Текст книги "Банда 7"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

* * *

Самые дикие и сумасшедшие идеи неожиданно обретают убедительность и силу, будучи произнесенными вслух. Слова наливаются вполне материальной тяжестью и, как булыжники, послушно укладываются в стены откровенно фантастических затей. Обыкновенное объяснение в любви рвет судьбы людские, создает судьбы. Великие географические открытия начинались с того, что какой-то блаженный произносил нечто несусветное. Но когда замолкал издевательский хохот, все начинали чувствовать, что произнесенные слова прямо на глазах обретают некую силу, вторгаются в сознание и становятся вполне осуществимой работой.

Да что там географические открытия!

А революции?

А войны?

А бунты – кровавые и бессмысленные?

Поэтому, когда наши герои оказались в самолете, рассекающем куцее воздушное пространство Европы...

Так ли уж это было удивительно?

Ничуть.

Так ли уж это невозможно?

Да ничуть!

Ребята, мы за день совершаем столько невозможного, столько совершенно невероятного, что нашим правдивым рассказам уже через год никто не верит.

А сколько мы совершаем всего по ночам, ребята! К следующей ночи, случается, сами себе не верим – да с нами ли это было? Да мы ли решились на подобное? Сумасшедшие звонки из залитой дождем телефонной будки, авантюрные перелеты в города, где ты никогда не был, но уверен, почему-то уверен, что именно там затаилось твое счастье, а цыганские пляски в предутреннем ресторане, эти слепяще алые юбки, полыхающие в свете прожекторов, пустынные, темные коридоры незнакомой гостиницы, по которым ты пробираешься с бутылкой коньяка и с блюдечком, в котором сиротливо лежат опять же алые помидоры... Потом – те же коридоры, но ты уже с пустой бутылкой коньяка и с обесчещенным блюдечком...

Пьян, безумен, счастлив.

Но пройдет совсем немного времени, и эти же воспоминания делают тебя совершенно несчастным, брошенным и потерянным! Навсегда несчастным и навсегда потерянным!

О, ребята, о!

Поэтому, если наши герои оказались в самолете, бороздящем тесноватые, как старые штаны, просторы Европы, значит, иначе и быть не могло. С этим надо просто смириться – иначе быть не могло.

И не надо оправданий, автор всегда прав. А если ты, читатель, хочешь доказать обратное – вот пачка бумаги в пятьсот страниц, вот шариковая ручка и... Вперед, дорогой! Удачи тебе! Побед на бескрайних белоснежных, почти сибирских просторах пятисот страниц!

Халандовский вылетел с девочкой – полненькой такой тетенькой из винного отдела своего же гастронома. Тетенька была весела, белозуба и румяна, звали ее Настенька. Худолей летел один, настороженный и сосредоточенный. Пафнутьев сидел рядом с Пахомовой и вел оживленную беседу на общеевропейские темы – о новых деньгах евро, о маленьких машинах, выпуском которых занялись могучие автомобильные монстры и на которые уже пересела вся Европа. Шаланда был с женой, удивительно на него похожей, только без усов и совершенно необидчивой в отличие от мужа. Шаланда красовался в роскошном светлом костюме, слегка кремовом, как говорится, цвета сливочного мороженого, при белоснежной рубашке и галстуке в желто-зеленую полоску, смелом галстуке, отчаянном даже, выглядел просто потрясающе.

И, наконец, Андрей. Серые брюки, толстый, тоже серый свитер, кепочка в клеточку, белый воротничок рубашки, сдержанная обходительность и готовность знакомиться с юными красавицами.

О красавицах.

Ими был наполнен весь самолет: Пахомова вывозила на итальянские гастроли человек пятьдесят, не меньше. Остальные места в самолете занимали такие же группы, правда, размаха Пахомовой никто не достиг, бандерши вывозили человек по пятнадцать, по двадцать, не больше. Если кто-то воспаленным своим воображением вообразит, что все это были некие секс-бомбы, потрясающей красоты и необыкновенного телосложения, то он будет страшно, просто страшно разочарован. Из пятидесяти пахомовских девочек только одну, Марину, можно было назвать симпатичной, местами даже красивой – хорошая загорелая кожа, стройная шейка, короткие волосы с искусственной не то проседью, не то с этакими светленькими перышками.

