Текст книги "Банда 7"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– Ты так уверенно говоришь, будто приходилось в этом убеждаться.

– Приходилось.

– Тогда пусть полежат. Только положить их надо в такое место, чтобы они уцелели и в случае наводнения, и в случае пожара, – рассудительно заметил Худолей.

– Есть такое место. В погребе.

– Лучше всего деньги хранить в банке.

– И банка найдется, – усмехнулся Андрей. – Пьем чай – и в машину. Как раз к девяти приезжаем на службу. Пафнутьеву докладываем о наших ночных похождениях?

– Конечно. Но не сразу. Постепенно. Малыми дозами. Иначе не выдержит. Или впадет в неистовство. Неси ацетон. Да, где чулок, который ты вчера на голову напяливал?

– А он-то тебе зачем?

– Давай сюда. Надо сжечь.

– Ну, ты даешь, – Андрей послушно полез в карман куртки за половиной колготины.

Сначала Худолей тщательно протер пальцы Андрея ацетоном, начисто сдирая с них остатки клея, потом очистил свои пальцы. Разыскав в углу старую газету, завернул в нее обе половинки колгот и, выйдя во двор, поджег этот комок. Дождавшись, пока пламя полностью сожрет и газету, и остатки синтетики, он еще и потоптался по этому месту, вдавливая в землю пепел. Увидев лопату, прислоненную к избе, он подцепил на нее остатки костра вместе с землей и, с силой бросив по кругу, развеял все это по сырой, едва освободившейся от снега земле.

– Можно было бы и в печке сжечь, – сказал Андрей, когда Худолей вернулся в избу.

– Нельзя. Следы остаются. Во всяком случае, я без труда обнаружил бы, что сжигалось в твоей печи.

– Худолей, ты не просто хитрый, ты кошмарный человек.

– И это за мной водится. Пряники давно покупал? – спросил Худолей, с подозрением рассматривая странные черные комки.

– Осенью.

– Тогда еще ничего. Почти свежие.

– В мешке всю зиму висели к потолку подвешенные.

– Для красоты?

– От мышей. Все, Худолей, поехали. Ты что-нибудь взял для Пафнутьева, будет чем порадовать?

– Авось, – Худолей похлопал себя по карманам. – Кто-нибудь знает об этой берлоге?

– Пафнутьев. В случае чего догадается, где меня искать.

– Это хорошо, – одобрил Худолей. – Это правильно.

В город они въехали в половине девятого. Сначала Андрей загнал в какой-то двор свой «жигуленок» и пристроил его там, сделав совершенно неприметным. Потом оба пешком прошли к гаражу, где Андрей оставлял служебную «Волгу», и уже на ней, чистой от всевозможных криминальных похождений, подъехали к зданию управления. Андрей остался в машине, а Худолей быстрым шагом направился к главному входу. Поднявшись на ступеньки, он оглянулся, махнул Андрею рукой: дескать, держись, старик. Андрей посигналил ему светом фар.

Пафнутьев сидел за своим столом, подперев щеки кулаками, и грустно смотрел в пространство. Худолей вошел несмело, от робости он, кажется, даже заворачивал носки туфель внутрь, чтобы занять как можно меньше места в этом кабинете, в этом городе, в этой жизни.

– Разрешите, Павел Николаевич? – спросил он от двери, готовый тут же исчезнуть, если будет такое решение начальства.

– Входи. Садись. Рассказывай.

– О чем, Павел Николаевич?

– Как ночь прошла, какие сновидения посетили?

– Собаки в основном. Лохматые. Но незлобивые, хорошие такие собаки. Терлись об меня.

– А ты где отирался?

– Не понял?

– Твой телефон не отвечал. Тебя дома не было. Отсутствовал.

– Да, я поздно вернулся.

– Ну, ты даешь, Худолей! – развеселился Пафнутьев. – Последний раз я звонил, когда уже светало.

– Что-нибудь случилось, Павел Николаевич?

– Беспокоился, – Пафнутьев пожал плечами, давая понять, что не всем, ох не всем доступны такие вот порывы, когда человек волнуется, переживает, не случилось ли чего, не нужна ли помощь... Черствеют люди, черствеют – такие примерно чувства были написаны на безутешном пафнутьевском лице.

