас ни к чему не обязывает. Вы пойдете спать, а я пойду плакать, – Майя смотрела на Худолея сухими, жесткими и совершенно трезвыми глазами. Впрочем, он не заблуждался насчет ее трезвости, опыт подсказывал, что четыреста граммов вина, даже сухого, даже хорошего вина не могут оставить человека трезвым, особенно женщину, особенно если ей нет еще и двадцати. А в том, что ей нет двадцати, он был уверен.

– Хорошо, – повторил Худолей и помахал рукой, подзывая буддийского официанта. – Посчитайте, пожалуйста, – сказал он, когда парнишка подошел.

– Уже, – ответил тот и вырвал из своего блокнотика страничку со счетом. Он оказался не столь уж и большим – где-то около двух тысяч. Чуть меньше. Худолей вынул четыре пятисотрублевые бумажки, положил на стол. – Нормально?

– Сойдет, – наконец губы невозмутимого кубиста чуть дрогнули в улыбке.

И опять не вскрикнул от ужаса Худолей, выложив официанту кошмарную сумму. Более того, пришло какое-то странное состояние покоя и справедливости – все идет правильно, только так и никак иначе. Своими тратами он словно расплачивался не то за прошлые грехи, не то за будущие услуги, которые кто-то, это он твердо знал, кто-то ему окажет. Причем не обязательно это будет человек.

Уходя, уже от двери, Худолей увидел, как Пияшев от стойки бара приветственно машет ему рукой – молодец, дескать, обалденную бабу оторвал, мужик! В ответ Худолей потряс в воздухе высоко поднятым кулаком – все в порядке, старик, все отлично.

Такой примерно состоялся между ними бессловесный разговор.

Спустившись со ступенек, Майя раскрыла зонтик, взяла Худолея под руку, склонилась к его плечу, будто была уверена, что за ними до сих пор наблюдают от барной стойки, до сих пор в чем-то подозревают и испытывают.

– Мне кажется, в убийстве вы подозреваете Пияшева? – сказал Худолей.

– И его тоже.

– Есть за что?

– У него свое понимание жизни. То, что мы принимаем за шутку, для него смертельное оскорбление, то, что мы называем нормальными человеческими чувствами, для него страшные убытки. И потом... Напрасно они взяли наших девочек. Мы ведь в степи выросли, на воле. Да, дрогнули, да, деньги понадобились, да, упали... Но в глубине души мы остались прежними. С нами надо бы поосторожнее. Что-то Надя выдала им, что-то выдала. Со страху убили Надьку, и Тайку со страху. Они ведь понимают, что по ножу ходят.

Знаете, что я вам скажу... – Майя даже остановилась, словно пораженная собственным прозрением. – Я вам сейчас такое скажу, такое скажу... Будут еще трупы.

– Я знаю, – легко согласился Худолей. – Я даже кое-кому сказал об этом, но мне не поверили. А вы меня, Майя, поддержали. Нас уже двое, – повторил Худолей слова, которые совсем недавно, совсем недавно, в этот же вечер кто-то сказал ему самому. Но у него не было времени углубляться в воспоминания – они с Майей уже приблизились к «Волге», в которой маялся водитель, ожидая странного клиента, так много знавшего о заказных убийствах.

– Я уж думал, что не придешь, – сказал он с облегчением. – Я уж думал – пошутил.

– Есть вещи, которыми не шутят, – веско произнес Худолей пафнутьевские слова и распахнул перед Майей заднюю дверцу. – Прошу вас!

Окинув прощальным взглядом беснующийся, полыхающий всеми цветами радуги ресторан, Худолей легко соскользнул на заднее сиденье и захлопнул дверцу.

– Завтра вы должны будете что-то отстегнуть этому хмырю? – спросил Худолей еще до того, как машина тронулась.

– Конечно.

– Сколько?

– Тысячу.

Худолей молча полез во внутренний карман пиджака и, вынув две бумажки, протянул Майе. Девушка поколебалась, но деньги взяла.

– Если не возражаете, будем считать, что это аванс, – Майя повернула к Худолею лицо, по которому проносились разноцветные блики света, каждую секунду меняя его выражение, возраст, цвет глаз, губ, волос.