Именно к этой девушке и подсел Андрей, именно с Мариной он проговорил все три часа полета о достоинствах и недостатках новых машин европейской моды. Марина была сдержанна, значительна, немногословна, то есть вела себя, как и все профессионалы, какой бы деятельностью они не занимались. Да, ребята, профессионалы сразу чувствуют слабинку любителей и проникаются этаким превосходством, снисходительностью. Андрей ее интересовал, но не слишком, может быть, на будущее, но не более того. Клиентом в этой поездке он быть, не мог, клиенты ждали ее на солнечном побережье в городе Аласио и прилегающих населенных пунктах.

А что касается остальных девочек, то это были на удивление непривлекательные особы с какими-то самодельными прическами, случайными нарядами, с выпирающими животиками, какими-то не просто домашними, а кухонными взглядами, в которых не было не только огня, но даже остывающего пепла. Невозможно понять, как они с такими устало-безразличными глазами могли разжечь пламя в чьей-то там душе или еще в какой-то части тела.

Но Пахомова была женщиной опытной и, видимо, знала, что делала, знала, кого везла и для каких надобностей. Да, ребята, да, в старой и многоопытной Европе неожиданно возникла потребность отнюдь не в женщинах потрясающей красоты и сексуальной дерзости, нет, в них всегда таятся опасность и непредсказуемость, пугающие трусоватую Европу, они хотят от жизни и от вас столько всего, что ни вы, ни сама жизнь эти их запросы удовлетворить не сможете никогда.

Бойтесь красавиц, они коварны и непредсказуемы! Они напоминают сильного хищника – медведя, тигра, может быть, даже крокодила. Сколько бы вы с этим хищником ни прожили, как бы вы его ни выдрессировали, какие бы кульбиты по вашему желанию он ни выделывал в домашней постели, на светской тусовке, на арене цирка, он всегда остается тем, кем его создала природа, – медведем, тигром или женщиной невиданной красоты. Он может десятки лет по одному только движению вашей брови прыгать через огненное кольцо, не думая об опасности, но одно неосторожное движение, взгляд, слово, и тигр или как там его... сам сунет в огненное кольцо вашу бестолковую голову, если, конечно, до этого не снимет с нее скальп.

Одряхлевшая Европа это поняла, осознала, приняла как суровое, но неизбежное обстоятельство. И запросила женщин других – домашних, вяловатых, может быть, даже беспомощных в оплаченных обстоятельствах, но зато травоядных, покорных, безопасных, как змеюки с вырванными жалами, как тигры с выпавшими зубами и спиленными когтями. Прошу прощения за зоологические сравнения, но что делать, что делать, все мы твари одной крови, все стремимся к одному и всем нам одного не хватает всю жизнь – любви, в чем бы она ни выражалась.

Пафнутьев прошел из конца в конец весь самолет, и единственное, что отметил, – все женщины были со светлыми, выкрашенными волосами. Похоже, покраска волос – это было единственное, в чем заключалась их подготовка к итальянским гастролям. И когда Пафнутьев, выйдя из самолета, прошел в здание аэропорта, а в это время в провинциальном аэропорту Римини приземлилось еще несколько громадных самолетов из России, то вздрогнул – зал ожидания представлял собой кошмарную картину, он был переполнен средней привлекательности женщинами с белыми, светлыми, желтыми волосами и далеко не у всех, далеко не у всех прически были хотя бы в относительном порядке. Женщинам казалось, что достаточно выкрасить волосы, обесцветить их какими-то ядовитыми химическими реактивами, чтобы Италия легла к их ногам.

Похоже, они не ошиблись.

В Римини шел хиленький европейский дождь, асфальт перед аэропортом был мокрым, и странные цветы, ели, пальмы тоже были мокрыми, но выглядели нарядно, свежо, как бы даже зовуще. Поддельные блондинки сотнями теснились в зале, ждали заказанных автобусов и выглядели недовольными, чуть ли не обманутыми – дождь был помехой, задержкой в делах важных и неотложных.