– Ориентировку уже посмотрели, Павел Николаевич? – спросил Худолей, увидев на столе Пафнутьева бумагу казенного формата. – Ничего такого не произошло?

– А чего ты ждешь?

– Ну... Вы знаете, чего я жду.

– Женских трупов нет.

– Это прекрасно! – с подъемом воскликнул Худолей. – А мужские?

Пафнутьев некоторое время рассматривал Худолея с нескрываемым изумлением. По своей привычке он склонял голову в одну сторону, в другую, словно не решался, к чему склониться, какую версию принять.

– Простите, Павел Николаевич... Я хочу заглянуть в ориентировку, если вы не возражаете.

Не отвечая, Пафнутьев сдвинул листки бумаги к краю стола – бери, изучай. Худолей подошел и тут же, не возвращаясь к креслу, быстро пробежал глазами по строчкам. Не найдя описания происшествия с Пияшевым, он снова прочел ориентировку, уже медленнее, пристально всматриваясь в фамилии, названия улиц, время того или иного происшествия.

И опять фамилии Пияшева он не нашел.

Вывод можно было сделать только один – тот не позвонил в милицию, не сообщил о ночных посетителях, об ограблении. Значит, восемьдесят тысяч долларов для него не такая уж и значительная сумма или же опасность, которая таится в этих долларах, перевешивает деньги.

– Не нашел? – спросил Пафнутьев.

– А я ничего и не искал... Просто так... Из любопытства... Надо же все-таки хотя бы в общих чертах...

– Значит, все чисто?

– Да, Паша, – Худолей поднял наконец глаза и насколько мог твердо посмотрел на Пафнутьева. – Все чисто. Можно сказать, обошлось.

– Похвастайся.

– Охотно. – Худолей вынул из кармана два листка бумаги и, развернув их, положил перед Пафнутьевым на стол. На одном Пияшев не возражал против изъятия у него фотографии голых женщин, на второй сообщал, что паспорта их он находил каждый раз случайно и в разных концах города. Когда Пафнутьев прочел оба документа, Худолей положил перед ним стопку паспортов. – Вот этим он их держал. Без паспорта они даже билет домой не могли взять.

Посмотрев несколько паспортов, Пафнутьев сдвинул их в сторону.

– Кто помогал? Андрей?

Худолей промолчал.

– Таким образом, можно считать, что в городе появилась новая банда.

– Какая? – живо спросил Худолей.

– Опытная, – продолжал Пафнутьев. – Профессионально подготовленная, знающая оперативные методы работы, банда, которая не оставляет следов.

– Вот здесь, Паша, ты можешь быть совершенно спокойным.

– Но ты же знаешь, что следы всегда остаются?

– Так-то оно так, – оживился Худолей, почувствовав, что грозы не предвидится, – да ведь следы-то прочитать надо! А кто их прочитает? Кто?

– Ладно, – Пафнутьев махнул рукой. – Значит, заявления он не подал, в милицию не позвонил.

– А ему нельзя.

– Знаешь, то, что ты мне сейчас положил на стол... Это ведь явка с повинной, а? – усмехнулся Пафнутьев. – Сам продиктовал? Сам сообразил?

– С Андреем.

– А как убедили?

– По-разному.

– Понятно. Это все? – спросил Пафнутьев, показывая на листки бумаги и паспорта.

– Нет. Часть. Малая часть.

– А остальное?

– В надежном месте.

– Я, кажется, знаю это надежное место. Что там еще?

– Договоры, протоколы, адреса, расписки... Деньги.

– Много денег?

– Да.

– Отпечатков не оставили?

– Паша! – обиженно закричал Худолей, воздев руки к потолку. – И это спрашиваешь ты?! И это ты спрашиваешь у меня?!

– Ладно, – опять махнул рукой Пафнутьев. – Я вот о чем подумал... Если молчит, если не сообщил об ограблении... Он хоть жив остался?

– Паша!

– Так вот, если не сообщил, значит, слинял. Или ушел в подполье, или вообще его уже нет в городе. Скажи мне вот что, Худолей... Скажи мне вот что... Ты давно был в Италии?

– Паша! – восторженно заорал Худолей. – Маханем вместе, а? Мы теперь многое можем себе позволить! Паша, мы теперь можем себе такое позволить, такое позволить... Ты даже удивишься, Паша. Очень.