– Будем, – кивнул Худолей. – Куда едем?

– Я могу решать? Тогда на Садовую, пожалуйста. Это недалеко.

Худолей внимательно проследил, чтобы машина свернула в нужную сторону, перестроилась в нужный ряд. Водитель, словно чувствуя его недоверие, обернулся.

– Знаю я Садовую, знаю. Все будет путем.

– Скажите, Майя, а как бы мне с вами связаться? Завтра, например, послезавтра?

– Не надо со мной связываться. Я уезжаю. Сегодня. – В свете очередного фонаря Майя посмотрела на маленькие свои часики. – Да, это уже будет сегодня. В Пятихатки еду. На две недели.

– А если я попрошу вас остаться?

– Не хочу быть третьей.

– Есть причины?

– Как-то нехорошо смотрел сегодня в нашу сторону Игорь... Обычно он так себя не ведет. Думаете, вы сбили его с толку своим роскошным ужином, красным вином, бутербродами? Ничуть. Что-то он нервничал сегодня, что-то чуял.

– Он даже рукой мне помахал, – озадаченно проговорил Худолей.

– Это я и имею в виду. Вот моя визитка, – Майя, порывшись в сумочке, протянула Худолею в темноте мятую бумажку, а он, не сразу нащупав ее, наткнулся на холодную девичью ладонь и содрогнулся – это была совсем молоденькая, мокрая от дождя ладошка. Почти как у Светы, почти как у Светы.

* * *

Ночь была длинная, суетная, и Пафнутьев, войдя утром в свой кабинет и усевшись в жесткое кресло, невольно откинулся на спинку и закрыл глаза. В коридоре, за дверью начиналась обычная служебная жизнь, стучали частые шаги, слышались женские и мужские голоса, чаще почему-то женские, видимо, женщины слишком многое в жизни принимают близко к сердцу. Все, видите ли, их волнует, тревожит, выводит из себя. Перед мысленным взором Пафнутьева проносились события прошедшей ночи, но были они беззвучны и не было в них уже того огня, страсти, накала, это уже были воспоминания.

– Здравствуйте, Павел Николаевич! – прозвучал вдруг голос громкий, вызывающе радостный.

– Здравствуйте, – пробормотал Пафнутьев, не открывая глаз, не пытаясь даже понять, кто его приветствует спозаранку.

– Доброе утро!

– Садитесь, пожалуйста, – Пафнутьев с тяжким вздохом посмотрел наконец на вошедшего. Это был Худолей. – В твоем голосе столько силы, столько молодого задора, что я уж подумал...

– Ну? Ну? Что вы подумали, Павел Николаевич?

– Что Света нашлась.

– Не нашлась. Но вот что я хочу сказать, Паша... Убивает человека не сама утрата, потеря, убивает невозможность что-либо исправить, изменить, вмешаться. Понимаешь? Самое страшное – состояние беспомощности, состояние полнейшей зависимости от других, даже неизвестных тебе людей.

– Они перестали быть неизвестными?

– Да! – закричал Худолей. – Да, Паша! Его зовут Игорь Леонидович Пияшев. Запомнил? Игорь Леонидович Пияшев. Сутенер, каких свет не видел. Бывший актер, бывший челнок, он даже вел уроки дикции и ораторского искусства. Вообще, в нем все бывшее, кроме одного – сутенер. Международного масштаба, Паша. Прошу это учесть.

– Учту, – кивнул Пафнутьев, начиная наконец понимать происходящее. – Это он девочек убил?

– Если и не он, то он все об этом знает. Нужно только одно – чтобы он заговорил.

– Что же нужно?

– Пальцы в дверь. Или еще что-нибудь... Но тоже в дверь.

– Это плохо. Так нельзя. Его надо убедить.

– В чем, Паша?!

– В том, что живет неправильно, безнравственно.

– Ты это всерьез?!

– Конечно, нет. Шутка.

– Таких шуток не бывает, – недовольно проворчал Худолей. – Паша, хочешь скажу страшную вещь?

– Хочу.

– Я его узнал.

– Это хорошо.