Халандовский что-то угрюмо рассказывал своей Настеньке, а та белозубо хохотала на весь зал ожидания. Шаланда с супругой были спокойны и величественны, Андрей рассматривал рекламу, Худолей уже пил пиво, Пафнутьев плелся за Пахомовой – как-то само собой получилось, что она взяла над ним шефство, а он послушно нес ее небольшую сумку, какая бывает у человека, который собрался куда-то недалеко и ненадолго.

– Павел Николаевич, дорогой, – сказала Пахомова, – я вынуждена вас оставить.

– Надеюсь, не навсегда?

– Ха! – Пахомова была раскованна, легка в словах, в движениях, по всему чувствовалось, что она приехала если и не к себе домой, то в место хорошо знакомое. – Сами понимаете, что у меня тут хлопот достаточно – автобус, звонки в гостиницу, размещение и так далее.

– А мне куда?

– Вон у тех дверей появится человек с плакатиком, на котором будет одно слово – «Роксана». Держитесь этого человека, и вы не пропадете. Он всех отведет к автобусу.

– Это прекрасно!

– Не потеряйте мою сумку, – сказала на прощанье Пахомова.

– А вы меня не потеряйте!

Пахомова игриво махнула ручкой и исчезла в толпе белокурых теток, остававшихся все такими же хмуро-настороженными.

Большинство автобусов стояло уже на площади, и постепенно зал ожидания опустевал. Подошла очередь и для группы Пахомовой. Действительно, у выхода, который она показала Пафнутьеву, появился длинный парень с высоко поднятой табличкой, на которой было одно слово «Роксана». Попутчицы оживились, быстро разобрали свои сумки, и к тому времени, когда Пафнутьев подошел к автобусу, все передние места были уже заняты, и ему ничего не оставалось, как пройти в самый конец. Но прежде чем он поднялся на первую ступеньку, сзади к нему пристроился Худолей и успел шепнуть:

– Парень с табличкой – Пияшев.

– Надо же, – пробормотал Пафнутьев. – Как тесен мир.

Дорога на Аласио оказалась гораздо длиннее и живописнее, чем Пафнутьев мог себе представить. Посевы, украшенные остатками домов позапрошлого века, сложенных из неотесанного камня, быстро закончились, и автобус как-то незаметно оказался среди гор. Через каждые несколько километров он нырял в тоннели, пробитые в горах, или же попросту парил в воздухе, на мостах, проложенных над ущельями. Мосты казались такими ненадежными, что дух захватывало от ужаса, что все сейчас кончится и автобус, наполненный жрицами любви, рухнет вниз и никто тогда не сможет определить, где была блудница, а где начальник следственного отдела, где гомик, а где первый милиционер города. К этому времени все эти мелкие и незначительные подробности потеряют всякий смысл.

Впрочем, и сейчас, когда автобус проносился сквозь тоннели и по узким мостам в облаках, это тоже не имело слишком большого значения, все это обретет смысл, тяжесть и криминальную суть после возвращения домой.

Всю дорогу Пияшев роскошным своим, интимно-бархатистым голосом неторопливо рассказывал разные благоглупости и забавные подробности из жизни итальянцев и итальянок.

– Должен вам сказать, что светлые волосы для итальянцев – это, прасцице, первый и главный признак женщины распутной, доступной и чрезвычайно привлекательной, – сказал Пияшев и сделал паузу. Видимо, эти слова он произносил частенько, поскольку пауза оказалась весьма уместной – в автобусе возник нервный смешок, женщины возбужденно завертели своими головками, засверкали своими глазками, о чем-то зашушукались. Впрочем, о чем именно они шептались, догадаться было нетрудно – об особенностях нелегкой своей работы на итальянской почве.

– Старик, ты меня помнишь? – Худолей подсел к Пияшеву на свободное место. Хорошо поступил Худолей – заранее снять настороженность постепенного узнавания и убедиться, что Пияшев не узнал в нем ночного грабителя.

– Что-то знакомое, а вот вспомнить не могу, – неуверенно протянул Пияшев.

– А я в ресторане, помнишь, девочку у тебя снял.

– А, да-да-да! – обрадованно зачастил Пияшев, освобождаясь от опасливых воспоминаний. – И как девочка?

– Все отлично, старик!