– Видишь ли... Что-то в этом есть несимпатичное... Грабанули мужика, взяли деньги, отправились в Италию... Если у тебя есть оправдание – Света, то у меня такого оправдания нет. Деньги я должен тратить легко и беззаботно, не задумываясь о том, как они достались.

– Паша! – возопил Худолей. – Разве в тебе угасло святое чувство справедливости? А возмездие? Жажда возмездия тоже тебя покинула?! О, горе мне, горе! Что делают с людьми годы!

– Не понял? – недоуменно проговорил Пафнутьев. – При чем тут годы?

– Тебе уже не хочется раскрутить международный бардак? Ты уже не хочешь поганого гомика Пияшева подвесить за одно место на солнышке? Если, конечно, у него это место имеется в наличии...

– Сколько вы взяли?

– Восемьдесят тысяч.

– Долларов?

– Разумеется.

– Неплохие деньги, – раздумчиво проговорил Пафнутьев. – Хорошую квартиру можно купить. Даже в Москве.

– О чем ты говоришь, Паша? – упавшим голосом сказал Худолей. – Какую квартиру?.. Я свою продал.

– Как продал?

– За деньги. Аванс уже взял. Деньгами сорю, рестораны посещаю.

– А зачем продал?

– Знаешь, Паша... Могу сказать, конечно, только ты не обижайся. Я хотел уговорить тебя, может быть, Андрея тоже... все-таки махнуть в Италию. Сколотить небольшую такую, компактную банду и это... Навести небольшой шорох в этой провинции.

– Ну ты даешь!

– Да, Паша, да. Я продал квартиру за двадцать тысяч, и нам бы этих денег хватило, чтобы навести порядок в Северной Италии. От Генуи и Милана до Римини и Монако. Мы сможем, Паша, сможем.

Пафнутьев долго молчал, глядя на Худолея неотрывно, но чувствовалось, что вряд ли он его сейчас видит – мысли его были далеко, может быть, в той же Италии.

– Ты думаешь, что мы с Андреем вот так легко взяли бы твои квартирные деньги? Думаешь, мы бы с ним не наскребли по тысяче?

– А зачем мне об этом думать, Паша? – спросил Худолей голосом простым, будничным и спокойным. – Зачем мне вас грузить? Вас или кого бы то ни было... Я бы просто сказал: «Ребята, давайте паспорта, я оформляю билеты, и через неделю летим».

– Ты не прав, Худолей.

– Я прав, Паша. Конечно, вы бы смогли наскрести по тысяче долларов. Но все это обросло бы таким количеством бытовых подробностей, потребовало бы такого количества времени... Что сам по себе испарился бы смысл затеи.

– Где жить собирался?

– А я не собирался жить.

– Даже так? – ужаснулся Пафнутьев. – Ну ты даешь, Худолей. Неужели так бывает?

– Мы летим в Италию?

– Ты говоришь, что взял за квартиру только аванс?

– Да, пять тысяч.

– Можешь вернуть?

– Вернуть-то я могу, но, понимаешь, Паша... Потеряю лицо. – Худолей слабо улыбнулся.

– Забудь о своем лице. Если хочешь, возьму эту тяжелую работу на себя. Верну аванс покупателю. Но меня смущают эти деньги. Даже не могу сказать почему... Видимо, есть какой-то закон, который нужно переступить.

– В чем дело, Паша? Я выделяю тебе необходимую сумму из своих. Твоя совесть чиста. А со своей я уж сам как-нибудь разберусь. Заметано?

– Понимаешь, деньги-то блудом заработаны.

– Вот мы их на борьбу с блудом и потратим. И потом, Паша... Тебе начальник может выписать командировку в Италию на две недели? Может дать командировку с оплатой всех расходов, включая посещение ресторанов, распитие спиртных напитков и общение с прекрасным полом?

– Нет, – Пафнутьев улыбнулся, зная уже, что ответит Худолей.

– А я тебе такую командировку даю. И отчета не потребую. Более того, буду склонять все к новым и новым тратам. Тебя Пахомова звала в полет?

– Звала.

– Ты обещал?

– Я сказал, что чуть попозже.

– Час пробил.

– Нет, Валя, еще не пробил. Нужно допросить Пияшева, выяснить, откуда у него фотографии, откуда паспорта... Он тебя узнает?

– Нет.

– Ты уверен?

– Мы приняли меры.