– Паша, я его узнал. Еще там, в ночном дворе под дождем в свете автомобильных фар, среди очаровательных девичьих лиц, ног... Что у них там еще есть?

– Глаза, – подсказал Пафнутьев.

– Так вот среди девичьих лиц, ног и глаз я его узнал. По голосу. Только там я еще не мог все сопоставить, все свести в кучу и понять, что за куча – Пияшев. Но потом до меня дошло.

– Надо же, – уважительно проговорил Пафнутьев. – И кем же он оказался на самом деле?

– Помнишь, неделю назад я говорил, что мне позвонил какой-то тип и посоветовал забыть о Свете, помнишь?

– Прекрасно помню.

– Это был он, Паша. Пияшев мне звонил. Я тогда начал тыркаться во все конторы, по соседям, участкового подключил... Вот тогда он позвонил мне домой и сказал – отвали. У него печальный, прочувствованный голос гинеколога. Таким голосом можно зачитывать некрологи по телевидению. Естественно, о смерти тех, кто таких некрологов заслуживает. Таким голосом можно сообщить семикласснице о беременности, двадцатилетней – о СПИДе, тридцатилетней – о том, что детей у нее не будет никогда. А слова! Паша, какие он употреблял слова! Так живые люди не разговаривают. Так никто не разговаривает.

– Только он? – уточнил Пафнутьев.

– Да, Паша, да. Не будете ли вы так любезны... Не кажется ли вам, что сегодня может пойти дождь?.. Прасцице, пожалуйста, милая девушка, у меня сложилось такое странное впечатление, что вы чем-то огорчены?

– Я огорчен? – спросил Пафнутьев.

– Это он так разговаривает, Паша. Я привожу его слова.

– Какой ужас! Неужели это возможно?

– Он засветился, Паша! Он засветился еще неделю назад! Я его узнал. Он приложил руку и к Свете, и к этим убийствам. Когда он мне позвонил неделю назад...

– Что ты предлагаешь?

– Брать! Немедленно! Он сейчас наверняка спит. Вот сонного и брать.

– На каком основании? Тебе не нравится его голос? Тебе кажется, что слова, которые он употребляет, глупы, манеры неестественны? Я тоже от них не в восторге, они и мне не нравятся. Но у нас пока за это не сажают.

– А напрасно! – воскликнул Худолей.

– Согласен, – кивнул Пафнутьев. – Полностью согласен. За подобные извращения русского языка я бы даже пожизненное давал. Наверное, такая статья появится, но чуть попозже.

– Это международный бордель, Паша!

– Мне тоже так показалось.

– За это сажают?

– При отягчающих обстоятельствах.

– Убийство – это какое обстоятельство?

– Отягчающее.

– И после этого ты мне говоришь, что...

– Худолей! – Пафнутьев повысил голос. – Остановись. Ты же грамотный человек. Думай. Ведь не может такого быть, чтобы к нему невозможно было подступиться.

– Слушай! В квартире, где Света жила, мы нашли кучу отпечатков... Может быть, среди них есть и его пальчики?

– Ну и что? – Пафнутьев передернул плечами. – Эта квартира ему принадлежит. Его отпечатки могут там быть на вполне законных основаниях. Пришел к Свете за деньгами, проведал ее, захотел убедиться, что она бережно относится к кухонному оборудованию, не разжигает костры на паркете, своевременно выносит мусор... Это его право.

Вот если бы свои следы он оставил на ноже... Но, как ты знаешь, на ноже были другие отпечатки.

– Я это помню, Паша, – сказал Худолей обиженно.

– Прости великодушно, – начал было Пафнутьев, но Худолей его перебил.

– Она в Италии, – сказал он, невидяще глядя прямо перед собой.

– Кто?

– Света.

– В общем-то, это несложно установить, – проговорил Пафнутьев. – Достаточно...

– Я уже установил.

– Да, конечно... Билеты на самолеты именные, составляются списки, опять же визы... Следы должны остаться.