– Только это... – Пияшев помялся, – она прилетела сюда за мои деньги.

– Хочешь сказать, что нужно снимать по новой? – спросил Худолей.

– Конечно. И учти... Здесь другие расценки, в другой валюте... Со всеми вытекающими подробностями.

– Нет проблем, старик, – и, хлопнув Пияшева по коленке, Худолей вернулся на свое место.

Пафнутьев сидел у окна один, находя для себя все новые особенности итальянского пейзажа. Он с интересом улавливал у начала каждого тоннеля цифры на табличках – длину тоннеля в метрах, прикидывал, какой длиннее, какой изгибается круче. После первой сотни километров к нему подсела Пахомова, разобравшись наконец в своих бумагах, подробно поговорив с водителем, тем самым очкастым Массимо, которого Пафнутьев запомнил по снимкам. Он оказался немногословным, сдержанным, но властность в нем ощущалась, и некоторую если не робость, то зависимость Пахомовой от этого человека Пафнутьев тоже увидел.

– Как путешествие, Павел Николаевич? – спросила Пахомова. – Не устали?

– Что вы! Прекрасная дорога! Ехал бы и ехал... Но пора, кажется, и остановиться в какой-нибудь забегаловке. Некоторые дамы нервничают.

– Да, я знаю, организм требует своего. Километров через десять дорожный ресторан. Там можно перекусить, выпить пива, размяться.

– Это было бы кстати.

– Скажите, Павел Николаевич, вон тот гражданин в светлом костюме с дамой... вам знаком?

– Не так чтобы очень, но я его знаю... Это Жора Шаланда с женой, он в милиции работает.

– А я смотрю – вроде где-то видела... – сказала Пахомова с некоторым облегчением. Слова «работает в милиции» были и правдивыми, и достаточно невинными: мало ли кто сейчас работает в милиции.

– Я сам и предложил ему эту поездку... У него отпуск, в наших краях еще холодно, моря холодные... Поехали, говорю, по Италии прошвырнешься. Он сомневался, но жена как услышала про Италию, вопрос был решен в пять минут.

– В такую поездку и с женой?! Мне кажется, они оба совершили ошибку. Вы, Павел Николаевич, поступили более предусмотрительно – жену дома оставили. А вон тот, с хохочущей дамочкой? – спросила Пахомова о Халандовском.

– Того я не знаю... По ходу познакомимся. Если дамочка хохочет, значит, мужик неплохой... Столкуемся. Вы всегда с этим водителем ездите?

– А что? – насторожилась Пахомова.

– Дорога, я смотрю, сложная, еще эти тоннели, мосты на стометровой высоте... Водитель он надежный?

– А, вы об этом, – облегченно вздохнула Пахомова. – Здесь у него все в порядке, высший водительский класс.

– А где у него не все в порядке?

– Не может спокойно проходить мимо наших девочек.

– Пристает?

– Бывает... Но расплачивается. Тут его не упрекнешь.

– Автобус ему принадлежит?

– Почему вы решили?

– Обычно так и бывает. Человек покупает автобус и этим живет.

– Да, это его автобус. Кстати, и гостиница, где мы остановимся, тоже ему принадлежит. Гостиница скромная, но в центре города, на набережной, рядом парк, магазины... Сами увидите.

– Гостиница – это хорошо, – солидно кивнул Пафнутьев.

На остановке он поразился чистоте, ранним цветам, платному туалету, выбору блюд и напитков, прилегающему магазину с бесконечным выбором игрушек, безделушек и всевозможных кухонных приспособлений.

– Простите, пожалуйста, – услышал вдруг Пафнутьев обращение, исполненное каким-то противным, приторным голосом, – это был Халандовский. – Не согласитесь ли разделить со мной? – Халандовский показал литровую бутыль с красным вином. – Когда я уже купил ее, выяснилось, что у моей дамы другие привязанности. – Халандовский сделал гримасу и мигнул как-то за спину, давая понять, что все эти глупости говорит для стоявшего за спиной Пияшева.

– А почему бы и нет? – пожал плечами Пафнутьев. – Но тогда я возьму две отбивных.

– Три, – поправил Халандовский. – Моя дама от мяса не откажется.