– Банда, – коротко сказал Пафнутьев. – Самая настоящая банда. А отпечатки?

– Я же сказал – предусмотрели.

– Значит, в случае чего я могу туда посылать группу с обыском? На вас с Андреем не выйдем?

– Я тоже могу участвовать, в качестве эксперта.

– Это мысль!

– Он меня может узнать только как своего клиента. Я у него девочку снял.

– Хорошую?

– Обалденную. Только она запугана немного.

– Значит, договоримся так... Италию я не отвергаю. Но вначале – Пияшев. Кроме того, мне нужно выяснить отношения с Величковским.

– Как он там?

– Плачет.

– В каком смысле? – не понял Худолей.

– В самом прямом. Обливается горючими слезами. Хочет дать чистосердечные показания.

– Надо уважить мужика, – серьезно сказал Худолей.

– Я уже вызвал его, сейчас приведут.

– Ухожу. – Худолей поднялся. – У меня много дел в связи с предстоящей поездкой, да, Паша?

– Да, у тебя много дел. Но аванс за квартиру ты все-таки верни.

– Понял, Паша. Я тебя понял. Я тебя правильно понял?

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

– Мы победим, Паша, – сказал Худолей уже из коридора. – На всех фронтах!

– И в этом не сомневаюсь.

– К тебе гости, – Худолей открыл дверь пошире, пропуская в кабинет несчастного Величковского с подозрительно красными глазами и конвоира.

– Прошу! – Пафнутьев сделал широкий жест рукой. – Располагайся!

– Спасибо, – буркнул Величковский обиженно и сел в угловое кресло.

– Подожду в коридоре? – спросил конвоир.

– Далеко не уходи, встреча у нас будет не слишком длинной.

– Это почему вы так решили? – спросил Величковский.

– Думаешь, разговор затянется?

– Ну.

– Понял, – кивнул Пафнутьев в ответ на это «ну», которое в устах Величковского приобретало иногда самые неожиданные значения. Выйдя из-за стола, Пафнутьев выглянул в коридор, поплотнее закрыл дверь, постоял у окна, освобождаясь от худолеевских затей, снова вернулся к столу. – Слушаю тебя, Дима.

– Я домой хочу. В Пятихатки. У меня там мама болеет.

– Что с мамой?

– Ноги у нее.

– Ноги – это плохо, – сочувственно произнес Пафнутьев и даже головой покачал, давая понять, как тяжело ему слышать подобное. – Маму надо беречь.

– И отец тоже.

– А что с отцом?

– Сердце.

– Да, – протянул Пафнутьев. – Сердце – это плохо.

– Вы специально посадили меня в эту камеру?

– А что случилось?

– Они же там все сексуальные маньяки.

– Скучают, наверное.

– Еле отбился.

– Наверное, ты им что-то о своих девочках рассказал?

– Обычный мужской треп, – Величковский передернул плечами.

– В камере обычных трепов не бывает.

– Надо было предупредить.

– Виноват, – сказал Пафнутьев. – Следующий раз буду иметь в виду.

– Я лекарства обещал привезти в Пятихатки.

– Для мамы?

– И для отца тоже. Когда вы меня выпустите?

– Поговорим, – неопределенно сказал Пафнутьев. – И решим. Если надо в Пятихатки... Ну, что ж, значит, надо. Если разговора не получится, попытаемся поговорить завтра.

– А до завтра опять в камеру?

– У нас больше некуда тебя девать.

– В ту же самую? – Величковский уставился на Пафнутьева красным напряженным взглядом. Для него, видимо, не было сейчас в мире ничего страшнее камеры, в которой он провел ночь.

– У нас же не гостиница, выбирать не приходится... И потом, Дима, тебя поместили далеко не в самую плохую. Не советую настаивать на другой камере.

– Так вы меня не отпустите?

– Как поговорим, Дима! – искренне воскликнул Пафнутьев. – Помнишь, как ты вел себя в прошлый раз? Бросился в окно, начал по подворотням метаться... Так ведут себя преступники, которым нечего терять.

– С перепугу. Думаю, вот окно, прыгай, и ты на свободе. Я же не знал, что у вас там все перекрыто.

– Ладно. Замнем для ясности. Девочек ты фотографировал?

– Так они же не возражали! Они все улыбаются на этих снимках! У нас с ними все было по согласию. Они за мной бегали по Пятихаткам, чтобы сняться.