– Остались. Как только в этом кабинете прозвучало слово «Италия», как только прояснилась деятельность этих придурков – плиточника Величковского и гомика Пияшева, как только выяснилось, что у Пахомовой туристическая фирма, а учредитель – наш старый знакомый Сысцов Иван Иванович... Я тут же рванул по авиационным кассам, овировским конторам... Я нашел ее фамилию в этих списках. Она вылетела чартерным рейсом, когда труп Шевчук еще лежал в квартире. Когда я звонил ей домой, искал ее здесь, она уже несколько дней была в Италии.

– Вывод? – обронил Пафнутьев.

– Я так тебе, Паша, скажу... Ее поведение не вписывается в систему наших с ней отношений, ее поступок необъясним для меня. Она не должна была так поступить. Ты спрашиваешь, какой вывод... Вмешались какие-то посторонние силы, которые помешали ей поступить здраво.

– В конце концов, она могла позвонить из той же Италии... По мобильнику. Для этого достаточно было хоть на минуту остаться одной.

– Значит, у нее не было такой возможности. Если бы у нее такая возможность была, – медленно, негромко, почти бессвязно продолжал говорить Худолей, – если бы у нее такая возможность была, она бы позвонила.

– Она и мне показалась девочкой искренней, но... Отзывчивой. Может быть, излишне отзывчивой.

– Отзывчивость бывает излишней?

– Конечно! – откликнулся Пафнутьев. – Не хочу сказать, что это относится к Свете, но излишне отзывчивый человек может исполнить любую просьбу, от кого бы она ни исходила и в чем бы ни заключалась. Я внятно выражаюсь?

– Вполне, Паша. Но ты ошибаешься. Ее хорошие качества не выглядели идиотизмом. Надо брать Пияшева. Я узнал его, это он мне звонил и советовал забыть о Свете. Словечко, помню, употребил... Всенепременно. Я долго не мог врубиться, что он хочет сказать. Еле дошло.

– И что же он хотел сказать?

– Что-то в том роде, что моя излишняя суета может плохо для меня кончиться.

– Откуда у него твой телефон? Ведь он не знал, где и кем ты работаешь?

– Я думал об этом. Во-первых, везде, где я спрашивал о Свете, оставлял свой телефон. Опять же он мог узнать из ее блокнотика. Как-то я подарил ей визитку...

– Служебную?

– Паша! Конечно, нет!

– Тогда ладно, тогда ничего.

– Брать его надо.

– За что?

– За яйца.

– Хорошая идея. Но ты вроде сомневаешься, что они у него имеются в наличии?

– Ну хоть видимость какая-то осталась! Будет что в дверь зажать, будет за что подвесить!

– Как бы нас с тобой после этого не подвесили за... Понимаешь, да?

– Как же, как же, Паша, очень хорошо понимаю, – зачастил Худолей. – Знаешь, что я думаю, Паша? Хочешь знать, что вообще я думаю, хочешь?

– Слушаю тебя внимательно.

– Есть закон, и мы его служители, да? Закон превыше всего, да? Как фраза звучит прекрасно! Нет, наверное, ни одного фильма, где бы эти идиотские слова не звучали в том или ином исполнении. Но с жизнью эти слова не имеют стопроцентного соприкосновения. Жизнь идет где-то рядом с этим тезисом, и лишь иногда они, как петляющие тропинки в лесу, соприкасаются, пересекаются. Но это разные вещи – жизнь и слова «закон превыше всего». Жизнь превыше всего! Жизнь, Паша! К закону как к некоему идеалу мы должны только стремиться, только стремиться, Паша, заранее зная, что никогда этого идеала не достигнем, никогда с ним не сольемся в экстазе. Во имя своего ребенка, во имя любви к ребенку мамаша шлепает его по жопе, а отец по этой самой жопе бьет солдатским ремнем, не всегда забывая снять медную пряжку с ремня. Любя этого ребенка.

– А мы во имя закона должны его нарушать? – проговорил Пафнутьев. – Я правильно тебя понял?

– Да!

– Согласен, – буднично согласился Пафнутьев. – Всегда готов. Но! Ты только что сам сказал, что папаша не всегда забывает с ремня снять медную пряжку, когда выражает свою любовь к отпрыску. Мне продолжать?

– Я не говорю о системе! Я не говорю о чем-то повальном и всеобщем! Я говорю о нас с тобой, Паша! Учитывая нашу с тобой мудрость, преданность делу, любовь к людям...