– Заметано, – сказал Пафнутьев. – Кстати, меня зовут Павлом, с вашего позволения.

– Аркадий, – галантно поклонился Халандовский. – А это Настенька, прекрасный человек и необыкновенной красоты женщина.

– Я вижу, – улыбнулся Пафнутьев.

– Ничего вы не видите. Ее красоту можно увидеть только на пляже, если, конечно, до пляжа доберемся.

– Или в бассейне, – весело подсказала Настенька.

– В гостинице есть бассейн? – обратился Пафнутьев к Пияшеву.

– Боюсь, что нет. Но мы решим эту проблему.

– Может быть, и с Шаландой познакомимся? – спросил Халандовский, когда они расселись за столиком.

– Рановато, – сказал Пафнутьев. – Чуть попозже. Вон, я вижу, Худолей с Андреем знакомится... Ты с дамой, Шаланда с дамой... Наверняка сольетесь в одну компанию, даже понравитесь друг другу, ваша дружба продлится и после возвращения домой.

– Хотелось бы, – простонал Халандовский, разливая красное пенящееся вино в высокие стаканы. – А молодые люди, я смотрю, уже познакомились с очаровательными девушками, – кивнул он в сторону столика, за которым сидели Худолей, Андрей и две попутчицы.

– Этих мымр ты называешь очаровательными девушками? – расхохоталась Настенька, опять показав белые зубки.

– Я всегда был щедрым по отношению к женщинам, – ответствовал Халандовский. – Настенька, скажи! Кстати, можете называть меня просто Аркаша. Когда меня называют Аркаша, я чувствую себя моложе.

– Я бы сказала, когда ты чувствуешь себя моложе, но мне неудобно, я женщина стеснительная, – Настенька потупила глазки, но не выдержала и опять расхохоталась.

Дальнейшая дорога была легче и веселее. В автобусе то в одном конце, то в другом вспыхивал смех, Пахомова шушукалась с Пияшевым сразу за спиной водителя, тот время от времени поворачивался к ним, что-то говорил. При этом лицо его оставалось серьезным, даже напряженным: похоже, разговор был не столь беззаботным, как среди расшалившихся женщин.

Справа шли лесистые горы, слева время от времени возникали провалы, дно которых таяло в голубой дымке, дальше синело Средиземное море. По побережью тянулась цепочка маленьких городков, соединенных поблескивающей на солнце трассой и обрывающихся у моря желтой полоской пляжного песка.

* * *

Аласио оказался таким же городком и тоже отделенным от моря песчаным пляжем. В скверах зеленели пальмы, по улицам неторопливо передвигались старики и старушки, ухоженные такие старики и старушки, в светлых одеждах. Переговаривались они с чувством собственного достоинства, иногда останавливались у витрин, шли дальше, и во всем ощущалась жизнь неторопливая, несуетная, размеренная, будто все, что положено решить, здесь давно решено и говорить особенно было не о чем, разве что о самочувствии, цвете неба, температуре воды и воздуха. Но цвет неба, самочувствие и температура воды и воздуха менялись постоянно, поэтому и коренные, и приезжие старики и старушки, похоже, не скучали, изо дня в день, из года в год и, кажется, даже столетиями обсуждая эти вечные темы.

Детей на улицах Пафнутьев не заметил, людей цветущего возраста тоже не было, и казалась даже странной высадка секс-десанта из далекой, обуреваемой страстями и вьюгами России. Кого они собирались обслуживать, эти крашеные тетеньки, чьи чувства будоражить, чью нравственность подвергать испытаниям? Видимо, нормальная человеческая жизнь здесь все-таки еще теплилась, но была спрятана так глубоко и надежно, что на поверхности оставались только пальмы, витрины да старики со старушками, шелестящими что-то друг другу.

На залитой огнями набережной, среди других гостиниц с пылающими окнами, громадными стеклами первых этажей, «Верона» показалась Пафнутьеву несколько угрюмой, затемненной и даже как бы брошенной. Но в ожидании впечатлений ярких и незабываемых эти свои наблюдения он отбросил как явно не соответствующие действительности.

А напрасно.