– Деньги тебе за это платили?

– Кто, они?! Да я еще им дарил всякие трусики-лифчики!

– Пияшев платил?

– Я плиткой живу! Мне за один метр десять долларов платят. А я за день могу пять метров положить. Не напрягаясь особенно... Ха! Пияшев.

– Он деньги тебе платил?

– Ну.

– Сколько?

– Десятку за снимок. Долларов, конечно.

– А сколько за девочку?

Величковский наклонился, протер ладошкой носок туфли, потом увидел какое-то пятнышко на другой туфле, тоже протер, потом вытер ладонь о штаны.

– Сколько, сколько... Они сами приставали... Полсотни давал.

– Долларов?

– Ну не рублей же!

– С Пахомовой давно знаком?

– Не понял?

– О Пахомовой спрашиваю. О Ларисе. Ну? – Пафнутьев даже сам не заметил, как это словечко выскочило из него. И надо же, Величковский принял его легко и тут же ответил на вопрос:

– Да так... Знакомы, в общем.

– Плитку у нее клал?

– Жаловалась?

– Не так чтобы очень...

– У нее две квартиры оказались совмещенные... Пришлось повозиться. В одной она ванную совместила с кухней, получилась такая ванная... С окном!

– Девочек ей сдавал или Пияшеву?

– Каких девочек? – искренне спросил Величковский. – А, девочек, – не мог он, ну просто не мог сразу переключаться на другую тему, ему требовалось время, чтобы понять, чего от него хотят. – Они у нее работают по очереди. Жлобиха. А может, и того...

– Что того?

– Может, у нее привязанность ненормальная.

– Это точно?

– Жаловались девчонки, – Величковский наклонился и протер пальцами туфли, на которых опять обнаружил какое-то помутнение.

– Так, Лариса Анатольевна, – пробормотал Пафнутьев озадаченно, – значит, и здесь отметилась, значит, и здесь соблазнилась. Надо же, какое разнообразие. А Сысцов?

– Что Сысцов?

– Не жлобился?

– Да все они хитрожопые! – вырвалось у Величковского. – Как деньги платить, уж так страдают, так страдают... И болезни у них вдруг обнаруживаются, и неожиданные поездки, траты...

– Плитку у него клал?

– Ну.

– Хорошо получилось?

– Испанская плитка плохо не ложится.

– Где клал? На кухне?

– На кухне? – возмутился Величковский. – Какая там кухня! Кухня – это так... Забава. Там ванная тридцать квадратных метров! Я год из этой ванной не вылезал!

– Хорошо заплатил?

– Догнал и еще раз заплатил.

– Это где, у него на даче?

– Сысцов сердится, когда его дом называют дачей. У меня нет дачи! – так он говорит. – У меня вот домишко, и это все, что я имею. А в этом домишке ванная под тридцать метров. С сауной и бассейном.

– Знаю я этот домишко, бывал, – вздохнул Пафнутьев. – Ведь, чтобы его убрать, работники нужны. Один человек не управится.

– С работниками у него все в порядке.

– Девочки из Пятихаток?

– Не только, – буркнул Величковский.

Пафнутьев помолчал, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, и вдруг замер на какое-то время, ошарашенный собственной мыслью, и, пока с нею, с этой мыслью, пронзившей все его существо, не разобрался, продолжал молчать. И наконец, словно вспомнив, что он в кабинете не один, заговорил снова, подбираясь к этому своему диковатому озарению издалека, как бы с тыла:

– Значит, пятихатские девочки знают, где живет Иван Иванович Сысцов?

– Не все, но кое-кто знает! – Странная манера была у Величковского – не мог ни на один вопрос ответить спокойно. Самые невинные слова Пафнутьева он воспринимал с подергиванием плеч, с каким-то почти кошачьим фырканьем. Это было свойство людей с Украины – Пятихатки, Магдалиновка, Анназачатовка... Жестами и вскриками удивления или возмущения проявлялся интерес к собеседнику, ответить просто и спокойно – невежливо, даже оскорбительно, надо обязательно показать свое заинтересованное отношение и к словам собеседника, и к нему самому.

Пафнутьев помолчал, подвигал бумаги по столу, вчитался в какие-то показания, отодвинул их в сторону.