– Особенно к некоторым!

– Да, Паша! Да! Особенно к некоторым! Но если я до генного трепета люблю одного человека, то не значит ли это, что я люблю все человечество?!

– Недавно, помнится, кто-то собирался город взорвать? – невинно спросил Пафнутьев. – Уж не из любви ли к этому городу и к его несчастным обитателям, погрязшим в распутстве, корысти, воровстве, пьянстве, а?

– Паша, я всегда говорил, что ты человек чрезвычайно умный. По уму ты превосходишь самого влиятельного и представительного человека, которого мне довелось видеть в жизни, – Ивана Ивановича Сысцова. Ты выше, Паша, гораздо выше. Но вот в тонкости мышления тебя не заподозришь, это уж точно, не заподозришь, Паша, не заподозришь!

– Подозревать мы с тобой обязаны по долгу службы.

– Да, Паша, да! Когда я говорил, что готов взорвать город и превратить его в пыль, смердящую, завивающуюся на мертвом ветру этакими маленькими смерчами... Это же образ, Паша, это художественный образ, кстати, очень неплохой! И когда я говорю, что мы с тобой зажмем пияшевские яйца в дверь – это тоже образ, потому что подобное невозможно сделать физически, в дверь мы зажмем только пияшевские пальцы! Пальцы, Паша!

– А, так бы и сказал, – миролюбиво проворчал Пафнутьев. – На пальцы я согласен. Уговорил. Но он скажет только то, что мы с тобой уже знаем. Международный бордель, девочки из ближнего зарубежья, туристическая компания, специально для того созданная, чартерные рейсы, итальянский филиал во главе с неким Массимо... Кстати, я очень скоро буду знать всю его подноготную.

– Паша, как?!

– Уже пошел запрос в Интерпол. Одна красивая девочка подарила мне целую пленку, отснятую в Италии. И там этот Массимо во всей красе, на фоне девочек, на фоне своего «Мерседеса». А номер «Мерседеса» так хорошо виден, так удачно получился, что одним только номером можно любоваться, забыв о прелестях наших красоток. И Пахомова, и твой гомик Пияшев на этих снимках, и импозантный Сысцов.

– Так ты к ним уже протянул свои шаловливые пальчики! – с восхищением воскликнул Худолей.

– Пока мои пальчики хватают только воздух.

– Но воздух уже насыщен вонью этих отвратительных людей!

– Насыщен, – кивнул Пафнутьев.

– А если снимок предъявить Пияшеву?

– Он с удовольствием им полюбуется. Да, скажет, прекрасная была поездка. До сих пор под впечатлением. Не подарите ли фотку, Павел Николаевич, спросит он у меня изысканным своим голосом.

– До чего скользкий тип, – сказал Худолей. – Прямо гадина какая-то земноводная.

– Тебе виднее. Ты с ним общался. И по телефону, и лично, причем совсем недавно, прошлой ночью... Сверхъестественные способности ничего не подсказывают?

– Подсказывают. Это была не последняя наша встреча. Наши с ним встречи только начались. И знаешь, Паша, что я скажу... Я вот что скажу... И в жизни государства, и в жизни отдельного человека наступают иногда периоды, когда во имя высших целей можно и должно нарушить устоявшийся порядок!

– Ты имеешь в виду закон?

– Да, я имею в виду закон. Я не говорю о желательности или допустимости... Я говорю о необходимости. Его просто необходимо нарушить во имя спасения страны, государства или же во имя спасения маленького, невзрачного, поганенького человечка, – Худолей постучал себя по груди тощеватым своим кулачком.

– А вопрос стоит именно так – спасение или гибель?

– Да, Паша, да. Я тебе об этом уже говорил.

– Ты становишься опасным человеком, – Пафнутьев внимательно всмотрелся в Худолея.

– Я всегда им был, – Худолей вскинул голову и повернулся к окну, чтобы Пафнутьеву лучше был виден его гордый профиль. Шуткой Худолей попытался смягчить слишком уж серьезное свое заявление.

– Ну-ну, – проговорил Пафнутьев.