Как это обычно и бывает в жизни, первые впечатления оказались самыми верными. Видимо, какой-то орган у человека работает более надежно, нежели слух, зрение, разум и прочая дребедень. Гостиница «Верона» явно отличалась от всех прочих на набережной, причем отличалась в худшую сторону. Просто мы обладаем дурацкой способностью убеждать себя в том, что все в мире гораздо лучше или хуже, чем это есть на самом деле. Когда хочется, мы легко, играючи, убеждаем себя в том, что все не так плохо, как нам показалось, когда хочется, мы так же убедительно доказываем себе, что все куда хуже и беспросветнее, чем есть на самом деле.

Закончилась обычная в таких случаях суета у стойки администратора, все получили ключи и тут же, расхватав сумки, разбежались по этажам с тайной надеждой войти в номер и ахнуть от восторга, потом, распахнув дверь на балкон, окинуть счастливым взором гладь Средиземного моря, праздничную толпу на набережной, огни незнакомого города, короче, увидеть жизнь недоступно прекрасную и опять ахнуть, и опять. Как это случается, когда неожиданно на своей знакомо-замухранной улице вдруг увидишь совершенно потрясающую красавицу в нездешнем наряде и с улыбкой на устах. И покажется тебе, что жизнь ее полна прекрасных впечатлений, волнующих встреч и путешествий, не говоря уже о ночных времяпрепровождениях, не говоря уже о ночных... Хотя умом, печальным и усталым своим умом понимаем, что на самом деле все не так, ребята, все далеко не так...

Ну да ладно, оставим красавицу, нечаянно забредшую на нашу улицу, в наш тускло освещенный, истомившийся по любви внутренний мир, оставим ее и вернемся в гостиницу «Верона» к Пафнутьеву, который идет по узкому полутемному коридору, с трудом различая номерки на дверях.

Высмотрев двенадцатый номер, на ощупь найдя замочную скважину и протолкнув в нее плоский ключ с килограммовым набалдашником – чтобы никому не пришло в голову унести ключ из гостиницы, Пафнутьев повернул его, толкнул дверь и вошел. Выключатель оказался под рукой, он щелкнул кнопкой, постоял, привыкая к свету, а когда открыл глаза и обрел способность видеть, был откровенно...

Не то чтобы разочарован, нет, он был обижен тем, что увидел.

Номер представлял собой узкую комнату, напоминающую пенал, напротив двери было окно, на котором висело жалюзи из деревянных реек со следами белой краски. С одной стороны веревка истлела и оборвалась, с другой стороны еще держалась, поэтому решетка повисла наискосок. Отведя сноп досок в сторону, Пафнутьев увидел вовсе не залитую вечерними огнями набережную, не Средиземное море, и лунной дорожки он тоже не увидел. Перед его глазами открылся внутренний двор, заваленный ящиками, опутанный трубами, на дне двора стояли мусорные контейнеры, и оттуда тянуло какими-то застарелыми кухонными отходами. Контейнеров было многовато: видимо, в этот двор выходила своими кухонными тылами не только «Верона».

– Я приветствую тебя, о, прекрасная Италия! – воскликнул Пафнутьев и поплотнее закрыл окно. Поскольку створки не хотели оставаться в сдвинутом состоянии и постоянно расходились, Пафнутьев подволок к окну тумбочку, более напоминающую комод, и подпер их. Запах отсыревших стен, влажного белья и старой, расслоившейся мебели – это было совсем не то, что он ожидал увидеть. – Ха! – сказал он непочтительно. – И это хваленая Италия?!

Пафнутьев мог сказать еще что-нибудь менее почтительное, но в дверь постучали, она открылась, и он увидел физиономию Халандовского. Опасливо оглянувшись в коридор, тот проскользнул в номер и плотно закрыл за собой дверь.

– Паша, беда! – прошептал Халандовский свистяще. – Представляешь, мы с Настенькой одновременно сели на кровать, можно сказать прилегли, а две ножки возьми да и надломись. Теперь с нас взыщут?

– Обязательно, – кивнул Пафнутьев. – А с меня – за это жалюзи.

– Ты его оборвал?

– Оно само оборвалось. Причем даже не в этом и не в прошлом году.

– А знаешь, куда выходит мое окно? Если думаешь, что оно выходит на Лигурийский залив, то ошибаешься.