– Дима, послушай меня... Ты побывал в камере не самой плохой. Есть получше, есть и похуже, есть гораздо хуже. Могу тебе сказать по дружбе одну вещь... Во всех камерах, и плохих и хороших, уже знают, кто ты такой, чем занимаешься, кроме кладки плиток... Знают. Там система оповещения отлажена очень хорошо. Иногда случается так, что человека, я имею в виду преступника, после камеры наказывать и не надо. Его уже не накажешь сильнее. Он на всю жизнь все понял и все запомнил.

– Инте-е-ре-е-сно, – протянул Величковский. – Это что же получается?.. Вы мне угрожаете?

– Да, – кивнул Пафнутьев.

– И это допускается?

– Как видишь, – Пафнутьев развел руки в стороны, показывая свое бессилие что-либо изменить. – Мне как, вызывать конвоира, чтобы он отвел тебя в камеру, или мы еще поговорим?

– Так мы же еще не начинали! – удивился Величковский.

– И я так думаю. Продолжим?

– Ну... Если у вас есть ко мне вопросы...

– Есть несколько. Если я сегодня устрою хороший обыск в доме Сысцова... я найду там пачку твоих фотографий? Этих голеньких пятихатских красавиц?

– А их и искать не надо! – воскликнул Величковский с недоверием. – Они у него всегда на пианино лежат. И получше моих, покрупнее. И глянец там, и все, что надо. Глаз не оторвешь.

– Значит, ты ему пленку отдал?

– Конечно. Такой был договор... Ну, я имею в виду, что он как-то попросил на время, я не удержался...

Понял, сообразил Величковский, что слово «договор» произнес напрасно, ох напрасно. Сорвалось словечко как бы у другого Величковского – хитрого, жесткого, цепкого, не того, который здесь не первый день изображал из себя придурка. Пафнутьев это слово услышал. Но вида не подал. Его устраивала та роль, которую играл плиточник. Изображая из себя какого-то недоумка, он мог сказать гораздо больше, чем сказал бы всерьез. А сейчас шла беседа, когда он мог сказать что угодно, а потом сделать вид, будто его не так поняли, что-то приписали, обманули.

А Пафнутьев тоже продолжал валять дурака. Эта роль была для него привычной, и ему в ней было уютно, он мог даже посостязаться в придурковатости, будучи совершенно уверенным в том, что в этом он куда выше Величковского.

– Сколько девочек работало у Сысцова?

– Когда как... Тут нельзя сказать наверняка, это же такое дело...

– Сколько девочек работало у Сысцова?

– Так я же ж говорю...

– Сколько девочек работало у Сысцова? – Величковский понял – этот вопрос Пафнутьев будет повторять до конца рабочего дня.

– Говорю же, когда как... Двое-трое. Так примерно.

– Какую работу выполняли? – продолжал продираться Пафнутьев к той самой мысли, которая обожгла его несколько минут назад.

– Какая бывает работа по дому? Подметали, стирали, драили... Девочки, между прочим, не обижались, он хорошо с ними обращался. Не платил – это да, но питание, обхождение... Они там у него были как в доме отдыха.

– Отдыхали все вместе?

– Когда как! – рассмеялся Величковский. Что-то в этом вопросе для него было смешное, вспоминая какие-то одному ему известные подробности, он снова и снова начинал хихикать. – Это я почему смеюсь, – наконец он совладал с собой и вытер слезы со щек. – У Сысцова-то еще и жена под ногами путалась. Но девочки не жаловались, нет. И когда к Сысцову их распределяли, тоже не возражали.

– Кто распределял?

– Да это я так сказал, – спохватился Величковский, сообразив, что брякнул лишнее.

– Дмитрий Витальевич, – холодным тоном повторил Пафнутьев. – Кто отправлял девочек к Сысцову?

– Ну, как всегда... Тут уж другой не может вмешаться... Вот... А если по доброму согласию, то и вопросов ни у кого не возникало. Так что вы напрасно. Нет-нет, – он даже головой покачал для убедительности.

– Так кто же? Пияшев? – Пафнутьев пришел на помощь Величковскому – ему труднее всего давались имена, адреса, фамилии – все то, что, собственно, и составляло основу уголовного дела.

– А кто же еще? Больше и некому.

– А Пахомова?