Худолей уходил огорченный, и походка у него была расслабленной, даже неуверенной – не так идет человек, который принял наконец решение важное, может быть, даже отчаянное. Худолей узнал все, что хотел, все, что требовалось для принятия решения. Примерно так, наверное, должен себя чувствовать безумец, который перешел через зыбкий, ненадежный, раскачивающийся мост, перешел, обильно поливая его бензином, а ступив на твердую почву, зажег спичку и, не глядя, бросил ее за спину.

Худолей постоял у окна, прошелся по коридору, внимательно всматриваясь в таблички на дверях, в лица идущих навстречу людей, здоровался, как-то старательно здоровался, чуть ли не с полупоклоном – не то он видел все это как бы внове, не то прощался и с коридором, и с людьми, которые в нем обитали. Да, наверное, это надо сказать – прежняя жизнь, наполненная отпечатками пальцев, фотографиями трупов, извлеченными из них пулями, уликами и доказательствами, эта прежняя жизнь потеряла для него всякий интерес. Он смотрел на нее как бы издалека, чуть сверху, как смотрит на остывающее тело отлетевшая душа. С любопытством, благожелательно, но без малейшего сожаления о брошенной оболочке. Так говорят все, кому приходилось умирать, но посчастливилось вернуться назад, выжить, вспомнить и рассказать.

Кто-то, оглянувшись на Худолея, мог подумать, что тот бредет бесцельно и опустошенно – а что взять от эксперта, который не упускает случая поддать, который только об этом и думает, к этому стремится и в этом видит смысл своей бестолковой жизни, что с него взять?

А между тем это была бы ошибка. Худолей шел целеустремленно и добрался наконец до окна, из которого была видна вся площадь перед зданием. Он без труда, привычно нашел машину Пафнутьева, убедился, что Андрей сидит на месте, и по его позе понял, что тот никуда не торопится и в ближайшие пятнадцать минут вряд ли отъедет. А Худолею больше пятнадцати минут и не требовалось.

По парадной лестнице все той же походкой... Между прочим, вы никогда не замечали, что именно расслабленная походка выдает в человеке высшую сосредоточенность, готовность поступить неожиданно и дерзко? Вспомните, как боксеры идут к рингу, как каратисты с болтающимися руками и опущенными плечами, чуть ли не заплетающимися ногами приближаются к месту схватки, вспомните! И вы увидите Худолея, который вот так же спускался по парадной лестнице, пересекал просторную ветреную площадь, приближаясь к пафнутьевской «Волге».

Он зашел с правой стороны, открыл дверцу, сел рядом с Андреем, расположился поудобнее и, откинув голову на подголовник, некоторое время молчал. Но вовсе не потому, что не знал, как ему вести себя дальше. Все, буквально все, каждый шаг, словечко, жест – все уже было готово у Худолея, он просто наслаждался своей готовностью, своим состоянием.

– Есть разговор, старик, – наконец произнес он.

– Давай, – ответил Андрей, тоже глядя прямо перед собой в лобовое стекло.

– Ты хорошо помнишь историю, на которой мы с тобой познакомились?

– Помню.

– Ты тогда разметал гору подонков... Их больше нет на земле.

– Да, – согласился Андрей, – я никого из них больше не встречал.

– Их никто больше не встречал. Ты помнишь свое состояние в то время?

– Помню.

– У меня сейчас примерно такое же.

– Давай, Валя, я слушаю.

– Значит, так...

Со стороны могло показаться, что в машине сидят два скучающих водителя и мирно беседуют на свои водительские темы, делясь незатейливыми горестями, непритязательными радостями, простенькими надеждами. Беседуют, не придавая слишком большого значения ни своим горестям, ни своим радостям.

Как и все мы, ребята, как и все.

Придавать слишком большое значение себе, своему мнению, своим надеждам и разочарованиям – это дурной тон, это признак глупости и слабости. А легкое пренебрежение к самому себе просто необходимо, оно всегда спасет тебя, убережет от поступков дурных и необратимых, от безрассудного гнева, от неразделенной любви, от незабываемых обид и подлого предательства. Да, все правильно, предательство бывает и милое, непосредственное, в чем-то даже лестное. Дескать, тебя принимают настолько всерьез, что могут даже предать.