– На гараж.

– Паша! – потрясенно закричал Халандовский. – Ты угадал!

– А мое – на кухонный двор, – мрачно сказал Пафнутьев. – Даже открыть его не могу. Воняет.

– Выход один. Выпить, Паша, надо. Не возражаешь?

– Я?!

– Понял.

– Только это... Не забудь, что мы познакомились час назад в придорожной забегаловке. Зовут меня Павел.

– Но я с твоего позволения все-таки останусь Аркашкой.

– И это правильно, – кивнул Пафнутьев. – Завтра с утра можешь называть меня Пашей. Но сначала пусть все увидят, что мы с тобой слегка пригубили итальянского вина. Если, конечно, мы пригубим вина.

– Вообще-то, у меня все с собой, – многозначительно сказал Халандовский.

– У меня тоже. Но надо выпить в баре. Не для себя, для общества.

– Ты, Паша, никогда не задумывался, как много мы делаем себе во вред, полагая, что это нужно обществу?

– Я думаю над этим постоянно, – сказал Пафнутьев скорбно. – Пошли. А то меня что-то давит, не то снаружи, не то изнутри.

– Это жажда, Паша, – сказал Халандовский.

Медленно, почти на ощупь, друг за дружкой они прошли по узкому коридору, спустились по лестнице и растерянно остановились в вестибюле. Здесь не было ни души, и спросить, как пройти в бар, было попросту не у кого. Тогда оба, не сговариваясь, прошли в одну сторону, они уперлись в закрытую дверь, вернулись обратно, нашли какие-то несвежие ступеньки вниз и неожиданно оказались в баре. Стенка с гнездами для бутылок, несколько столиков, стойка...

Бар был совершенно мертв.

Не было здесь ни бутылок, ни стаканов, ни стульев у столиков, не горели призывно и соблазняюще огни. В сумрачном, пыльном помещении царил все тот же сыроватый запах, который Пафнутьев почувствовал в номере.

– Павел Николаевич, – церемонно заговорил Халандовский, – не кажется ли вам, что выпить здесь будет несколько затруднительно?

– Даже невозможно.

Продолжая блуждать по гостинице, Пафнутьев и Халандовский оказались в столовой. Покрытые скатертями столы стояли вдоль стены, но, коснувшись невзначай одного из них, Пафнутьев озадачился – скатерть была влажной, ее постелили не более часа назад.

– Здесь нас будут кормить? – спросил Халандовский.

– Думаешь, будут?

– Знаешь, я засомневался.

За перегородкой они обнаружили проход на кухню. Плиты были холодны, кастрюли и сковородки свалены в углу, какой-то многодневной безжизненностью дохнуло от этого полутемного помещения.

– А вы не ждали нас, а мы приперлися, – пропел Халандовский вполголоса.

– Чего же ты хотел, Аркаша... Пригнали стадо. Главное – не допустить падежа, не потому, что скотину жалко, падеж скота – это убытки. Все нормально, все так и должно быть.

– После всего увиденного, Паша, мое желание выпить не просто окрепло, оно сделалось нестерпимым.

Вывод можно было сделать только один – гостиница мертва. Коридоры оказались не просто узкими или тусклыми, на полу не было ни единого коврика, лампочки то ли перегорели, то ли их выкрутили слесари и разнесли по домам, как это обычно делается не только в России, не только в России. Оборванные жалюзи из деревянных реек с шелушащейся краской, подламывающиеся ножки кроватей, холодная, немытая кухня... Если кормежка и предполагалась, то, скорее всего, ее закажут в соседней забегаловке – это экономнее, нежели содержать поваров, официантов, посудомоек, платить за электричество, горячую воду...

С этим не хотелось мириться, но все говорило об одном: гостиница действительно мертва, не было в ней ни единого постояльца, кроме пахомовских девочек да наспех сколоченной банды во главе с Худолеем, потерявшим разум от любви к неизвестно куда канувшей красавице Юшковой.

Оказавшись на набережной, Пафнутьев и Халандовский оглянулись на «Верону» – почти все окна были темны, только в нескольких номерах горел свет – девочки распаковывали сумки с нарядами.