– Когда речь шла о Сысцове, она не вмешивалась. У нее другие привязанности, – кажется, Величковский и сам понял, что произнес нечто связное за весь час разговора.

Он посерьезнел, задумался и, видимо, решил быть впредь осторожнее.

А Пафнутьеву это уже и не нужно было. Вся цепочка выстраивалась как бы сама собой. Но Сысцов, Сысцов! В его-то годы... Хотя со старцами это случается. Даже полено, догорая, перед тем как погаснуть окончательно, выбрасывает вдруг пламя яркое и сильное, чтобы после этого окончательно превратиться в черную головешку, в серую пыль пепла.

Неужели опять свидимся, Иван Иванович? Неужели опять пути наши пересекутся? А я ведь обещал, обещал тебе повидаться в служебном кабинете. Слово надо держать, да, Иван Иванович? А то ведь и уважать перестанешь, а? – мысленно обратился Пафнутьев к своему старому знакомому, чьими усилиями когда-то и поднялся он по служебной лестнице. Хотя цели у Сысцова были другие и надежды другие. Карманного следователя он хотел иметь.

Не получилось.

– А в Италию они тебя с собой не брали? – неожиданно спросил Пафнутьев. И его расчет оказался правильным – не успел Величковский все сопоставить, выстроить, сообразить. Так и есть – горделивое нутро, обида взяли верх над осторожностью, и, обиженно выпятив губы, он произнес, глядя в сторону:

– Жлобы.

– Но хоть обещали?

– Это пожалуйста! Сколько угодно!

– А за свои деньги согласился бы поехать?

– А они за свои ездят?!

– Так тебя что, за дурака держали? – посочувствовал Пафнутьев.

– Разберемся, – проговорил Величковский, и в этот самый миг, когда он, растревоженный, проговорил это свое «разберемся», из него вдруг выглянуло то существо, которым он, по сути, и являлся – самолюбивым, спрятавшимся за придурковатой внешностью, незавидной профессией, уверенным, что стоит у истоков дела, с которого другие гребут деньги, шастают с красотками по зарубежам в то время, как он кладет плитку в их ванных и туалетах.

И понял Пафнутьев, что его внешность – это тщательно выверенная маска. Он с ней сжился настолько, что, возможно, и сам забывает, каков на самом деле, забывает, чего хочет и к чему стремится. И нужно найти, нащупать его единственную болевую точку, ткнуть в нее неожиданно и глубоко чем-то острым, чтобы вынырнуло это самолюбивое, завистливое, безжалостное. Вынырнет существо, взглянет на мир и тут же скроется снова, чтобы не узнал о нем никто, чтобы не догадался даже о его существовании. И там, в глубинах величковского тела оно снова затаится, пока кто-то не нащупает болевую точку и не воткнет в нее догадку. И тогда оно опять вздрогнет от боли и, потеряв на миг осторожность, покажется на свет божий, увидит того, кто вонзил в него эту цыганскую иглу, запомнит навсегда и снова скроется в душных глубинах организма.

– Ну, что, – беззаботно проговорил Пафнутьев, – осталось подписать протокол.

– Какой протокол?

– О нашей беседе. Проделана работа, как и каждая работа, она должна оставить какие-то следы.

– Не буду ничего подписывать, – заявил Величковский чуть капризно, но твердо.

– Почему? – наивно спросил Пафнутьев.

– Вы меня обдурите.

– Как?

– Напишете такого, чего я не говорил. А потом иди доказывай, что ты не верблюд.

– Дима, но ты прочитаешь все, что там написано.

– А! – Величковский махнул рукой и оттопырил мясистые, влажные губы. – Знаю, как это делается! Всегда можно вписать что угодно.

– А зачем?

– Вам же надо кого-то посадить.

– За что?

– Ну как... Вы показывали мне фотки этих... Убитых. Вам отчитаться надо.

– Ты имеешь к убитым какое-то отношение?

– Что с того, что не имею! Пришьете!

– Обижаешь, Дима, – протянул Пафнутьев. – Ну что ж ты из меня какого-то злодея делаешь.

– Вам мало того, что я рассказал? Могу еще рассказать. Могу такого рассказать, что вы за голову схватитесь. Но подписывать не буду.

– Согласен. Рассказывай.

– Ха! Размечтались!

Пафнутьев обиделся.

Вполне серьезно, почти по-детски обиделся.

Он помолчал, выдвинул ящик стола, полюбовался на пачку паспортов, которые вручил ему Худолей, пробежал глазами по корявым строчкам пияшевских признаний и снова задвинул ящик стола. Он хотел было показать паспорта Величковскому, но спохватился. «Чуть попозже, – решил он про себя, – чуть попозже».

– Знаешь, Дима, что я сделаю... Я вызову сюда, в этот кабинет, родителей всех этих девочек, которых ты распихал по бардакам. Твоих родителей вызову. Маму с ногами и папу с сердцем. Тебя посажу вот в это кресло. Будешь отвечать не на мои, на их вопросы. Родителей убитых девочек тоже вызову. И на их вопросы будешь отвечать. Вот тогда и выяснится, кто из нас размечтался. Ты все понял, что я сказал? Ты ведь не сразу понимаешь, да? Могу повторить. А сейчас, дорогой товарищ... В камеру! – И Пафнутьев нажал кнопку звонка, вызывая конвоира.

– Мы же договорились, – пролепетал Величковский – возможность предстать перед земляками, кажется, его ужаснула всерьез.

– Ни о чем мы с тобой не договаривались, – жестко сказал Пафнутьев. – Я только сказал, что номер камеры, в которую тебя отведут, в которой тебя уже ждут не дождутся, будет зависеть от того, как сложится наш разговор. Разговор не сложился, поскольку ты отказался подписать протокол. Это твое право. А мое право отправить тебя в ту камеру, в которую считаю нужным. – Величковский смотрел на Пафнутьева с нескрываемым удивлением: тот ли это улыбчивый человек, которому он морочил голову последние два часа? – Этой ночью у тебя будет время подумать, правильно ли себя ведешь. А может, времени и не будет.

* * *

Едва за Величковским закрылась дверь, Пафнутьев достал из стола блокнот и, покопавшись в нем, нашел номер телефона Сысцова. Почему-то пришла уверенность, что разговор со старым знакомым сейчас наиболее уместен. Люди, которые прошли перед ним за последние дни, были какими-то... Вторичными, что ли. Они могли признаваться, лукавить, делать удивленные глаза, но Пафнутьев явственно ощущал их зависимость.

Несколько в стороне стоял Пияшев, он казался более самостоятельным, у него был свой участок работы. Но Пияшев подождет. С ним проще будет говорить после Сысцова. Что бы ни сказал Сысцов, даже если он будет молчать и не проронит ни слова, для Пафнутьева это тоже было вполне приемлемым. Он был согласен и на это. В расследовании наступил момент, когда даже молчание работает, даже молчание может быть красноречивым.

– Иван Иванович? – спросил Пафнутьев голосом мягким, даже шаловливым.

– Он самый, – Сысцов ответил в тон.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, – теперь в голосе Сысцова уже прозвучала легкая настороженность – собеседнику пора было себя назвать.

– Моя фамилия – Пафнутьев. Зовут – Павел Николаевич. Мы встречались с вами, Иван Иванович!

– Помню, – с тяжким вздохом произнес Сысцов.

– Мне кажется, вы не обрадовались.

– Павел Николаевич... Каждый раз, когда я слышу ваш голос, во мне что-то напрягается.

– А что в вас может напрягаться?

– Мне становится страшно, Павел Николаевич, – искренне произнес Сысцов. – Я начинаю чувствовать приближение каких-то неприятностей, событий, которых хотелось бы избежать.

– Это, видимо, оттого, что вы обладаете паранормальными способностями. Сейчас многие ощутили в себе наличие каких-то могущественных сил. Недавно я прочитал в газете, что одна старушка во сне вдруг заговорила мужским голосом, но что самое интересное – на китайском языке. Причем, как выяснили ученые, не на современном, а на древнем китайском языке! Этот язык сегодня не знает ни один китаец. Представляете, какой ужас? Оказывается, в прошлой жизни она была китайским императором! Ее пригласили в Китай, и она узнала летнюю императорскую резиденцию, но заметила, что произошли изменения в расположении беседок, представляете?

– С трудом.

– Вот-вот! А когда ученые подняли старые планы дворца, то убедились, что старушка права – беседки были расположены именно так, как она и говорила!

– Павел Николаевич, – почти простонал Сысцов, – не томите душу, скажите, пожалуйста... Что вы от меня хотите?