Однако все это оказалось мелочью, самое большое потрясение друзья испытали чуть позже. Проходя мимо столиков под открытым небом, оба почти одновременно увидели...

Да, Ивана Ивановича Сысцова.

Тот сидел за столиком один, перед ним стояла бутылка красного вина, наполовину опорожненный стакан. Сам Сысцов был в светлом костюме, в черной рубашке и в черно-белом полосатом галстуке. Выглядел он нарядным, моложавым и радушным – заметив Пафнутьева, поднялся со своего стула и радостно замахал рукой, приглашая присоединиться. Как ни был ошарашен Пафнутьев, но вечная его привычка вести себя дурашливо в самых неожиданных положениях выручила и на этот раз.

– О, Иван Иванович! – закричал он на всю набережную и, забыв вроде бы про Халандовского, бросился к старому своему знакомому. – Какими судьбами?

– Да вот, прилетел на сутки раньше вас... Прошу, Павел Николаевич, садитесь! Рекомендую – прекрасное итальянское красное!

– Это же надо, – продолжал причитать Пафнутьев. – Пролететь тысячи километров, забраться в совершенно неведомую страну, выйти на вечернюю набережную и – бац! Встретить человека, с которым расстался совсем недавно!

– Садитесь, Павел Николаевич!

– Да я вот не один... Со мной товарищ...

– Вы прилетели вместе?

– Прилетели вместе, но познакомились уже по дороге... Это Аркадий... Отчества не знаю...

– Обойдемся без отчества! – воскликнул Халандовский. – Аркаша – меня вполне устраивает, – он протянул большую свою мохнатую руку Сысцову. И тому ничего не оставалось, как тоже отказаться от отчества.

– Иван, – сказал он.

– Так мы все земляки? – возопил Халандовский с какой-то припадочной радостью. – Минутку! – И он рванулся к киоску, в котором, видимо, совсем недавно отоварился и Сысцов. Вернулся Халандовский ровно через три минуты и поставил на стол еще две точно такие же бутылки красного кьянти.

– О! – сказал Сысцов уважительно. – Вино-то не из дешевых, а?

– Где наша не пропадала! – азартно воскликнул Халандовский, незаметно для самого себя приняв роль хлебосольного хозяина, к каковой давно привык в своем городе.

Кьянти, при том что было густым и насыщенным, оказалось совершенно прозрачным, лилось легко и празднично, вспыхивая красными рубиновыми огоньками в ребристых стаканах, в которых отражался весь калейдоскоп набережной.

– Простите, Аркадий, а вы чем занимаетесь в обычной жизни? – спросил Сысцов.

– Торговля, Ваня, торговля! – Халандовский одним махом выпил стакан до дна, приложил ко рту тыльную сторону ладони, от нестерпимого блаженства закрыл глаза, а когда открыл, то в них светилась мысль четкая и корыстная. – Мне бы тут найти человечка, у которого можно приобрести партию этого самого кьянти! А? Как идея? Ваня, ты придешь в мой роскошный магазин и спросишь... Аркаша, скажешь ты мне, хочу кьянти! А я отвечу... Ваня, для тебя ящик доставлю в любую точку города!

– Как я понимаю, это будет дороговато?

– Ваня! Что я слышу! – продолжал орать Халандовский таким зычным голосом, что робкие европейские обыватели шарахались от столика с неподдельным ужасом, но, увидев горящие восторгом глаза Халандовского, сменяли гнев на милость и смотрели на него уже вполне доброжелательно, если не сказать восхищенно. – Ваня! И вот здесь, в Италии, в прекрасном городе Аласио, за бутылкой красного кьянти, когда не только твоя душа, но и моя душа, и душа моего нового друга Павла... Так вот, когда наши души радуются и ликуют... Мы будем говорить о деньгах?! Я дарю тебе ящик кьянти! Не здесь, здесь это может сделать любая бабуленция, – Халандовский устремил свой указательный волосатый палец в простирающееся вокруг итальянское пространство и провел им по лицам замерших в восторженном ужасе старушек, – я подарю тебе его там, на нашей с тобой малой родине! Принимаешь? Нет, ты мне скажи откровенно и чистосердечно – принимаешь от меня этот дар?!